Сергеев М. Д. / Произведения

НОТАБЕНЕ
Рассказ о рукописной книге, которую, возможно,
читал Пушкин в дни своей юности

Велика бывает польза от учения книжного... 
мудрость бо обретаем и воздержание 
от книжных словес: се бо суть реки 
напояющи вселенную, се бо суть исходища мудрости...
Лаврентьевская летопись под 1037 г.

1. «Реки, напояющи вселенную...»

Судьбы древних рукописей полны приключений, событий трагических и комических. Словно люди, они становятся свидетелями войн и пожаров, словно реки, они растекаются по земле, словно деятели своего века, являются полпредами в будущее, попадают в милость и в опалу, сгорают в костре или бережно возрождаются под добрым взглядом библиофила. Пути их неисповедимы, иначе почему бы в Иркутске, в Научной библиотеке университета, оказалось 425 рукописей на старославянском и русском языках и 104 – на иностранных? Среди них «История монголов», написанная монахом-францисканцем Плано Карпини в XIII веке, распространенная в Европе. Один экземпляр ее, переписанный кем-то через сто лет, стал обложкой книги, созданной в Праге в XVII веке, и из этой обложки извлечен уже в Иркутске в веке XX. Чьей рукой она переписана, кому принадлежала, кто интересовался историей восточного народа, изложенной отважным и мудрым человеком, сумевшим проникнуть в монгольские земли в эпоху, когда потомки Чингисхана рвались на запад? Или письмо, написанное русским наместником Саксонии князем Репниным немецкому ученому и писателю Августу Шлегелю, чьи теории овладели умами российской интеллигенции в XIX веке. Ведь декабрист С. Г. Волконский тоже принадлежал к ветви Репниных, не сколок ли это из архива декабриста? Брат опального князя Николай Григорьевич Репнин (их мать Александра Николаевна была дочерью фельдмаршала Н. В. Репнина, последняя в роде, и дабы имя это не прерывалось в истории России, старшему сыну по высочайшему указу 1801 года предписано носить фамилию деда – одну из древнейших), был вице-королем Саксонии и переписывался со многими деятелями культуры Германии. Так что вполне возможно, что этот документ оказался в Сибири не случайно. Но как? Хранился в доме Волконских? Привезен сестрой декабриста, Софьей Григорьевной, навестившей брата в иркутской ссылке? Мы сейчас впервые ставим этот вопрос. Если удастся проследить дорогу письма, сколько откроется любопытных и своеобразных связей меж людьми и пространствами!
Или, наконец, книга большого формата, объемом в 405 страниц – «Молдавский летописец». Старинный перевод на русский язык еще более старых молдавских летописей, причем часть из них до сих пор не обнаружена на родном языке ни в Молдавии, ни в Румынии. С этой-то рукописи и начинается наша история.
В конце шестидесятых годов заведующая отделом редкого хранения Научной библиотеки Иркутского государственного университета Анна Гдальевна Боннер опубликовала в центральной периодике краткое сообщение о том, что в фонде этом обнаружена молдавская рукопись. Позднее она подробнее описала ее в своей книге «Бесценные сокровища». В сообщении говорилось: «Это «Молдавский летописец», составленный в 1773 году и отражающий историю молдавского народа с древнейших времен до 1769 года...
Автор «Молдавского летописца» – ученый монах Варфоломей Мазеран (Мэзеряну). Он составил свод сведений из различных исторических источников и описал современные ему события. Мазеран скромно именует себя переводчиком: «Сего молдавского летописца переводил и написал». Автор – патриот, «истинный сын сего молдавского отечества». В сближении Молдавии с Россией он видит единственное спасение от османского ига. В «Молдавском летописце» рассматриваются вопросы о том, «как с самого начала сия земля называлася, каковые люди на ней жили, кто сначала королем или князем был». Заканчивается «Летописец» сообщением о том, что в 1769 году «божиею помощью армия московская приехала в Молдавию», громя войска в русско-турецкой войне. По неизвестной причине рукопись осталась неоконченной, главы 100 и 102 не написаны, оставлены свободные страницы для текста. На многих страницах «Молдавского летописца» – следы внимательного изучения: подчеркивания, отчеркивания, записи на полях, пометки, сделанные карандашом, почерком XIX века».
Кто читал, кто изучал эту рукопись?
Заметка Анны Гдальевны, отправленная в поиск, не пропала зря, она долетела до Молдавии и привела вслед за собой оттуда человека – писателя и исследователя.
...Летом 1969 года жил я в доме творчества в Гагре. Зажатый меж морским прибоем, прибрежным шоссе и гулкими линиями электропоездов, сей писательский приют располагает не столько к работе, сколько к общению. После тяжелого тропического ливня, когда обрушивающаяся с неба вода столь плотно закупоривает окружающий мир, что человеку непривычному кажется, будто на земле выключили воздух, наступил вдруг светлый нежаркий день, и на скамейке у входа в корпус увидел я добродушного улыбчивого молдаванина, уже в годах. Он приветливо посмотрел на меня, и я понял, что нужно сесть рядом. Вскоре мы уже гуляли у моря, нашлись общие знакомые в Иркутске и Кишиневе... Анна Гдальевна в это время начала исследование «Молдавского летописца».
Нового знакомого звали Георгий Феодосьевич Богач. Вскоре мы обменялись книгами, и я с истинным интересом читал его исследования, посвященные пребыванию в Молдавии Пушкина, глубокие наблюдения не столько за внешними событиями жизни поэта, более или менее известными по воспоминаниям его современников, сколько за взаимосвязями его творчества с фольклором, бытом, нравами Бессарабии пушкинских времен... Анна  Гдальевна в это время решила написать о своей находке в газету.
Прошло немного времени, и в одно светлое солнечное иркутское утро в Дом писателей, что находился тогда на улице Пятой Армии, вошел высокий плотный обстоятельный мужчина, спросил меня.
– Георгий Феодосьевич! К нам? Надолго?
– Может быть, даже навсегда.
– Какими судьбами?
– Как, вы не читали заметки Анны Гдальевны Боннер?
– Естественно, вас заинтересовала рукопись, ведь в ней история вашей земли.
– Да, конечно. Но не только это. Возможно, что книга эта, боюсь сказать, была в руках у самого Александра Сергеевича...
– Откуда это может быть известно и как можно доказать, что именно иркутский экземпляр летописи был в руках его, читан им?
– Интерес Пушкина к Молдавии известен, но интерес не простой. Думаю, что еще предстоит найти две повести его, написанные на материале молдавской истории. Но для этого он должен был знакомиться с архивами, бумагами прошлых веков. Вот вам ответ на первую половину вопроса. А на вторую: важно узнать, как попала рукопись в Иркутск. Кто ее привез? Не связано ли имя этого неизвестного с Пушкиным?

2. «Дела давно минувших дней...»

Действительно, в своих воспоминаниях об А. С. Пушкине его кишиневский знакомый Иван Петрович Липранди упоминает о двух повестях из молдавской жизни, отсутствующих в собрании сочинений поэта.
Можно по-разному относиться к Липранди. С одной стороны, отважный участник боев 1812 года, руководитель контрразведки, военный историк, много доброго сделавший попечительством своим ссыльному Пушкину, познакомивший его с молдавскими древностями – Пушкин перечитал собранную полковником историческую библиотеку, в которой были краеведческие книги. «У меня не было никаких других, кроме тех, которые говорили о крае с самой глубокой древности; я тогда занимался некоторыми разысканиями, – пишет Липранди, – и сводом повествований разных историков, древних и им последовавших, вообще о пространстве, занимающем Европейскую Турцию». С другой стороны – дуэлянт и бретер. Известно, что в его библиотеке был и другой раздел – сочинения о дуэлях, их правилах, тактике, эпизоды самых знаменитых из них, биографии дуэлянтов, чьи поединки вошли в историю как государственные события. Не случайно пушкинисты считают его прототипом Сильвио из Пушкинского «Выстрела». Поэт знал и эту часть библиотеки, ведь нам известны его кишиневские дуэли, завершившиеся, к счастью, благополучно. Вспомним хотя бы поединок с командиром егерского полка С. Н. Старовым, когда сильный ветер помешал противникам прицелиться всерьез. И Пушкин оставил одному из друзей записку: «Я жив, Старов здоров, дуэль не кончен...». Главным советником этих поединков был Липранди. Впрочем, не только исследователи находили большое сходство меж Иваном Петровичем и Сильвио. Современники Пушкина, его близкие знакомые по южной ссылке, говаривали даже, что саму историю, положенную в основу повести, рассказал Пушкину Липранди и что портрет Сильвио списан с него самого: «Ему было около тридцати пяти лет, и мы за то почитали его стариком. Опытность давала ему перед нами многие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на молодые наши умы. Какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя... У него водились книги... Он охотно давал их читать, никогда не требуя их назад... Главное упражнение его состояло в стрельбе из пистолета. Стены его комнаты были все источены пулями, все в скважинах, как соты пчелиные. (Вспомним, что и сам Пушкин увлекался стрельбой восковыми пулями, и все стены его жилища носили следы этих упражнений, – М. С.) Искусство, до коего достиг он, было неимоверно, и если б он вызвался пулей сбить грушу с фуражки кого б то ни было, никто б в нашем полку не усумнился подставить ему своей головы...»
Но была и еще одна сторона в биографии Ивана Липранди, которая перечеркнула в нашем сознании и его внимательность к юному Пушкину, и прелесть их совместного путешествия по Бессарабии, когда опытный военный историк и участник многих событий воскрешал лежащие окрест холмы и долины, рощи и реки, связывая их с событиями давно минувших лет, пробуждал интерес к истории края, пылкого, все яро вбирающего в память и в душу поэта, связуя времена. Во второй половине своей жизни Иван Липранди стал человеком третьего отделения, сыграл подлейшую роль в 1849 году, раскрыв жандармам кружок Петрашевского.
Вместе с тем он был одним из немногих, кто тщательно вел долгие десятилетия записи – день за днем в его дневнике (большая часть которого до сих пор не найдена, предполагают, что Липранди, переехав в Петербург и став сотрудником Министерства внутренних дел, боялся, что чьи-то нескромные очи прочтут заветные страницы, куда педантично и откровенно записывал он события переменного своего века) оседали события, характеристики людей, их поступки и разговоры. На основе дневника написал он свои воспоминания о Пушкине. И вот цитата из них: «Вместе с тем не вижу в собрании его сочинений даже и намека о двух его повестях, которые он составил из молдавских преданий по рассказам трех главнейших гетеристов: Василия Каравия, Константина Дуки и Пендадеки... Пушкин часто встречал их у меня и находил большое удовольствие шутить и толковать с ними. От них он заимствовал два предания, в несколько приемов записывал их, и всегда на особенных бумажках. Он уехал в Одессу. Чрез некоторое время я приехал туда же на несколько дней и, как всегда, остановился в клубном доме у Отона, где основался и Пушкин. Он показал мне составленные повести; но некоторые места в них казались еще неясными, ибо он просто потерял какой-либо лоскуток (описывая свое путешествие с Пушкиным по Бессарабии, Липранди неоднократно упоминает, что Пушкин записывал сведения, почерпнутые им из разговоров, на лоскутках бумаги. – М. С.) и просил меня, чтобы я вновь переспросил Дуку и Пендадеку и выставил бы года лицам, точно ли они находились тогда в Молдавии... С прозой беда! – присовокупил он, захохотав. – Хочу попробовать этот первый опыт».
Итак, две повести из молдавской жизни, первый опыт пушкинской прозы. Где они?
Со слов Липранди известно, что Пушкин давал читать эти сочинения «одному доброму приятелю», возможно В. И. Тумановскому, что попросил Липранди внимательно прочитать рукопись и сделать замечания, если что в сюжете не так. Известно также, что Липранди переписал по просьбе поэта эти повести себе, и, стало быть, их можно было бы отыскать в его архивах, но архивы эти разбросаны по белу свету. Однажды пушкинисты было уже напали на след, но об этом далее. А пока вернемся к рассказу Ивана Петровича: «Что сделалось потом, я не знаю, но у меня остались помянутые копии, одна под названием «Дука, молдавское предание XVII века», вторая – «Дафна и Дабижа, молдавское предание 1663 года».
Воспоминания И. П. Липранди впервые опубликованы в 1866 году в журнале П. И. Бартенева «Русский архив» (они являли собой поправки и дополнения к статье самого Бартенева «Пушкин в Южной России»). С той поры нет покоя пушкинистам, они собрали косвенные материалы, подтверждающие, что повести действительно были, они обыскали сотни самых неожиданных архивов, но повести эти как в воду канули.
Когда слышу я подчас высказывания нынешних молодых людей, яро призывающих современников читать Пушкина и не уважать пушкинистов, я всегда думаю о том, что это уже было, уже и Пушкина сбрасывали «с корабля современности», и пушкинистов ниспровергали, эти же чистейшие люди шли среди говора полузнаек, считающих себя пророками, делали свое дело и вернули нам по сравнению с тем, что читали современники Пушкина, две трети его сочинений, около тысячи его писем. Да еще внесли около двух тысяч уточнений, особенно когда стихи и проза публиковались в свое время с различного рода списков (еще и до сих пор не найдено значительное количество подлинных рукописей, так разбросано пушкинское наследие во временах и пространствах). Именно пушкинисты попытались хотя бы представить, о чем эти две таинственные повести из молдавской истории.
Имена, благодаря Липранди, известны. Год – тоже. И ученые обратились к историческим сочинениям, посвященным Молдавии XVII века, к летописям той поры. В Ленинграде, Москве, Кишиневе были подняты архивы. Одним из тех, кому удалось реконструировать сюжет о Добиже, Дафне и Дуке, и был Георгий Феодосьевич Богач.

3.    Дафна и Дабижа, молдавское предание 1663 года

Старая Молдавия XVII века — под турецким владычеством. Но ее правитель Дабижа любит свой народ, старается смягчить удары судьбы. У него нет сына, который принял бы из рук его правление, но есть дочь Дафна, поразительной красоты девушка, которую ждет недоля: Дафина влюблена в молодого боярина Дуку, по судьбы им соединить не дано, ибо, по старинному обычаю, дочь властителя, на которой заканчивается его род, должна быть отдана богу: бог дал земле сие родословное древо, взрастил его, бог и заберет его на небо, дабы не растворился сей род меж других. Дафну должны отдать в монастырь. Но прежде чем она примет сан, навсегда простившись с радостями жизни, со своей любовью, с будущим, Дабижа устраивает для дочери прощальный светский пир, в двухэтажном дворце накрыты столы, созваны важные гости. Звучат песни, лихие музыканты в последний раз играют для Дафны молдавские мелодии, все в речах превозносят ее красоту, на лице девушки разлиты печаль и отреченность.
Вдруг раздается крик: «Пожар!» В одно мгновение вспыхивает весь дом — и второй этаж, где пируют гости, и окна, и лестница, и двери. В панике люди разбивают окна, прыгают с верхнего этажа, уже есть жертвы огня, есть покалеченные, выбросившиеся неудачно. Спокоен только возлюбленный Дафны Дука. Он хладнокровно заворачивает в ковер Дафну, в другой — ее отца, берет эти нелегкие свертки под руки и по пылающей лестнице выносит властителя и его дочь из огня.
Пожар потушен. Назавтра собрались старейшины. Они убеждены, что и пожар, и счастливое спасение Дафны и Дабижи, и то, что спас их именно Дука, есть перст господен, есть указание свыше: не отдавать девушку в монастырь, а разрешить выйти замуж за любимого человека.
Счастливой свадьбой завершается этот сюжет. Он еще не предвещает трагедии, которая развернется во второй повести. Так выглядит реконструкция сюжета, сделанная Георгием Богачем.
Как написал это Пушкин?
Но на тех экземплярах летописей, что были в руках у исследователей, не было никаких пометок, что подтверждали бы внимание к страницам, посвященным XVII веку, молодого Пушкина.
Может быть, есть такие пометы на иркутском экземпляре летописи? В последнее время Урал и Сибирь начали поражать пушкинистов нежданными открытиями. В Тагиле найдена переписка Карамзиных, ставшая одним из поразительнейших открытий последнего времени, пролившая свет на трагические события последних месяцев пушкинской жизни. В Сибири – материалы, связывающие судьбы Пушкина и декабристов. И вот новая находка в том же Нижнем Тагиле, связанная с бумагами Липранди. В 1973 году в Свердловске издана книга известного писателя-краеведа Юрия Курочкина «Приключения «Мадонны», в которой помещен очерк «Дело Липранди».
Ю. М. Курочкин подробно рассказывает о Липранди, о метаморфозах его поведения, о спорах вокруг его биографии, о том, однако же, что в любом случае его бумаги, буде их удастся отыскать, его дневник могут открыть многие неизвестные нам страницы пушкинской жизни и – какое было бы счастье! – две повести, первую пробу пера пушкинского в прозе.
В 1968 году поисковая страсть привела его в который раз в Нижний Тагил, и Елизавета Васильевна Боташева, библиотекарь краеведческого музея, участница, как говорит Курочкин, многих тагильских находок, в том числе и описанных Ираклием Андрониковым писем Карамзиных, показала ему несколько тетрадей, обнаруженных в архиве...
«И вот они на столе – пять тетрадей, исписанных ровным писарским почерком, рыжеватыми, такими характерными для XIX века, орешковыми чернилами на успевшей пожелтеть бумаге. Рукописи, видимо, авторизованы – на них подпись «И. Липранди», а в тексте пометы и поправки».
Итак, снова Иван Петрович Липранди. Сколок его архива на Урале.

4.    Тетради Ивана Липранди

Юрий Михайлович Курочкин подробно описывает находку:
«Тетрадь первая (это для меня первая, а на ней, над заголовком, стоит цифра VIII). «Краткий очерк этнографического, политического, нравственного и военного состояния христианских областей Турецкой империи. 3. Босния. Январь 1854 года».
Далее автор рассказывает о других тетрадях, где сосредоточены сведения о Сербии, Придунайских княжествах, в тетради большого формата – опись бумаг, относящихся к контрразведывательной работе Липранди – секретные сведения военно-административные, политические, военно-статистические и т. д.
Есть там и бумаги, которые представляют несомненный интерес для историков Иркутска – «Разные исторические, политические и т. п. сведения... со времен императрицы Екатерины II до первых лет царствования Александра I, собранные известным иркутским купцом Федором Щегориным, с запискою о его трудах. Современная подлинная рукопись. Толстая».
Так, кстати сказать, мы узнаем, что существует еще одна иркутская летопись, пока еще не исследованная и, может быть, уникальная, ибо уцелела от иркутских пожаров.
«Досматриваю последнюю страницу, и вдруг как удар тока – 4. Дука, молдавское предание XVII века... 5. Дафна и Дабижа, молдавское предание 1663 года...»
Рука машинально шарит по столу в поисках следующей тетради – конечно же, с «Дукой»... Но увы, тетрадей всего пять, и эта, что в руке, последняя...»
Впрочем, как и следует для занимательности рассказа, Юрий Михайлович обрывает строки. Далее он сообщает, что и пункт 4, и пункт 5 имеют в рукописи продолжение. А именно: «...приведено в порядок полковником Липранди. Яссы. 1831 год».
«Видите, – пишет Курочкин, – как поворачивается дело?!» «Приведено в порядок»! И не кем-нибудь, а самим полковником Липранди. Нельзя же думать, что Иван Петрович приводил в порядок, то есть перерабатывал повести Пушкина. И не когда-нибудь, а в 1831 году, в мае, когда прошло уже семь лет, как Пушкин оставил Молдавию и снова жил в Петербурге. Более того – уже когда он написал (осенью 1830 года в Болдине) «Выстрел»... Мало того, можно добавить, что примерно за полгода до того, как в Яссах была поставлена дата «Май 1831 года», в декабрьской книжке «Вестника Европы» за 1830 год появилась в записи студента Харьковского университета Александра Хащдау... легенда «Дука». Молдавское предание. (В сноске Ю. Курочкин сообщает, что в 1838 году этот же автор опубликовал в «Сыне Отечества» вторую легенду «Дабижа». – М. С. 
«В свете этих фактов,— пишет далее Ю. Курочкин,— становится более понятным вопрос: почему Бартенев, человек, бесконечно любивший Пушкина, собиравший каждую кроху о нем, не опубликовал «Повести» из архива Липранди (если, конечно, держал их в руках)».
Писатель считает, что причиной были не цензурные трудности: «в последние годы молодые литературоведы все чаще стали замечать у Липранди какие-то странные несоответствия и ошибки, труднообъяснимые для «единственных по точности воспоминаний».
Надо сказать, что мемуары И. Липринди довольно хорошо исследованы П. А. Садиковым, подробно его судьба описана в очерке Н. Я. Эйдельмана «Где и что Липранди?», несколько страниц посвятил ему и Г. Ф. Богач.
Именно он и в давней своей работе «Пушкин и молдавский фольклор» (Кишинев, 1963) и в «Далече северной столицы» (Иркутск, 1979) показал несоответствие действительности многих мест в мемуарах Липранди, явную фальсификацию событий, сведение личных счетов мемуариста с современниками. Так возникло сомнение: а впрямь ли писал А. С. Пушкин свои повести из молдавской жизни? Может быть, иркутская находка даст хоть маленькую надежду на ответ? Но для этого нужно прежде всего установить: как попал «Молдавский летописец» в Сибирь, кто его привез, была ли эта рукопись в Кишиневе в годы южной ссылки поэта?

5.    Странный архиепископ Иркутский

Из всех деятелей Сибири, прибывших на берега Ангары из Молдавии, самой близкой, по предположению Г. Ф. Богача, к рассматриваемой ситуации оказалась фигура архиерея Иринея Нестеровича, тем более что в редком фонде Научной библиотеки Иркутского университета хранится рукопись, явно принадлежавшая ему, – рукописная книга «Хрисмологион», переплетенная в доски, обтянутые кожей, написанная полууставом XVII века, на ней сохранилась владельческая надпись Иринея Нестеровича, человека необычайного, странного, сильного и своевольного. В годы пребывания Пушкина в Молдавии он был архимандритом, ректором Кишиневской духовной семинарии. Известен конфликт его с поэтом, ибо именно в годы южной ссылки Пушкин стал приверженцем «афеизма», сообщение об этом в письме из Одессы, вскрытом властями, послужило причиной перевода Пушкина в Михайловское.
Отец Иринея был сербом, мать – молдаванкой. От них унаследовал он южный темперамент, благородную красоту черт, пронзительный горячий взгляд. Прибыв в Иркутск в 1830 году, он явил контраст с недавно опочившим архисписком Михаилом, который по доброте своей и некрепости духа распустил паству и, отходя, завещал хоронить себя у паперти, дабы каждый, идущий в храм божий, попирал его прах.
«По приезде нового владыки, – вспоминает Эразм Стогов (дед Анны Ахматовой), – скоро Иркутск наполнился рассказами о строгости и странностях архиепископа Иринея; всякий день новость за новостью: то священник – на обязанности дьячка (переведен. – М. С.), то в монастырь на три месяца топить печи; не было дома без рассказов о владыке. Иркутск был поражен действиями Иринея тем сильнее, что в сравнении с кротким покойным— был слишком велик и страшен контраст... Ему было около 45 лет, среднего роста, сложен очень правильно, не сухощав и не расположен к толстоте; движения очень грациозны и выражают физическую силу и энергию; лицо мужественно, принадлежит к типу южных славян: густой брюнет, глаза черные, большие, полные блеску, взгляд быстрый, проницательный... борода черная, небольшая; голос самый чистый — грудной мягкий тенор. Владел интонациею голоса так гибко, легко, так верно и так хорошо, что я другого такого послушного голоса не слыхал!
За всем этим благообразием скрывалась натура могучая, властная и властолюбивая. На первой его службе присутствовал только гражданский губернатор Иван Богданович Цейдлер, генерал-губернатор предпочитал Вознесенский храм. Ириней заметил отсутствие главного начальника и не простил ему высказанного таким образом неуважения, проявленного к новому пастырю.
Устранять упущения и противозаконности Ириней стал с такой силой, с таким напором и беспощадностью, что вскоре стал превышать свои полномочия, творил кару, всем объявляя: «Я власть, я наместник Христа, другой власти нет!»
«Когда он входил в консисторию, все чиновники трепетали перед ним, – вспоминает И. И. Ясинский. – Он выхватывал дела наугад из консисторских шкапов, рассматривал у себя  и уже на другой день разносил мздоимцев и злоделателей. Они только отмалчивались и кланялись, но ненависть их к строгому архиепископу росла с каждым днём». Проповеди его обрушивались на головы прихожан, как холодный ливень на разгоряченные души, он громил взятки, поносил последними словами и городского голову Баснина, и самого его превосходительство Александра Степановича Лавинского, генерал-губернатора, главного человека края. Эта борьба с Лавинским принимала странные, неестественные формы: в Воскресенской церкви, которую предпочитал Лавинский, было велено Иринеем разрушить возвышение, на котором находился генерал-губернатор во время молебна. Лавинский приказал его восстановить. Тогда был надстроен амвон, с которого произносил проповеди архипастырь. Назавтра он простодушно и насмешливо читал свою проповедь, никого не бесчестил, но явно издевался над Лавинским, который оказался ниже архиепископа. На следующий день место генерал-губернатора вознеслось над Иринеем, и он метал громы и молнии своими ярыми очами...».
История противоборства духовной и светкой власти в Иркутске полна событий трагических и комических, но не она цель нашего очерка, поэтому скажем лишь, что дело кончилось для Иринея плохо, – его обвинили в умопомешательстве и отправили в Вологду, поместили в сырые, неотапливаемые кельи, врачи, освидетельствовав его, никакого умственного расстройства не нашли.
Из материалов жизни Иринея Нестеровича становится ясным, что во времена, когда жил в Кишиневе Пушкин, он занимал, как уже говорилось выше, должность ректора духовной семинарии, затем до 1830-го – епископа в Пензе, с 1830-го – назначен в Иркутск, куда и привез за собой несколько возов книг. Увез ли он эти книги в Вологду?
Несколько месяцев в 1986 году в комиссионном отделе иркутского магазина «Букинист» лежал конволют, собранный из «Иркутских епархиальных ведомостей» за самые разные годы. По тому, как кустарно сделан переплет, как идут журналы в перепутанице – 1897 год, затем 1912, затем-1890-й, я узнал книгосдатчика, который то ли от незнания, то ли злонамеренно собирает под одну крышу столь разнородные вещи, часто не соответствующие тому, о чем гласит обложка, и долго не испытывал желания перелистать страницы. Между тем именно в этом конволюте спрятан был ответ на вопрос, куда девались книги Иринея Нестеровича. В номере 17 за 1 сентября 1897 года опубликован очерк Дм. Хрусталева «Памяти высокопреосвященнейшего Иринея, бывшего архиепископа Иркутского». Подробно рассказав о высылке Иринея Нестеровича, он приводит письмо его из Вологды, писанное 17 апреля 1833 года протоиерею Бобровникову: «...я узнал, что мои книги и тетради, в двух ящиках хранящиеся, находятся во всей целости в преддверии домовой церкви. Вы трудились, принимая от меня имущество дома. Примите же и все вышесказанное и считайте их всегда вашей собственностью. Ящики     запечатаны печатью отца Василия (Канаровского, единственного из духовенства, горячо поддержавшего Ирикея. – М. С.), который, как мне сказал оный мальчик (послушник, прислуживавший Иринею в Иркутске и посланный вслед за ним в Вологду. – М. С.), в монастыре».
Итак, книги остались в Иркутске. Их выдали протоиерею Бобровникову не сразу, на Иринея сделали начет, завели дело, будто бы он что-то не сдал из церковного имущества. Бобровников выплатил скрепя сердце нужную сумму, забрал книги себе. Со временем часть из них оказалась в редком фонде Научной библиотеки. Среди других, надо надеяться, и таинственный «Молдавский летописец».

6.    Нотабене

С каким трепетом взял в руки Георгий Феодосьевич Богач толстый, пахнущий стариной рукописный том! Словно на ладони его легла молдавская земля с величавым Дунаем, с холмами, укрытыми виноградной лозой, с неторопливыми беседами и огненными плясками, с молчаливыми крепостями и шумными базарами...
Он разыскал все публикации, связанные с Иринеем Нестеровичем, выяснил, что у того был конфликт с Пушкиным. По совпадениям, имеющимся в бумагах Иринея и воспоминаниях В. Ф. Раевского, опубликованных в начале века П. Щеголевым, показал, что именно Ириней, духовный пастырь, коему был поручен надзор за Пушкиным, выдал в Кишиневе властям Раевского, написав на него донос: «... мною первоначально было открыто зловредное для государства учение, которое преподавал бывший тогда майор сей Раевский».
Мазерян (Мэзеряну) начинал свою рукопись с посвящения императрице, затем излагал историю Молдавии со времен Древнего Рима. На странице 196 Георгия Феодосьевича Богача остановил знак нотабене, соединенные воедино две латинские буквы – эн и б (NB). Этот знак в ходу с древних времен: «обратить особое внимание, вернуться к данному тексту» – вот его смысл.
Нотабене на этой странице оставил карандаш. На 352-й это уже были коричневые орешковые чернила XIX века, его первой половины, и волнение исследователя достигло предела. Обстоятельный, внешне неторопливый, но легко возбудимый по-южному человек, Георгий Феодосьевич остановился: ему показалось, что он узнал этот нетерпеливый почерк.
Потом Богач обратился к графологам и криминалистам. Сходство подтвердилось.

7.    Дука, молдавское сказание

...Дабнжа вскоре умер. И тут выяснилось, что Дука вовсе не тот человек, за кого себя выдает, не воспреемник доброго Дабижи, а ставленник турок, злой, жестокий и жадный правитель. Поборы становятся непомерными, разоряются молдавские села, все меньше песен, все меньше маленьких крестьянских радостей, все больше слез на земле молдавской, все больше нищих, разоренных страшным Дукой, покалеченных его стражниками, рвущими оброк с живого и мертвого. Кончается народное терпение.
Но восстание не принесло успеха, его герои казнены, многие посажены на кол. Народ копит силы и ненависть. И снова идет на приступ дворца правителя, арестовывает его, судит и решает, что Дуку нужно вывезти в Польшу и не впускать его никогда в молдавские пределы.
В книге «Далече северной столицы» Г. Ф. Богач приводит страницы «Молдавского летописца»: «А Дуку воеводу повезли в Полшу, там и скончался. А повезли его таковым образом: посадили его на простых санок, двое лошадей были, одна белая, а другая гнедая, хомуты были липовые. Ах нужда, ах беда. (Восклицание летописца, его вздох, столь явственный, подчеркивает, какому позору предан Дука: господарь выезжал всегда на лошадях одноцветных – либо белых, либо черных, а тут разномастные, да еще хомуты не из дорогого дерева, а из липы, будто у захудалого мужика! Кстати, читая этот эпизод на странице 352 «Молдавского летописца», я прочел не «белая», а «пегая»–«две лошади пегая и гнедая». – М. С.) Лицезрительно бранили и окоряли его всякими непотребными словами. Как привезли близ Сучавы в селе... то он просил у некоторой жены немножко молока, чтоб ел. А та жена хозяйка отвещала: «Не имеем-де откуда давать вам молока, а для того, что Дука воевода съел всех коров от всей Молдавии, чтоб съели и его адские неусыпаемые червы!» (Не знала та жена, что тот был сам Дука воевода.) Как те речи услышал Дука воевода, тотчас стал вздыхать и весьма горко плакать... Поляки повезли в Полшу и посадили под караулом, и там в Полше и умре... Так то бог отомстил Дуке воеводе, точно как и он другим делал».
В ранней реконструкции сюжета пушкинской повести о Дуке, созданной еще до знакомства с иркутской рукописью, Г. Ф. Богач, по другим источникам, дает более романтическую и более символическую картину смерти Дуки: женщина, у которой он, привязанный к саням, попросил молока, отказывает ему, но он упорно повторяет просьбу, ссылаясь на то, что бог повелевает помочь страждущему. Женщина дает ему кувшин с молоком, но говорит при этом, что если сейчас где-нибудь пирует Дука, если пьет вино или воду, то да превратится питье его в яд. Дука выпивает кувшин и в муках умирает: молоко превратилось в яд!
Романтический сюжет легенды о Дафне, Дабиже и Дуке, несомненно, близок к душевному настрою Пушкина в его кишиневскую пору. Декабрист Раевский, гетеристы, работа над поэмой «Братья-разбойники», а позднее – замысел «Бахчисарайского фонтана», «Цыган», наконец, свободолюбивые стихи, увлечение историей России и Молдавии – в какую прозу это могло вылиться! Да еще с прибавлением к летописным источникам рассказов неожиданных знакомых, знающих вариации легенды, построенной на подлинных событиях.
Маленькая комнатка в Научной библиотеке. Ее хозяйка – Надежда Васильевна Куликаускене, принявшая после кончины Анны Гдальевны Боннер отдел редкого хранения, и ее сотрудница Наташа считывают рукопись Нита Степановича Романова, выдающегося иркутского деятеля книги, основателя редких фондов двух главных библиотек города. Июньский закат высветил комнатку, сделал ее нарядной и какой-то праздничной, по-домашнему уютной. Розово-палевые отсветы не только на стенах, но сдается, освещены изнутри спинки стульев, а столешница кажется только что отполированной.
На стол ложится объемистый том в коричневом кожаном переплете с золотой орнаментальной рамкой, с такой же золотой розеткой в центре. Кремовые длинные страницы    обведены–каждая–рамкой, создающей поля со всех четырех сторон. Сверху и с боков линии удвоены — образуют верхнюю строку, куда вписаны заголовки главы, как это делалось в старинных книгах и журналах конца XVIII–начала XIX веков, чтобы легко можно было найти нужное место. Слева, в колонке, нумерация, уточнение нечетко написанных в основном тексте слогов и слов; справа – то же. Внизу рамки, справа в конце страницы написано слово, с которого начнется следующая страница, дабы в случае, если рукопись пострадает, можно было ее сложить верно. Коричневые чернила, полуустав, почерк довольно четкий, хотя некоторые буквы и позволяют разночтение.
На полях слева и справа пометки плохо очиненным мягким карандашом, изредка это краткое резюме, а чаще–своеобразное оглавление: «Север, холод...», «В заклад Молдавии», «Условия подданства»и т. п. Видимо, кто-то в XIX веке добросовестно работал над этой рукописью. Не Ириней ли? Ответа нет.
Внимательно листаю страницы, читаю главы о правлении сменяющих друг друга воевод и царей. Нотабене обнаруживается не сразу: пометка эта сделана в правой колонке и поначалу теряется среди прочих помет. Но вот она! Она? Малюсенький знак па странице 352. Те же орешковые коричневые чернила, только «помоложе» самой рукописи, цветом потемнее. Две лигатурно связанные буквы вместились в колонку меж другими пометами. Пушкин был читателем ярым, он соглашался или спорил с авторами, его библиотека хранит многочисленные нотабене, написанные вот так же, – довольно твердое «эн» и словно бы собирающееся взлететь, но удерживаемое общим столбиком «б» (правая черта N является одновременно опорной чертой В).
Пушкин?
«Помета NB ,– пишет Богач,– выполнена в обычной стремительной пушкинской манере: наклонные знаки связаны лигатурно и дважды подчеркнуты. Восклицательного знака нет. Она в точности накладывается на близкие по времени подобные же его читательские знаки». Но не будем спешить с выводами.
Конечно, одна помета недостаточна для окончательного вывода, хотелось бы, чтобы для исследования открылись не две буквы, а хотя бы слово. Уверенность была бы более твёрдой, доказательства более убедительными. Но рукописи молдавских повестей Пушкина потеряны. Надеемся пока потеряны. 
Скажем заранее же заранее спасибо тому дотошному исследователю. тому пушкинисту, который рано или поздно найдет эти повести и сделает полное собрание сочинений русского гения еще более полным. Надежду на такую находку дает нам сам Александр Сергеевич Пушкин, каждый год его рукописи, письма, пометки на книжных страницах обнаруживаются то в одном, то в другом самом неожиданном месте.
А почему бы и не в Сибири?