а б в г д е ж з и к л м н о п р с т у ф х ц ч ш э ю я

Распутин В. Г. / Произведения

Уезжая ранним утром, я дал себе слово, что вечером обязательно вернусь. Работа у меня наконец пошла, и я боялся сбоя, боялся, что даже за два-три дня посторонней жиз­ни растеряю всё, что с таким трудом со­бирал, настраивая себя на работу, — собирал в чтении, раздумьях, в долгих и мучительных попытках отыскать нужный голос, который не спотыкался бы на каждой фразе, а, словно намаг­ниченная особым манером струна, сам притягивал к себе необходимые дляполного и точного звучания слова. «Полным и точным звучанием» я по­хвалиться не мог, но кое-что получа­лось, я чувствовал это и потому без обычной в таких случаях охоты отры­вался на сей раз от стола, когда потре­бовалось ехать в город.

Поездка в город — это три часа от порога до порога туда и столько же обратно. Чтобы, не дай Бог, не передумать и не задержать­ся, я сразу приехал в городе на автовок­зал и взял на последний автобус билет. Впереди у меня оставался почти полный день, за который можно успеть и с дела­ми, и побыть, сколько удастся, дома.

И всё шло хорошо, всё подвигалось по задуманному до того момента, ког­да я, покончив с суетой, но не сбавляя ещё взятого темпа, забежал на исходе дня в детский сад за дочерью. Дочь мне очень обрадовалась. Она спускалась по лестнице и, увидев меня, вся встрепену­лась, обмерла, вцепившись ручонкой в поручень, но то была моя дочь: она не рванулась ко мне, не заторопилась, а, быстро овладев собой, с нарочитой сдержанностью и неторопливостью подошла и нехотя дала себя обнять. В ней выказывался характер, но я-то ви­дел сквозь этот врождённый, но не зат­вердевший ещё характер, каких усилий стоит ей сдерживаться и не кинуться мне на шею.

— Приехал? — по-взрослому спроси­ла она, и часто взглядывая на меня, ста­ла торопливо одеваться.

До дому было слишком близко, что­бы прогуляться, и мы мимо дома про­шли на набережную. Погода для конца сентября стояла совсем летняя, тёплая, и стояла она такой без всякого видимо­го изменения уже давно, всходя с каж­дым новым днём с постоянством не­урочной, словно бы дарованной благо­дати. В эту пору и в улицах было хоро­шо, а здесь, на набережной возле реки, тем более: тревожная и умиротворяю­щая власть вечного движения воды, неспешный и неслышный шаг трезво­го, приветливого народа, тихие голо­са, низкая при боковом солнце, но пол­ная и тёплая, так располагающая к со­гласию осиянность вечереющего дня. Это был тот час, случающийся совсем не часто, когда чудилось, что при всём многолюдье гуляющего народа каждо­го ведут и за каждого молвят, собрав­шись на назначенную встречу, их не любящие одиночества души.

Мы гуляли, наверное, с час, и дочь против обыкновения почти не вынимала своей ру­чонки из моей руки, выдёргивая её лишь для того, чтобы показать что-то или изобразить, когда без рук не обой­тись, и тут же всовывала обратно. Я не мог не оценить этого: значит, и верно соскучилась. С нынешней весны, когда ей исполнилось пять, она как-то сразу сильно изменилась — по-нашему поня­тию, не к лучшему, потому что в ней проявилось незаметное так до той поры упрямство. Сочтя себя, видимо, доста­точно взрослой и самостоятельной, дочь не хотела, чтобы её, как всех де­тей, водили за руку. С ней случалось вести борьбу даже посреди бушующе­го от машин перекрёстка. Дочь боялась машин, но, отдёргивая плечико, за ко­торое мы в отчаянии хватали её, всё- таки норовила идти своим собственным ходом. Мы с женой спорили, сваливая друг на друга, от кого из нас могло пе­редаться девочке столь дикое, как нам представлялось, упрямство, забывая, что каждого из нас в отдельности для этого было бы, разумеется, мало.

И вот теперь вдруг такое терпе­ние, послушание, нежность... Дочь расщебеталась, разгово­рилась, рассказывая о садике и расспра­шивая меня о нашей вороне. У нас на Байкале была своя ворона. У нас там был свой домик, своя гора, едва ли не отвесно подымающаяся сразу от доми­ка каменной скалой; из скалы бил свой ключик, который журчащим ручейком пробегал только по нашему двору и возле калитки опять уходил под дере­вянные мостки, под землю и больше уже нигде и ни для кого не показывал­ся. Во дворе у нас стояли свои листвен­ницы, тополя и берёзы и свой большой черёмуховый куст. На этот куст слета­лись со всей округи воробьи и синицы, вспархивали с него под нашу водичку, под ключик (трясогузки длинным по­клоном вспархивали с забора), который они облюбовали словно бы потому, что он был им под стать, по размеру, по росту и вкусу, и в жаркие дни они плес­кались в нём без боязни, помня, что после купания под могучей лиственни­цей, растущей посреди двора, можно покормиться хлебными крошками. Птиц собиралось помногу, с ними сми­рился даже наш котёнок Тишка, кото­рого я подобрал на рельсах, но мы не могли сказать, что это наши птички. Они прилетали и, поев и попив, опять куда-то улетали. Ворона же была точ­но наша. Дочь в первый же день, как приехала в начале лета, рассмотрела высоко на лиственнице лохматую шап­ку её гнезда. Я до того месяца жил и не замечал. Летает и летает ворона, кар­кает, как ей положено, — что с того? Мне и в голову не приходило, что это наша ворона, потому что тут, среди нас, её гнездо и в нём она выводила своих воронят.

Конечно, наша ворона должна была стать особенной, не та­кой, как все прочие вороны, и она ею стала. Очень скоро мы с нею на­учились понимать друг друга, и она пе­ресказывала мне всё, что видела и слы­шала, облетая дальние и ближние края, а я затем подробно передавал её расска­зы дочери. Дочь верила. Может быть, она и не верила; как и многие другие, я склонен думать, что это не мы играем с детьми, забавляя их чем только можно, а они, как существа более чистые и ра­зумные, играют с нами, чтобы приглу­шить в нас боль нашего жития. Может быть, она и не верила, но с таким вни­манием слушала, с таким нетерпением ждала продолжения, когда я прерывал­ся, и так при этом горели её глазёнки, выдавая полную незамутнённость души, что и мне эти рассказы стали в удовольствие. Я стал замечать в себе волнение, которое передавалось от до­чери и удивительным образом уравни­вало нас, точно сближая на одинаковом друг от друга возрастном расстоянии. Я выдумывал, зная, что выдумываю, дочь верила, не обращая внимания на то, что я выдумываю, но в этой, каза­лось бы, игре существовало редкое меж нами согласие и понимание, не найден­ные благодаря правилам игры здесь, а словно бы доставленные откуда-то от­туда, где только они и есть. Доставлен­ные, быть может, той же вороной. Не знаю, не смогу объяснить почему, но с давних пор живёт во мне уверенность, что, если и существует связь между этим миром и не этим, так в тот и другой за­летает только она, ворона, и я издавна с тайным любопытством и страхом по­сматриваю на неё, тщась и боясь доду­мать, почему это может быть только она.

Наша ворона была, однако, вполне обыкновенная, земная, без всяких таких сношений с запредельем, добрая и разговорчивая, с задатками того, что мы называем ясновидением.

С утра я забегал домой, кое-что знал о последних делах дочери, если их можно назвать делами, и теперь пересказал их ей якобы со слов вороны.

—    Позавчера она опять прилетала в город и видела, что вы с Мариной пос-сорились. Она, конечно, очень удивилась. Так всегда дружили, водой не разольёшь, а тут вдруг из-за пустяка повели себя как последние дикари...

—Да-а, а если она мне показала язык! — тотчас вскинулась дочь. — Думаешь, приятно, да, когда тебе показывают язык? Приятно да?

—    Безобразие. Конечно, неприятно. Только зачем ты ей потом показала язык? Ей тоже не приятно.
—    А что, ворона видела, да, что я показывала?
—    Видела. Она всё видит.
—    А вот и неправда. Никто не мог видеть. Ворона тоже не могла.
—    Может быть, и не видела, да догадалась. Она тебя изучила как облупленную, ей нетрудно догадаться.

На «облупленную» дочь обиделась, но, не зная, на кого отнести обиду, на меня или на ворону, примолкла, обескураженная ещё и тем, что каким- то образом стало известно слишком уж тайное. Чуть погодя она призналась, что показала Марине язык уже в дверь, когда Марина ушла. Дочь покуда ничего не умела скрывать, вернее не скрывала, подобно нам всякую ерунду, которой можно не загружать себя и тем облегчить себе жизнь, но своё, как говорится, она носила с собой.

Мне между тем подступало время собираться, и я сказал дочери, что нам пора домой.

- Нет, давай ещё погуляем, — не согласилась она.

 -Пора, — повторил я. — Мне сегодня уезжать обратно.

Её ручонка дрогнула в моей руке. Дочь не сказала, а пропела:

- А ты не уезжай сегодня. — И добавила, как окончательно решённое: — Вот...

Дочь послушно дала повернуть себя к дому, перевести через улицу и вырвалась, убежала вперёд. Она не дождалась меня и у подъезда, как всегда в таких случаях бывало; когда я поднялся в квартиру, она уже занималась чем-то в своём углу. Я стал собирать рюкзак, то и дело подходя к дочери, заговаривая с ней; она замкнулась и отвечала натянуто. Всё — больше она уже не была со мной, она ушла в себя, и чем больше пытался бы я приблизиться к ней, тем дальше бы она отстранялась. Я это слишком хорошо знал. Жена, догадываясь, что произошло, предложила самое в этом случае разумное:
—    Можно первым утренним уехать. К девяти часам там.
—    Нет, не можно. — Я разозлился оттого, что это действительно было разумно.
У меня оставалась ещё надежда на прощание. Так уж принято среди нас: что бы ни было, а при прощании, даже самом обыденном и неопасном, будь добр оставить все обиды, правые и неправые, за спиной и проститься с не обремененной душой. Я собрался и подозвал дочь.
—До свидания. Что передать вороне?
—    Ничего. До свидания, — отводя глаза, сказала она как-то без-различно и ловко, голосом, который ей рано было иметь.
Будто нарочно, сразу подошёл трамвай, и я приехал на станцию за двадцать минут до автобуса. А ведь мог бы эти двадцать минут погулять с дочерью, их бы, наверное, хватило, чтобы она не заметила спешки, и ничего бы между нами не случилось...
***
Среди ночи я проснулся от стука дождя по сухой крыше, с удовольствием подумал, что вот и дождь, как подготовлялось и ожидалось весь день, наладился, и всё же невесть с чего опять почувствовал в себе такую тоску и такую печаль, что едва удержался, чтобы не подняться и не заметаться по избёнке. Дождь пошёл чаще и глуше, и под шум его я так с тоской и уснул, даже и во сне страдая от неё и там понимая, что страдаю. И во всю оставшуюся ночь мне слышалось, будто раз за разом громко и требовательно каркает ворона, и чудилось, будто она ходит по завалинке перед окнами и стучит клювом в закрытые ставни.
И верно, я проснулся от крика вороны. Утро было серое и мокрое, дождь шёл не переставая, с деревьев обрывались крупные и белые, как снег, капли. Не разжигая печки, я оделся и направился в диспетчерскую порта, откуда можно было позвонить в город. Мне долго не удавалось соединиться, телефон подключался и тут же обрывался, а когда я наконец дозвонился, из дому мне сказали, что дочь ещё вчера слегла и лежит с высокой температурой.