а б в г д е ж з и к л м н о п р с т у ф х ц ч ш э ю я

Сергеев М. Д. / Произведения

КУСОЧЕК ВОЛШЕБНОГО ЗЕРКАЛА

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

рассказывающая о глухих с абсолютным
слухом и о слепых с абсолютным зрением,
а также о волшебных зеркалах.

Сила побеждает силу,
красота побеждает всех.
Лопе де Вега

Только в широко открытый глаз
может что-нибудь попасть
Зулусская пословица

Имеющий уши да слышит!
Имеющий очи да видит!

МНОГО тысячелетий существуют эти изречения. Они пережили взлет и падение Римской империи, столетние, тридцатилетние и прочие войны, крестовые походы, рабовладельческий строй, феодализм, капитализм, они живут и сейчас. Как же так? Ведь раз есть уши и глаза – стало быть, разве что за редким исключением, человек может отличать цвет от цвета, тень и солнце, может наслаждаться музыкой и улавливать гудение пчелы? Нет, наши предки не зря говорили так: есть, к большому сожалению, немало людей, которые, обладая стопроцентным слухом и стопроцентным зрением, слепы к красотам природы и к произведениям искусства, глухи к страданию ближнего, к просьбе о помощи, не воспринимают музыки жизни. У таких людей слепое сердце и глухая душа.
Я знал одну девочку, которая, увидев в руках у подруги яблоко, говорила:
– Не люблю яблоки – в них всегда черви в середке.
И яблоко теряло аромат, казалось дряблым и невкусным, впору выбросить: а вдруг и впрямь червяк.
Я довольно часто встречаю одного человека, который во всем, что бы ни произошло на белом свете, видит только обман:
– Ха! Слышал? Спутника, говорят, опять запустили! Знаем мы эти спутники – на полверсты взлетел, а шуму-то!
Ты ему подаришь авторучку, а он заподозрит тебя в том, что она бракованная, и ты специально хочешь испортить его новый костюм, ты ему предложишь билет на хороший фильм, ему и фильм понравится, но на следующий же день этот человек станет всех уверять, что его обманули: подсунули билет на такую пустую картину, что смотреть ее можно только лишь под угрозой смертной казни.
Я вот сказал: одна девочка… один человек… Это потому, что их немного. Но они есть! И каждый такой человек может испортить жизнь всем окружающим – дома, на работе, на улице, в кино, в магазине. Почему? Да потому, что самый глухой тот, кто не хочет слышать, а самый слепой тот, кто не хочет видеть.
Ты помнишь, как начинается одна из самых прекрасных сказок Ганса Христиана Андерсена «Снежная Королева»?
Прежде чем рассказать историю о том, как оледенело сердце маленького Кая, как стал он рабом Снежной Королевы, прежде чем отправить нас в путь вслед за храброй и самоотверженной Гердой, Андерсен знакомит нас с удивительной судьбой волшебного зеркала.
«…Жил-был тролль, злющий-презлющий. Раз он был в хорошем расположении духа: он смастерил такое зеркало, в котором все доброе и прекрасное уменьшалось донельзя, а все негодное и безобразное, напротив, так и бросалось в глаза и казалось еще хуже. Прелестнейшие ландшафты выглядели в нем вареным шпинатом, а лучшие из людей – уродами или казались стоящими кверху ногами и без животов!»
Но, несомненно, зеркало не принесло бы столько зла, если бы тролли не разбили его на миллиарды осколков, и когда такой осколок попадал в глаз человеку, а еще горше того – в сердце, человек переставал видеть в жизни все, что делает нас радостными и счастливыми, а начинал воспринимать мир, все окружающее и всех окружающих с предвзятым недоброжелательством и недоверием.
Сказка сказкой, а зеркало – не одно, а два! – существуют, волшебные, невидимые зеркала, осколки которых попадают в наши сердца, как семена пшеницы и чертополоха. Одни дают добрые, другие – злые всходы, они-то и становятся потом чертами нашего характера.
Точно солнечные зайчики парят в воздухе кусочки доброго волшебного зеркала.
Пошел человек в лес – поохотиться решил. Идет себе по тропе, увидел глухаря.
Подкрался. Ружье к плечу… Да вдруг и заслушался, как страстно, как самозабвенно поет птица. Дослушал песню, и не поднялась рука, зато поднялось из глубины сердца непонятное и радостное волнение, захотелось кому-нибудь хорошее что-то сделать. И лес кругом переменился – стало видно, как поджигает солнце тонкие березовые чешуйки, они трепещут и кажется, что сбегают по стволу от вершины к земле озорные огоньки; стало слышно, как перекатывается по сосновым кронам непоседа ветер, и запахло землей и земляникой, хотя – зима, и тайга вся завалена снегом, а земляника уснула до лета. Хорошо! А все очень просто: попал в сердце кусочек доброго волшебного зеркала, и остался там и никуда уже не уйдет.
Я тебя познакомлю сейчас с одним письмом.
Его написал не художник и не писатель, не человек, который профессионально занимался искусством, наоборот: труд его был суров и беспощаден – он был профессиональный революционер, томился в царских тюрьмах, отправлялся в ссылку в нашу сибирскую глухомань, потом возглавлял ЧК, боролся со спекулянтами, диверсантами, саботажниками, организовывал первые коммуны для беспризорников… Ты уже понял, что я веду речь о Феликсе Эдмундовиче Дзержинском.
В 1914 году он в письме к жене – Софье Сигизмундовне Дзержинской – размышлял о красоте:
«…Меня очень радует, что нашего Ясика так восхищает природа, что у него есть слух, что и лес, и цветы, и все богатство природы его так интересует. Ибо кто чувствует красоту, тот может уловить и понять сущность жизни настоящего человека. Ведь ему исполнилось всего лишь три года, а он уже впитывает те лучи, из которых будет в течение всей жизни черпать радость и отдавать ее другим…
Сейчас ко мне возвращаются воспоминания моего детства, минуты подлинного счастья, когда природа так меня поглощала, что я почти не чувствовал своего существа, а чувствовал себя частицей этой природы, связанной с ней органически, будто я сам был облаком, деревом, птицей».
Прочтешь такое письмо и поймешь, почему через три года начнет этот человек, загруженный горой дел невероятной трудности, собирать по крупицам народное достояние – старинные изделия из камня и металла, редкие музыкальные инструменты баснословной цены, картины из российских сокровищниц, все, что пытались наши недруги вывезти за рубеж под видом спасения культуры от варваров. Мы видели потом, как эти «доброжелатели» сжигали книги на кострах, взрывали ценнейшие памятники архитектуры, устраивали конюшни в музейных залах. И называли это все спасением цивилизации. Сколько нужно было вложить в души таких человеконенавистников злобы, звериной жестокости, варварства и беспробудной тьмы, чтобы они вели себя так. Но фашизм капля по капле вливал яд в их сердца. Нет, там не оставалось места для солнечного зайчика доброты – не кусочки, а куски зеркала еще более ужасного, чем то, что создали сказочные тролли, загородили от них мир, превратили в нелюдей.
Так разговор о красоте невольно приходит к разговору о добре и зле, о прекрасном и безобразном, о чистом и подлом, потому что красоты самой по себе, вне нас не существует.
Помнится, когда в четырнадцать лет я впервые услышал об этом, я готов был заложить голову об заклад, что это неверно: как же нет красоты вне нас, если сегодня так ярок закат – и его все могут увидеть, если девушка, которая прошла сейчас мимо, – удивительна, и это всем ясно, если на белом снегу лежит синяя тень калитки и янтарные полосы солнца? И окна начинают светиться и кажутся такими близкими – протяни руку и все их потрогаешь. И красоты нет?! И только став постарше, я понял, почему Фридрих Энгельс пишет, что в законченном смысле красоты в природе не существует, а есть только ее элементы. Чувство прекрасного, заложенное в самом человеке, помогает ему из разрозненных частей создавать целое, как из мелких, казалось бы, невзрачных кусочков особого стекла – смальты – создается неповторимая мозаичная картина.
Десятки человек могут пройти мимо дерева, не заметив, что оно похоже, скажем, на русалку, мимо снежного кома, что напоминает притаившегося мальчишку, мимо белой благородных линий кувшинки, не обратив внимания на застенчивую нежность и белизну цветка, пройти бесчувственно мимо дома, украшенного самобытной искусной резьбой. Могут пройти, ничего не заметить, ни о чем не вспомнить, ни о чем не подумать, не получить неожиданной радости. Это значит, что мало еще в сердце такого человека кусочков доброго волшебного зеркала, что элементы красоты, разбросанные в мире, не собираются воедино, не происходит чуда, называемого красотой.

ГЛАВА ВТОРАЯ,

в которой рассказывается о том,
как окошечко телеграфистки оказалось
лакмусовой бумажкой; в этой главе
также выясняется: есть ли в наши дни
Данко и что может вытечь из кувшина?

Если одно – два приветливых
слова могут сделать человека
счастливым, надо быть негодяем,
чтобы отказать ему в этом.
Уильям Пенн

Что приятно для души,
то красиво для глаз.
Адыгейская пословица

В СЕРЕДИНЕ дня на телеграфе пусто. Два-три человека, устроившись за вместительным круглым столом, вдохновенно сочиняют телеграммы. Впереди меня – у окошка – девушка. Невысокого роста, современно, со вкусом одетая, стройная, миловидная. Она, должно быть, нравится мальчишкам и знает об этом. Тонкой рукой с грациозной небрежностью протянула она голубоватый бланк работнице телеграфа, и пока та, совсем юная – почти школьница, подсчитывала число знаков, нетерпеливо стала поглядывать на часы.
– Извините, – сказала телеграфистка. – Какое это слово?
И тут с губ миловидной девушки грубо и пренебрежительно сорвалось:
– Ты что? Неграмотная?!
Мне вдруг показалось, что исчез телеграф, и время повернуло вспять, и стоит предо мною купчиха, тычет селедочной мордой в лицо приказчику или кухарке и кричит, выбирая слова пооскорбительнее.
Самое дорогое, что есть у человека, – это его достоинство. Если человек может перенесли без стона боль, если он в любой невзгоде остается человеком, если он перенесет голод и неудачи, а не согнется, если он под пытками палачей не выдаст своего друга – это значит, что на страже его нравственного «я» стоит достоинство. Но в то же самое время нет ничего ранимее человеческого достоинства, и ничто, как ни странно, не легко так неожиданно задеть, так оскорбить, как человеческое достоинство.
Должно быть, у тебя тоже был в жизни случай, когда тебя наказали за дело – был виноват, ничего уж тут не поделаешь. Самое тяжелое наказание в таком случае кажется значительно легче, потому что оно как бы снимает чувство вины. А если наказали тебя беспричинно? Если ты опоздал на комсомольское собрание потому, что спас малыша из-под трамвая, отвел домой или в больницу упавшего на улице человека, и тебе неудобно, по скромности рассказывать обо всем этом собранию, а тебе ставят на вид за опоздание? Разумом будешь понимать, что друзья правы – им ведь ничего не известно, и нарушение устава – налицо, сердцем же ты не разделишь их мнения – твое достоинство восстанет против неправды… Но вернемся на телеграф.
– Кто вам позволил так грубо обращаться к человеку, исполняющему свои обязанности? – спросил я. – И потом, почему «ты»? Вы что, знакомы?
– А я с вами не разговариваю!
– Это ваше дело. Но потрудитесь извиниться!
Оскорбленная телеграфистка плакала. Будь я на ее месте, я попросил бы клиентку прежде все же извиниться, а уж потом принял бы телеграмму, но «почти школьница» относилась к своей работе более пристрастно, чем к собственной личности, она давилась слезами, но подсчитывала знаки, выписывала квитанцию.
– Потрудитесь извиниться! – еще раз предложил я.
– Что вы ко мне пристали? Что я такого сказала?
«Что я такого сказала?»
Когда вот так, походя, говорят грубость, это возмутительно. Но когда за грубостью не видят грубости – это возмутительно вдвойне, ибо выясняется, что неуважение к людям – не случайность, а черта характера.
Так окошечко телеграфа послужило лакмусовой бумажкой.
Я рассказал этот случай, и снова, в который раз, родилось во мне то же самое чувство: на моих глазах поблекла, сползла внешняя красота, потому что не было красоты духовной. Так в знаменитом гоголевском «Вие» прекрасная панночка превращается в безобразную жестокую колдунью.
В рассказе «Гривенник» Алексей Максимович Горький вспоминает подобное же событие из своей юности.
«…Мне хочется рассказать самый грустный случай из моей жизни, рассказать о первой насмешке судьбы надо мной, о том, что впервые познакомило меня с тоской и заставило сердце мое в страхе задрожать от жестокой иронии, которую так часто и так безжалостно действительность бросает в лицо мечтателей».
Партия рабочих, – рассказывает писатель, – расположилась на отдых. Он отошел подальше от товарищей, к опушке леса, задремал под песню весенних жаворонков, впал в оцепенение, которое часто охватывает любого из нас при общении с открытой душой весенней неодетой природы.
Где-то в лесу пела женщина. И двадцатилетнему Горькому показалось, что она – должно быть – красавица.
Женщина вышла из леса – она и впрямь была очаровательна. Даже испуг не помешал ее лицу, всей ее божественной фигуре оставаться прекрасными. Это было похоже на сказку, и одетый в рубища полунищий рабочий, проходящий жестокие «университеты» жизни, будущий великий писатель, которому пока было двадцать, сердцем, всей душой потянулся к этой красоте. Он боялся пошевелиться. Боялся, что видение исчезнет. А у женщины прошел испуг, она пересекла поляну, прошла совсем рядом с юношей, овеяв его запахом тонких духов. Он потянулся за ней, боясь встать, боясь сказать слово, и она почувствовала взгляд, обернулась, увидела его лицо и протянутую к ней руку.
Красавица подошла и…
«…что-то холодное капнуло мне в руку… я судорожно сжал ее.
И я долго потом смотрел вслед красавице, – долго, пока она не скрылась вдали за придорожными кустами. Мне было до боли сладко смотреть вслед ей, и я чувствовал, что она не ушла от меня – воспоминание о ней, прекрасной, великодушной, чуткой и гордой, как о символе всего лучшего в жизни, осталось в моем сердце навсегда вместе с отпечатком ее дивного лица…
Но вот я разжал руку, чувствуя, что в ней осталось что-то…
Лучше бы ослепнуть мне перед этим!
В моей руке был гривенник, маленький серебряный гривенник, но он был так страшно тяжел! Невыразимо тяжел!
Лучше бы она ударила меня, эта красавица!»
С миловидной девушкой на телеграфе произошла такая же метаморфоза. Если бы она хоть на миг увидела себя со стороны – она заметила бы, как слетела с нее миловидность, как неприятно стало смотреть на нее. Но она ушла, так и не поняв: чего от нее хотят.
А хотели от неё душевной деликатности. Увы! Как говорил Шота Руставели: «Из кувшина может вытечь только то, что было в нем».
Но, может быть, не стоило так долго говорить об одном случае? Ведь он не типичен?
Тогда расскажу тебе еще одну историю.
В иркутском автобусе, идущем из Рабочего предместья в центр, едут два парня: плечи – во! Глаза – как у героев-красавчиков из кинофильмов! Шевелюра!.. А что говорить об этом, когда каждому из них лет восемнадцать – девятнадцать. Они начинают шутить с молодой женщиной-кондуктором. Сперва это шутки безобидные, и кондуктор весело и остроумно парирует, но постепенно слова парней становятся какими-то липкими, за шутками прячется неприличный циничный смысл, и пассажирам автобуса становится как-то неловко и за себя, и за кондуктора, и за этих парней.
Нашелся все же человек, который сделал парням замечание. Они, не в пример девице на телеграфе, смутились, извинились и на ближайшей остановке вышли из автобуса.
И вот тут-то в автобусе начался разговор. И снова я услышал стереотипную фразу:
– А что они такого сделали?
Есть грубость, так сказать, открытая. Не надо много ума, душевной чистоты, благородства и тактичности, чтобы понять, что человека оскорбили, если назвали его дураком, идиотом, кретином и прибавили не словарное словечко. Против такой грубости борются все. Но есть у этого слова много синонимов – неделикатность, неуважительность, неучтивость, вульгарность, черствость, невежливость. И каждое из этих понятий пока еще живет, потому что нам порой не кажется возмутительным их присутствие в человеке. А если человек неделикатен, груб, неучтив, то значит он ежедневно и ежечасно отравляет людям жизнь, попирает человеческое достоинство тех, с кем приходится ему сталкиваться, проявляет неуважение к себе, к обществу.
Нельзя оправдать никакой грубости человека к человеку. Можно понять, когда нелюбезны между собой люди, между которыми произошел серьезный конфликт, можно понять вспылившего человека, когда его вывели из терпения несправедливостью или глупостью, можно понять, но не поощрять. Но нельзя никому позволять вот так, походя, попирать человеческое достоинство, гордость.
Помните, Маяковский писал:
      У советских собственная гордость:
       на буржуев
              смотрим
                     свысока.

Да, на буржуев, на мир, где человек человеку волк.
Но в стране, где человек человеку – друг, никому не позволительно смотреть на другого человека свысока. Мы должны помнить всегда и везде о собственном достоинстве, вступаться всегда и везде за тех, чье достоинство пытаются попрать бороться против тех, кто стремится унизить другого человека.
Наверное, когда в классе тебя знакомили с легендой о Данко, ты тоже мечтал о героическом подвиге для своего народа. И жалел, что окончилась гражданская война, и Отечественная была давно.
Но разве борьба за чистоту общества, за доброе отношение человека к человеку не так же серьезна? Ради человека совершают подвиги свои современные Данко. А есть ли они сейчас? Есть. Вот послушай:
В Донбассе, в городе Луганске, жил неприметный парень-шахтер. Такой же, как все. Разве что фамилия у него была знаменитая, как у космонавта, – Титов. Каждый день шахтная клеть спускала его под землю, каждый день поднимала на шахтный двор. Два раза в месяц получал он зарплату. Ходил в кино, обсуждал с женой, что купить к празднику, нянчил дочку… Все как обычно, как у всех. Но вот на шахте сошла с рельс вагонетка, повредила кабель, огонь пополз к трансформатору. Еще минута и – беспощадный, всеразрушающий взрыв. Если бы отключить ток! Только сделать это уже невозможно – не добежать. И Владислав Титов принимает весь смертельный – шесть тысяч вольт! – удар на себя. Но «и мертвые, прежде чем упасть, делают шаг вперед!», и оглушенный взрывом, на краю жизни и смерти Владислав Титов еще находит в себе силы сделать несколько шагов и, упав на кабель, погасить все еще бушующий огонь…
Владислава Титова спасло чудо – мастерство врачей, сильный организм, а главное – огромного заряда душевное тепло, которое оказалось сильнее заряда электрического: жена, которая не допускала мысли о том, что Владислав может умереть, она следовала за ним из клиники в клинику, спала на полу в палате, только бы находиться рядом с ним; соседи по койкам в больницах, шахтеры, которых он спас, и те, кого он в глаза не видел, тысячи людей дарили ему тепло, делились верой и силами душевными. Вот как много значит доброе человеческое слово! Он выжил, Владислав Титов, и теперь у нас два народных героя с фамилией Титов – один свершил свой подвиг в космосе, другой – под землей. Но кроме того, Владислав Титов стал писателем. К бумаге человека обожженного, без рук, человека, который может держать карандаш только в зубах, толкнула глубокая благодарность людям, вернувшим ему веру в себя. И обо всем, что произошло с ним, мы узнали из книги «Всем смертям на зло». Вот что пишет герой этой книги в своем дневнике:
«Что заставило меня побежать отключить трансформатор? Я же знал – это опасно… И ни о чем не думал, когда бежал. Просто мельтешили перед глазами лица ребят, что были там, в лаве».
Душевные слова… Грубые слова… Одни могут спасти человека, сделать его счастливым, радостным. Другие точно капли яда губят красоту, оборачивают ее безобразностью.
Поэтому десять раз подумай, прежде чем сказать. Помни: «Из кувшина может вытечь только то, что было в нем». Это и о тебе.

На перепутье
      больших дорог,
под вечным блеском
      ночных светил,
кого согрел ты,
      кому помог?
Чей путь
      улыбкою
             осветил?
А солнце века
      плывет,
             слепя.
А ветер века
       упруг
              и лих.
А может,
      любишь ты
              сам себя?
И презираешь ты
       всех других?
Но вспомни:
       разве,
              бедой гоним,
в невзгодах
      гордыню свою топя,
не обращался ты взором
       к ним,
и не спасали они
      тебя?
…Плывет над миром
      и свет и мрак,
и бой меж ними кипит вокруг:
и человек человеку – враг
и человек человеку – друг.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

рассказывающая о том, как легко
быть невежей, но как тяжело
приходится за это расплачиваться, о
карманных оркестрах и о соревновании:
кто громче!

Если ты хочешь наслаждаться
искусством, то ты должен быть
художественно образованным
человеком.
Карл Маркс

И к вершине высокой горы
можно найти дорогу.
Афганская пословица

ПРЕДСТАВЬТЕ себе, что к директору завода вдруг поступило бы заявление от рабочего:
«Уважаемый товарищ директор!
Машины и поточные линии, которые внедряются сейчас на нашем заводе, не нужны рабочему классу. Они предназначены для узкого круга специалистов, а нам непонятны, и все это выдумки инженеров. Раз они их придумали – пусть сами и вкалывают, а нам для работы нужен молот да сверло, к которым привычны наши руки».
Понятно, что такое письмо никто не напишет: постесняется. А лучше пойдет на курсы повышения квалификации, засядет за книги и схемы, у специалистов поучится – и станет сам специалистом.
Недавно, к примеру, электрифицировали полностью железную дорогу от Байкала до Москвы. А ведь сотни и даче тысячи машинистов водили на ней сотни и даже тысячи паровозов. И вдруг… На старости лет учись водить электровозы. Тяжело? Конечно. Но никто не подал заявление с просьбой разэлектрифицировать дорогу.
Человеку, знающему только таблицу умножения, недоступна премудрость высшей математики. Человек, знающий физику в объеме неполной средней школы, не сумеет изобрести космическую ракету. Но ни тот ни другой не станут хвастаться своим незнанием. И если их увлечет математика ли, физика ли – они ступенька за ступенькой станут подниматься на вершину знаний, потому что дорога эта не закрыта никому.
Но вот передо мной лежит письмо, пришедшее в Иркутский комитет по радиовещанию и телевидению. Конечно, если бы такое письмо было единичным, не стоило бы и разговора о нем затевать. Но писем таких немало. Вот оно:
«Уважаемая редакция музыкальных передач. Пишет вам ученик восьмого класса Михаил Колобов. Я часто с большим удовольствием слушаю радиопередачи вашей студии, потому что очень люблю музыку. Но только вы много передаете музыки неинтересной – это когда играет симфонический оркестр или по полчаса играет пианино. Мне такая музыка не нравится, и мы с друзьями просим вас поменьше передавать симфоний и всяких опер, а побольше песен и танцев, которые очень любит наша молодежь».
Прочитал я письмо, и стало обидно мне за Мишу. Неужели не понимает он, что сам расписался в собственном невежестве?
Есть такая пословица: «Не знать и спросить – минутный стыд, не знать и не спросить – вечный стыд». Я понимаю эту пословицу широко: не торопись кричать всему белому свету о чем-то, чего ты не понимаешь, что оно тебе не нравится. Ну как может нравиться Мише Колобову серьезная классическая музыка, если он ее не понимает? Но ведь он многого, должно быть, не понимает: полотен Ван-Гога, кинофильмов Михаила Ромма, пьес Бертольда Брехта, стихов Леонида Мартынова, фресок Пабло Пикассо. Но это не мешает всему миру восторгаться рыжими подсолнухами и «Едоками картофеля», по нескольку раз смотреть «Девять дней одного года» и на всю жизнь запомнить фразы, произнесенные Алексеем Баталовым или монолог о дураках, что так саркастически звучит в исполнении Иннокентия Смоктуновского, это не мешает театрам мира ставить «Доброго человека из Сузуана», присуждать государственную премию за стихи «Первородство» и Ленинскую премию Мира создателю знаменитой антифашистской фрески «Герника». Да мало ли чего еще не понимает восьмиклассник Миша Колобов. Так что же все это нужно немедленно закрыть «на переучет» и все искусство приравнять к интеллектуальному уровню Миши?
Но каждый день с толстой сумкой приходит почтальон, и точно ручейки растекаются письма по отделам редакций газет и редакций радиокомитета. Люди советуют и советуются, рассказывают об успехах своих и горестях. И немало среди этого потока посланий, которые ничего, кроме горечи вызвать не могут.
В эпиграф этой главы я вынес изречение Карла Маркса: «Если ты хочешь наслаждаться искусством, то ты должен быть художественно образованным человеком». Вот в чем дело! Представь себе человека, который сел бы играть в шахматы с мастером-виртуозом, а сам не знал бы не только шахматной теории, а не имел бы даже представления: как двигаются шахматные фигуры. Много ли удовольствия получил бы и он сам и его партнер? Так и с классической музыкой – ее надо научиться понимать, а для этого слушать, слушать и слушать… И чем больше будешь ты слушать Моцарта и Чайковского, Бетховена и Прокофьева, чем чаще ты станешь бывать на симфонических концертах, чем больше книг прочтешь о том, как рождается музыка, о судьбах композиторов и их произведений, тем все яснее будет раскрываться тебе удивительная сила, заключенная в миллионах вариаций из семи скромных нот. Ты, я уверен, прочитал уже биографическую повесть «Отчий дом», которую написал летчик-космонавт Герман Титов. Там есть такой эпизод:
«В училище это было. Горькие минуты довелось мне пережить. Может быть, самые горькие в жизни. Показалось мне, что начальство несправедливо со мною поступило. Взорвался, нашумел… Характерец у меня был нелегкий. И совсем уже решил тогда, что все кончено. Не бывать мне в небе.
Ушел подальше от всех, лег в кусты, гляжу на звезды. И такая тоска навалилась… Вдруг где-то запела скрипка. Я сразу узнал: второй славянский танец Дворжака. Такая знакомая мелодия. Взяла за душу и повела за собой. В детство мое. В родной дом.
И сразу вспомнилось. Поздний вечер. Мы уже легли, но еще не спим. Входит, как всегда припоздавший, отец. Тихонько раздевается. Ощупью достает скрипку и на сон грядущий играет Дворжака. Хорошо под нее мечталось…
И в тот раз – слушаю далекую скрипку, а сам будто с отцом говорю. Замолкла скрипка. Встал я с земли обновленный какой-то, как будто дома побывал».
Музыка!
За шестью буквами этого слова и задушевная песня, колыбельная, с которой входил ты в жизнь:

Спи, моя радость, усни,
В доме погасли огни.
Дверь ни одна не скрипит,
Мышка за печкою спит…

Ты еще мал, ты еще не знаешь, что у твоей колыбели уже стоит Моцарт. А потом ты в детском саду разучиваешь песенки о временах года, но ты еще не знаешь, что это Чайковский. А еще через несколько лет ты выходишь впервые с классом своим на первомайскую демонстрацию и слышишь старую песню:

Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река.
Кудрявая, что ж ты не рада
Веселому пенью гудка?

Но ни ты, ни друзья твои не ведаете, что это Шостакович…
А вот уже для меня песня эта полна смысла. Она родилась в годы моего детства. И называется она для тебя чуть-чуть непонятно: «Песня о встречном». Что за встречный за такой? Я спросил у знакомой десятиклассницы, и она удивилась вопросу: как кто? ну, идет человек, а навстречу ему – другой. Вот вам и встречный.
А на самом деле все не так.
Была в нашей стране первая пятилетка. Только-только отцы наши отвоевались, вернулись домой с бесконечных фронтов, принялись хозяйство налаживать. Но надо было смотреть вперед, на годы. И возник первый пятилетний план. Слово «пятилетка» было тогда модным. Его торжественно присваивали фабрикам, заводам, колхозам, некоторые родители-энтузиасты даже дочерям своим давали имя такое – Пятилетка. Теперь это может показаться даже несколько забавным, а тогда все было серьезным и торжественным. А потом рабочие выдвинули новый план – встречный. Они подсчитали свои возможности, пораскинули умом, подтянули пояса и решили пятилетку выполнить в четыре года. Вот это и был встречный.
Но история песни на этом не кончилась.
В первые же дни после войны к музыке, которая была уже всемирно известной, пришлось написать еще одни слова, потому что по единодушному мнению многих общественных деятелей Земли именно эта мелодия должна была стать гимном Объединенных Наций.
Наверное, такое решение было принято еще и потому, что композитор Дмитрий Шостакович был участником обороны Ленинграда. Вместе с ленинградцами перенес он жестокий блокадный голод; в нетопленном доме, истощенный, почти теряя силы, он сочинял героическую симфонию, посвященную мужественным своим землякам. А потом в парадном зале, как в лучшие времена, звучал симфонический оркестр, его слушали так, как никогда никто никакой оркестр не слушал: многие возвращались после концерта на передовую, чтобы, возможно, уже никогда не услышать музыки, другие назавтра, пошатываясь от голода, стояли у станка, и вспоминали всепроникающую музыку гениального композитора, делящего, как всякий истинный художник, судьбу народа, как свою судьбу.
Звучал оркестр. Он был достоин оваций. Но аплодисментов не было: слишком много энергии нужно было бы потратить на овации, для многих из сидящих в зале это означало бы смерть. Они сидели молча, слушали симфонию и удивлялись; как можно в звуках передать их жизнь, их мысли, и вообще все, что происходит вокруг – беспрерывная артиллерийская пальба, осветительные ракеты, «зажигалки», которые надо сбрасывать с крыш, «сто двадцать пять блокадных грамм хлеба с огнем и кровью пополам»…
А ты, Миша Колобов, говоришь, не передавайте серьезную музыку.
И не один Миша, многие говорят: я не люблю симфоний, я люблю песню. А ведь и песню можно любить по-разному.
Был такой случай.
На большом молодежном собрании объявили перерыв. Делегаты устремились в фойе, где уже наигрывал легкую танцевальную мелодию оркестр. Едва закончился первый танец, в середину круга вышел паренек с красной повязкой на рукаве – массовик.
– Ребята, – сказал он. – Разделимся на четыре группы, по районам. Так. Одна команда – сюда, вторая – сюда, третья – сюда, четвертая – сюда. Задача такая: начинаем петь песню. Какая команда будет петь громче других – та победила.
И они начали.
Игра-соревнование могла бы получиться и шуточной и смешной, но… Но какую песню избрали они для состязания в крепости голосовых связок? «Бухенвальдский набат» Ванно Мурадели!
Я побелел, когда услышал, как стараясь переорать друг друга, парни и девушки, не отдавая себе отчета, гремели, как иерихонские трубы:

Сотни тысяч заживо сожженных!

Было невыносимо. Ведь Бухенвальд. И сотни тысяч сожженных. И фашизм. И война, которая так дорого нам обошлась. И эти парни и девчонки, у которых – у каждого и у каждой – отец, дед, дядя, брат или пусть даже дальний родственник не вернулся с войны!
Нет уж, увольте от таких любителей песни! Возможно, сами того не понимая, устроители вечера заронили в сердце каждого, кто принял участие в этом, с позволения сказать, аттракционе, по кусочку того самого зеркала, которое вызывает у человека неуважение к самому святому.
У каждого из нас довольно часто меняется настроение. И было бы несерьезным сказать, что только симфоническая и инструментальная музыка есть благо для души. Наоборот: человек гармонически развитый, с тонким вкусом и музыкальным слухом, сегодня найдет радость в фортепианном концерте, завтра – в новой песне, переданной радиостанцией «Юность», а в другой раз – в джазовой миниатюре, в твисте, в оперной арии. У каждого жанра – своя одежда, свои достоинства. Теперь музыка сопровождает человека всюду – тысячи людей имеют в наши дни, как шутят, «карманные оркестры» – транзисторы.
И вот здесь начинается еще один разговор.
Возможно, у тебя уже есть транзисторный приемник. А если нет – то ты мечтаешь его заполучить. Не отворачивайся – это уж я точно знаю: сам был мальчишкой.
Если ты получишь свой «карманный оркестр» – не торопись его включать на такую мощность, чтобы слышно было от Иркутска до Байкала. Почему? Во-первых, это нескромно. Все так и решат, что ты задумал похвастаться. И не ошибутся. Во-вторых, это бестактно по отношению к окружающим: может быть, кто-то отдыхает, или, может быть, вот тот человек, что сидит на скамейке, стихи сейчас сочиняет или машину какую-нибудь придумывает, или просто отрешился от забот-хлопот и рад хорошему деньку. А ты ему мешаешь. И, в-третьих, это неуважение к самой музыке, потому что при включении на полную громкость для тебя самого пропадет тонкость ее нюансов, смещаются краски, деформируется звук.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

в которой рассказывается о говорящем
ружье, о вьюнке, обвившем бадью, и о
том, что красивее – один цветок
или целая охапка

Природу нельзя застигнуть неряшливой и
полураздетой, она всегда прекрасна
Ральф Уолдо Эмерсо

Сам земле не поклонишься – она к тебе
не придет.
Башкирская пословица

«ЛЕСНАЯ книга дается только тем, кто хочет читать ее без всякой ощутимой пользы для себя или корысти, даже нужен тебе гриб или орех, и то будет мешать тебе, и не хватит внимания вникнуть в ход лесной жизни».
Мне вспомнились пришвинские строки, когда переполненный автобус, тяжело ворча, переваливался с горы на гору по Байкальскому тракту. Вечерело. Над Ангарой нерезкими черточками темнели плотной черноты облака – неподвижные, точно навсегда вписанные в пейзаж. Небо из голубизны переливалось в серо-золотистые полосы, которые у самого горизонта уже прихватила лиловая полоска – там солнце пробивалось сквозь завтрашние тучи. Цвет у полоски был ясный и тревожный и очень напоминал полосы кипрея, бегущего от машины назад, по кромке тракта.
У всех были букеты жарков и ромашек, хвойные веточки… И даже, бросив беглый взгляд вдоль сидений, можно было определить характер каждого и узнать, кто зачем ездил в лес. Скромные небольшие букеты – их было больше всего, собранные своеобразно – у одного только жарки, у другого только ромашки, у третьего пышные султаны кипрея… На переднем сидении лицом ко всем остальным пассажирам сидела молодая женщина, обняв пеструю, лохматую, едва умещающуюся в руках охапку цветов. Я знал эту женщину, поэтому мысль о том, что она разделит цветы на маленькие букетики и станет продавать втридорога городским домоседам мне даже и в голову не могло прийти. Нет, я точно знал, что приедет она домой, разберет охапку, подарит цветы соседям, поставит букеты в две – три вазы, а остальное… А остальное уйдет в мусорное ведро.
Цветов в охапке было много, хватило бы на половину автобуса. Они валились на пол, мялись, их топтали, потому что вечерние автобусы всегда переполнены. Но владелице охапки не было жалко умирающих цветов, красоты, превращающейся в прах. Как клиентка на телеграфе, не видящая ничего в грубых словах, оскорбляющих достоинство, так и эта женщина не предполагала даже, что попирает красоту, что для того, чтобы поставить несколько цветков в вазу, нет никакой нужды губить беспощадно целую лесную поляну.
Один цветок! Как это много, когда мы любуемся им ранней весной. Еще не сошел снег, еще черные проталины выглядят большими воронами, рассевшимися среди зимы, а он уже, презрев стужу, вышел из-под земли, чтобы поселить в нашем сердце щемящее весеннее брожение. Один цветок!
Давным-давно в Японии жила поэтесса Тиё-ни. Она писала короткие, всего три строчки, стихотворения. Одно из них знают во всех концах земли:

За ночь вьюнок обвился
Вкруг бадьи моего колодца…
У соседа воды возьму!

Один цветок!
Как много мыслей вызывает он у человека, понимающего, ценящего и любящего красоту. Женщине с охапкой цветов, должно быть, удивительной показалась бы мысль приведенной выше миниатюры: что? вьюнок? и из-за этого идти за водой к соседу? полно-те, вон его из земли! – и вся проблема! В том-то и дело, что не вся. Умением увидеть красоту природы, оценить ее, сберечь для других обладает далеко не каждый человек. Для этого надо научиться видеть сердцем, надо развивать в себе доброе и счастливое умение – и жизнь окрасится совсем другими красками и ты приобретешь богатство, мимо которого проходил много лет. Тебе ведь четырнадцать, а это немало.
В книге «Золотая роза» замечательный мастер тонкой лирической прозы, знаток и певец русской природы Константин Паустовский рассказал поучительный эпизод из своей юности.
«Когда я был еще юным писателем, знакомый художник сказал мне:
– Вы, мой милый, еще не совсем ясно видите. Несколько мутновато. И грубо. Судя по вашим рассказам, вы замечаете только основные цвета и сильно окрашенные поверхности, а переходы и оттенки сливаются у вас в нечто однообразное, без перемен и новизны.
– Что же я могу поделать! – ответил я, оправдываясь. – Такой уж глаз.
– Ерунда! Хороший глаз – дело наживное. Поработайте, не ленитесь, над зрением. Держите его, как говорится, в струне. Попробуйте месяц или два смотреть на все с мыслью, что вам обязательно надо написать красками. В трамвае, в автобусе, всюду смотрите на людей именно так. И через два-три дня вы убедитесь, что до этого не видели на лицах и десятой доли того, что заметили теперь. А через два месяца вы научитесь видеть, и вам уже не надо будет принуждать себя к этому.
Я послушался художника, и действительно – и люди и вещи оказались гораздо интереснее, чем раньше, когда я смотрел на них бегло и торопливо. И меня охватило едкое сожаление о глупо потраченном времени. Сколько бы я мог увидеть за прошлые годы превосходных вещей!»
Помню, прочитав этот отрывок, я и сам стал смотреть на белый свет так, словно мне заказали необъятно большую картину, где должны поместиться дороги и трамваи, реки и магазины, люди и дома, облака и скверы. И всюду увидел тонкие неповторимые краски.
Как-то ехал я в трамвае. В нем было темновато, тесно. И только у одного человека лицо было ярко-алым, точно окно вагона, к которому он наклонился, было застеклено красным стеклом. Только на конечной остановке, когда вышли все, понял я, что виною всему девчонка в красном шелковом платье. Ее не было видно за фигурами взрослых. Свет из окна падал ей на плечо и отражался на лице мужчины. Но я-то девчонки не видел, и ярко-алое лицо казалось мне поэтому фантастическим.
Два разных писателя по-разному говорят об одном и том же. Ведь и пришвинские строки призывают нас, отбросив практические помыслы, наблюдать природу, учиться видеть ее переменчивые пейзажи, настроение которых меняется от каждого дуновения ветра, от облачка, на миг заслонившего солнце, от птицы, внезапно влетевшей в созданную рекой, лесом и горами панораму.
Если ты научишься понимать язык природы, у тебя не поднимется рука разворотить муравейник, сломать дерево, подстрелить певчую птицу.
Есть у Джанни Родари сказка «Незадачливый охотник». В ней говорится о пареньке Джузеппе, отправившемся в лес, чтобы подстрелить зайца: в день свадьбы сестре его очень захотелось кукурузной каши с зайчатиной. Увидел Джузеппе зайца, прицелился, нажал на курок. «Но вместо того, чтобы выстрелить, ружье вдруг сказало человеческим голосом: «Пум!» – и уронило пулю прямо к ногам охотника». Заяц скрылся в кустах, а через минуту появился вновь, но уже в подвенечном уборе, с фатой на голове. И Джузеппе понял, что несправедливо было бы убивать зайчиху, у нее сегодня тоже свадьба, как и у его сестры.
Очень жаль, что нет таких ружей, что нет сказочных цветов, которые могли бы сказать вдруг человеческим голосом: не рви меня, если не хочешь, чтобы тайга опустела, ведь тобой уже и так много сорвано цветов. Очень жаль, что дерево, порубленное потехи ради, не обращается волшебной дубиной против тех, кто губит лес, что пустые консервные банки, разбитые бутылки, ворох ненужных бумаг не устремляются вслед за теми, кто превращает уютную полянку в неприятное, замусоренное место.
Столицу Болгарии – Софию венчает лесистая гора Витоша. Когда приходит выходной – в городе не встретишь ни одного человека. Все на Витоше, в ее уютных кафе, на ее танцплощадках, на ее широких солнечных полянах, под сводами вековых деревьев. Но приходит вечер, и в особые бумажные мешки, в пакеты, просто в свертки горожане заворачивают все, что им уже не нужно – те же банки, бутылки, несъеденные бутерброды, бумагу, – и все это везут в город, выбрасывают там в мусорные ящики и мусоропроводы. На следующее воскресенье придут на поляну другие люди, а на поляне чисто, уютно, словно здесь никто не побывал.
А в Японии – культ цветов. Там есть целые институты, которые обучают девушек составлять букеты. В их системе один цветок много значит. Для цветка выбирается ваза, ему отводится точное место в комнате, такое, где была бы полнее всего видна необычность, нежность, тонкая красота его лепестков. Искусство это древнее, носит оно два названия – «икебана» и «бонсай». И когда увидишь своими глазами праздничную шапку хризантем над голубой гранью хрусталя, поймешь почему именно в Японии родились незабываемые стихи о вьюнке, обвившем бадью колодца.
«Природа – единственная книга, каждая страница которой полна глубокого содержания», – сказал Гете. Учись читать эту книгу, и жизнь твоя станет глубже, интересней, чище, богаче.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ,

в которой рассказывается о деревянных кружевах,
о картинах, нарисованных облаками,
и выясняется, на что похож снег.

Человек останавливается,
пораженный, перед такими вещами,
какие не могут играть никакой
роли в его жизни: перед
отражениями, которые нельзя
схватить, перед отвесными скалами,
которые нельзя засеять, перед
удивительным цветом неба.
Джон Рескин

Ничего не видевший
ничего не знает.
Осетинская пословица

С ДЕТСТВА, с самой ранней юности важно учиться понимать в жизни ее прекрасные неожиданности, ее бесконечно изменяющуюся красоту, понимать и ценить природу – цветы и леса, реки и горы, понимать искусство и литературу, и чем больше накопится в тебе за жизнь невидимых кусочков доброго волшебного зеркала, тем богаче духовно станешь ты сам, тем больше прав у окружающих будет называть тебя интеллигентным человеком. Ведь слово «интеллигент» означает «понимающий», «мыслящий» – понимающий мир, мыслящий о сложных процессах, происходящих в обществе и в природе, обладающий высоким чувством прекрасного.
Для человека, обладающего этим ощущением красоты, все вокруг выглядит совсем не так, как для человека без фантазии, без особого духовного кристаллика, поворачивающего жизнь неожиданными гранями.
Рассказывают, что после одного из торжественных приемов, где среди прочих гостей был и знаменитый английский драматург, блестящий мастер парадоксов, острослов и мудрец Бернард Шоу, все вышли в сад. Благоухали розы – их было много, кусты теснились у дома, широкими полосами уходили в глубь усадьбы, и все они были хороши. Но некий молодой человек подбежал к одному из кустов, на который упал мимолетный солнечный луч, заставив лепестки только что распустившегося бутона вспыхнуть, загореться нежным трепетным светом, и воскликнул:
– Посмотрите! Это же сердце! Это горящее сердце!
Бернард Шоу положил ему руку на плечо и спросил:
– Вы поэт?
Потом подумал и добавил утвердительно:
– Вы – поэт!
И в самом деле увидеть среди множества, казалось бы, одинаковых цветов необыкновенный, схватить мимолетное мгновение, когда роза предстала в пылающей красоте своей, мог только человек с остропоэтическим взглядом, умеющий одухотворять деревья, предметы, камень… Ты, конечно, понимаешь, что слово поэт употреблено здесь в более широком смысле, чем обычно, как мы говорим «артист», подразумевая, порой, не актера кино или театра, а человека умеющего с блеском делать свою работу.
Ты помнишь, вероятно, рассказ Юрия Яковлева «Собирающий облака». Мальчишка, как зачарованный, глядел в небо, и там, где никто ничего не замечал, фантазия его создавала из очертаний летних облаков небывалых животных, птиц, крылатые корабли, портреты знакомых людей… А разве ты сам, глядя в полыхающий костер, не видел в языках огня рвущихся прочь золотых оленей? Разве не представлялись тебе тропическими кущами ледяные узоры на стекле?
Такому взгляду на мир учит тот самый осколок доброго волшебного зеркала. Он зовется поэзия.
Именно поэзия умеет проявлять красоту в обычных, привычных, известных-переизвестных вещах, не просто красоту, а каждый раз новую!
Помню, как на большом литературном вечере в Москве услыхал я впервые стихотворение Беллы Ахмадулиной, в котором рассказывалось… об автомате, продающем газированную воду. Сколько тысяч людей ежедневно, ежечасно, ежеминутно проходят мимо стандартных ящиков, похожих на красные холодильники, пьют воду, бросают в щелочку монетки, и никто не обратил внимание: какое это, оказывается, чудо-автомат с газированной водой. Не верите?

Вот к будке с газированной водой,
всех автоматов баловень надменный,
таинственный ребенок современный
подходит, как к игрушке заводной.

Затем, самонадеянный фантаст,
монету влажную он опускает в щелку
и, пенным брызгам подставляя щеку,
стаканом ловит розовый фонтан.

О, мне б его уверенность на миг
и фамильярность с тайною простою!
Но нет, я этой милости не стою:
пускай прольется мимо рук моих.

А мальчуган, причастный к чудесам,
несет в ладони семь стеклянных граней,
и отблеск их летит на красный гравий
и больно ударяет по глазам.

Робея, я сама вхожу в игру,
я поддаюсь с блаженным чувством риска
соблазну металлического диска,
и замираю, и стакан беру.

Воспрянув из серебряных оков,
родится омут сладкий и соленый,
неведомым дыханьем населенный
и свежей толчеею пузырьков.

Все радуги, возникшие из них,
пронзают небо в сладости короткой,
и вот уже, разнеженный щекоткой,
семь вкусов спектра пробует язык.

И автомата темная душа
взирает с добротою старомодной,
словно крестьянка, что рукой холодной
даст путнику напиться из ковша.

Подумать только! – сперва радость от цвета, от света, от радуг, рождаемых гранями стакана, потом ощущение необычайности «спектра вкусов», и только потом, за фантастическим оживлением бездушного автомата, – главная мысль: о щедрости, о чистоте, о жизни, о том, что доброта автоматов с газированной водой – есть продолжение доброты народной:

И автомата темная душа
взирает с добротою старомодной,
словно крестьянка, что рукой холодной
даст путнику напиться из ковша.

…Мы вышли из школы с восьмиклассницей Галей и рассуждали о том, что стихи может написать только человек, видящий в будничном – небывалое.
Над Витимом утвердилась розовая тучка. Но только остановила она ровное и небыстрое скольжение свое по блеклому предзакатному небу, как потянулась к ней вторая тучка, третья, потом еще и еще, и вскоре, тяжело прижимая к земле горы, лег на Бодайбо шевелящийся косматый полог, и вдруг пролился на землю снег.
– Вот посмотри на этот снег, на сугробы у заборов, – предложил я Гале, – и скажи: на что это все похоже?
– На сахар! – не задумываясь ответила Галя.
– А еще?
– На белые ковры…
– Все правильно. Но ведь это уже давно увидено другими, и у Некрасова «снег, как нетаянный сахар лежит», и у Пушкина зима «легла пушистыми коврами»… Представь теперь, что в небе ночью была большая стирка, и мыльная пена падала, падала на землю…
– Ой, смотрите, – закричала Галя. – Заборы-то, заборы похожи на стиральные доски… И все в пене… А это лежат простыни, сушатся…
Понимаешь? Стоило только чуть-чуть разбудить фантазию и она преобразила все вокруг, словно новая девочка смотрела новыми глазами. Именно для этого и написана книжка «Кусочек волшебного зеркала» – чтобы и ты попытался увидеть неброскую сокровенную прелесть во всем, что казалось тебе привычным, будничным, неинтересным…
Пошли. Мы выходим с тобой из дома на улицы Иркутска. Сколько раз бродил ты здесь, играл в снежки, гонял клюшкой консервные банки. Ты даже знаешь, что на старых домах сохранились деревянные кружева – «балясы». Но разглядывание удивительных узоров никогда не было для тебя главным делом. Помнишь, как говорил о лесе Михаил Пришвин: «Лесная книга дается только тем, кто хочет читать ее без всякой ощутимой пользы для себя или корысти». То есть, если ты пришел в лес по делу – за орехами или ягодами – ты не сможешь сосредоточиться глубоко на жизни самого леса. То же самое и с «городской книгой». Если ты хочешь прочитать каменные или деревянные страницы родного города или села – посвяти какие-то часы только этому. Вот и мы с тобой идем по городу и разглядываем сейчас его деревянные старинные украшения. Почти в каждом узоре над окном или над дверью ты обязательно увидишь круг. Почему? Не квадрат, не ромб, не треугольник, а круг? А потому что давным-давно, еще во времена Киевской Руси, люди верили в бога Ярилу-солнце. В пьесе А.Н. Островского «Снегурочка», послужившей П.И. Чайковскому основой для нежной и задумчивой оперы, в финале герои обращаются к солнцу с просьбой:

Свет и сила,
Бог Ярило.
Красное солнце наше!
Нет тебя в мире краше.
Даруй, бог света,
Теплое лето.
Красное солнце наше!
Нет тебя в мире краше.
Краснопогодное,
Лето хлебородное.
Красное солнце наше!
Нет тебя в мире краше

Вот тогда-то в древней Руси, и выпиливали в деревянном кружеве, украшающем избу, кругляшок – бога Ярилу, солнце. Менялась жизнь, остался бог только в древних сказках, а мастерство резьбы по дереву переходило от мастера к мастеру, из рода в род, от поколения к поколению. Так дожил круг в каждом узоре до наших дней. Пройди же по улицам, всмотрись в деревянные дома, и ты почувствуешь единение с родной природой, с историей страны своей и города своего. Вот есть такое выражение «топорная работа» – значит, грубая работа. Но взгляни на резные наличники домов на улице Энгельса в Иркутске или на улице Каландарашвили – и ты увидишь, какие тонкие цветы и хитросплетенные орнаменты вырезали мастера-художники этим грубым инструментом!
Войдем с тобой в музей, в нашу картинную галерею. И остановимся у картины. Ну, скажем, вот у этой работы П. Брюллова – «Несостоявшееся свидание». Грустное лицо девушки. Слезинка. Ее хочется потрогать. Но главное – рука. Пламя свечи просветило эту руку, сделало ее теплой и живой, и печаль от того, что свидание не состоялось, вызывает у зрителя не столько слеза, написанная очень естественно, сколько вот эта беспомощная, выразительная рука, заслонившая свечку.
А вот еще одна девушка. Она стоит посреди класса. Ученики, видно только что с шумом высыпали в коридор – перемена. Остались на партах учебники и тетради, не стерты надписи на доске. Девушка, положив руки на вертикальные школьные счеты, задумалась – в ее глазах еще живет отражение только что закончившегося, может быть, даже самого первого в жизни урока. Хочется прочитать ее мысли, затаившиеся где-то там, в глубине зрачков. И вот что любопытно: на лице одновременно отразилось и удовлетворение собой и неудовлетворение… Картина нашего земляка – Глеба Богданова называется «Практикантка». Интересная по колориту, по композиционному решению, она все же привлекает не только этим: картина будит мысли и эмоции, вызывает на сопереживание.
Теперь прислушаемся к речи.
Конечно, есть немало людей, которые ограничивают весь свой словарный запас набором слов: «железно», «ну», «вот еще», «порядок»! И разговор с таким человеком выглядит примерно так:
– Привет!
– Наше вам!
– Как дела?
– Железно!
– Хорошо, что ли?
– Ну!
– Книгу-то прочитал?
– Ну вот еще!
– Можешь задержать ее на денек-другой.
– Порядок!
Если и ты так говоришь – посмотри на себя со стороны. А еще лучше – зайди в библиотеку, возьми словарь русского языка и прочти несколько страниц. Не удивляйся такому совету: величайший знаток нашего языка Александр Сергеевич Пушкин считал чтение словаря очень важным делом. Представь себе, что ты пашешь землю. Есть в твоем распоряжении трактор, великолепный плуг, старинная соха и просто мотыга. И ты отказываешься и от техники и даже от сохи, а берешь в руки мотыгу… Тебя же засмеют! Однако, почему-то, никто не смеется, если вместо богатейшей россыпи слов человек пользуется «словесной мотыгой». Вяземский называл язык «исповедью народа»! А Самуил Маршак посвятил словарю стихи:

На всех словах – события печать.
Они дались не даром человеку.
Читаю: «Век… От века… Вековать…
Век доживать… Бог сыну не дал веку…
Век заедать… Век заживать чужой…»
В словах звучат укор и гнев и совесть.
Нет, не словарь лежит передо мной,
А древняя рассыпанная повесть.

Есть целая наука о прекрасном. Называется она – эстетика. Она рассматривает теорию искусства, она определяет что красиво, что безобразно. В ней идут бесконечные споры, потому что для разных классов – для трудящихся и для капиталистов по-разному выглядит красота человеческих взаимоотношений, по-разному мы и они смотрим на живопись и на музыку. Мы считаем прекрасным только то, что делает счастливым весь народ, что служит нам для воспитания в народе коммунистических отношений, они же считают прекрасным то, что помогает им порабощать людей, поставить себя выше народа.
Учись же душевной тонкости и красоте, учись понимать природу и искусство, пусть маленькие осколки доброго волшебного зеркала прорастут в сердце твоем и дадут чудодейственные свои плоды. И помни:

Имеющий уши – да слышит!
Имеющий очи – да видит!