Сергеев М. Д. / О жизни и творчестве
"НЕ ОТДАВАЙТЕ СЕРДЦЕ СТУЖЕ...: история жизни иркутского поэта Марка Сергеева"
Гольдфарб С.
15 августа
Три темы вполне характеризуют историко-просветительское начало творчества М. Сергеева: Сибирь. Пушкин. Декабристы. Сибирь связала все его знания и помыслы воедино. «Все мои книги о Пушкине и декабристах — это дань нашей общей любви к замечательным сынам России, чьё творчество оставило неизгладимый след в родной истории», - так определит это сам литератор.
М. Сергеев был, безусловно, великолепным популяризатором знаний. Мне очень понравилось определение Е. Евтушенко, который написал, что М. Сергеев «был блистательный читатель литературы». М. Сергеев был человеком энциклопедических знаний, и этого хватало, чтобы заинтересовать, заинтриговать читателя, провести по удивительным лабиринтам российской жизни.
Некоторые профессиональные историки скептически относились к популяризаторской работе М. Сергеева в области литературы и истории.
А между тем, подчеркнём это ещё раз, он обладал очень большими и глубокими знаниями в избранном предмете.
Исследователь-декабристовед из Новокузнецка Ю.П. Павлов писал 20 декабря 1982 г.: «Посылаю Вам небольшой презент – мою первую скромную работу в области декабристоведения. Примите от чистого сердца, ибо я преклоняюсь перед Вашим талантом поэта и исследователя. Постоянно слежу за Вашими публикациями в газетах, не говоря уже о книгах. Спасибо Вам за ваш вклад, который Вы внесли в советское декабристоведение, за то, что пробудили в людях память о декабристах и их жёнах!»
Он очень любил своих героев, и потому они у него в основном благородные, чистые, отважные люди.
Книга «Перо поэта» была издана в Иркутске в 1975 году. «Сибирские злоключения арапа Петра Великого» стала предтечей его многолетней «Пушкинианы», связавшей в одно целое людей России, Сибири, Иркутска. «Мы, сибиряки, пристрастны к своим деревянным городам. Пусть в них немного осталось ампирных и барочных строений, пусть улицы их нешироки, но есть в старых сибирских городах некая элегическая возвышенность и, если хотите, самобытное благородство. Надо ли говорить, как дорога нам история родного края, история, из которой беллетристы так мало ещё зачерпнули имён и событий».
В. Мутин сказал очень важные для поэта и писателя слова: «Теперь пушкиниану нельзя представить без литературоведческих повестей Марка Сергеева, стихотворного цикла о великом поэте, о сибирских злоключениях арапа Петра I – Ибрагима Ганнибала, предка Пушкина. Годами собирались Марком Сергеевым письма Ибрагима Ганнибала, свидетельства о его злоключениях в Сибири, Якутии – и вот перед нами эти материалы, собранные в одну книгу, приведённые в систему».
Рассказ о прадеде А.С. Пушкина Ганнибале – известный исторический сюжет. Источники, которыми пользовался М. Сергеев для своей версии «путешествия Абрама Петрова в Сибирь», хорошо известны специалистам. Но он «одел» этот известный эпизод в совершенно иные одежды – в размышления, подлинные письма, донесения, указы и приговоры XVIII века. Он объединил различные документы единой канвой, и читатель, в особенности сибирский, иркутский, прикоснулся к прошлому России как к своей собственной истории. Иркутск принял Ганнибала и оставил о нём памятные записи в своих летописях. И в этом первом заглавном очерке уже обо-значено имя его правнука – поэта российского Александра Сергеевича Пушкина.
Следующий очерк «Вся жизнь - один чудесный миг» - уже другой век – XIX, но нить связующих времён точна и безошибочна - нам предстоит знакомство с Пушкиным. Он назвал эту работу документальной повестью, «состоящей из стихотворений, дневников и писем Александра Сергеевича Пушкина, из воспоминаний и записок его родных и близких, из переписки его друзей и его врагов, со включением официальных бумаг XIX века».
Конечно, М. Сергеев не историк. Для него менее всего важна детальная историческая прорисовка сюжета. Профессиональный исследователь наверняка обнаружит в его материалах какие-то фактологические огрехи, и явную необъективность по отношению к одним персонажам, и чрезмерную любовь к другим, и бог ещё знает что. В его сочинениях встречаются и стереотипы, а с точки зрения современных знаний заблуждения. Но всё это так легко объясняется временем. В авторском вступлении к сборнику «Вся жизнь - один чудесный миг» читаем: «Эта книга – разговор. Собеседников от нас отделяет столетие, они как бы сидят друг против друга, разделённые незримой, но беспощадной чертой. С одной стороны - преданный Иван Пущин и лирическая Анна Керн, добродушный ленивый Дельвиг и восторженно-ворчливый Жуковский, с другой — пустой и развращённый Дантес, самовлюблённый царь, шеф жандармов Бенкендорф и его тайные агенты».
Кстати, архив пушкинианы М. Сергеева – типичный архив краеведа. Он огромен и бессистемен, ибо не создавался для научно-исследовательской работы. Здесь всё вперемешку – совсем короткие вырезки из газет, пространные статьи из журналов, открытки и афиши, научные статьи - всё, что может понадобиться литературоведу, краеведу, библиографу, одним словом, стать отправной точкой для нового сюжета.
Я видел подобные «сокровища» в рукописных фондах центральных архивов и библиотек. Из них вырастали фундаментальные словари и справочники типа венгеровских, литературные энциклопедии, библиографические словари…
Пушкиниана М. Сергеева не дилетантство. Это его заповедный остров, где он нередко перевоплощался из доступного, доброго, всегда расположенного к неспешной беседе в резкого, бескомпромиссного и философствующего человека. Да, да, того самого, какого мы знаем из классических книг XIX века – лежащего на диване с трубкой или кальяном, придумывающего разговоры на любые темы. Сам век, с которым он так много и успешно налаживал связи, был временем философов и поэтов. Нет, он и до этого мог удариться в резонёрство, мог вслух размышлять о превратностях бытия, но всё, что относилось к его главной теме – пушкиниане, имело глубинный смысл и раскрывало его истинные взгляды на жизнь.
В письме В.Г. Лебедеву от 28 июля 1991 г., письме большом, чем-то напоминающем бытописательские послания всё того же XIX века, он касается сложной, крайне полемической темы «Пушкин – монархист, Пушкин – декабрист». Время перестройки стало ниспровергать устоявшиеся представления о тех или иных исторических фактах. Пушкиниана не стала заповедником. Но точно так же, как впоследствии Марк выступит в защиту декабристов от новоявленных критиков, и сейчас он выступил против вульгарных искажений исторического процесса.
«В Донецке, в самом начале конференции… ко мне подошёл весьма приметный молодой человек, истинно славянской внешности, с модной теперь, но очень идущей ему бородой - Руслан Фарофонтов. «Согласитесь, Марк Давидович, – сказал он, - что Пушкин был монархистом!» «А вы согласитесь, – спросил я, – что Пушкин был декабристом?»
Я объяснил ему, и он согласился со мной, что и в первом, и во втором случае столь категорические суждения никакого отношения к Пушкину не имели бы. Время вульгарного социологизма, когда обязательно нужно было доказать, что все, от Ломоносова и Державина до Ильфа и Петрова, были предвестниками и певцами освободительного движения, - кончилось. А началось время, когда многим хочется в знак протеста ли против авторитарных догм, для того ли, чтобы самоутвердиться, показать свою гражданскую «отвагу», для других целей, а порой и по недомыслию доказать, что Лермонтов был певцом право-славия, Пушкин – монархистом, Есенин и Маяковский – убиты евреями. Рождается новый тоталитаризм, но с обратным знаком.
Мы знаем, к примеру, из чего состоит человек: кальций, кремний, железо, вода, соли, кислоты, щёлочи, золото, железо и прочее, и прочее. Теперь представим себе, что мы взяли все эти компоненты в нужной «пропорции», соединили, смешали, - адская смесь получилась бы, а человек нет. Если бы в течении лет, неторопливом и обстоятельном, река нашей жизни регистрировалась бы самыми фантастическими аппаратами – каждое движение мысли, тайные желания, сны, то, что мы говорим, как действуем, – какая пёстрая и неоднозначная картина бы получилась. Ведь нами владеет мгновение, событие, факт; мельчайшая неприятность, малюсенькая подлость, против нас предпринятая, могут изменить мгновенно (!) наше мнение о человеке, событии, явлении. И ещё минуту будучи сторонниками того или иного деятеля, мы тут же меняем знак плюс только потому, что нам показалось что-то несоответствующим нашему сиюминутному настроению. Как же можно целую человеческую жизнь приводить к одному какому-то знаменателю?
Когда-то Вольтер сказал: «Если молодой человек в двадцать лет не бунтарь, а в тридцать не консерватор, – он не мужчина!» (Цитирую по памяти, поэтому ручаюсь только за смысл.) И в самом деле: вспомним, что ещё в 1985–1986 гг. так называемая деревенская проза была властительницей наших дум. Она взрывала устоявшуюся гладкопись, она раздвинула лакировщиков, приспособленцев от литературы, придворных борзописцев и – в лучших своих произведениях – показала нам правду жизни. И вдруг в годы «перестройки» угасла, её авторы стали искать – удачно или неудачно – свои новые ипостаси. К электричке, пришедшей в Москву, прицепили новый электровоз с хвоста – и первые вагоны стали последними. Как тут не вспомнить древнюю басню Хераскова «Лестница»: верхняя ступенька хвасталась перед остальными, что она самая первая, самая достойная и пр. Шёл мимо человек, взял лестницу, перевернул, и верхняя ступень уже внизу очутилась. Да, Пушкин был атеистом и религиозным, революционером и реакционером, в его короткой жизни были три царства – Павел, Александр, Николай. В дневнике он пишет, что встречался с тремя императорами, и каждый оставил в нём не наилучшее воспоминание.
Широко известны пушкинские стихи, которые следственная комиссия, занимавшаяся восстанием на Сенатской площади, находила в бумагах почти каждого. Кто не знает наизусть и «Вольность», и «Деревню», и «Из Анри Шенье», и «Сказки», и столько ещё всего. Но можем мы сказать, что Пушкин – декабрист? В пользу такого мнения можно привести ещё фрагмент из «Записок» И.Д. Якушкина, когда при поэте вёлся разговор в Каменке о тайном обществе, обращённый затем в шутку. Можно прибавить ещё многое. И всё же будет ясно, что Пушкин – вольнодумец, но не декабрист. Что он как бы над этим общественным движением.
И в то же время, когда восстали поляки в 1830 году, Пушкин выступает со стихотворением «Клеветникам России», удивившим его друзей, поссорившим его с Адамом Мицкевичем. Как это соединяется? Не случайно сейчас, когда кипят межнациональные страсти, это стихотворение всё чаще оказывается на страницах и патриотической, и шовинистической прессы. Одни хотят это использовать для утверждения суверенитета России, для возвышенного сыновнего чувства, другие – для угрозы истинным и мнимым «русофобам». Вот, мол, и Пушкин за нас!
О Екатерине II: «Екатерина знала плутни и грабежи своих любовников, но молчала. Ободрённые таковою слабостью, они не знали меры своему корыстолюбию, и самые отдалённые родственники временщика с жадностию пользовались кратким его царствованием. Отселе произошли сии огромные имения вовсе неизвестных фамилий и совершенное отсутствие чести и честности в высшем классе народа. От канцлера до последнего протоколиста все крали и все были продажны. Таким образом развратная государыня развратила своё государство».
О Павле I: «Царствование Павла доказывает одно: и в просвещённые времена могут родиться Калигулы. Русские защитники самовластья в том несогласны и принимают славную шутку г-жи де Сталь за основание своей конституции: «Правление в России есть самовластие, ограниченное удавкою».
Об Александре I: «плешивой щёголь», «враг труда», «нечаянно пригретый славой», «под Аустерлицем он бежал», «кочующий деспот» и прочее, не считая эпиграмм.
О Николае I: «Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа жене и приносит их читать царю… и царь не стыдится в том признаться и давать ход интриге».
И это всё монархист?
И разве мы не можем сто крат увеличивать количество высказываний Пушкина, запечатлённых в воспоминаниях его современников, цитат из его писем, статей, стихов, которые говорят о его ненависти и презрении к самодержавию?
Но: «Со времён возведения на престол Романовых, от Михаила Фёдоровича до Николая I, правительство у нас всегда впереди на поприще образованности и просвещения. Народ следует за ним всегда лениво, а иногда и неохотно. Вот что и составляет силу нашего самодержавия». «Великая княгиня взяла у меня сочинения Екатерины II…», «Люблю царицу».
Нынешний сторонник монархии может надёргать ещё много такого рода цитат, вспомнить, что Пушкину нравилась одна из сестёр Николая I, и прочее.
И что? Пушкин от этого станет монархистом?
И те, и другие цитаты – перья, нащипанные из крыльев лебедя. Они, вырванные из живого тела, красивы, но жертвы. А лебедь летит себе над этими нашими суетными стараниями, опираясь на два крыла – левое и правое, и не имей он хоть одного из них, он потерял бы это непревзойдённое свойство полёта.
То же самое с проблемой, верующий Пушкин или атеист.
Те, кто ныне с дешёвой усердностью пытаются доказать, что Пушкин не писал «Гаврилиады», вступают в противоречие с самим поэтом, ибо, во-первых, существует ведь признание самого Пушкина властям о своём авторстве, во-вторых, текстологические исследования совершенно однозначно говорят о принадлежности этого шедевра перу нашего гения. А дальше – «Сказка о попе и его работнике Балде». А затем вспомним, что послужило серьёзным поводом для высылки Пушкина из Одессы в Михайловское.
Пушкин писал Вяземскому: «Беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей (атеист – М.С.), которого я ещё встретил. Он исписал листов тысячу, чтобы доказать, что не может существовать разумного творца и распорядителя, – мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к не-счастью, более всего правдоподобная».
Граф К.В. Нессельроде 11 июня 1825 г. писал М.С. Воронцову:
«… Вследствие этого его величество, в видах законного наказания, приказал мне исключить его из списка чиновников министерства иностранных дел за дурное поведение; впрочем, его величество не соглашается оставить его совершенно без надзора, на том основании, что, пользуясь своим независимым положением, он будет, без сомнения, всё более распространять те вредные идеи, которых он держится…».
Вспомним жалобы святогорских священников, что Пушкин не бывает у исповеди и причастии, что поэт считал встречу с попом дурным предзнаменованием.
Скажут: ну, это не антирелигиозность, а антиклерикализм.
Но…
Кишинёвский чиновник А.И. Долгоруков записывал в дневнике, что Пушкин отвергает правила веры, а ректор кишинёвской семинарии, в будущем – иркутский архиепископ Ириней Нестерович, услышав суждения Пушкина о Евангелии (как раз в те поры, когда рождались замыслы «Гаврилиады»), кричал на поэта: «Как вы смеете это говорить? Вы безбожник! Я на вас сейчас же бумагу подам – и вас за это строжайше накажут». Эти фразы, кстати сказать, не отысканы советскими литературоведами-атеистами, они опубликованы в 1987 году.
Но можно спросить: а как же обращения Пушкина к текстам «Библии», псалмам? Многие из них поэт переложил в великолепных стихах. А знаменитый хрестоматийный «Пророк»?
А можно спросить в ответ: как же обращение Пушкина к «Корану»? Он что, был мусульманской веры?
Так мы запутываемся окончательно. Почему? А потому что мы таким образом не пытаемся понять Пушкина, а стараемся подогнать его духовную сущность под прокрустово ложе наших идеологических стереотипов.
Понятие веры-неверы в ХIX веке вовсе не совпадало с нашими пониманиями и представлениями. Начнём с того, что в те поры были традиции, подкреплённые обязательными обрядами, они свято блюлись из поколения в поколение и впитывались с молоком матери каждым следующим поколением.
Поэтому полный атеизм в те времена был присущ редчайшему количеству людей, поэтому серьёзный атеист вдруг в конце жизни мог уйти в монастырь, а глубоко верующий человек внезапно проклясть церковь и впасть в ересь.
Вся беда нынешних толкователей истории в том и состоит, что они вырывают человека из контекста времени, окунают его в купель нашего смутного времени, вынимая оттуда окрашенным в выгодный им для своих амбициозных целей цвет. Долгое время царей рисовали одними чёрными красками, а революционеров одними светлыми, теперь наоборот. Но такой перевёртыш – всё та же херасковская лестница: верхняя ступень чуть ниже, только и всего. Сейчас, когда никто не мешает разрушать стереотипы, рассматривать любую фигуру истории стереоскопически полно и достойно, мы одни жалкие стереотипы меняем на другие, не менее жалкие. И думаем, что наконец-то постигли полную правду, забывая, что полная правда непостижима.
Так что же, считать вредными и ненужными все исследования о Пушкине, рассмотрение истории создания того или иного произведения, отношений с друзьями, истоки творчества и прочее? Нет. Но, говоря от лица сегодняшнего человека, нужно ощущать вектор века минувшего; но, исследуя религиозность Пушкина или его суеверия (а это ведь не религиозность, церковь считает суеверия порождением дьявола), его стихи, где властвует Бог, или же его атеистические мотивы, не нужно придавать своим «открытиям» оттенок абсолюта – это лишь одна из миллионов граней пушкинской натуры и пушкинского гения. Изучая Пушкина, надо погружаться в его духовный мир, в его мировоззрение, в его систему жизни и мировосприятия, а не приспосабливать эти страницы великой жизни к переменным ветрам суетной жизни.
Те, кто использует имя поэта, его творчество, его творческую биографию для своих корыстных целей, не любят Пушкина, ибо поражаемы невежеством и цинизмом, ущемлённым самолюбием и творческой несостоятельностью. И цена всем их суждениям равна нулю».
Станислав Гольдфарб