Распутин В. Г. / Произведения

Там, на краю оврага
Рассказ

Там, на краю оврага, вырыл нору суслик. Эго был один из тысяч и тысяч подземных ходов, которые имеют вход и выход, укрытые в густой траве вдоль оврага. Суслик выскакивал из норы, становился на задние лапы, торопливо осматриваясь, отвешивал поклоны на все четыре стороны и только после этого бросался в пожелтевшее пшеничное поле. Возвращаясь, он снова отвешивал поклоны на север, запад, юг и восток и нырял в холодную нору – маленький капиллярный сосудик, уходящий далеко под землю. Стоял август, обросший травой, хлебами и солнцем, последние дни августа, когда до начала нового счёта остаётся совсем немного.
Мальчишка пошёл влево, потом повернул вправо и попал на дорогу. Он нашёл палку и стал сшибать зернистые верхушки травы по краям дороги: слева направо и справа налево – раз, раз, раз... Оставались последние дни до школы. Ему не хватило лета, чтобы отдохнуть, и он чувствовал, что ему не хватит детства, чтобы набегаться вволю. Мальчишка всё дальше и дальше уходил от деревни по узкой заросшей дороге, пахнущей бессрочным, незакатным летом. И лето расстилалось перед ним широко-широко: мальчишка уже знал, что горизонты – это мираж, который, кроме самого слова, ничего не имеет. Он мечтал снести однажды горизонт, как заборы, чтобы видеть сразу и день и ночь – семь цветов радуги – там, где они сходятся и расходятся. Мальчишка шёл неторопливо, потому что ему не хотелось уходить из лета и возвращаться к матери, которая обязательно будет говорить о школе. Но ему не пришлось уйти далеко. Мать видела, как мальчишка уходит всё дальше и дальше от неё, и молчала. Она ещё могла бы вернуть его, но она вспомнила, что ей не один раз придётся окликать его в сентябре, когда он, позабыв о школе, вот так же пойдёт к краснеющим горизонтам. А до сентября оставалось всего несколько дней – так себе, мелкая, звонкая монета, на которую ничего не купишь. Пусть уж он возьмёт её себе и распоряжается этой мелочью, как хочет. Она, вздохнув, согласилась с ним – пусть: мальчишки взрослеют, когда остаются наедине. Она уже давно мечтала о дне, когда он скажет ей не мальчишеское «мама», а мужское «мать». Много лет назад вот так же просто от неё уходил муж. Тогда ничего нельзя было поделать: где-то уже совсем недалеко от деревни рвались снаряды. Она долго шла рядом с мужем и всё целовала его, целовала, пока он не убежал от неё. Он побежал, а она, остановившись, крикнула ему то же самое, что повторяла перед этим тысячу раз:
– Возвращайся!
А вот это, последнее, он, видно, не услышал. Через два года крепко-накрепко его расцеловала немецкая проститутка – маленькая пуля-хохотушка, и он так навсегда и остался с ней, даже не написав письма. Она узнала об этом ранней весной, когда за деревней, среди подснежников, снова гремели взрывы, срывая подснежники и бросая их к её ногам. Она поднимала подснежники и шла на взрывы, но они умолкали прежде, чем она успевала до них дотянуться, и ей ничего не оставалось, как вернуться домой. И всё-таки что-то случилось: ей казалось, что её душу теперь навсегда опечатали, и уже никто не сможет в неё проникнуть. Она ошиблась. Она не подумала тогда об этом мальчишке.
Десять лет – для неё это был тяжкий груз. Они проходили мимо – незнакомые и чужие, они торопились, чтобы, как спасательная команда после военного пожара, бури, наводнения, расставить всё по своим местам, а она непонимающе смотрела, кому и зачем это нужно. По ночам она оставалась наедине со своей бабьей тоской, а утром, с трудом поднявшись, смазывала искусанные губы жёлтым вазелином и шла на работу. Сначала, как ролик киноленты, по ночам она видела одно и то же: где-то уже совсем недалеко рвутся снаряды и муж убегает. Безвкусные, пресные годы потянулись, как дожди, и у неё не было ни желания, ни сил что-либо менять в своей жизни.
Впрочем, что-то должно было случиться: жизнь, как игрок, не признаёт вечного шаха и всякий раз ищет новый ход. И это, в конце концов, случилось. Она вовсе не думала о том, кто в данном случае проиграет, – она сделала ход и смела фигуры. Он приехал в командировку откуда-то из города и позвал её, быть может, не надеясь на успех. Она равнодушно – не из желания и не из тщеславия – именно равнодушно прыгнула в эту воду, просто окунулась с головой – плыть пришлось немного, и она, одеваясь, поняла, что легче ей от этого не стало. Он тоже оделся и ушёл, тихонько прикрыв за собой дверь, а у неё не осталось ни радости, ни сожаления – одна пустота. Будто ничего не случилось – она уснула так же тяжело, как всегда, и, словно неоткрытая земля, осталась опять одна, не принимая ни радиосигналов, ни света далеких прожекторов.
Но уже скоро, через несколько месяцев, люди легко рассмотрели, что она таит в себе великое богатство для сплетен, и навели на неё десятки чутких локаторов. Ей некуда было скрыться от них, и она шла по улице, принимая множество вспышек осуждения, злобы, гнева, принимая и гася их в себе. Опять она была одна, пока не появился мальчишка. Мальчишка спас её от тоски и от сплетен, он вывел её из небытия и привёл в мир, населённый людьми. Ей нелегко было привыкнуть в нём, но, привыкнув, она решила там остаться навсегда. За эти годы она, казалось, залечила все свои раны и забыла о их боли.
И вот теперь, за несколько дней до сентября, мальчишка вышел за деревню и свернул вправо. Она не решилась его окликнуть. Она стояла и смотрела, как он уходит.
Больше двадцати лет назад мина зарылась в землю, не выполнив чьё-то задание, и казалось, навеки похоронила там жуткую силу своего единственного слова. Она лежала, как оброненное яйцо, ни больше, ни меньше: белок – это стальная оболочка, и желток – небольшой, туго свёрнутый смертельный комок, разлетающийся на тысячи искр. Больше двадцати лет длился её летаргический сон, и только однажды, когда суслик, проводя мимо неё ход в своё жилище, прикоснулся к ней, она, приготовившись, замерла, но удар был слишком мягкий и никто из них не пострадал. Потом они привыкли друг к другу и уживались как хорошие соседи. И всё-таки мина обладала слишком большой силой, чтобы неслышно умереть вместе с ней. Она устала от собственной тайны. Она с нетерпением ждала той минуты, когда можно будет сказать своё единственное слово. Её жизнь заключалась в смерти.
А мальчишка всё шёл и шёл к горизонту – маленький, недавно спущенный на воду корабль, плывущий по Великому Летнему морю. Начинался отлив – до сентября оставалось всего несколько дней, и мальчишке трудно было повернуть обратно, чтобы приготовиться и начать плавание по новому курсу. Он шёл, стуча по степи палкой, к далёкому горизонту, а горизонт отступал все дальше и дальше, куда-нибудь к Африке, где не бывает зимы. Но мальчишка настойчиво шёл за ним.
Суслик выкатился из норы и, оглядываясь, покатился по грустной и пожелтевшей степи. У оврага суслик остановился и, как всегда, встал на задние лапы, оглядываясь по сторонам. И тут он увидел мальчишку. Инстинкт сработал мгновенно. Перевернувшись в воздухе, суслик упал в нору.
Мальчишка остановился. Ему хватило одной секунды, чтобы из мальчишки превратиться сразу в командира, и капитана. Размахивая палкой – ура-а! – он бросился к норе. Перед ним был вход в укрытие врага. Не раздумывая, мальчишка вонзил в него палку.
Степь, охнув, сжалась, охватив в последних днях августа уходящее лето.
Сверкнули тысячи искр, и тишина разлетелась на мелкие кусочки, которые потом долго собирали горизонты.
Суслик, выскочив из норы с другой стороны оврага, долго-долго бежал по вздрагивающей, как от землетрясения, степи. Он так никогда больше и не вернулся к оврагу. Там, на краю оврага, взрыв поднял из норы натасканное сусликом зерно. Оно лежало на дне воронки – жёлтое и мудрое – как подарок мальчишке. А потом, на следующий год, на этом месте выросла пшеница.