Распутин В. Г. / Произведения

Игренька
Из повести «Последний срок»

Воспоминание относилось к голодным послевоенным годам...
Весной, перед севом, Люсю отправили боронить это поле. Накануне шёл дождь, земля была сырой и липла к бороне так, что та волочилась, как шкура. По-доброму следовало, конечно, подождать, пока земля подсохнет, но ждать то ли не могли, то ли не хотели. К тому же перед этим поле отдыхало, было отдано под пар и сильно заросло, прошлогодняя трава забивала зубья, и борона всё время тащилась поверху, то и дело её приходилось переворачивать и чистить.
Конь Люсе достался старый, слабосильный, они все в ту весну едва таскали ноги, но этот и вовсе был похож на свою тень.
И опять, уже в который раз сегодня, Люся услышала, как прозвучало в ней нужное слово. Игренька. Коня звали Игренькой, и с этим словом, которое всё ещё звучало в ушах, воспоминание сразу стало намного полнее и яснее. Люся отчётливо увидела перед собой рыжей масти коня с серебряной гривой, с серебряной звездой во лбу – худого до того, что, казалось, высохли даже копыта, и себя за ним – тоненькую, волнистый, причудливый след.
Лопатки у Игреньки ходили вместе с ногами: вперёд-назад, вперёд-назад. Под гору он ещё стаскивал борону, но после того как разворачивались, до верхней межи останавливался раз десять. Люся уже не понуждала его, не гнала и чистила борону только тогда, когда он изнемогал, а вычистив, трогала его по боку вожжой. Перед тем как тронуться, Игреньке надо было раскачаться, сразу с места он взять не мог.
Его частенько заносило в сторону: в гору он тянул с закрытыми глазами – наверное, чтобы не видеть, сколько осталось до межи. Девчонка тогда измучилась с ним, измучилась с травой, с грязью, она, как и Игренька, тоже держалась на пределе сил.
В конце концов Игренька запнулся и упал. Люся перепугалась. Она стала дёргать его вожжами, ничего не добившись, схватила за узду и потянула голову коня вверх – он мотал головой и стягивал её на землю. Люся закричала на Игреньку, но закричала не столько от злости, сколько от страха, и от страха же стала пинать его во впалый бок, от ударов по телу коня прокатывались судорожные толчки, но он не делал даже попытки подняться. Оглядываясь, Люся отступила от него, потом набежала и попробовала подхватить коня в беремя, царапая его с того бока, на который он упал, только напрасно оттягивая его обвисшую, податливую кожу. Тогда Люся бросилась в деревню.
Слава Богу, мать была дома. Они бегом прибежали обратно, к завалившемуся Игреньке. Он лежал на животе, подогнув под себя ноги, земля вокруг него была изъезжена – видно, без Люси в своём недобром, напугавшем его предчувствии он пытался подняться и не смог, а теперь успокаивался, смирившись с тем, что будет, приласканный проникающим сквозь землю покоем. Мать присела перед ним на колени, стала гладить по тонкой, как стёсанной шее.
– От дурной, от дурной. Он уж трава полезла, а ты пропадать собрался. Осталось дотерпеть-то неделю-то, не больше, и жить будешь, любая кочка на жвачку подаст. Ты погоди, Игреня, не пондавайся. Раз уж зиму перезимовал, тепери сам Бог велел потерпеть. Осталось-то уж... Господи... раз плюнуть осталось-то. Чё там зиму – войну мы с тобой пережили. Всю войну ты, бедовый, на лесозаготовках маялся, брёвны таскал, а такая ли это работа? И таскал, дюжил. А тут уж на характере можно продержаться, я давно уж на характере держусь.
Конь повернул к ней острую, как клюв, морду и потянулся к её рукам губами.
– Ничё нету, – испугалась мать. – У меня ничё нету, Игреня, ничё не взяла. От дура дак дура. А он всё понимает, хошь и конь. Ишо бы Игреня да не понимал. – Она гладила его по морде, теребила свалявшуюся чёлку. – Он, подимте, не такое в толк брал, чё и другой человек не возьмёт. В позапрошлом годе, когда Игреньке бревном сломали ногу и его хотели ондать на мясо, кто на трёх ногах ускакал в тайгу? Он, Игренька. И покуль кость на своё место не взялась, не выходил, отлёживался. Потом ишо сколь хромал. А я тебя никому не давала, на тебе, на хромоногом, воду на молоканку возила и, чтобы не бередить ногу, наливала не цельную бочку.
Конь вскинул голову и тонко, виновато заржал. Мать потрепала его по шее, и он, откликаясь на ласку, заржал во второй раз и завозил под собой ногами.
– Погоди, Игреня, – заторопилась мать и стала освобождать его от постромок. – Погоди, сичас. Сичас мы с тобой будем подыматься. И то – хватит лежать, належался.
Игренька водил за ней головой и дрожал от нетерпения и страха за свою слабость. Когда мать взяла его под уздцы, он с силой выкинул вперёд передние ноги, но далеко, неудобно, так что пришлось подтягивать их ближе, напружился, натянулся, вздымая задние, и не смог, осел обратно. Отвернувшись от матери, он снова заржал, и в его голосе было отчаяние: не могу, сами видите, не могу. Мать стала успокаивать его:
– Погоди, Игреня, погоди, отдохни. Не сразу. Ишь ты, сразу захотел. Сял, и то хорошо, и то давай сюды. Сичас отдохнёшь и подымешься. Ничё, ничё. Ох ты, Игреня, Игреня.
Она обвела глазами Люсину работу и упрекнула:
– Повдоль надо было ездить, а не поперёк. Тут на бугор и здоровый конь не вытянет. А ему где же...
– Ага, такой гон.
– Ну и чё? Ехала бы и ехала помаленьку, никто тебя не гнал. Земля-то одна – хошь вдоль, хошь поперёк. Сколь её тут есть, столь и есть. Не прибудет.
Она подала Люсе повод, а сама зашла сбоку и, хлопнув коня по спине, подхватила его снизу. Игренька переставил передние ноги, как бы уходя с уронившего его места, и вытянул задние, в последнем отчаянном усилии выпрямил их и встал в полный рост. Он покачивался на своих четырёх ногах, а мать поддерживала его, обняв рукой за спину, и радостно приговаривала:
– Ну и от, ну и от. Я ить тебе говорела. А то пропадать собрался, ну не грех ли? Скажи кому, дак и обсмеют тебя, подумают ди- зентир. А какой ты дизентир, Игреня? Господи, какой ты дизентир? Хлопни на тебе комара, ты и повалишься. От и весь с тебя дизентир. Тебя ли сичас на работу назначать? Пойдём, дизентир, пойдём.
Она взяла его в повод и потянула за собой. Раскачавшись, конь тронулся, почти сразу же остановился и, будто испугавшись, что опять упадёт, заковылял дальше.