Комлев И. / Произведения

Листья
Рассказ

Кажется, это было вчера...
– Смотри не упади! – мать выпускает меня на улицу, в лицо мне брызжет яркое, как волосы моей мамы, оранжевое солнце. Солнце ослепляет с двух сторон – сверху, где оно гуляет в синеве, и снизу, из лужи, в которую мне не велено падать.
Весна. Вода во всю ширину улицы. Я пробираюсь вдоль плетня и сворачиваю за угол, туда, где прошлогодние лопухи и маленькие, просто крошечные, березки, отрастающие на месте вырубленной рощи. Ржаво-грязные прошлогодние лопухи с колючками меня не интересуют, а вот гибкие прутики берёзкиных деток манят с непреодолимой силой: на сочно-коричневых тонких, гнущихся от собственной тяжести, веточках накануне вечером я заметил множество зелёных жучков. А когда рассмотрел, понял, что это не жучки вовсе, а листики расклювились.
Неделей раньше у нас вывелись цыплята. Я видел, как они появляются на свет: пробьют скорлупку и, чуть высунув носик, отдыхают и прислушиваются: всё ли благополучно в новом для них мире? Затем долбят её дальше и крылышками изнутри распирают – и вдруг чудо: яичный домик развалился, а перед тобой на тоненьких ножках покачивается мокрый жёлтый комочек, который через одну-две минуты, высохнув, превращается в пушистый шарик.
Так и зелёные клювики листочков: вылезли немного из лопнувших почек и притаились – нет ли какой-нибудь опасности? Я иду проверить: за ночь они, должно быть, осмелели и выбрались на волю совсем?
Я наклоняюсь к пеньку, рядом с которым крохотное, чуть выше моего колена, деревцо, вижу: на самой макушке его – листок! Настоящий! В форме сердечка с зубчиками по краям, с прожилками и с блестящим зелёным покровом – крохотный, с ноготок моего мизинца. Трогаю легонько листик пальцами, он липнет. Он мокренький, как цыплёнок, который только что вылупился из яйца. Он источает запах смолки, и я не удерживаюсь и касаюсь его губами и, даже, чуть-чуть, чтобы ему не было больно, пробую на зуб. Зелень горчит.
Потом я долго рассматриваю этого посланца весны, внимательно, уже не трогая его, чтобы не повредить: он мне своим беззащитным видом щекочет сердце. Я хочу спросить его о чём-то мне неведомом, о мире, из которого он явился, о тайне, которая ему, крохотному, известна, а мне недоступна, но не знаю как. Ведь у них, у деревьев, у листиков, тоже должен быть свой язык и, может быть, они попискивают друг дружке, как цыплята, только совсем тихо, и я не слышу?
Почти касаюсь листка ухом, вслушиваюсь. Но слышу лишь дальний стук колёс поезда, из мира тоже мне неведомого и страшно интересного. Слышу шорох жухлой травы у плетня – там мышь, наверное, прокладывает новую тропинку. Слышу, как поскуливает во дворе наша собака Шарик и бренчит кольцом – с того дня, как вывелись цыплята, собаку посадили на цепь. А о чём шепчутся листочки, не слышу.
Выпрямляюсь. Ничего, я ещё научусь узнавать язык листьев и трав и пойму, зачем они живут, что чувствуют и что думают, когда я подхожу к ним.
Солнце в знак согласия оглаживает меня, ветерок чуть слышно касается моих волос – тоже подбадривает, куда-то ввысь зовёт меня распахнутая синь неба. Впереди у меня день – огромный, бесконечный, как это небо, и ясный, как эта лазурь.

* * *
На следующий день веду в открытый мною мир девочку Нину.
– Вчера, – объясняю ей, – во-от такусенькие листики были, а теперь – смотри!
Того прутика у пенька я не могу узнать среди других таких же нарядных его братьев, и значит, не могу посмотреть, насколько вырос мой знакомый листок – они все выросли, – не могу, наклонившись, послушать его – вдруг он сегодня осмелится и что-то откроет мне из своей тайны? Листья выросли уже больше огромных Нинкиных глаз.
– Смотри, какой большой лист! – она своими синими блюдцами углядела под старым пнём листья, которые росли не на ветках, а прямо на коре, почти у самой земли.
Неужто выросли за одну ночь? Или они были вчера, а я их не заметил? Нина подходит к пеньку, наклоняется и срывает самый большой, просто гигантский лист – таких листьев на берёзах не бывает, прикладывает к нему свою ладошку. Что она делает? Мне кажется, что листок должен был вскрикнуть от боли, но он льнёт к ладошке девочки, и мне становится чуточку завидно, что я не на его месте: это, наверное, приятно, когда тебя гладит девочка.
Я начинаю рыскать вокруг, чтобы найти ещё больший лист и, наконец, кажется, нахожу. Срываю и бегу к ней:
– Вот этот ещё здоровее!
– Нет, – возражает она, – мой длиннее.
– А этот ширше.
Мы прикладываем листья друг к другу, пытаемся совместить края, но листья разные по форме и непонятно, какой больше. Наши руки соприкасаются, и новая щекочущая тайна волнует мне сердце и одновременно смиряет мой запал соперничества. Я готов согласиться, что её лист больше и даже красивее, если она этого пожелает, но она великодушно предлагает:
– Пусть будут одинаковые.
– Точно! – в восторге соглашаюсь я. – Они оба два чемпионы!
И чтобы прикоснуться к её руке ещё раз, кладу свой лист на её ладошку.
Этот день пролетел значительно быстрее вчерашнего.

* * *
Мы еще ходим за наш плетень, отыскиваем неправдоподобно большие листья, срываем их и дома у Нины сравниваем с другими, сорванными ранее. Через несколько дней обнаруживаем, что листья больше не растут, игра нам надоедает, и мы лишь осенью, спохватившись, узнаём, что бабушка Нины замела в печь засохшие и рассыпавшиеся остатки нашей весенней радости.
Осенью я впервые иду в школу.
Осенью берёзовый кустарник и ближний лесок, по-здешнему – мши встречают нас желтеющей листвой. Словно весёлый художник ходит по лесу и разукрашивал деревья в радостные яркие цвета. Берёзки в золото одел – от празднично-жёлтого до червонного, осинки в багрянец нарядил. Опять мы, очарованные, носим домой листья, теперь уже самые-самые красивые.
Проходит ещё месяц, и листья начинают опадать с деревьев. Я стою под тополем, что растёт за воротами нашего двора и, подняв голову, жду. Мне хочется подсмотреть тот самый момент, когда листок отделяется от ветки. Как это происходит? И что он, этот самовольник, делает, чтобы оторваться от родительского дерева, и что думает, и как летит и выбирает место, где ему приземлиться? Знает ли он, что летит навстречу своей гибели? Может быть, лист, который отделяется от ветви, уже ничего не чувствует, может быть, он прежде умирает? И что это такое смерть? И зачем рождаться весной, чтобы так скоро, через одно лишь лето, упасть на сырую стынущую землю?
Моя жизнь будет долгой-долгой, мне, стоящему под тополем, она кажется вечной.
Уже летит! И опять. И ещё, и ещё... Миг отделения листа от ветки я так и не могу проследить, вижу только, что в воздухе уже плавно кружит жёлтый парус, вижу, как неторопливо, словно нехотя, ложится он рядом с другими такими же листьями, образующими на земле неповторимый, яркий, будто сотканный из маленьких солнышков, ковёр; ложится и ждёт окончательного решения своей участи.
А мне на сердце ложится третья тайна – тайна смерти.

***
И снова весна. Снова лето, а за ним осень и зима. Земля кружится всё быстрее, и у меня не находится больше времени, чтобы постоять под деревом, дожидаясь, когда сорвется с ветви очередной жёлтый лист. И я думаю уже, что детство кануло в прошлое, и ничто и никогда не повторится.

***
Но отчасти повторяется. Однажды весной выходим мы с маленьким сыном на улицу, он изумлённо застывает перед зелёным листком, крохотным листком однодневкой, трогает, наконец, его пальцем, смотрит на меня:
– Его можно есть?
У сына другой жизненный путь и свой, пока небогатый, опыт. Он родился в городе и потому сравнивает листик не с живыми цыплятами – цыплят ему ещё предстоит когда-нибудь увидеть, если предстоит, а сравнивает с листиками, которые он сколупывал с именинного торта.
– Нет, – говорю я, – эти листочки не едят.
Сын недоверчиво смотрит на меня – сочный листочек кажется очень вкусным.
– Если очень хочется – попробуй, – говорю я.
Он пробует, прямо с ветки. Морщится. Да, конечно, горчит.

***
У отрывного календаря белые листы. Я забываю их отрывать, спохватываюсь лишь в конце недели и тогда убираю ненужные, целую стопку минувших дней.
Однажды догадываюсь: чтобы не утруждать себя этой бесцельной заботой, надо повесить на стенку календарь перекидной, где листы бумаги, изукрашенные фотохудожником, отмеряют жизнь месяцами.
Но и этот календарь быстро закрывает последнюю страницу, и тогда я заменяю его новым, где мера времени – год.
***
Распускаются и зеленеют, желтеют и опадают листья с деревьев, а я уже не успеваю разглядеть отдельного листка, березовый ли он, или осиновый, изумрудный или золотой.
Уже давно золото волос моей матери потемнело, обратилось в медь, а затем и в серебро... Да, кстати, в лужу, как и предупреждала меня мама в тот далёкий и близкий день, я не упал. Я просто залез в неё и начерпал полные сапоги ледяной воды. Заболел? Нет. От таких пустяков мы тогда не болели.
Вот и внучка уже есть у меня, тоже златовласая, как моя мама, и близкой весной предстоит мне выйти на улицу с ней, чтобы увидела она рас пустившийся клейкий листик.

***
А мои листья больше не распускаются, не зеленеют и не желтеют. Они подхвачены вихрем и мчатся, и кружат в непрерывном метельном танце уже не дней, не месяцев и даже не лет – мелькают десятилетия.
Промчались года, и внучка выросла и стала мамой...
Скоро, скоро ураган сорвет меня, как увядший лист, и унесёт в прошлое, а триединой тайны – рождения, любви и смерти, я так и не узнал.
Единственное, чего боюсь и чего не хотел бы допустить – чтобы злые ветры времени унесли вместе с нами и наше будущее. Должны зеленеть деревья на Земле и рождаться, и расти дети, которые будут каждой весной открывать для себя первый зелёный листок, удивляясь тайне рождения, первое чувство – таинство любви, и пусть они услышат шуршание вечности в тайне смерти.
Да будет так во веки веков.