Сергеев М. Д. / О жизни и творчестве
"НЕ ОТДАВАЙТЕ СЕРДЦЕ СТУЖЕ...: история жизни иркутского поэта Марка Сергеева"
Гольдфарб С.
8 августа
Новый 1993 год начинался для литератора вполне удачно. Американская переводчица Валерия Ноллан обратилась к М. Сергееву с просьбой разрешить опубликовать в журнале художественной литературы «Ревью новой Англии» английский перевод стихотворения «Шпалы». «У меня есть надежда, писала она (не без основания), что этот (перво-классный) журнал напечатает мой перевод, но если редактор решит не печатать его, я намерена послать перевод и в другие самые лучшие у нас журналы художественной литературы (разумеется, также с Вашим разрешением). Я с большим удовольствием читаю Ваши стихи, и мне кажется, что перевод «Шпал» (стихотворение, которое я особенно люблю) удачно получился».
Отечественному читателю имя Валерии Ноллан, вероятно, говорит мало. Она являлась профессором русского языка и литературы, а специализировалась на «деревенской литературе», в особенности на творчестве Владимира Солоухина, который и дал ей адрес иркутского поэта.
25 апреля 1993 года Марк Сергеев в письме к Валерии Ноллан рассказывает историю создания этого стихотворения, которое и он сам, и коллеги по цеху считали этапным, судьбоносным в его поэтическом творчестве.
«История этого стихотворения такова: в 1960 году я ехал из подмосковного дома творчества кинематографистов, где работал над сценарием репортажного фильма. Глядя в окно вагона, я обратил внимание на штабеля шпал, которые вынимались рабочими с параллельного пути и складывались ими в своеобразные кубы. Чёрные от времени, дождей, снегов и ветров, пробитые костылями и раздавленные рельсами, шпалы показались мне людьми, по которым безжалостно прошло своими колёсами время. Я видел таких людей в большом множестве, ибо с 13-ти лет живу в Сибири, где до хрущёвской «оттепели» на каждом шагу были лагеря ГУЛАГа. Мне показалось, что это не шпалы вынимают из-под колёс, а открывают ворота и выпускают узников. У меня вдруг подсознательно выплыли первые строки: «Мы шумели лесами, теперь мы лежим под колёсами, над крутыми откосами, под снегопадом и росами…». Сорок минут шёл поезд от Болшева до Москвы, и к концу дороги стихи были написаны, точнее, возникли сами по себе, как результат жизни России и моей жизни на перекрёстке времён.
Я долго думал, почему написалось в конце «Мы гордимся собою», и не сразу понял, что так оно и есть: все гулаговцы, которых я знал, в том числе и из моих родственников, вернулись с твёрдой убеждённостью, что это их усилия противились сталинской системе и что это ими построены по глуховатой Сибири города и дороги. Да иначе и быть не могло, иначе нужно было признать, что жизнь твоя прошла зря, что ты, выйдя на свободу, навсегда остался лишь лагерной тенью.
Стихотворение «Шпалы» сразу получило популярность. Особенно после того, как в марте 1961 года молодой Булат Окуджава, который в то время заведовал отделом поэзии в «Литературной газете», напечатал «Шпалы» в подборке молодых сибирских поэтов. После этого стихотворение начало свою собственную жизнь, оно было напечатано во многих газетах и журналах, переведено на латышский, польский, эстонский, венгерский и на другие языки, вошло в антологии мировой поэзии в некоторых странах – Венгрии, Болгарии и т.д.».
В переписке 90-х гг. он частенько писал об усталости, о том, что надо менять ритм жизни, уходить от общественной нагрузки. В письме к Е.Д. Петряеву читаем: «Если один юбилей равен двум пожарам, то что же сказать о двух юбилеях, так неожиданно совпавших (один – вероятно, 300-летний юбилей города Иркутска, в котором М. Сергеев играл ключевую роль идейного руководителя) – от усталости, от уймы всяческих дел и забот, навалившихся в этот год, я, как бы поточнее сказать, слёг, оставаясь на ногах. Теперь вот поправился хлопотами моей жены. И снова ввертелся в дела».
90-е годы практически для всех писателей, что в провинции, что в столице, были тяжёлыми. Даже ранее востребованные книги перестали печатать без предварительного заказа. Большими теперь считались тиражи в 3-5 тыс. экземпляров. Былые многосоттысячные тиражи ушли в прошлое.
Книги М. Сергеева не были исключением. Огромное количество новых авторов и тех, кого не печатали в СССР почти 70 лет, отбивали читателя даже у его исторических работ. В письме к профессору Н.И. Рокитян-скому 11 сентября 1992 г. он писал: «Многие книги, задуманные мною, теперь остановились, ибо книжный рынок заполнен книгами приключенческими и эротическими. Связи между книгоиздательством и книготорговлей разрушены – ещё два года назад книготорговые организации требовали издания моей книги о жёнах декабристов тиражом в 300 тысяч экземпляров, теперь боятся взять 50 – не знают спроса и не изучают его».
В 1996 году вышла последняя прижизненная книга Марка, которую он назвал «Каждый день начинать себя снова…». Это был юбилейный сборник, и он собрал в него всё самое лучшее. Книга делалась весной-летом 1995 года. Открывалась она удивительно спокойными и одновременно тревожными строками из совсем ещё новых стихотворений, объединённых названием «Звезда на окне». Он написал их на Байкале тогда же, в 1995 году.
Я в зеркале себя не узнаю –
там виден незнакомый мне мужчина.
В нём что-то есть от мужа и от чина,
но не видать в нём молодость мою.
А я ещё – внутри – силён и юн:
кошусь на ножки и готов влюбиться.
А в зеркале какой-то бледнолицый,
Полуседой, морщинистый ворчун.
Ах, Господи, ты так несправедлив,
что разделил чертой нутро и внешность.
О, как мы платим за твою небрежность
под сенью райских золотых олив.
Когда бы страсти угасали в нас,
как угасают голос или кожа!
Зачем бы нам считать себя моложе,
когда на лицах годы – напоказ.
А, может, жизнь как раз и хороша,
и в том была твоя задумка, Боже,
что чем мы стали старше – тем моложе
беснуются и сердце, и душа?
И, значит, старость с юностью делись,
и святость перемешана с грехами,
и что нам делать с вечными стихами,
которые тогда б не родились?
Читая именно это стихотворение, я наконец понял, что имел в виду иркутский поэт А. Кобенков, когда писал о нём: «Всегда при пёрышке и круглосуточно неутомимый, Марк Сергеев несколько попортил физиономию своей симпатичной музы излишней правоверностью…».
В одной из своих книг сам М. Сергеев писал: «Откуда берутся стихи? Мне кажется, что духовный мир поэта похож на перенасыщенный раствор. Только этот раствор особый – он содержит огромной насыщенности соли не одного вещества, как в химии, а многих явлений жизни, событий своего времени, концентрацию размышлений и волнений своего народа».
Его последние годы жизни и творчества, безусловно, насыщенны. 1995 год был во всех отношениях сложным и тревожным. Вышел из печати альбом «Иркутск», изданный совместно с агентством «Комсомольская правда»-Байкал». Альбом печатался в Финляндии, такого рода издания ещё в Иркутске не было. Марк говорил, что у него была договорённость с тогдашним мэром Иркутска Б. Говориным о приобретении мэрией части тиража для представительских целей. Увы, этого не случилось. Все тяготы по кредитным обязательствам легли на агентство. Это, надо полагать, тяготило его.
Марк явно тревожился о завтрашнем дне, внешняя активность и по-прежнему большая общественная деятельность не могли заменить, казалось бы, такой понятной и такой устроенной во всех отношениях жизни.
В записных книжках есть вот такое его грустное четверостишие:
Сергеев – всё. Закончилась Москва,
Одна тоска сменяется другою,
Куда брести нелепому изгою –
Искать спасенья и ловить слова.
Он пишет стихотворение «Дневник», перелистывает свою жизнь, словно страницы книги, и тоже не находит там спокойствия и умиротворения.
Мы постепенно город обживаем.
Сначала дом, где мы явились в мир,
потом квартал с грохочущим трамваем,
потом подъезды дружеских квартир.
Затем всё шире сложные квадраты –
дома, деревья, окон конфетти,
куда «сверхскоростные» самокаты
за пять минут нас могут подвезти.
Вот здесь гналась (не догнала!) собака,
здесь замирал я с удочкой в руках,
а здесь была отчаянная драка –
мальчишечья дуэль на кулаках.
И церковь, где теснились богомольцы,
и школьный двор в метельном феврале.
Так – постепенно – годовые кольца
в моей душе круглились, как в стволе.
Вокзал. Мои отъезды и приезды.
Кино. Больница. Памятник вождя…
И улицы. И сладкие подъезды,
где прятались с любимой от дождя.
И переулки, полные преданий,
скамейка поцелуев у пруда,
затем углы внезапных расставаний…
И чаще – расставаний навсегда.
Мои паденья и мои высоты,
моих детей друзья и кумовья,
и все работы, страхи и заботы,
моя любовь и нелюбовь моя.
Уже ребят, с кем вместе отмечали
и дни рожденья, и конец войны,
выносят из квартир: стоят в печали
их дочери, и жёны, и сыны.
Растут дома, и сносятся кварталы.
Другая юность лупит мяч тугой.
Так волны неспокойного Байкала
сменяются – одна вослед другой.
О город, разноликий, разнолицый –
Зимой, и летом, и в разгул весны –
ты мой дневник, где вырваны страницы,
но многие ещё сохранены.
О город-город, ты подобен бездне,
и в этом, знаю, не твоя вина:
уйду навек, и мой дневник исчезнет,
и на домах погаснут письмена.
Мне кажется, в этой прижизненной юбилейной книге, составленной им самим, какие-то строки можно было не помещать. Удивительно, но в последние годы «на злобу дня» у него не получалось. Вероятно, не было той искренней ненависти к рухнувшему прошлому и реальному настоящему. Да, он жалел о тех временах, где была определённость, обустроенность и, что говорить, творческое признание. Но критиковать этот хаос перестроечных лет у него получалось плохо. Возможно, всё-таки было интереснее жить, и открывались новые рубежи. Всё изменилось, разом и круто. И заблудиться в этих безднах перемен было легче лёгкого.
Что мы знаем друг о друге,
чтоб друг друга осуждать?
Чьи известны нам недуги,
чья печаль и благодать?
Среди суетного быта,
где запрет для тишины,
чья душа для нас открыта
до глубинной глубины?
И к себе с какого краю
подступиться иногда?
Я и сам себя не знаю,
вот в чём дело, господа!
В записных книжках, опубликованных под названием «Над облаками – облака», есть страничка, на которой, кроме рисунков, фамилии поэтов, сгруппированные в три столбца. Каждый столбец начинается с подчёркнутого автора.
| Е. Жилкина | В. Киселёв | Сергеев |
| Молчанов В. | Фёдоров | Алтаузен |
| Непомнящих | Макаров | Мартынов |
| Ольхон | Харабаров | Фоняков |
| Балин С. | Кузнецов | Борисова |
| Уткин | Булача (?) | Казанцев |
| Балин (?) | ||
| Иоффе | ||
| Вяткин | ||
| Драверт |
Что означали эти столбики? Поэтические школы, последователей, творческие мастерские, а может, это именно те имена, которые ему были близки по литературному цеху? В тех же записных книжках есть строчки о том, как во сне к нему пришли стихи Майи Борисовой, и короткий разговор с ней.
Во всяком случае, фамилии в его колонке не могли не вызывать симпатий.
В 1996 году город решил отметить его семидесятилетие публично, с размахом. Он заслужил такое внимание и уважение со стороны власти и общества. С властью он никогда не был в конфликте, всегда помогал в её вечных чиновничьих заботах. С обществом, может быть, было чуть сложнее, точнее чуть более запутанно. Наступили иные времена, и поди разберись, кто более мил сердцу – новомодный Сорокин, Пелевин или продолжающий свою негромкую песню литератор, краевед, исследователь Сергеев.
Таких трёхдневных юбилеев в Иркутске, кажется, не делал никто. Но тут был случай особый. Марк в какой-то момент сам стал визитной карточкой этого города. Поэтическая строка «Иркутск – середина земли», рождённая им, стала знаменитой и отправилась жить самостоятельной жизнью. Она вместила в себя всё, что недополучила сибирская культурная столица за все последние десятилетия.
В сценарии, построенном на музыкальной фразе «Иркутск – середина земли», были такие строки: «Одной этой строки было бы достаточно, чтобы остаться в памяти современников и благодарных потомков, ибо за ней и любовь к земле, которая стала своей, и умение быть понятным для многих, помноженное на завидный талант сказать за всех».
Марк во многом способствовал утверждению Иркутска как российского хранилища величайших человеческих ценностей. Не случайно всё его творчество было в той или иной мере связано с героическими поступками женщин – жён декабристов, на размышлениях о Пушкине и его предках, на тех невидимых нитях, которые связывали Иркутск с Европой и российскими столицами.
Он, безусловно, любил свой город, и тот платил ему взаимностью. В юбилейном сценарии при всей патетике и торжественности «к месту» есть сермяжная правда – он сделал для города очень много. Пожалуй, больше, чем его знаменитые и удачливые коллеги… Пусть простят мне все или многие литераторы – они в основном брали от Иркутска, частенько забывая отдать ему должное или помочь в его бедах, больших и маленьких. Жили чаще на два дома, блеск оставляя в столицах, а в Иркутск возвращались, кто мучаясь ностальгией, кто в поисках темы или спонсора для издания новой книги, кто с фестивальной бригадой…
Марк был плоть от плоти местным. Творил и жил городскими делами.
Поздравительные телеграммы шли со всей России. Из Петербурга откликнулись старые друзья: Николаевы, Давыдовы, Фоняковы, Герваш. Из Красноярска поздравления прислал Роман Солнцев.
Были официальные поздравления московских союзов, мэров городов, председателя Российского фонда культуры Никиты Михалкова, дорогих ему читинцев Граубина и Файерштейн, профессуры Трушника и Смирнова.
В архиве мы не обнаружили поздравлений от Валентина Распутина, московского землячества иркутских писателей… Видимо, и юбилей не стал поводом и возможностью что-то сгладить в отношениях, попытаться сблизиться… Время для этого ещё не пришло.
12 мая состоялась презентация документального фильма «Судьба, связанная с Иркутском», посвящённого Марку. Вечером в Иркутской областной филармонии – творческий вечер.
На следующий день он праздновал с детворой города, а 14 мая юбилейные торжества начались с презентации его новой и по-следней прижизненной поэтической книги «Каждый день начинать себя снова…» и завершились вечером «Пленительные образы» (жёны декабристов и А.С. Пушкин в творчестве М. Сергеева).
В третий день юбилейной программы прошла также презентация его книги «Разноцветные сказки». Последний штрих – вечер-приём Марка Сергеева.
Станислав Гольдфарб