Комлев И. / Произведения

Роман «Рядовой Иван Ященко»

Повесть первая

Плен

– Рота-а, подъём! Рота, подъём! – то ли всё ещё сон, то ли команда, но голос незнакомый, не старшины роты.
А снилась Ивану река, Омь, что в далёкой Сибири, ивы на берегу, удочка, поплавок на воде и погромыхивание грома – из-за леска на противоположной стороне реки наползала чёрная туча. Клёв перед дождём бывал иногда просто отменный. Но очередную поклёвку пришлось пропустить...
Команда сбросила Ивана с нар – сработал выработанный за три месяца рефлекс. Едва разлепив глаза, он надёрнул галифе, матюгнул Василя, который свалился с верхних нар ему на голову, быстро-быстро накрутил портянки и обмотки – тоже сказались тренировки, надёрнул грубые ботинки, двумя движениями завязал шнурки и уже на ходу из палатки надел гимнастёрку. За ним, толкаясь, из палатки выскакивали солдаты взвода.
– Стройся!
– Тю, сдурилы! – Василь, протирая глаза, глянул на восток, где только-только за лесом поднималось солнце. – Ив виходный не дадуть поспаты.
Взвод построился, справа и слева такие же квадраты других взводов – на вытоптанной площади, поротно, батальоны полка, на дальнем краю те, кого строевики называют «обоз». Иван – второй с правого фланга взвода, рядом, выше его ростом, Фёдор Дубов, массивный флегматичный парень, уралец, за Дубовым – на полшага впереди – командир взвода, старший сержант Путник, невысокий крепыш с хорошо поставленным командирским голосом, сверхсрочник.
Иван видит нечто странное: ни ротного командира нет, не видать комбата, нет командира полка и вообще нет никого из командиров других рот и батальонов, не говоря уж о комиссаре полка, он на утреннем построении и прежде появлялся очень редко. Зато в полусумраке рассветного дня перед строем, чуть левее второго взвода второй роты первого батальона, он видит две довольно высокие фигуры в плащах, с фуражками на головах, фуражки с необычно высокими тульями, а чуть в стороне от них и чуть ближе к строю, невысокий худенький военный в странной серой форме. В правой руке его хлыст, ивовый прут. Человечек стоит, слегка расставив ноги, для большей устойчивости, как стоят и те двое, похлопывает себя прутом по голенищу надраенного хромового сапога. Что-то знакомое почудилось Ивану в этом военном, спустя мгновение Иван признал в нём полкового писаря. Шибздик, так за глаза называли его солдаты. Фамилии его Иван не знал, но дважды видел в штабной палатке. Так это его голос поднял полк – голос у Шибздика был мощным, не вязавшимся с его хлипкой фигурой. «Что он тут командует?» И только теперь Иван увидел за спинами этих троих, там, где были навесы для винтовок, расставленных в козлах, автоматчиков. По два на каждую пирамиду оружия. На головах каски, ноги расставлены для устойчивости, автоматы, не наши, на уровне живота, направлены прямо в строй взвода. И сапоги – чудные сапоги с широкими голяшками, будто пошиты были на слонов, а достались вот этим воякам.
«Немцы»!
– Фрицы! – слышит Иван негромкий изумлённо-растерянный голос из-за спины.
– Смир-р-но! – бывший писарь командует с видимым наслаждением.
Строй, приученный к повиновению, вздрагивает и замирает. Зябко.
За навесами для оружия, в кустах, всё ещё плавает, редея, туман – там ручей, в котором обычно умывались солдаты после утренней пробежки. Тени от деревьев, что восточнее палаток, длинны, и солнце ещё не освещает импровизированный плац – утоптанную солдатскими сапогами большую поляну.
Один высокий в плаще делает небольшой шаг вперёд и произносит что-то на немецком, не повышая голоса, не заботясь, чтобы его услышали все. Писарь переводит его во всю силу своих лёгких.
– Солдаты русской армии, сегодня настал для вас великий день! День освобождения от коммунистов и жидов. Славная германская армия по приказу фюрера...
Раздалось дружное: «Хайль!» и все увидели, что не только у оружия стоят автоматчики, но и на флангах полка шеренги их, и не только автоматы направлены на безоружных солдат, но и пулемёты готовы по малейшей команде вступить в дело.
–... по приказу фюрера перешла границу и готова уничтожить ненавистный вам режим и, в первую очередь, ликвидировать ваших угнетателей: евреев и коммунистов. Наш великий фюрер так решил, и так будет!
В это время послышался нарастающий гул, все невольно подняли головы: высоко в небе с запада на восток шла целая армада самолётов.
– Фюрер, – продолжал переводить писарь, – зовёт всех честных русских солдат вступить в борьбу с коммунизмом, вступить в великую и непобедимую германскую армию. После скорой и неизбежной победы наш фюрер обещает вам свободу и землю, право быть хозяевами, право распоряжаться теми, кто не освободится от коммунистической заразы.
Пауза. Видимо необходимая для того, чтобы русские солдаты усвоили сказанное. Немец отступил назад, на прежнее место, а писарь, теперь уже видно было, что на его руке выше локтя чёрная нарукавная повязка с двумя изломанными, как молнии, белыми линиями, а на фуражке что-то похожее на череп с двумя костями под ним. «Эсэсовец», – слышит Иван шёпот за спиной. Это ему пока ничего не объясняет. Писарь-эсэсовец скомандовал:
– Кто вступает в великую германскую армию, выйти из строя!
Похоже, он прекрасно знал, что нужно делать и как командовать бывшими его сослуживцами.
Полк вздрогнул, расслабился, принял положение «вольно» без команды, но из строя никто не вышел.
«Это я должен буду воевать против своих? А как же мама и сёстры? Шо скаже батько?» – подумал Иван, и, очевидно, такие же мысли были у всех.
– Смелее! – гремел вчерашний писарь, а теперь эсэсовец. – За вашими спинами нет комиссаров!
И захохотал. «Правда: куда все подевались? И где наши пограничники? Почему немцы здесь?» Такие вопросы крутились в голове не только у Ивана. Полк располагался в десяти километрах от границы, жили в палатках, утром выдвигались к границе и большую часть суток красноармейцы проводили на строительстве оборонительных сооружений: огневых точек, окопов и траншей, блиндажей и наблюдательных пунктов. На огневую и на строевую подготовку последние две недели времени почти не отводилось.
– Кто откажется служить Великой Германии, – пояснял писарь-эсэсовец, – тот будет пленным. И я вам обещаю, это будет не курорт!
Полуторатысячный строй безмолвствовал.
– Ну, что стоишь? – эсэсовец ткнул прутом красноармейца во второй шеренге. – Выйти из строя!
Солдат, воровато озираясь на сослуживцев, протиснулся между стоявшими впереди его, те не поторопились пропустить изменника.
– Ты и ты, – бывший писарь знал, кого следует вызывать в первую очередь, и прутом, как указкой, безошибочно выдернул двоих солдат из соседнего взвода.
Фашист был психологом. Уже не дожидаясь указаний, несколько солдат покинули строй. Но улов был слишком мал, из всего полка не набралось и взвода тех, кто пожелал надеть форму вермахта. Их построили, дали команду, и они пошли, руководимые уже немецким армейским офицером, вдоль строя полка, снимая с красноармейцев поясные ремни, срывая с пилоток звёздочки. Откуда-то появился грузовик, советский ЗИС-5, на котором на стройку привозили ещё вчера цемент и брёвна. В кабине на месте водителя сидел один из добровольцев, рядом – немец с автоматом, и два бывших красноармейца стали забрасывать в кузов машины винтовки, забирая их из пирамид.
И снова в дело вступил бывший писарь. Он, очевидно, не зря сидел в штабе полка, знал по документам многих красноармейцев. Проходя вдоль строя, командовал, указывая прутом на солдата:
– Выходи! Выходи!
Вскоре перед строем оказались комсорги рот и евреи.
– Юден? – кивнул офицер в плаще на стоявшего за спиной Ивана чернявого солдата, его эсэсовец пропустил при своём обходе.
– Выйди, – приказал писарь, – сними штаны.
Иван посторонился: шаг вперёд и в сторону. Дзагоев вышел, бледнея лицом, сказал хрипло:
– Н-нэт, я кавказэц. Мусульман.
Спустил шаровары с кальсонами до колен.
– Обрезанный, – сказал немецкий офицер, почти на чистом русском языке, что-то подобное улыбке появилось на его лице. И, обращаясь к Шибздику, уточнил: – Мусульман?
Эсэсовец кивнул и не отказал себе в удовольствии, хлестнул Дзагоева прутом, норовя попасть в промежность. Махнул рукой, разрешая солдату вернуться в строй. У немцев был свой расчёт на мусульман: надеялись создать из них боевые подразделения, которые пойдут против Красной армии. Это спасло жизнь Дзагоеву. Он поспешно надёрнул галифе и быстро вернулся на своё место. Подбородок его, выбритый до синевы, стал, кажется, ещё темнее, а на скулах появился румянец. «Будь у него нож, – мелькнула у Ивана мысль, – кинулся бы и запорол Шибздика».
Комсомольцев и евреев, их набралось человек тридцать, вывели за палатки и оттуда раздались автоматные очереди.
– Васю тоже чуть не кокнули, – пробубнил возле уха Ивана Дубов.
Имя Дзагоева было Виссарион. Но Виссарионом Дзагоева товарищи избегали называть: слишком строго. Да и сам он при знакомстве так отрекомендовался: «Мая има – Вася».
– Так немедленно будет со всеми, кто не захочет работать на Германию, – уточнил, между тем, бывший писарь. – Немецкий порядок – это закон. Кормить вас будут только за хорошую работу. Смир-рно! – вдруг рявкнул он, – равнение на-а лево!
С небольшим промедлением команда была выполнена.
Там, куда приказано было держать равнение, находилась штабная палатка, особняком от палаток, в которых размещались солдаты, и все невольно подумали, что вот сейчас из неё выйдут красные командиры, или их выведут оттуда. Но из палатки появился немец, он за древко волочил по земле красное полковое знамя. Сдержанный гул, как стон, прошёл по шеренгам. Перед этим знаменем давали присягу на верность стране и народу новобранцы три месяца назад, ещё там, на формировании полка, далеко от границы. У Ивана чуть ноги не подкосились от нахлынувших боли, стыда и унижения. Немец подошёл к двигавшейся навстречу ему машине, в которую сбросали только что винтовки красноармейцев, и швырнул туда знамя.
В проёме палатки показался ещё один немецкий солдат, он зажал локтями ступни красноармейца и волочил его по земле. Это был часовой, который стоял ночью у знамени. Он был мёртв. Оттащив труп от палатки на несколько шагов, немец посчитал свою работу выполненной и бросил ношу.
Фашисты наслаждались произведённым эффектом.
– Фюрер освобождает вас от присяги! – пояснил бывший писарь.
Затем он щёлкнул пальцами, подняв руку вверх, и к нему на рысях приблизился немецкий солдат с бумагами. За ним – ещё несколько немцев. Эсэсовец пошёл вдоль строя, раздавая своим подручным листки, и вскоре началась перекличка: немцы, коверкая фамилии, занялись проверкой личного состава рот. До Ивана дело дошло в самом конце:
– Я-щенко! – с трудом выговорил худощавый высокий немец, вглядываясь внимательно в строй. Пожилой, как показалось Ивану.
– Я, – взгляды их встретились.
Последним в ротном списке почему-то оказался Василь, хотя его фамилия должна была стоять в списках выше фамилии Ивана.
– Я-ко-вэнко!
– А до ветру нас когда отпустят? – вместо отзыва спросил он.
– Поговори мне! – бывший писарь оказался неподалёку. Чуть помедлив, скомандовал: – Оправиться!
– Шо, здесь? – не выдержав, удивился Василь.
В руке Шибздика появился пистолет. Выстрелив над головой Василя, он рявкнул: «Быстро!»
Красноармейцы, сконфуженно поглядывая на товарищей, стали снимать галифе и присаживаться... Нужда заставит. На плацу, ещё вчера, окурок никто бы не бросил.
Из каждого взвода несколько человек направили разбирать палатки. По команде солдаты забрали свои вещи: тощие вещмешки. Скатки, шинели, остались в каптёрке, в большой хозяйственной палатке.
Потом весь полк прогнали мимо кухни, где повара под надзором автоматчиков раздали пленным красноармейцам по ломтю хлеба, по несваренной картофелине и горстке пшённой крупы. Крупу, зачерпывая ладонью, повара, тем, кто не успел достать из вещмешка котелок, бросали в подставленные пилотки. Ворчали солдаты, что даже умыться не дали, есть приходится грязными руками.
Не знали, что это пшено и хлеб, и картошка вспомнятся им ещё не раз как последний привет страны, которую они не сумели защитить.
– Плен? Это что, плен? – то там, то тут слышались удивлённо-недоверчивые голоса.
Несмотря на то, что о возможной войне с немцами было запрещено говорить: «У нас с Германией договор», готовили красноармейцев к боевым действиям напряжённо. С самого начала, как только сформировался полк, ещё там, в небольшом городке, в Удмуртии, необученных деревенских парней часами учили ходить строем, чтобы умели не наступать друг другу на пятки, чтобы ходьба стала для них привычным делом. Учили стрелять из винтовки и даже из ППШ. Пистолет-пулемёт Шпагина с диском производил сильное впечатление, но вызывал у Ивана некоторую настороженность: набивать диск патронами надо было аккуратно, иначе, как объяснял старшина, при стрельбе мог случиться перекос патрона, а в ближнем бою – это верная смерть. Учили рукопашному бою. Этим занимался с ними старший сержант Путник, а он, в свою очередь, учился у лейтенанта Бодрова, бывшего в Первую мировую войну унтер-офицером. Унтер-офицеры – это мастера своего дела, владевшие всеми видами стрелкового и холодного оружия, умеющие сражаться как в пешем, так и в конном строю.
Удары штыком и прикладом, уклоны, уход от ударов и даже от выстрела – у Ивана получалось неплохо, он удивил наставников тем, что быстро научился метать винтовочный штык в цель. А секрет был в том, что ещё тогда, когда он в своей деревне начал работать в строительной бригаде, начали они соревноваться с таким же парнем в метании топора. И научились с десяти шагов втыкать своё орудие труда в дерево. До поры, конечно, пока бригадир не увидел и не отматерил их – за порчу живых деревьев и за озорство.
Учась рукопашному бою, красноармейцы, что не менее важно, обретали уверенность в себе и в товарищах. Умение действовать совместно, слаженно – главное в рукопашном бою. «Сам погибай, а товарища выручай, – наставлял бывший унтер-офицер, – так завещал нам Суворов».
И вот не пригодилось то, что успели освоить перед войной, взяли их, как слепых котят.
Туман рассеялся, солнце выбралось на вершины деревьев, день обещал быть ясным и знойным. В стороне от расположения полка, за полосой леса, в это время шло большое движение: гремели гусеницы танков, подрагивала земля, стучали двигатели автомобилей, слышалось тарахтенье мотоциклов, и ещё множество звуков подсказывало красноармейцам, что там идёт мощная колонна войск. Вражеская армия беспрепятственно шла на восток. Где-то далеко громыхало, иногда по земле катился гул, а здесь было относительно тихо. Очередная группа немецких самолётов прошла на восток, наших самолётов не было видно.
Полк, потерявший командиров, оружие и не понимавший, что будет дальше, построили и под конвоем повели на запад, к границе, по той пыльной дороге, по которой только что прошли немцы, и по которой красноармейцы ходили на строительство оборонительной полосы. Кроме пеших конвоиров слева и справа от колонны были всадники с автоматами, и время от времени мимо колонны, то обгоняя её, то возвращаясь в хвост, пылил мотоцикл, где рядом с водителем, в люльке, сидел пулемётчик.
Два часа ходу, и вот у дороги пограничная застава. Невольно взгляды пленников обратились в сторону небольшого домика. У стены его аккуратным рядом, как в строю, лежали тела пограничников во главе с лейтенантом. Фуражка лейтенанта с красной звездой на ней лежала рядом с ним, и ветерок слегка шевелил его русые кудри. Рядовые были острижены наголо, «под Котовского». Огнестрельных ранений не видно, все убиты ножами или заколоты штыками.
А через сотню шагов на берегу речки, названия которой Иван и другие солдаты от начальства не слышали, возможно, в целях конспирации, увидели ещё несколько убитых красноармейцев. Некоторые застрелены, очевидно, врасплох, в затылок. Враги, судя по всему, пришли с той стороны, откуда их не ждали.
По другую сторону от дороги белел свежим деревом недостроенный дот.
Речушку переходили вброд, воды по колено, струится по камешкам, как будто в мире ничего не произошло. За рекой дорога раздваивалась, полк повели по той, что свернула к северу. Она не искорёжена колёсами автомобилей и траками танков, не вытоптана, пыли меньше, идти стало легче. При переходе через реку успевали ладонями зачерпывать воду и пить. На мокрые обмотки стала налипать пыль, в ботинках хлюпало, и Иван стал беспокоиться, что скоро натрёт до мозолей ступни. К счастью, или, наоборот, к горькой обиде, вскоре навстречу им попалась ещё одна немецкая колонна: несколько танков впереди, за ними автомобили и повозки. О том, что пленные должны освободить дорогу, конвоиров предупредили два мотоциклиста. Место было полуоткрытое, с небольшим кустарником по сторонам, красноармейцев, подгоняя прикладами, поспешно согнали за обочину. Удалось слегка отдохнуть и чуточку обсохнуть. Колонна немцев двигалась мимо примерно полчаса.
Пленные без остановок шли до полудня, после чего остановились на открытом месте. Здесь конвоиры поочерёдно подходили к походной кухне, обедали, весело обменивались впечатлениями, потом возвращались на свои места. Война войной, а обед вовремя – немецкий порядок соблюдался неукоснительно. Красноармейцам обеда не полагалось. Но сесть на землю, переобуться, перемотать обмотки было возможно. Кое-кто даже лёг на прогретую солнцем траву, заложив, как на отдыхе в родном отечестве, руки за голову.
И снова изнурительная до одури ходьба под знойным небом, во рту пересохло, ноги всё чаще загребали дорожную пыль и гравий. Но не столько солнце давило и усталость, сколько тяжёлые мысли: «Что будет с нами? Кто нас предал?»
Миновали несколько деревень, жителей почти не видно. Дома обычные, крыши в большинстве крыты соломой или камышом, и было не понять – чужая это сторона, или они опять идут по советской земле.
– Как ты думаешь, Иван, далеко нас уведут? – спрашивал Дубов. – Наши догонят завтра или нет? Выручат?
Иван думает о том же, но насчёт того, что их скоро выручат свои, у него сомнение. Ответить он не успевает, идущий сзади Дзагоев, едва не погибший бесславно утром, шипит за спиной:
– Наш-ша! Раззява наш-ша! Шибздик плен взял! Ай-яй! Немецкий сабака! Шпион! Ай-яй!
У многих красноармейцев от дурного завтрака и сырой воды начались проблемы с животом. Но когда один из солдат, он шёл в колонне впереди Ивана, примерно в сорока шагах, попытался выйти в сторону, чтобы справить нужду, раздалось немедленное:
– Хальт!
Несчастный боец, держась руками за живот, обернулся к окрикнувшему его конвоиру, показывая, что не собирается бежать, а только присесть на минуту на обочине, и шагнул дальше. Немец выстрелил, не поднимая винтовки для прицеливания, и попал в спину страдальцу, точно на уровне живота, словно это и было тем лекарством, которое требовалось несчастному. Пленный упал, второй конвоир, бывший неподалёку, выстрелил в агонизирующего дважды, и тот затих. Колонна шла дальше без задержки.
На перекрёстке дорог военнопленных разделили. Небольшую часть погнали на запад, остальных – на север. Когда подошли к лесу, возле колонны конвоирам появилось подкрепление: группа автоматчиков с собаками.
В лесу дышится чуть легче.
Солнце стало клониться на западе к горизонту, когда в большом прогале колонну остановили. Конвоиры и собаки окружили пленных, им дали возможность справить нужду. И тут же подошла машина, опять же советский ЗИС-5, но другой, не тот, на котором увезли винтовки, и с другим водителем. Из кузова на землю полетели лопаты, пилы, несколько ломов и даже топоров. Ещё подошёл грузовик, немецкий, на нём привезли колючую проволоку.
И закипела работа. Пилили деревья, обрубали сучья, разделывали стволы на столбы, рыли ямы, устанавливали столбы в эти ямы, через пять-шесть шагов, и прибивали рядами на них колючую проволоку. Ударная была работа. К заходу солнца лагерь, обнесённый колючей проволокой, был готов. Только теперь оголодавшим пленным дали пищу. Раздачу серого эрзац-хлеба и сырой картошки вели полковые повара и медицинский персонал; среди медиков было несколько женщин-санитарок.
Привезли воду, на которую в первую очередь, толпясь, накинулись умиравшие от жажды красноармейцы.
Матерясь на чём свет стоит, ели эрзац хлеб и грызли картошку. Иван свою картофелину в сыром виде есть не стал. В вещмешке у него были спички, он собрал под ногами сухие сучки, кору и разжёг костерок, всё время ожидая окрика от охранников, а то и пули в спину. Но его самодеятельность не вызвала реакции конвоиров. Иван воткнул найденную Василём палку наклонно над огнём, приладил над костром свой котелок, в котором сохранил часть воды, когда подходил к баку и утолял жажду, бросил в котелок свою картофелину и клубень Василя. Дзагоев придвинулся к нему, Иван взял и его картофелину, положил в котелок и картошку Фёдора Дубова. Глядя на них, стали готовить ужин и другие пленные.
Те, кто не вытерпел голода и съел сырую картошку, поворчав, уснули, устав от долгой ходьбы и тяжёлой работы.
– Соли бы ещё! – вздохнул Дубов, когда вода в котелке закипела.
– Тикать надо – вот шо, – Василь, покатав горячую картофелину в ладонях, начал есть её, не очищая от кожуры. – Во при таком разе загубят нимцы, и не бачить нам, Иване, своей Богдановки.
– Вон дядько нам дорогу посветит, – кивнул Иван на вышку, которую успели до ночи поставить на одном углу проволочного заграждения – там немцы как раз в это время наладили прожектор, и луч его, слепя глаза, начал обшаривать территорию лагеря. – А Богдановку, может, ещё побачим.
Сердце ныло от воспоминания о родной деревне. Богдановку когда-то зачинали переселенцы с Украины: на берегу реки построили хаты, пахали землю, женились, рожали детей и умирали. Сибирь стала их родиной. Когда пришла Советская власть, приняли её, не сопротивлялись, крестьянам было всё равно, кто сидит в далёкой столице в царском кресле. Но когда тут стали хозяйничать иностранцы: англичане, французы, японцы, чехи и ещё чёрт знает кто, когда отступающие колчаковцы стали забирать не только лошадей, но и молодых мужиков стали ставить под ружьё, то не только коренные сибиряки, но и пришлые из «Расеи», поняли, что надо избавляться от непрошеных гостей.
Когда новая власть стала организовывать колхозы – хохлы, как их называли жители соседних деревень, скооперировались: они и раньше жили единым сообществом, не чураясь и тех, кто волею судьбы оказывался жителем их деревни.
В школе учительницей была русская женщина, приехала по направлению, молодая, красивая, и через два года вышла замуж за хохла. За грамотность, красоту и спокойный характер она стала самым уважаемым человеком в деревне, большим уважением, пожалуй, пользовался только председатель колхоза – Бережко Мартын Афанасьевич. Его, имевшего два класса образования церковно-приходской школы, выбрали председателем, несмотря на уговоры и давление районного начальства, за хозяйственность, за мудрость и редкостное понимание всякого крестьянского дела. Землю он знал как никто, скотину любил и холил, и даже трактора и комбайны, когда они появились в ЭМТЭ-ЭСах, машинотракторных станциях, и работали на колхозных полях, не стали для него загадкой.
Весной сорок первого на воинскую службу призвали семь парней из Богдановки рождения тысяча девятьсот двадцать второго года. Иван был старше на два года. Провожая их в военкомат, Мартын Афанасьевич чуть не прослезился:
– Ну, хлопци, не посрамите ридных и деревню. Чую, будэ трудно вам, шось там гитлеры маракують початы вийну. Як бы вам не прийшлось бытыся з ими...
Была ещё одна досада-забота у председателя: уже в минувшем году и зимой брали в армию не только тех, чей возраст подошёл, но под видом переподготовки наращивали численность войск, шла мобилизация мужчин из запаса, в том числе из Богдановки привлекли на учения тракториста и комбайнёра, чтобы подготовить из них танкистов. Этот факт лучше всего убеждал Мартына Афанасьевича, что войны с немцами не миновать.
Надежда Степановна, учительница, тоже прослезилась: в армию уходили её ученики. Когда она начинала учительствовать, в Богдановке была только начальная школа, потом школа разрослась до семилетки. Большинство юношей и девушек на этом и останавливались, шли работать в колхозе после семи классов, а некоторые, как Василь Яковенко, и раньше забрасывали учение – им нравилась работа на полях либо на ферме. А вот Иван Ященко был одним из лучших учеников Надежды Степановны: он не только легко справлялся с математикой, физикой и другими предметами, но быстро овладел русским, не вставлял в речь слова украинской мовы, как это часто случалось у других учеников, и писал сравнительно грамотно.
– Учиться тебе надо, – настаивала Надежда Степановна.
– Зачем? – удивлялся Иван. – Я бухгалтером быть не собираюсь.
В пятнадцать лет ему казалось, что оканчивать десятилетку надо только для того, чтобы сидеть где-нибудь в конторе и стучать костяшками на счётах. Да и родители не очень настаивали на продолжении обучения: «треба гроши» – с восьмого класса надо было платить за учёбу. После окончания седьмого класса Иван не поехал в районную школу, взял в руки топор и влился в бригаду, которая строила ферму. Пять лет махал не только топором, сенокос и уборочная страда, весной – посевная...
А ещё был он дорог учительнице тем, что её старшая дочка, которая, конечно, продолжила учёбу и к весне сорок первого заканчивала десятый класс, на каникулах зимой и летом спешила из райцентра в родную деревню, чтобы на вечёрках быть поближе к Ивану. Высокий, златокудрый и голубоглазый парень пленял девчат не только красотой, но и тем, что он «гарно спивал» песни. О ком болит сердечко Таисии, Надежда Степановна не могла не знать.
Таи в Богдановке в день проводов парней в армию не было, училась.
И вот Иван уже машет с саней, которые по снежной каше увозят парией на угор, через лесок и поле, и далее, далее...
Тая же встретила и проводила Ивана в райцентре, на вокзале, при посадке в поезд. Смотрела потерянно, из глаз вот-вот, казалось, покатятся слёзы, но она сдержалась. Поцеловаться при народе они постеснялись.
Отец с матерью распрощались с Иваном дома, не пошли к правлению колхоза, где провожали ребят на службу: у матери была на этот счёт какая-то примета.
Спать пленникам пришлось на голой земле, на траве, истоптанной множеством ног. Зябли, жались друг к другу, но сопение и храп скоро повисли над поляной.
Иван перед сном переобулся, чтобы намокшие при переходе через речку ноги посмотреть – не натёр ли? Снова намотал обмотки, догадываясь, что утром времени на это может не быть. Притулился к спящему Василю, но уснул не сразу. На дальнем от ворот участке, вблизи вышки с прожектором, обильно росли, кроме шиповника, лебеда, лопухи и крапива – сюда, как в сортир, бегали солдаты, чей желудок не вынес немецкого хлеба и сырой картошки. «Откуда в лесу крапива и лебеда?» – вертелась эта мысль в голове, пока усталость не сморила и его.
Проснулись пленники от резких хлопков: раздалось несколько винтовочных выстрелов. В луче прожектора увидели, что один из красноармейцев, воспользовавшись темнотой, попытался перелезть через заграждение – у столба по колючей проволоке поднимался как по ступенькам, но в это время залаяли собаки, включился прожектор, и охранники с двух сторон поразили беглеца. Он уже был на самом верху и, сражённый, повис вниз головой на свободную сторону. Там он и остался до рассвета.
Утром подъём, построение, и знакомый уже Ивану высокий немец, с листом бумаги, стоял перед взводом, всматриваясь в лица русских солдат. Вызывать пофамильно не стал, пересчитал, очевидно, количество пленных и начал раздавать им небольшие лоскуты белой материи, на которой были чёрной краской отпечатаны номера. Немецкий порядок требовал учёта, и где-то в Германии на фабрике заранее изготовили номера для будущих белых рабов. Тыкая жёстким пальцем в грудь Фёдору, потом Ивану, немец показал им и всем остальным, куда надо пришить номер. Иван оказался под номером 0782.
Когда приказание было исполнено, всех опять построили. Немец прошёл вдоль строя и снова своим пальцем, на этот раз как крючком, оторвал плохо пришитый номер у стоявшего слева от Ивана солдата Власа Воронова. И немедленно, не произнося ни слова, коротким боксёрским ударом в горло свалил Власа на землю. Пока тот, задыхаясь, корчился в муках, немец обнаружил ещё несколько нерадивых пленных, но уже бил не сам, а доставал их прикладом винтовки помощник, рядовой немецкий солдат.
Завтрак в походных полковых кухнях был приготовлен полковыми же поварами, баланда, не то борщ, не то рассольник, без мясного, с каким-то техническим жиром или растительным маслом. Капустные листья, наспех помытая картошка, свёкла – всё-таки борщ. К этой баланде прилагался кусок малосъедобного немецкого хлеба.
– Свиней моя мать лучше кормит, – пробурчал Иван, доставая ложкой из котелка капустный лист.
Василь только выматерился, Дзагоев скрипел зубами, а Дубов, вздохнув, сказал:
– Как бы ещё хуже не было.
Иван обратил внимание, что во время подъёма, на построении, женщин полка, радисток и медсестёр, на территории лагеря уже не было видно.
– Куда наших девчат подевали?
Но вопрос повис в воздухе. Каждый понимал, что судьбы женщин и девушек будут нелёгкими.
Пленных снова построили. И тут вдруг перед ними опять возникла фигурка писаря. На этот раз в чёрном мундире, на рукаве – повязка со свастикой. Он прошёлся вдоль всего построения пленных, в руке у него был настоящий плетёный хлыст, которым он всё так же похлопывал по голенищу, объявил:
– Ко мне следует обращаться: «господин гауптман». Вы будете работать на Германию – это великая честь! Все распоряжения по работе от моего имени вы получите от господина Каспарайтиса. Обращение к господину Каспарайтису: «господин обершарфюрер», или, если угодно: «господин фельдфебель».
При этом из-за спины гауптмана выдвинулся названный господин – серая форма, две звёздочки, те же молнии и эмблема мёртвой головы, что были на форме бывшего полкового писаря накануне. За спиной, в отличие от солдат на вышке и у ворот, вооружённых винтовками, автомат. Судя по фамилии – этот фашист из Прибалтики.
Неведомо парням, попавшим без боя в плен, что нацисты, готовясь к войне с СССР, тщательно изучали не только состав Советской армии, её вооружение, военную промышленность и экономический потенциал в целом, но и характер народов, населявших страну. И делали определённые выводы, как надо поступить с тем или иным народом после победы над Советами. Упрямые русские должны быть сокращены до предела, оставшиеся обращались бы в рабов у господ немцев, которые становились хозяевами земельных участков. А управляющими у этих господ стали бы близкие по духу немцам прибалты: эстонцы, латыши или литовцы. И вот уже во второй день вторжения в советскую страну этот принцип управления начал внедряться в лагере, не получившем пока ещё названия.
Фельдфебель распределял пленных на работу. Ивана и ещё четверых пленных, выделив из строя, передал под охрану двум автоматчикам, объяснив им что-то на немецком. Перед этим, ткнув пальцем в сторону Ивана, сказал ему
– Ви – старший, строить хата для господин.
Выделил Ивана из остальных, видимо потому, что очень уж приметным был он своей внешностью, ярко рыжими, хоть и коротко остриженными волосами, а ещё заметил, очевидно, что Иван старше своих однополчан.
– Форвартс! Шнель! – немец движением ствола автомата показал направление движения и дал знать, что надо шевелиться быстрее.
Пятёрку Ивана вывели за ворота лагеря, туда, где близ ограждения из колючей проволоки стоял ЗИС-5 с инструментами. Один из охранников показал, что надо взять из кузова, задний борт которого был открыт, и отступил в сторону. Второй немец стал впереди машины, предупреждая пленным возможный рывок в сторону леса.
Иван взял из кузова две больших лопаты, топор, пилу и молоток, отметив про себя немецкую хозяйственную хватку: инструменты были те самые, которыми красноармейцы строили блиндажи и доты. Здесь же зачем-то находились и маленькие сапёрные лопатки. Заметив краем глаза, что немец отвлёкся на остальных пленных, Иван одну сапёрную лопатку сронил на землю и быстрым движением ноги задвинул её в траву под колючую проволоку. Конвоир обернулся на звук, но увидел только, как Иван, наклонившись, поднимает с земли упавший топор. Иван ещё не осознавал, зачем он так сделал, но чувствовал, что лопатка, если удастся потом её незаметно прибрать, находясь в лагере, может пригодиться.
В это время в тени деревьев, шагов за полсотни от ворот лагеря, раздался смех немцев, похожий на ржание, и Иван с товарищами увидели, что там установлены палатки: немецкие, и одна, крайняя, советская, из тех, в которых жили красноармейцы до плена. Из неё с хохотом вывалился полураздетый немец и тянул за собой полуобнажённую девушку. Иван узнал её: это была медсестра из их роты, Настя. Она сопротивлялась, но из палатки появился ещё один пьяный немец, они вдвоём заломили Насте руки и повели в следующую палатку.
Иван с топором в руках и его товарищи с инструментами готовы были броситься туда, но охранник передёрнул затвор автомата, напоминая, что делать резких движений нельзя. Глаза Ивана и автоматчика, рыжеватого высокого парня, встретились. Случись Ивану и этому рыжему в мирное время оказаться рядом, их приняли бы за братьев. Но теперь... В белёсых глазах немца Иван увидел насмешку и неприкрытое желание, чтобы русские дёрнулись на выручку девушке. Ему хотелось пострелять. Второй немец, пожилой по мерке Ивана, следил за этой мимолётной сценой равнодушно, но автомат держал наготове.

В это время из ворот вышел Каспарайтис, поманил пальцем Ивана и показал ему небольшой листок бумаги:
– Строить, для господин немецкий зольдат. Понимай? Здесь, – фельдфебель показал ногой, где должен быть вкопан первый столб.
Что было не понять? Указаны размеры: ширина, длина и высота строения: немцы не собирались жить в палатках, а хотели более надёжного укрытия от зноя и дождей. Да и следить за воротами лагеря из окон будет сподручнее тем солдатам, которые сменятся на отдых.
Из ворот, между тем, выводили пятёрками других военнопленных и вели в лес, где им предстояло пилить и разделывать деревья: Германия нуждалась в строительном материале.
Для построения летнего домика привезли доски, которые в прошлом служили нарами в палатках красноармейцев: хозяйственность немцев не знала границ.
– Берите лопаты, – сказал Иван Дубову и Дзагоеву. Обернулся к Воронову: – Ты как? Можешь работать?
Влас Воронов, которому немец повредил гортань, только кивнул головой, говорить ему было трудно. Второму бойцу, Михаилу Бартеву, которому Иван назначил орудовать пилой вместе с Вороновым, Иван не знал, что можно было бы поручить делать: парень был, что называется, безрукий. Иван это увидел ещё во время строительства блиндажа там, на границе, в совсем ещё близком и таком уже далёком прошлом.
Показав товарищам, где копать, сколько отпилить от деревьев, Иван взял в руки топор и стал готовить столбы, обтёсывать их так, чтобы можно было прибивать к ним доски.
Охрана, сменяясь время от времени, в полдень пообедала у своих палаток, пленным обеда не было. Однако Каспарайтис, подходивший несколько раз посмотреть, как продвигается стройка, разрешил Ивану сходить на кухню и принести воды.
Другая группа военнопленных строила, между тем, вышки по углам лагерного заграждения. К вечеру на них, как и на первой, появились ещё прожектора. Несколько бригад, по пять человек в каждой, возводили второй ряд проволочного заграждения – вышки оказались защищены от подхода не только со стороны лагеря, но и извне: немцы в устройстве лагеря знали толк. Тут не убежишь.
Когда к вечеру разрешили прекратить работу и на территорию лагеря стало возможно зайти без сопровождения охранников, Иван, войдя в ворота, присел у проволочного заграждения, чтобы переобуться, и, улучив момент, когда немцы на вышке не смотрели в его сторону, быстро спрятал под гимнастёрку сапёрную лопатку, благо ремня на поясе не было. Чуть склонившись, чтобы черенок лопатки не выпирал из-под гимнастёрки, слегка прихрамывая, прошёл в дальний конец лагеря, где они ночевали, спрятал свою драгоценную добычу в крапиве. Позже, когда надвинулись сумерки, лопаткой взрезал дёрн, и спрятал её под пластом.
Ужин, всё та же баланда, прошёл, стемнело. Лёжа рядом с Иваном, Василь спросил шёпотом:
– Ты на шо лопатку принис?
– Сгодится, – неопределённо ответил Иван.
Но Василь не удовлетворился ответом:
– Ото, я думаю, за крапивою, там можно копать.
– Ладно ты, – остановил односельчанина Иван, – чем меньше говорить, тем лучше. Давай спать.
–Ага.
К ним придвинулся Бартев.
– Что, Миша? – спросил Иван. 
– Немцы уже вроде на Киев двинулись.
– С чего ты взял?
Гауптман с фельдфебелем разговаривали.
Иван насторожился: он видел, что фашисты беседовали, даже слышал разговор, но говорили они на немецком.
– Ты знаешь немецкий?
Миша смутился:
– Понимаю немного.
– Откуда?
– Так в нашей деревне немцы, переселенцы...
– Ага, – Иван успокоился: как украинцы в Богдановке.
Михаил отодвинулся, ругая себя за неосторожность: выдал свою маленькую тайну; чем меньше о тебе знают, тем безопаснее.
Настоящая его фамилия была – Бартель. Отец его происходил из немцев, которых ещё Екатерина Вторая поселила на Волге. Мать была дочерью еврея, управляющего в поместье обрусевшего немца, дворянина. Общаясь с детьми помещика, Сара вполне сносно научилась говорить на немецком, а когда подросла, то и грамоту немецкую освоила по настоянию отца. Когда же началась революция и перемешала все нации и сословия, случилось так, что немец Василий Карлович Бартель влюбился в еврейку Сару Давыдовну Шнейдер. Они поженились. В тысяча девятьсот двадцать втором году у них родился мальчик, которого назвали Михаилом. В свидетельстве о рождении в графе «национальность» ему записали: еврей. Когда подросший Миша, учась в девятом классе, поинтересовался, почему еврей, а не немец, мать сказала:
– Быть евреем в нашей стране выгоднее, чем немцем.
Миша понял: в стране шла повальная поимка немецких шпионов. Понял он и другое: почему так неожиданно три года назад они сорвались из своего городка на Волге и уехали в Сибирь, в деревню, в которой была школа-семилетка, куда взяли учителем математики его отца. Прежде отец был директором полноценной десятилетней школы и преподавал не только математику, но и немецкий. Кто-то написал в органы письмо, о том, что Василий Карлович, скорее всего, шпион. Следователем оказался еврей, давно сменивший еврейскую фамилию Цукерман на Сахарова, который знал и Сару, и Василия, он и намекнул, что у него есть интерес к Саре. Сара пришла к нему на приём, догадываясь, в чём заключается этот интерес. Она попросила Сахарова отдать ей письмо и не арестовывать мужа. К просьбе приложила золотые серёжки, доставшиеся ей когда-то от матери. Следователь не стал ломаться, взял серёжки, открыл папку, в которой только и был один листок, но прежде чем порвать его, предупредил:
– Но чтобы через сутки вас тут не было.
Они выехали в тот же день, вечером. А на новом месте в сельсовете они предстали обворованными в пути переселенцами, у которых украли деньги и документы. Заведующая, получив в подтверждение сказанного золотое колечко, которое Сара Давыдовна сняла с пальца, вернула его хозяйке, сделала документы Василию Карловичу, который стал Василием Карповичем Бартевым и превратился, со слов Сары, в русского. Сара в своих данных не стала ничего менять, сын, Миша, на тот момент ещё не имел паспорта, а его метрики убрали подальше.
В то время у многих не было никаких документов, и выдавали их со слов заявителя, получив, правда, подтверждение одного-двух свидетелей.
Кольцо Сара хотела отдать на всякий случай, по принципу: «не подмажешь, не поедешь», но председательша так посмотрела на неё, что Сара сконфузилась.
По окончании школы Миша получил паспорт, новую фамилию и новую национальность, стал, как и отец, русским. Осенью сорокового года он поступил в пединститут на исторический факультет, но проучился в нём лишь до Нового года, потому что ещё осенью, когда студентов направили на уборку картофеля, простудился и толком не мог оправиться от кашля. Заботливая мама решила, что сыну надо взять академический отпуск по болезни, что и было сделано. Но весной Мишу пригласили в военкомат, райвоенком оказался непреклонным исполнителем закона, и вскоре бывший студент оказался на службе. Когда от армии отвертеться не удалось, Сара Давыдовна, предчувствуя грозные надвигающиеся события, сказала со вздохом:
– Как знать: возможно, что скоро быть немцем будет выгоднее, чем евреем или даже русским.
Из всех напутственных слов эти слова всплыли в памяти Михаила. Действительность показывала, насколько дальновидной была его мама.
– Гауптман – это кто? – прервал его воспоминания Иван.
– Это как капитан, по-моему.
– О-о! – капитаном был комбат, большой командир для рядового солдата. – И наш начальник штаба тоже капитан был, – уже вслух, подумал Иван.
– Я вот только не понимаю, – у Михаила другое направление мысли, – как это у них, у немцев, организовано. Он же, Шибздик, был шпионом, разведчиком, а тут вдруг в форме эсэсовца. Я думал раньше, что эсэс – это личная охрана Гитлера.
– Ага, – буркнул Иван, – теперь это наша личная охрана.
На следующий день Ивану с его группой досталось строить туалет. Случилось это так. Гауптман появился в расположении лагеря с намерением осмотреть надёжность заграждения, прошёлся в сопровождении Каспарайтиса и группы автоматчиков вдоль колючей проволоки и стал кричать на фельдфебеля:
– Швайн! – и прочее, что русские понять не могли.
– О чём он орёт? – спросил Иван у Михаила, хотя догадывался, что бывший писарь вляпался сапогом в нечистоты, которых по лагерю было больше, чем мин на минном поле.
– Обещает отправить Каспарайтиса на фронт, называет нас свиньями и его тоже свиньей.
Получив лопаты и инструменты, Иван и его группа пошли копать ямы в дальнем углу лагеря, совсем недалеко от вышки, на которой был установлен первый прожектор. Грунт оказался податливым, супесь. Яма в виде глубокой траншеи длиной метров восемь была вырыта довольно быстро.
– Для чего такой глубокий яма делам, мы тут на всу жизн расположилис? – ворчал Дзагоев.
– А ты делай, что говорят, – поддержал Ивана Фёдор, – у нас умный старшой, можно ему лычку ефрейтора дать.
По краям траншеи уложили два длинных бревна, на них, поперёк, настелили доски, с дырами, соответственно. Никаких стен, ограждающих от посторонних взглядов, естественно, не поставили.
Иван, руководивший этой постройкой, два крайних метра настила соединил понизу поперечными досками, гвозди, которыми должны были прибить доски к брёвнам, пробил насквозь и загнул, создавая вид, что всё надёжно схвачено. Получившийся щит с крайним «очком» можно было приподнять и проникнуть в яму. Ни Василь, ни остальные теперь уже не спрашивали, для чего он так сделал. Свидетелей не оказалось: вторая бригада строила сортир в другом углу лагеря.
Делая вид, что работа ещё не закончена, начали, сменяясь, рыть под настилом ход в сторону проволочного ограждения. До заграждения было метра четыре, так расположил туалет Иван. Землю из хода кидали на дно траншеи. Теперь и Дзагоеву было ясно, для чего рыли такую глубокую отхожую яму. Близость вышки оказалась на руку пленным: для того, чтобы проследить за ними, охранник должен был подойти к перилам и посмотреть вниз. Торчать в таком положении немцы, конечно, не стали.
Каспарайтис, как всегда, пришёл проверить работу, прошёлся по добротному настилу, посмотрел на Ивана, ничего не сказал. Но было понятно, что угроза отправки на фронт минует фельдфебеля.
Когда уставшие пленники уснули, Иван толкнул Фёдора, и они с интервалом в две-три минуты отправились к туалету. Инструменты были, разумеется, сданы, но сапёрная лопатка у них была! Приподняв край щита, Иван спустился в яму – ступеньки в стене были предусмотрительно сделаны ими перед окончанием работ. Фёдор аккуратно, без стука, вернул щит на место, спустив штаны, сел на соседнее «очко», луч прожектора, шаркнув по голому заду его, ушёл в сторону ограждения и погас. Минут через двадцать они поменялись местами, теперь Иван, уже в другом месте туалета, изображал страдающего, а Фёдор трудился внизу. Землю насыпали в освобождённый вещмешок Ивана и разносили во всей длине туалетной ямы, рассыпая по дну ровным слоем для маскировки и присыпая появившиеся уже нечистоты. Потом их сменили Дзагоев с Вороновым. Их смена тоже прошла без происшествий, ход продвинулся почти до ограждения. Василю с Михаилом работать не удалось: после полуночи к туалету то и дело подходил кто-нибудь из пленных, и они вынуждены были вернуться к товарищам
Утром всех пленных вывели на повал леса. Группа Ивана, как и в предыдущий день, работала одной бригадой. Иван подрубал вековые сосны, потом они с Фёдором пилили двуручной пилой дерево. Михаил и Власов обрубали сучки, а Василь с Дзагоевым отмеряли специальным шестом длину и распиливали деревья на брёвна.
На участке появились лошади, полковые артиллерийские лошади теперь тоже трудились на рейх, вывозя лес на открытое место.
В полдень вдруг явился гауптман в сопровождении пожилого немца в гражданской одежде и целой группы военных: офицеров и рядовых. Из чего можно было заключить, что гражданский – важная птица. Работы приостановились, пленных заставили стать по команде «смирно». Гражданский, выслушивая объяснения гауптмана, иногда кивал головой в знак одобрения, но потом подошёл к штабелю готовых брёвен и попинал нижнее бревно сапогом.
Гауптман подозвал к себе стоявшего в отдалении Каспарайтиса и отдал ему какое-то распоряжение. Тот вытянулся, ответил и, развернувшись, трусцой поспешил в сторону лагеря.
Когда высокий гость и гауптман удалились, стало ясно, чего хотел гражданский: Каспарайтис пришёл с солдатом, который принёс несколько маленьких лопаток и приказал ближним пленникам разбирать штабель и ошкуривать брёвна.
Первые машины с очищенными от коры брёвнами пошли по дороге не в сторону фронта, а на запад. Похоже, что приезжал хозяин лесного богатства.
Вечером Иван спросил у Михаила:
– Ты ближе всех стоял, слышал, о чём они говорили?
– Не всё понял. Кажется, они торговались о цене леса.
– Во как?! – изумился Дубов. – Наш писарь зарабатывает на дармовой рабочей силе?
– Надо будет отслеживать, что происходит у ворот лагеря и в палатках немцев, – сказал Иван.
– И смену часовых на вышке, – добавил Дубов.
Продолжить рытьё хода этой ночью не удалось: в лагере оказалось пополнение пленными, небольшая группа их расположилась почти у самого туалета. Эти красноармейцы разительно отличались от первых пленников: грязная и рваная одежда, потемневшие лица, словно бы они не умывались все дни с начала войны, некоторые были перевязаны бинтами, серыми от грязи. Смотрели зло и с подозрением на сравнительно чистых старожилов лагеря.
На другой день к вечеру погода испортилась, стал накрапывать дождь, но работу не прекратили. Бартев, поскользнувшись, не удержал топора, и лезвие, едва коснувшись сучка, разрубило ботинок. Хлынула кровь. Ближайший охранник крикнул что-то, явился старший, занял его место, разрешил часовому отвести пострадавшего в лагерь. Иван осмелился вмешаться, сказал Михаилу:
– Разуйся сперва, надо остановить кровь.
Михаил, морщась от боли, снял ботинок, рана была на взъёме. Оторвали полосу от нательной рубахи его, кое-как забинтовали ногу, кровь быстро проступила сквозь ткань.
Солдат, которому поручено было сопроводить Михаила в лагерь, наблюдал за действиями русских, склонив набок голову, он был, кажется, рад происшествию, которое избавляло его от необходимости мокнуть под дождём. Хоть он и прятался до этого под деревом, но ему не повезло: молодая сосёнка была плохим укрытием, а уйти под большое дерево было нельзя – некоторые пленники выпадали из поля зрения.
– Шнель! – поторопил он Михаила.
И они пошли – Михаил впереди, с разрубленным ботинком в руке, хромая на босую ногу, немец с автоматом сзади.
В лагере Каспарайтис, увидев Бартева, заорал:
– Запоташ! Повесим!
Но к врачу допустил. Полковой медик, уже с сединой на висках, только руками развёл:
– Что ж ты, братец, так неаккуратно? Лечить тут особо нечем.
Но промыл ногу Бартеву тёплой водой с марганцовкой, даже йод нашёлся и бинт.
– Вот всё, что могу, – сказал, вздохнув, – скоро и этого не будет. Животами все маются. Вы хоть сами там, если возможно, угольки при себе держите. Древесный уголь немного помогает.
Угольки можно было взять возле кухни, и многие уже хрустели ими, что, кажется, помогало.
К ночи хилый дождичек разгулялся. Пленники мокли и мёрзли, но спрятаться было некуда.
– Пишлы копаты, тамо и дождя нема, – сказал Василь Ивану.
Иван уже думал об этом, ответил другу:
– На мокрую одежду земля налипнет, утром сразу все увидят, чем мы занимаемся.
– А в яме, под настилом, поди сухо, – вздохнул Дубов.
– Ага, – съязвил Воронов, гортань у него поджила, голос появился, и он, радуясь этому, пробовал говорить, – замечательное место для отдыха, духами пахнет.
– Да близко там новенькие, – продолжал размышлять Иван, – услышат нашу возню, начнут выяснять, что происходит. Надо их как-то отправить в другое место.
Он встал и прошёл к новичкам. Некоторые уже спали, сгрудившись в кучу, однако, когда Иван подошёл ближе, раздался негромкий густой бас:
– Кто тут? Чего надо?
И в темноте, прямо у самых ног Ивана, приподнялся от земли обладатель баса.
Иван присел.
– Спросить хочу: как там, на фронте?
– Не видно – как? Хреново.
Помолчали. Иван спросил:
– Где наши? Далеко? Как вас взяли?
– Тебя как звать? – спросил бас.
– Иваном. А тебя?
– Семён. Вот что, Ваня: бьют нас в хвост и в гриву, так, что говорить не хочется. А взяли нас просто: танки обошли слева и справа, с ними – автоматчики. А мы со своими пушками – без снарядов. Я – артиллерист, подносчиком был. Когда на тебя танк прёт, а у тебя только винтовка в руках, что делать? Под танк ложиться, чтобы брюхом его остановить, или «хенде хох»? Кто не сдался, тот там теперь и лежит. А раненых, кто на ногах не держался, пристреливали или давили гусеницами.
Иван представил эту жуткую картину.
– Что ж они, звери, раненых разве так дозволено?
Отец Ивана три года, с четырнадцатого по семнадцатый – до Октябрьской революции – кормил вшей в окопах, всего натерпелся и навидался, но о том, чтобы убивали пленных, не говорил, не слышал такого.
– Им всё дозволено. Нелюди. Не дай Бог всё это видеть!
Льёт дождь, в темноте ворочаются, ругаясь, усталые пленники, время от времени вспыхивают прожектора, ощупывая лучами заграждение лагеря – там, под крышами вышек, люди в серой форме, озабочены тем, чтобы удержать совершенно незнакомых им людей, которые ничем ни перед кем не провинились, в холоде и слякоти, как диких и опасных животных.
– Почему снарядов не было? Не подвезли?
– Долго рассказывать. Какой-то гад нашим лошадям копыта подрезал. Ты видел когда-нибудь, как лошадь плачет? Нет? Слеза как горошина...
Голос Семёна дрогнул, он замолчал. Иван пытался в темноте разглядеть лицо собеседника, но тщетно, только раз, когда луч прожектора скользнул поблизости, на мгновение высветилось скуластое лицо Семёна. Несмотря на то, что лицо Семёна грязное, Ивану оно показалось совсем молодым. По густому басу Иван ожидал увидеть перед собой пожилого мужчину.
– Вы в каком месте границы были? – спросил Иван.
– На какой границе?! От нас до границы двести, может, триста вёрст было. Что война началась – это, понятное дело, узнали сразу. Ну, в тот же день. А вот то, что они прорвались и далеко продвинулись, мы не знали. Связь по телефону, а диверсанты столбы поспиливали, провода порезали. Кажется, на третий день дали нам команду выдвигаться вперёд. Пока суть да дело, немцы под носом. Мы пушки на себе за несколько километров катили, развернули на позиции – с помощью пехтуры, конечно, снаряды на горбу доставляли. Тоже и снаряды пехота помогала, но у них своя задача. А много ли притащишь, когда сверху тебя пулемёты поливают? Где наши самолёты? А-а! – Семён, выругался матом. – Вас как в плен взяли?
– Сдали нас.
– Это как? Кто сдал?
– Командиров ночью убрали втихую, а нас утром под немецкие автоматы выстроили. Гауптмана видел? Вот он. Писарем в полку был.
– Немцем оказался? Чёрт! Я думал, что про немецких шпионов для острастки говорят, чтобы бдительность не теряли, думал: дурь это, за одного шпиона сколько невинных могло пострадать, а оно вон как! Да ведь и лошадей наших попортили, наверное, из таких вот. А?
Иван промолчал. Дядю Василия взяли в тридцать восьмом году. Приехал в деревню журналист, чтобы написать заметку о тружениках колхоза имени Жданова, которые не только план по хлебозаготовкам досрочно выполнили, но и сдали сверх плана три тысячи пудов. Праздник был в деревне: уборочную закончили, трудодни подсчитали, выдавали зерно на трудодни, загружали сельчане мешки на подводы, везли в свои сусеки и амбары. Тут, у колхозных амбаров, толпился народ, стар и млад – разговоры, шутки, смех. Дядя Василий был затейник ещё тот: частушку озорную мог спеть, анекдот рассказать, поддеть соседа или соседку перчёным присловьем. Вот журналист к нему и пристроился со своим блокнотиком. В сторону увёл, что-то записал, водочкой обещал угостить, спросил:
– А про жидов анекдоты знаешь?
– Ни, – дядя Василий знал, что за анекдот про евреев можно в кутузку угодить, и ещё дальше, а журналистик кудрявый этот – кто? – евреев у нас нема.
– И что, никогда и не было? – поразился журналист.
– Був одын.
И дядя Василий рассказал, как через деревню проходили колчаковцы, а с ними были пленные, которые за большевиков. Одного такого пленного на берегу речки казаки казнили. Казачий сотник, приговаривая: «Я козак, а ты жид, недолго будешь жить!», зарубил шашкой несчастного, и тот упал под обрыв.
– А билыне жидив у нас нэ було, – так закончил свой рассказ дядя Василий. И не удержался, добавил: – Мабуть, не зря кажуть: «Дэ хохол пройшов, там еврею робыть ничёго».
В районной газетке журналист написал про успехи колхоза имени Жданова, в конце заметки посетовал, что есть среди колхозников и антисоветский элемент, как, например, Василий Ященко, он и антисемит к тому же. Через два дня дядю Василия забрали. «Без права переписки» – такое решение к сроку заключения больше всего тогда поразило Ивана, да и не только его. И действительно: писем от дяди Василия не было, и куда послать ему письмо Яков, отец Ивана, старший брат Василия, не знал.
Наверное, из-за того, что дядя был осуждён, не со своим годом призвали в армию племянника врага народа. Возможно, что в суде дяде Василию и шпионаж в пользу немцев навесили. «Любил петь мой дядя, – хотелось сказать Ивану, – по деревне, бывало, шёл и пел». Но ничего не сказал Семёну Иван, а только посоветовал перебраться в другое место.
– Чего вы возле сортира устроились? Есть место, где не воняет.
Каспарайтис доложил гауптману о «саботажнике». Среди пленных уже было несколько человек, которые болели в лёжку и работать не могли, что был понятно даже неосведомлённому в медицине человеку. А тут ещё прибавились раненые, которые оказались среди новых пленников. «Дармоеды»! Утром на поверке гауптман появился перед строем как всегда – со своим хлыстом, прошёлся туда и сюда, сказал Каспарайтису, кивнув на стоявшего на одной ноге Бартева:
– Этого ко мне!
Михаил понял, что ближайшее будущее не предвещает ему ничего хорошего. Но того, что случилось чуть позже, он никак не мог ожидать.
Лагерники вышли на работу. Михаил, стараясь легче ступать на порубленную босую ногу, последовал за фельдфебелем в небольшую будку, построенную у ворот. Оттуда, распахнув дверь, вышагнул немец с автоматом, пропуская пленного в тесное помещение. Гауптман сидел за дощатым столом, спросил, едва Михаил переступил через порожек:
– Откуда ты знаешь немецкий язык?
От неожиданности Михаил качнулся, оперся на больную ногу и чуть не упал. По лицу эсесовца скользнула тень улыбки: первый же «выстрел» попал в цель. Михаил на несколько мгновений потерял дар речи: «Как он узнал?!» Ему было невдомёк, что от внимания бывшего писаря-шпиона не ускользнули те моменты, когда вблизи этого русского разговаривали немцы, солдат напрягался и замирал, очевидно, вслушивался в то, что говорили.
– Ну, отвечай! Ты завербован контрразведкой? Настоящая фамилия? – второй «выстрел».
– Н-нет, – пробормотал Михаил, окончательно растерявшись, – нет. Я... Это... Папа мой – немец. Бартель. Я плохо понимаю, я...
– Папа немец, а ты плохо понимаешь? Это почему?
– Меня не учили, – Михаил начал приходить в себя, сознавая, что врать и изворачиваться поздно, решил говорить правду, поскольку правда уже выплыла наружу и ничего больше изменить не могла. – Специально отец не учил, а наши немцы, ну, которые жили в России давно, не первое поколение, говорят по-другому.
Гауптман слушал, не перебивая. Солдат не врёт. Когда-то, после окончания Первой мировой войны, он, Павел Кляйн, вместе с отцом, матерью и сёстрами выехал из России в Германию. Было ему тогда шестнадцать лет, и он тогда почувствовал разницу в языке русских немцев и немцев настоящих. Два года упорных занятий привели к тому, что он со своим немецким перестал выделяться среди местных жителей, и спустя ещё три года смог поступить в университет. Где и был, уже на первом курсе, завербован полицией. Через два года, не дожидаясь, когда Пауль Кляйн станет полноценным инженером-радиотехником, его переправили обратно в Россию, дав новые документы. Шёл тысяча двадцать шестой год, Гитлер уже сформировал свою полувоенную организацию. Пауль тоже хотел вступить в эсэс, но туда брали высоких, отборных парней...
– Мама кто?
– Библиотекарь, – Михаил уже владел собой и ожидал вопрос о матери, но чуть слукавил, догадываясь, что гауптмана интересует её национальность. Благодаря тому, что в библиотеке была масса самой неожиданной литературы, в том числе и на немецком, Михаил знал много чего, что было недоступно его сокурсникам по историческому факультету.
– Я спрашиваю, кто она по национальности?
– Мама немка, – не задумываясь, соврал Михаил.
Гауптман молчал, будто углубился в свои размышления. Он невольно вспомнил тот год, те исключительно прекрасные документы, которые вручили ему. Пауль сперва опешил, когда увидел в них себя из того же посёлка, где они жили семьёй до войны, более того, он знал того мальчишку из русской семьи, чей домишко располагался неподалёку от их дома, и чьё имя ему предлагали взять. «Владимир Пехов? – изумился тогда Пауль. – Особисты проверят и сразу обнаружат подмену. И, я помню, он младше меня на три года». «А ты посмотри его фотографию в двадцатилетием возрасте, – был совет, – копия. И нам точно известно, что вся семья его погибла, а недавно и он...» В СССР новоявленный Владимир Пехов при первой же возможности поехал на свою родину, прошёлся по посёлку, который внешне мало изменился, но знакомых людей почти не было. Его не узнавали. Он сам нашёл старика, который знал Пеховых, поговорил с ним, и когда убедился, что старик скорее признает его за бывшего шкодного пацана Вовку, чем за Пашку Кляйна, немчурёнка, то и выдал себя старику за Пехова. Старик не преминул припомнить лже-Владимиру, как тот однажды попался ему в огороде.
Этот визит на родину и эта деталь сослужили Паулю добрую службу, когда спустя несколько лет начались поиски немецких шпионов...
– Будешь служить рейху, – сказал гауптман.
Бартев молчал, не выказав ни согласия, ни возражения.
«Колеблется. Ведь трусоват, пожалуй, солдат», – подумалось Гауптману, и он решил тут же проверить догадку.
– Впрочем, – гауптман выдержал паузу, сделал суровое выражение лица, – велю тебя расстрелять! Ты чекист. Настоящий немец должен был докладывать мне, офицеру рейха, обо всём, что происходит среди пленных.
Михаил промолчал и на этот раз, догадываясь, что гауптман ведёт какую-то игру с ним. Но кто его знает? Уже была возможность убедиться не раз, что убить пленного, немцам, что муху прихлопнуть.
– Я могу подумать? – попытался ещё оттянуть неизбежное пленный.
– Можешь, пока я достаю пистолет, – гауптман сделал движение рукой к кобуре.
– Чё докладывать-то? – буркнул Михаил.
– Мы, немцы, умный народ, и не задаём глупых вопросов! Пшёл вон!
Едва Бартев дохромал до своего места в лагере, явился автоматчик:
– Ком! – сопроводил движением ствола автомата, куда следовало идти.
Оказалось, на кухню. Каспарайтис был там.
– Хватит запотаж! Работать на кухня! Дроф.
Теперь Бартеву предстояло чистить котлы, готовить дрова на кухне, взамен одного из пленных, помогавших поварам, – того отправили на заготовку леса. Михаил понял, что теперь ему придётся распрощаться с надеждой вернуться к друзьям – работать здесь придётся ночью, чтобы ранним утром котлы были на огне. Да и, поразмыслив, он решил, что вряд ли ему стоит быть с Иваном, Дзагоевым и остальными друзьями: копать подземный ход он не сможет и бежать из лагеря – тоже. В случае, если беглецов поймают, он может отговориться, что не знал о подготовке побега.
За пределами лагеря, рядом с палатками немцев, пленные построили большой дом, в котором теперь расположились охранники. Там вечерами кто-то играл на губной гармошке, пели песни, слышался смех... Отдельный домик выстроили для начальника лагеря и его охранников. И эти строения надёжно обнесли колючей проволокой. Гауптман держал дистанцию с подчинёнными, и в ночных оргиях, которые устраивали с пленными женщинами похотливые солдаты, не участвовал.
Михаилу Бартеву наряду с некоторыми другими пленными вменили в обязанность делать уборку помещения гауптмана. Это позволяло эсэсовцу выслушать Михаила наедине, не вызывая подозрений у пленных, что Бартев на службе у немцев. Ничего интересного для гауптмана он пока не сообщил, хотя, находясь возле кухни, мог слышать многие разговоры пленников.
Однажды на кухне случилось чрезвычайное происшествие. Один из красноармейцев, раненый, с повязкой на руке, принимая утренний паёк, возмутился:
– Вы чем нас кормите? Эту дрянь свиньи жрать не станут!
И понёс поваров и всю лагерную охрану по кочкам.
Явился фельдфебель в сопровождении своего телохранителя и капо, нескольких бывших советских солдат, теперь служивших немцам. У них на вооружении были дубинки. Пленники напряжённо замерли, ожидая расправы.
– Вы почему не соблюдаете конвенцию о пленных? – кричал теперь уже на Каспарайтиса солдат. – Почему заставляете работать? Почему кормите помоями?! Почему держите под дождём? Почему...
Каспарайтис, протянувший было руку к кобуре, посмотрел на сопровождавшего его охранника, приказал ему позвать начальника лагеря. Сам он всё-таки распорядиться жизнью пленных не смел, хотя жестокое, вплоть до убийства, отношение к пленным поощрялось. Гауптман появился через минуту, словно бы он знал заранее о том, что может случиться у кухни, и находился поблизости. За ним стояла целая группа вооружённых немцев. На лагерное поле с вышек направлены стволы пулемётов.
Михаил с ужасом думал, что сейчас начнётся расправа, и пострадает не только знаток международного права, а и все, кто находится рядом. Но гауптман, выслушав спокойно всё, что вновь повторил пленный, сказал, обращаясь не столько к возмутителю спокойствия, сколько к остальной массе пленных:
– Вы, господин грамотей, кричите о праве пленных на что? Хорошо кушать и не работать? Но если вы знаете, что существует Гаагская конвенция, то должны знать, что СССР не подписал её, следовательно, у вас нет никакого права апеллировать к её положениям. Ваши еврейские правители и ваш Сталин оставили вас без защиты. Вы для них – никто. Вы знаете, что в своей стране считаетесь предателями? И должны быть благодарны фюреру, что у вас есть работа и пища.
– Вот придут наши, они вам покажут! – не унимался пленный.
Гауптман проявил удивительное спокойствие. Сказал вполне благодушно:
– Ваши уже никогда не придут. Сегодня войска фюрера возьмут Киев, завтра – Ленинград, бомбы уже падают на Ленинград, а там очередь за Москвой.
– Наполеон побывал в Москве, и что стало потом?!
– С Наполеоном Россия воевала два года и не одна, а наша доблестная армия разбила французов за сорок дней.
Гауптман сделал знак повару, подзывая его к себе. Тот подошёл, вытянулся по стойке смирно.
– Ты заслуживаешь, чтобы тебя повесили, – продолжил свою речь эсесовец, глядя в упор на красноармейца, – но я велю накормить тебя из котла, в котором готовят для тех, кто согласился служить Германии.
И повару:
– Слышал? Выполняй!
На очередном построении незнакомый немецкий офицер с помощью подручных отобрал большую партию пленных, их построили и увели под конвоем из лагеря. Куда?
Однако это обстоятельство оказалось благоприятным для Ивана и его товарищей. На освободившиеся места ушли Семён и те пленные, что прибыли с ним, подальше от сортира. Ночью удалось, наконец, продолжить копать подземный ход.
Далеко за полночь они были, по расчётам, где-то в районе выхода за колючую проволоку. Лунный серп опустился почти до горизонта; то появляясь, то ныряя в небольшие облака, он на короткое время освещал окрестности, затем погружал их во тьму. И тут случилось непредвиденное: у сортира появился их бывший взводный – старший сержант Путник. Он сказал без обиняков, сидевшему над «очком» Воронову:
– Ну-ка, помоги мне спуститься в ваше подземелье.
Воронов опешил. Надёрнув галифе, помог поднять щит и показал, где ступеньки. Ослушаться своего командира ему и в голову не пришло. Только понять не мог: «Как он узнал?!»
Тут как раз из лаза показался, вперёд спиной, Иван, выносивший очередную порцию земли,
– Ти-хо, – предупредил его шёпотом старший сержант, – свой.
Иван повернулся, аккуратно высыпал землю под ноги неожиданному свидетелю, выпрямился и... узнал своего командира. Ни слова не говоря, полез обратно, Путник – за ним. Тут, под землёй, они могли разговаривать, не опасаясь, что привлекут внимание часовых на вышке.
– Так я и думал, – сказал негромко комвзвода, – гоните прямо, а надо немного взять вправо, а то наткнётесь на стену погреба. Сбрякаешь лопатой по брёвнам, тут всем и крышка.
– Ага, – Иван сразу понял, почему старший сержант предположил, что впереди может оказаться стенка погреба, – я ещё думал: что там за возвышение небольшое? А не допёр. Что тут когда-то было жильё, я сообразил сразу, когда увидел крапиву, лебеду и лопухи. А ты как узнал, что мы тут?
– Просто: увидел, что вы слишком дружно и рано начинаете бегать в туалет. Вот и понял: неспроста. Ну и проследил потом.
Иван присыпал лопату и вещмешок землёй, и они выбрались, с помощью Воронова, на поверхность. Приближался рассвет.
Вечером у кухни Иван сумел переговорить с Бартевым.
– Что там за сабантуй устроили фрицы сегодня? Знаешь?
Михаил был в домике гауптмана, докладывал – ничего существенного, а затем мыл полы и чистил ковры, когда там появился очередной гость эсэсовца. Оказалось – знакомый Пауля Кляйна ещё по университету, до отправки его со шпионской миссией в СССР. Майор медицинской службы привёз в подарок другу ящик французского вина и... небольшую группу девушек-невольниц с оккупированной территории. Девушек на время разместили в отдельной палатке, а старые товарищи устроили дегустацию вина и, не смущаясь присутствием в домике русского немца, обсуждали деликатную тему.
– Наши фрау едут обслуживать бойцов на фронте, а к нам в лагерь лишь третий сорт, – пожаловался гауптман.
– Как? – удивился майор. – Ты недоволен славянками? Уж тебе ли не знать, каковы русские барышни?
– Я тут как евнух – боюсь заразы. Но, надеюсь, ты проверил этих, что привёз с собой? Мне понравилась беленькая, малышка. Могу не опасаться?
– Пауль! Я думал, что ты Россию знаешь лучше меня! Мы обследовали немало русских деревень на предмет здоровья населения. Ты, вероятно, знаешь, что мы отбираем детей для отправки в рейх с целью улучшения будущих ариев. Набираем молодых людей для работы на наших заводах, для работы в деревнях. Отправляем, естественно, только здоровых. И я столкнулся с поразительным фактом, который изложил в докладе самому фюреру! У русских детей в деревне, у всех детей, целые зубы! Нет кариеса! Как это возможно? А все незамужние девушки – девственницы! Невероятно! Так что – отправь команду в любую деревню, привези незамужних и пользуйся без опаски!
– Ну, я в деревне почти не жил, – сказал Кляйн, – знаю, что у русских принято ворота дёгтем мазать – у той девушки, что даёт до замужества, но чтобы так...
О том, что была у него в Воронеже знакомая, почти жена, как она думала, ничего не сказал товарищу. Кляйн считал её глупой, да к тому же дурнушкой, заезжал редко, когда бывал в городе по делам.
Паулю вдруг открылось то, что он должен был понять давно: его неудачи на любовном фронте были не только от его неказистого роста и непривлекательной внешности, но и от вбитой в головы русских женщин и девушек морали: не греши.
– Как Париж?
– О-о, Париж! – майор поднял руки, словно держал нечто восхитительное перед собой. – Какой город, какие женщины! Французы – культурная нация, они понимают, что проиграли войну и что надо уважать победителей.
Выпили за культурную нацию и за благословенный Париж.
– Что делает здесь этот русский? – удивился майор, увидев выходящего со свёрнутым ковром из соседней комнаты Бартева.
– Немец из России, – отмахнулся Кляйн, – готовлю свои кадры. После Советов будет ещё Индия.
– О-о! – понимающе посмотрел вслед Михаилу майор. – Да у тебя, Пауль, амбиции. А что? Наполеон был невелик ростом...
– «Благородный волк» тоже не богатырь, а велик!
– О, да! Адольф – это символично! Выпьем за фюрера! Хайль!
Приятели были уже изрядно навеселе. А потом в домик к гауптману привели двух невольниц, одна из них, лет шестнадцати, была та самая беленькая малышка, которая понравилась Кляйну.
Это, в двух словах, сообщил Михаил Ивану. И вдруг добавил шёпотом: 
– Уходите скорей! Меня гауптман заставляет докладывать ему обо всём, что творится в лагере.
– Ты ещё не сдал нас?
– Нет.
Очередной дождь превратил вытоптанное тысячами ног лагерное поле в земляное месиво. Спать пленные вынуждены были в грязи. Ещё после первого дождя многие простудились, кашляли и температурили, несколько человек получили воспаление лёгких и скончались, не получив необходимых лекарств. Теперь больных прибавилось, за ограждением лагеря, буквально в двадцати шагах, появилось кладбище, небольшие отдельные холмики земли первых покойников, как дань мирной жизни, отошли в прошлое. По приказу гауптмана пленные вырыли длинную глубокую траншею, в которую и сбрасывали очередной труп, слегка присыпали его землёй – вот и вся похоронная процедура.
Ход под землёй, как и посоветовал Путник, который и сам теперь принимал участие в подкопе, повернули вправо, высоту прохода убавили, чтобы не провалилась ненароком земля под ногами немцев, следующих по тропе на вышку и обратно. Ещё две ночи с большими предосторожностями пробивали нору, продвинулись за тропу, протоптанную часовыми, метров на семь, где начинался кустарник; можно было делать выход на поверхность. Но работа в лесу днём и ночные вахты так вымотали всех, что старший сержант, теперь к нему перешла роль руководителя вместо Ивана, сказал, что перед побегом надо немного отдохнуть, дня два-три. Нехотя согласились все, хотя боялись, как бы задержка не обошлась боком – в очередной раз в лагере заезжие немцы набрали группу пленных и увели.
Иван не мог заснуть, хотя был измучен не меньше остальных товарищей, которые храпели, несмотря на сырость и прохладу ночи. Он поднялся, подошёл к Путнику. Тот уже тоже спал, но чутко и мгновенно проснулся.
– Ты чего?
– Слушай, старшой, надо уходить сейчас. Мишка под каблуком у Шибздика, сказал мне, что тот заставляет его докладывать обо всём, что делается в лагере.
– Сдаст?!
– Ну, не сдаст, а проговориться может. Тот, сволочь, очень догадливый, вдруг заподозрит что, и расколет Бартева. Мне кажется, что Миша жидковат, если нажмут, не выдержит.
– Когда сказал?
– На раздаче. Просил уходить скорее.
– Так, – Путник поднялся. – У меня была мысль сообщить как можно большему числу наших, что можно уйти. Но, похоже, нашёлся бы тот, кто предал бы. Ты прав. Потихоньку буди остальных и по одному...
В подземный ход перебрались незамеченными. Иван остался сидеть на «очке», чтобы отслеживать смену часовых на вышке. Старший сержант сделал лопаткой выход на поверхность примерно за полчаса. Но выждали некоторое время, пока прошла первая смена часовых. Вылезли поочерёдно за Путником, Иван замыкал шестёрку беглецов. С большими предосторожностями отползли от лагеря метров на полсотни и готовы были уже подняться и в нетерпении бежать подальше от места заключения, когда из-за облаков выкатилась почти полная луна и осветила все открытые места. Путник предупреждающе поднял кулак и пополз дальше, выбирая затенённые участки леса. Когда стало ясно, что удалось выбраться незамеченными часовыми, старший сержант поднялся, дождался, когда все сгрудятся возле него, сказал негромко:
– За мной шаг в шаг, чтобы не наступить на сучок, не нашуметь – ночью далеко слышно, собаки... А луна нам теперь в помощь.
И направился в сторону лесосеки, теперь уже выбирая светлые места меж деревьев. Надеялся, что утром выведут на просеку лесорубов, и они затопчут всё, собаки на время потеряют след.
Старший сержант шёл, всё ускоряясь, не оглядываясь, зная, что его товарищи способны выдержать высокий темп.
Когда строили укрепления по границе, то после работы возвращались в расположение полка бегом. Все десять километров. Так распорядился командир роты Бодров. Он сам бежал впереди, легко, словно его несло ветром, а за ним, тяжело топая ботинками, рота. Первую неделю бойцы роптали, некоторые отставали и даже падали в изнеможении, ругая втихую командира. Но он не отступал от заведённого правила, заставлял тех, кто выносливее, помогать слабым, и вскоре добился, что вся рота являлась к ужину полным составом.
Несмотря на тяжёлую работу в лагере и плохую пищу, Иван и его товарищи всё ещё сохранили запас наработанной за три месяца выносливости, поспевали за Путником. Часа через полтора старший сержант, выйдя на поляну, ярко освещённую луной, остановился. Остановились и бойцы, взмыленные гонкой.
– Перекур, – объявил Путник, – и военный совет.
Сели на землю. Курящих среди беглецов не было.
Дзагоев снял правый ботинок и вытащил из него стельку. Все с удивлением посмотрели на него. Вслед за стелькой Дзагоев вытащил из ботинка... нож! Нож был без рукояти, лезвие, сточенное на клин, – такими пользуются сапожники при работе с обувью.
– Хм! – Путник удивился: – А я-то всегда думал, что у тебя за походка такая, будто с ногой что. И зачем? Ведь ты ещё до немцев нож спрятал?
– Папа научила, – сказал боец.
– Не научила, а научил, пора бы запомнить, – поправил его Воронов.
– Папа делаэт туфля. Всякий ботинка. Дарил мнэ ножик, – Дзагоев потрогал пальцем лезвие. – Надо был рэзать охранник. Шибздик рэзать.
– Да, не мешало бы пустить ему кровавую юшку, – поддержал Дубов.
Дзагоев стащил с плеча свой вещмешок, развязал его и с хитрой улыбкой вытащил из него... банку! Лунный свет отразился на металле.
– Тушёнка? – ахнул Василь.
– Не может быть!
– Где взял?
Дзагоев ножом вспорол банку:
– Охраника брал.
– Как это? Тебе немец дал тушёнку?!
– Я сама брал. Он кушал, я крался и брал. Он на другой немца думал. Камандыр, давай всэм, – Дзагоев протянул банку Путнику.
– Сухариков-то накопили? – спросил старший сержант.
Он извлёк из-за голенища сапога ложку и, зачерпывая мясо равными долями, раздал пищу в ладони товарищам. Они достали из своих тощих вещмешков по сухарику немецкого эрзац-хлеба, сэкономленного в минувшие дни, и захрустели, смакуя неожиданный мясной дар.
– Ну-ка, Виссарион, дай ножик, – сказал старший сержант
Дзагоев протянул старшему свой нож. Тот быстрым движением, глядя себе на грудь, отпорол с гимнастёрки лагерный номер.
– О-о! – восторженно выдохнули беглецы, – Давай нам!
Несколько минут спустя с неистовым наслаждением тряпицы с номерами были втоптаны в землю каблуками ботинок.
– Ну что, друзья, – сказал Путник, – надо посоветоваться, как быть дальше? Мне кажется, надо разбежаться в разные стороны, чтобы хоть кому-то удалось уйти от погони.
Бойцы уставились на старшего сержанта в недоумении. Им казалось, что теперь, когда они углубились далеко в лес, их днём с огнём не найдут. Погоня? Командир думает, что надо бежать каждому в свою сторону?!
– Было бы оружие, – продолжал рассуждать Путник, – организовали бы небольшой отряд, отбились бы от преследователей...
– Я пойду на восток, – сказал Иван, – а там будь что будет.
– Я с Иваном, – буркнул Василь, – мы с одной деревни.
– Я с Ваня ходыт, – подтвердил Дзагоев.
– Вместе. Погибать, так с товарищами, – поддержал их Дубов.
Воронов ничего не сказал, только кивнул головой.
Путник поднял взгляд к небу: луна скатилась ниже верхушек деревьев, а на востоке, куда стремились бойцы, небо уже слегка порозовело.
– Ладно, – сказал он, поднимаясь, – будь по-вашему.
И зашагал в сторону алеющего неба. Вскоре под ногами у них оказалась заросшая травой извилистая лесная дорога. Она шла к северо-востоку, немного на подъём. Путник свернул на неё. Примерно через час, когда солнце высветилось в полную силу, лесная дорога вышла к довольно хорошей грунтовой, идущей с запада на восток.
– Стой! – Путник поднял руку. – Ложись! Не высовываться и глядеть в оба!
Бойцы выполнили команду, залегли у края дороги под прикрытием высокой травы и кустов.
И спустя некоторое время Василь выдохнул:
– Есть!
– Где?
– Бачь: ось там, на перегибе, фриц с биноклем за кустами. Сверкаеть. И шось чернееть, вроде как мотоцикл.
– Так я и думал, – сказал старший сержант, – что дорогу могут взять под наблюдение. Но быстро же они, сволочи, обнаружили побег. Отходим назад.
Отползли, поднялись, пригибаясь, прячась за деревьями, двинулись вдоль дороги по склону вниз. Опять на восток. В ложбине ручей. Жадно пили холодную воду, где-то неподалёку, очевидно, был родник.
– Ладно, – сказал, остановившись, Путник, – надо подумать.
– Я предлагаю пойти по ручью, – сказал Иван, – возможно, попадём в болото. Там, если с собаками будут искать, собаки след потеряют.
Бойцы посмотрели на старшего сержанта: что он скажет?
– Выбор у нас небогатый, – сказал старший сержант, – возле дороги нас быстро обнаружат, особенно если деревня какая-нибудь недалеко. Будем уходить в лес. Ну, в болото, – согласно кивнул Ивану.
Ручеёк то исчезал в траве, то вновь обнаруживал себя, уже более широким и с небольшими берегами. И точно: привёл в ложбину, в которой кочкарник с обильной осокой означал высохшее за лето болото. Кое-где между кочек была затхлая вода. Прошлись по ней, перебрались на другой склон и тут, в густом кустарнике, было решено сделать привал. Двигаться днём казалось опасным.
– Будем дежурить по очереди, – распорядился Путник, – спите, я первый, Ященко – второй, потом – Дубов.
Выспались и хорошо бы отдохнули, если бы не голод. По сухарику с водичкой, конечно, было у каждого, но что это за подпитка для молодых здоровых парней?
Солнце клонилось к западу, готовились уже потихоньку двинуться дальше, как вдруг издали донёсся стрёкот сороки. А затем едва слышимый лай собак, показалось, что с той стороны, куда беглецы собирались идти.
– Вот, – сказал с горечью Путник, – этого я и боялся. Давайте назад, врассыпную, и пусть каждому повезёт.
Бойцы замешкались, и тогда старший сержант приказал жёстко:
– Выполнять команду!
– А ты, старшой? – спросил, двинувшись было, Иван.
– Быстро, быстро! Уходи дальше!
Остальные уже скрылись за деревьями.
– Храни тебя Бог! – вдруг вырвалось у Ивана. Так иногда говорила его мать.
Он повернулся и бегом побежал в сторону болота, надеясь, что там, хоть как-то, уничтожатся его следы, а густая трава осока укроет его, если ему не удастся уйти дальше. Откуда ему было знать, что вода сохраняет запахи ничуть не хуже, чем почва.
Он был уже на открытом пространстве, близ кочек, когда увидел в полсотне шагов от себя слева Дзагоева. А с той стороны, где была дорога, вдруг на них ринулись две овчарки, и ещё две, следом за ними спешили автоматчики. Бежать поздно. От первой овчарки Иван почти увернулся, когда она сходу прыгнула на него. Но вторая в этот момент ударила грудью ему в спину, вцепилась зубами в заплечный мешок. Мелькнула нелепая обида: «Убьют, зря не съел последний сухарь». Понимая, что собаки порвут его, если он будет на ногах, Иван рванулся в сторону и упал между кочек, закрыв локтем горло, а пах прижал к кочке. Подоспевший немец ударил его ногой в бедро, следующий удар норовил нанести в лицо. Иван увидел перед собой ботинок, в подошву которого была вшита стальная пластина. Она немного выступала вперёд от носка. Такие ботинки он видел у некоторых охранников, когда работал на просеке. Сперва не понимал, для чего такая обувка, а потом дошло: в рукопашном бою ударом по голени можно было сломать ногу противнику. И вот теперь это холодное оружие нацелено ему в голову. От первого удара он сумел заслониться рукой, но в это время другой фашист, подоспевший на помощь, ударил его в затылок. Иван потерял сознание и не чувствовал уже, как его били ногами по всему телу и как рвали его бока, спину и бёдра собаки.
Дзагоев прыгнувшую к его горлу овчарку встретил достойно: выставил левую руку, в которую она вцепилась мощными челюстями, а правой, в которой был его сапожный нож, молниеносным движением чиркнул собаке по горлу. Челюсти разжались не сразу. Набежавший со второй собакой фашист, увидев, что русский вооружён, поднял автомат и ударил очередью по ногам Дзагоева. Но тот уже успел сделать замах и метнул нож. Целил в горло, но очередь по его ногам пришлась мгновением раньше, и лезвие воткнулось немцу не в горло, а ниже и правее, под ключицу. Падая, Дзагоев увидел, как от изумления и боли исказилось лицо немца. Дальше – тьма.
Очнулся Иван лишь в кузове грузовика. Все беглецы, грязные, в изорванной кровавой одежде, лежали тут же. Не было только старшего сержанта. В лагере их выбросили из машины на землю, так словно это были мешки, – на показ остальным пленным и в назидание.

– Ну, – сказал гауптман, – докладывай.
Михаил переступил с ноги на ногу:
– Честное слово: я ничего не знал!
– Твои друзья роют проход, а ты ничего не знал? Честное слово! А? К нам прибыли хорошие специалисты по развязыванию языков. Они объяснят тебе, что такое честь немца. А потом я прикажу повесить тебя вместе с беглецами. Ты понял?
– Я-я... понял. Но они мне не доверяли никогда. Я не знаю: почему? Даже, когда в полку... до плена. Клянусь вам!
Бартев уже сам верил в то, что говорил – так хотелось ему жить. Жить, жить!
– Ладно, – решил гауптман, – даю тебе ещё время на размышление. Пшёл вон!
Испуг пленного, истовость его раскаяния и вера в свою непричастность к побегу пленных несколько поколебали убеждение эсэсовца. Или же он решил использовать Бартева в своих, пока неясных пленнику, целях – Михаил этого не понял, но небольшую отсрочку от жестокого наказания он получил. На трясущихся ногах, всё ещё прихрамывая, явился на кухню.
Пауль Кляйн не стал вершить суд и наказание, глядя на ночь, отложил дело до утра.
Избитые до полусмерти Иван, Василь, Влас и Фёдор лежали некоторое время там, где их сбросили с машины, вблизи от ворот лагеря. Потом, помогая друг другу, перебрались на своё место, где провели все предыдущие дни плена. Дзагоев остался лежать на том же месте, он был без сознания.
Старшего сержанта не было ни живого, ни мёртвого, и, судя по тому, что несколько мотоциклистов с собаками в люльках вновь отправились на поиски, ему удалось уйти. Пока.
Голова у Ивана кружилась, затылок, куда пришёлся удар кованым носком фашистского ботинка, разламывался от боли, искусанные собаками бока и ноги страдали не меньше. Он повалился на землю и так, в полузабытье, пребывал до утра.
Утром лагерников построили, и они могли видеть поставленную за ночь у ворот виселицу. В нижней части перекладины были ввинчены четыре крюка.
Беглецы в строй не встали, не могли. Дзагоева Иван увидел рядом с собой. Это доктору разрешили ночью убрать полутруп подальше от ворот. Дзагоев пришёл в сознание и, увидев товарищей по несчастью, вдруг улыбнулся и, сказал с придыханием:
– Вано, будэш живой, схады на Капказ... скажи всэм, что Висарион адэн нэмца... чуть нэ зарэзал.
Придерживая рукой полыхающий жаром затылок, Иван посмотрел туда, где стояла виселица. Четыре крюка – это, очевидно, для них, для четверых, которых можно поставить под петли. Но ничего Дзагоеву не сказал, согласно прикрыл глаза, слегка склонив голову, – пообещал выполнить наказ.
И утром казнь почему-то не состоялась. Как обычно, после подъёма, туалета и завтрака пленных распределили на работы. Кроме заготовки брёвен, в лесу и в лагере было полно дел: строили бараки для заключённых; а небольшой барак для больных и медперсонала уже был наполнен ранеными и больными. Кроме Петра Николаевича, полкового доктора, и трёх медбратьев, в этот барак, в отведённый специально отсек, являлись, в сопровождении охранников, и немецкие доктора. К ним в кабинет поочерёдно заносили раненых. Что с ними делали немецкие лекари, узнать было невозможно. Из кабинета потом раненых выносили и увозили в неизвестном направлении.
Все пятеро беглецов оставались на поле, где ночевали, и это было странно.
Между тем, под виселицей соорудили небольшой помост, три ступеньки лестницы вели на его площадку. Ещё некоторое время спустя на помосте появился высокий табурет. Кто-то по приказу сделал его за ночь. Но только один. «По одному будут вешать?» Иван видел все приготовления издали, иногда пытался приподняться, но сразу же начиналось головокружение, слабость и тошнота.
Вечером, когда вернулись из леса лесорубы и было приказано отставить работы на постройке бараков, лагерников построили фронтом к виселице.
К Дзагоеву, который то терял сознание, то приходил в себя, подошли два доктора-немца, осмотрели его, довольно бесцеремонно ворочая, берясь и за простреленную левую руку, потом сделали укол в правую – приговорённый не должен был умереть раньше казни – и ушли. Виссарион почувствовал себя лучше и уже не отключался.
И тут Иван увидел нечто невероятное: к Дзагоеву подошли бывшие красноармейцы, прислуживавшие до этого немцам, с белыми повязками на рукавах гимнастёрок. Один только был в немецкой чёрной форме. Им оказался... Миша Бартев!
Полчаса назад Бартев вновь предстал перед гауптманом. Тот выглядел вполне добродушным, сказал:
– Ну, пришла пора тебе показать, что ты действительно немец, – и, кивнув на стул, приказал: – Одевайся. Вот твоя новая форма.
Михаил оторопел, но взгляд фашиста стал жёстким, и Михаил начал стаскивать с себя затёртую красноармейскую гимнастёрку, а потом и всё остальное, включая обувь.
Когда он закончил смену одежды, гауптман сказал удовлетворённо, впрочем, не скрывая издёвки:
– Тебе предстоит важная миссия. Будешь помогать... Будешь выполнять всё, что прикажет тебе шарфюрер.
Тут только Михаил увидел сидевшего слева от двери немца.
– Его зовут Эрнст, – добавил со смешком гауптман.
При этом Эрнст поднялся со стула, слегка склонив голову. Видя, что Бартев не понял его шутки, гауптман пояснил:
– Эрнст – означает: борец со смертью. Родной язык следует знать лучше, господин Бартель. Шарфюрер – тот самый специалист по развязыванию языков, но сегодня он будет вешать твоего друга, а ты ему поможешь.
Михаил побледнел. На подгибающихся ногах вышел вслед за Эрнстом, «борцом со смертью».
И вот теперь вчерашние красноармейцы, ставшие слугами немцев, перед беглецами. По команде шарфюрера Эрнста они подняли Дзагоева и понесли к виселице, поднялись с ним на помост и остановились в растерянности, не зная, что делать дальше. Перебитые ноги красноармейца никуда не годились. Посадили Дзагоева на табурет. Низко. Принесли ящик, Дзагоева подняли, ящик положили на табурет и вернули приговорённого на место. Порядок.
Рядом с гауптманом появился немец в светло-серой форме. В руках у него лист бумаги. Он посмотрел на Эрнста и его подручных, убедился в их готовности и зачитал приговор. На русском языке, без акцента.
– За побег, за порчу германского имущества – убийство собаки, за покушение на жизнь солдата рейха Дзагоев приговаривался к смертной казни через повешение.
Шарфюрер кивнул Бартелю, и тот, дрожа всем телом, приподнявшись на цыпочки, надел Дзагоеву петлю на шею. Шарфюрер кивнул другому предателю, и тот ударом ноги вышиб табурет из-под Виссариона.
Ивана с товарищами, на удивление, не трогали. О них гауптман будто забыл. Вероятно, он считал, что вид избитых беглецов напугает других пленных и заставит их отказаться от попыток к бегству. Лагерники, выходя на построение, затем на работы, смотрели на них с жалостью и сочувствием, но и невидимой волной по сознанию каждого пленного прошла мысль: «Бежать можно!» Уже весь лагерь догадывался, что старшего сержанта каратели так и не нашли.
Дзагоев провисел в петле сутки. Вечером его сняли и по приказу Каспарайтиса перенесли в сортирную яму, бросили к началу подкопа. Там уже были заложены толовые шашки, которые взорвали, похоронив, таким образом, труп и завалив прорытый ход.
Раны, нанесённые собачьими зубами, заживали плохо, совсем не заживали, начинали гноиться. Пётр Николаевич, полковой доктор, приходил к избитым беглецам, но помочь им практически не мог, у него даже марганцовка кончилась. Не мог он забрать их и в барак для раненых, начальник лагеря не разрешал.
Через трое суток Каспарайтис сказал Ивану:
– Работа ходиль!
Он увидел, что Иван стал подниматься и даже доплёлся до кухни.
Ивана направили к строителям барака. И он вынужден был, преодолевая боль и слабость, подтаскивать доски, подавать гвозди и даже подниматься на леса, рискуя свалиться с них.
Эта пытка кончилась неожиданно. В одно из утренних построений перед строем появилась в эсэсовской форме немка. Галифе, сапоги, портупея с кобурой, в руке ремённый хлыст. Она прошлась по-хозяйски вдоль строя и, отмечая хлыстом пленных, набрала команду человек двадцать.
Иван оказался в этой команде. Их загнали в крытый грузовик, заперли дверь на замок и повезли. Трясло и мотало пленников часа три или четыре – в полутёмном пространстве кузова чувство времени утратилось. В плотно закрытом металлическом кузове спёртый воздух, дышать тяжело, пленники обливались потом. Иван чувствовал себя так, будто его сварили.
Наконец машина остановилась, пленным приказали выйти и построиться. На территории, огороженной высоким забором с колючей проволокой поверху, Иван увидел ряд длинных металлических ангаров, один из которых оказался бараком, в котором им причитались места на нарах. Остальные корпуса были складами для строительных материалов, в основном для пиломатериалов.
И ещё один ангар оказался... баней. Вновь прибывших завели в него и велели раздеться. Одежду пленники побросали в большой чан, который наглухо закрывался тяжёлой чугунной крышкой. К чану от большой бочки, лежащей на боку, на котором были нарисованы череп и кости, протянулись две трубы. Как оказалось, в закрытый с одеждой чан подавался специальный газ, от которого быстро погибали насекомые. Высокий пожилой немец в гражданской одежде открывал небольшим штурвалом трубу, по которой под давлением поступал газ, а через некоторое время смертельная смесь удалялась по другой трубе.
А пленникам была баня. Один из местных пленных, парикмахер, машинкой проходился по головам, обнуляя причёски – волосы у всех вновь прибывших за время пребывания в предыдущем лагере уже отросли. Затем в другом конце ангара другой банщик поливал из шланга мощной струёй холодной воды, заставляя отощавшие тела ёжиться и вертеться на бетонном полу, пока истязатель не решал, что новичок вполне вымыт и уже не представляет из себя разносчика заразы.
Целыми днями Иван с прибывшими с ним и с теми, кто оказался здесь раньше, сортировал доски или брусья и отправлял их на склад. Иногда работал на складе, размещая материалы на стеллажах.
С каждым днём, несмотря на бескормицу, Иван чувствовал себя всё лучше. Ноющая боль в затылке поутихла, голова не кружилась, слабость отступила.
В этой же команде оказался Семён, с которым когда-то ночью разговаривал Иван. Артиллерист был среднего роста, но широк в кости, и даже, несмотря на то, что исхудал, всё ещё выглядел крепким и сильным, пленники относились к нему с невольным уважением. Иван и Семён потянулись друг к другу, старались работать в паре, чему не стал мешать и Хаврин, бугор, назначенный немцами старшой, нечто вроде прораба. Бугор был из уголовников, отсидел за кражи два срока в довоенные времена. Был он сумрачен, груб, но в меру – трудно было понять, служит он немцам по доброй воле или по принуждению.
Очередная партия пленных, привезённых на склады, была из госпиталя, захваченного немцами в одном из городов. Все – инвалиды. Их после ранения успели подлечить, а вот эвакуировать госпиталь в тыл не смогли. Немцы взяли раненых в плен, и тех, кто держался на ногах, отправили работать на рейх. У кого-то не было кисти, у другого торчала култышка. У Петра Михайловича, так назвался во время работы невысокий худенький пленный средних лет, не сгибалась левая рука, простреленная в локте.
Раненые подходили парами к штабелю, здоровые пленники подавали на плечи инвалидам доски, и те переносили поклажу в склад. Там с них снимали доски и подавали на стеллаж. Переносили они иногда и привезённые металлические балки. Напарником у Петра Михайловича был, как правило, однорукий лётчик, Звягин, штурмовик которого был сбит, когда самолёт шёл на цель в пике.
Работая на стеллажах вверху, Семён кивком показал Ивану на лист крыши, который не был сварен с остальными, а привинчен болтиками – возможно, в этом месте когда-то проходила труба или какое-то иное приспособление. Иван и сам уже обратил внимание на этот лист, но пока не мог представить, что они получат, если проделают выход на крышу, высокую и весьма покатую к тому же. Они могли, например, задержаться после окончания работ, что мог обнаружить только бугор да раздатчики пищи на кухне. Охраны возле склада не было, немцы располагались у ворот и на вышках, да ещё в домике, где отдыхала смена. Бугор может и не обратить внимание, что двоих подчинённых не оказалось в какой-то момент на нарах, и на кухне отсутствие пленников возле раздачи не обеспокоит: это случалось нередко, когда изнурённый работой и бескормицей пленник уже не мог добраться до ужина. Но оказаться на время без присмотра можно, а дальше что? Забор высокий, колючая проволока сверху, и охрана не дремлет.
Однажды, когда Иван с Семёном работали у ворот, разгружая очередную машину с досками, случай вдруг улыбнулся им. Рядом с их лесовозом остановился грузовик, готовясь на выезд за пределы лагеря, в этом грузовике к одному из складов привозили металлические балки. Их выгрузили, и машина приготовилась на выезд. Охранник у ворот подошёл к этой машине, заглянул, подтянувшись, в кузов, убедился, что в кузове никого нет, и пошёл открывать ворота. А водитель в это время подтащил кусок брезента, перевалил его через борт и вернулся в кабину. Иван и Семён на короткое время оказались вне поля зрения и водителя, и охранника. Водитель их лесовоза был в это время в домике для охраны. Не сговариваясь, быстро, они кинулись к грузовику и перемахнули – откуда силы взялись? – через задний борт. Прикрылись вброшенным туда брезентом. Мгновением позже машина тронулась и, набирая ход, вывезла пленников за территорию лагеря.
Осторожно, прикрываясь брезентом, Семён продвинулся ближе к кабине, чтобы увидеть через заднее стекло кабины шофёра и заодно дорогу, по которой они ехали. Была у него мысль: нельзя ли завладеть машиной вместе с шофёром на время? Заставить его везти беглецов в безопасное место. Но... Показал Ивану два пальца: оказалось, что в кабине был ещё и сопровождавший водителя немец с винтовкой.
Автомобиль между тем миновал посёлок, через который проходило шоссе, затем, через десяток километров, небольшую деревеньку, поле и, наконец, свернул на просёлочную дорогу между двумя берёзовыми перелесками. Переглянувшись, Иван с Семёном перебрались к заднему борту и, улучив момент, когда шофёр притормозил на ухабах, выпрыгнули на дорогу и нырнули под сень деревьев.
Решили не останавливаться и, пока удача явно на их стороне, двигаться дальше, дальше от своего лагеря. Плохо было то, что они не знали, на чьей земле они находятся: если на советской, то где?
Оглядевшись, перебегали открытые пространства, прятались в очередной лесок. Тянуло, как магнитом, на восток. Путь лежал под уклон, неожиданно лёгкий склон закончился крутым, почти обрывом, впереди просматривалась река. Цепляясь за кусты, спустились к воде. Черпая ладонями воду, пили жадно, озираясь по сторонам. Речка была неглубокой, но переходить её не решились: на противоположном пологом берегу виднелись следы, судя по ископыченному участку неподалёку, следы домашних животных, пригоняемых на водопой. Где-то рядом была деревня.
Вдоль берега, хоронясь, ушли подальше от опасного места. Затаились под ивой, свесившей свои ветви над водой.
– Ну что? – спросил Семён. – Что будем делать дальше? Ты уже опытный беглец.
Товарищ, довольный тем, как складывался побег, немного иронизировал. Иван молчал, опустил руку в воду – в прозрачной воде от кисти его словно брызнули от берега мальки, – взял из воды окатанный волнами камень. Подбросил на ладони, сказал:
– Вот наше оружие. А след-то собаки не возьмут – нету следов!
И оба захохотали, негромко, но безудержно, до слёз.
– Догадаются, пожалуй, что мы на машине выехали, – отсмеявшись, сказал Семён.
Может быть. Но километров двадцать от машины мы уже сделали, а им надо ещё найти то место, где мы спрыгнули. Пусть поищут.
– Неплохо бы ещё на чём-нибудь прокатиться, – мечтательно сказал Семён, – вот тогда уж точно не найдут. Кстати, собак у них здесь всего ничего было. Нет, не найдут! Искупаемся?
Ивана самого тянуло окунуться в прохладные струи. Мальки вновь собрались стайкой, приблизились к берегу, солнце взблёскивало всякий раз на их серебристых боках, когда мальки делали движение, и это мерцание завораживало и вызывало в груди грусть и томление, одновременно воспоминание о детстве и тревогу в настоящем.
– По очереди, с оглядкой, – сказал он, – только мелко тут.
– А вот же, за кустом, ямка!
– Да, полезай ты, а я пока покараулю, – Иван выбрался из-под ивы, устроился в траве так, чтобы можно было видеть и свой берег, и противоположный.
Семён вымылся, стащил с берега в воду кальсоны, постирал, натирая песком, выстирал и портянки.
Потом они сменились. Раздевшись, Иван вошёл в воду по колено, посмотрел на себя раздетого: грудь – стиральная доска, рёбра были видны, можно считать их. На ногах и руках – тёмные пятна, на тех местах, где зажило, но ещё не полностью восстановилось избитое тело.
Вспомнил Василя. Когда-то ходили с ним вместе на реку, рыбачили, купались, девчонок учили плавать. А теперь что с ним? Жив ли? У него сломаны рёбра и левая рука – немцы прыгали ему на грудь, когда собаки догнали и свалили Василя.
Ямка оказалась более глубокой, чем виделось с берега, хороший омуток – Ивану по грудь. Иван тоже постирал исподнее и портянки, а потом стал плавать на этом крохотном пятачке омута. Какое блаженство окунуться с головой, вынырнуть, лечь на воду, раскинув руки, видеть над собой голубое небо с лёгкими облаками! Но далеко родная сторона, которая могла бы защитить, а здесь, наверное, хоть и своя земля, советская, да враг топчется по ней.
Лежали на траве, борясь с дремотой, пока не подсохли портки. Пора уходить. Семён тоже думает о том же:
– Так что? Идём дальше или здесь дождёмся ночи?
– Надо осмотреться, – ответил Иван, выбираясь на берег.
Они нашли место, где можно было перейти реку, не опасаясь попасться на глаза свидетелям, поднялись по склону, вошли в лес. Здесь лес был гуще и разнообразнее: сосны, в низинах ели, кое-где осинник и березняк, местами высокий папоротник скрывал их почти с головой – чувствовалась отдалённость от жилья. На одной из полян Семён приостановился:
– Ваня, а что если грибов поесть? Смотри: вот белый, а там сыроежки.
Иван оглянулся:
– Да, был бы котелок и спички, можно было бы сварить, хоть и без соли.
Семён сорвал белый гриб, отломил от щляпки небольшой кусочек, взял в рот, прожевал – сморщил нос. Потом попробовал сыроежку:
– Вроде съедобная.
Но Иван есть грибы не стал:
– Я в детстве уже пробовал сыроежки – мутит.
Двинулись дальше, но через некоторое время Семён сказал, остановясь:
– Погоди. Кажется, меня вырвет. Вот с хлебом бы они...
И не договорил, сотрясаемый судорогой. Перевёл, наконец, дух:
– Ладно, пошли.
Шли с небольшими перерывами на отдых до сумерек, потом и в темноте, рискуя наткнуться лицом на острые ветки или свалиться с обрыва. Снова река, опять неказистая, журчала по камням. Решили здесь провести остаток ночи. Донимали комары. Иван натянул на голову гимнастёрку, укутал лицо, но тогда кровопийцы накинулись на тело: исподняя рубаха почти не защищала бока. Однако усталость взяла своё: скоро захрапели оба. Но с рассветом, пробудившись, не могли без смеха смотреть друг на друга. Щёки от комариных укусов вздулись, с той стороны, где насекомые всё же добрались до кожи, их перекосило, под глазами вспухло, губы – варениками, не лица, а пародии на неизвестных животных.
– Ну и харя! Ты кривой! – смеялся Семён.
– А ты косой, – не оставался в долгу Иван. 
Холодная вода несколько остудила жжение, зато голод зверем накинулся на желудки.
Оказалось – вовремя остановились. Утром, едва прошли несколько сот метров, открылось поле, за которым вдали виднелась деревня.
– Посмотрим, что за поле, – сказал Семён, – жрать хочется, спасу нет!
– Подожди, осмотримся, тут люди могут быть, – сказал Иван, – а то и немцы.
– Такую рань?
Нашли место, где лес вплотную подходил к посевам. На поле дозревала рожь. Срывали колосья, шелушили и ели зёрна, испытывая огромное наслаждение не только от еды, а и от воспоминаний детства, когда также вот, гуляя свободно, можно было, проголодавшись, выйти на колхозное поле и подкрепиться – то ли пшеницей, то ли капустой или огурцами. Набрали зерна в карманы, пошли в обход и поля, и деревни.
– А у нас ещё конопля по краям полей росла, – вспомнил Иван, – нашелушишь горсть зёрен – и такая вкуснота!
– Ну, – согласился Семён, – масло же в них. У нас даже давили масло из конопли – такая благодать с картошкой...
Вдруг Иван остановился, поражённый внезапной мыслью, повернулся лицом к полю:
– Сеня, а что будет с полем, с урожаем, а? Кто убирать будет, немцы?! Или наши?
– Поджечь бы его, – вздохнул Семён, – чтобы фашистам не досталось.
– Нет, жалко. Хлеб ведь. Сеяли люди, им надо будет что-то есть зимой. Или фрицы не дадут им?
Постояли в раздумье, будто от их решения зависело, будут ли местные сельчане с хлебом или нет.
Второй день свободы закончился в лесу, где наткнулись на поляну, заросшую чёрной смородиной. Ели ягоду, смеялись, хотя чувство голода от такой пищи не убывало.
– Я со своей девушкой по ягоды ходил, – вздохнул Семён, – за синими мудями, жимолость раньше всего поспевала.
Иван засмеялся:
– Я такого названия не слыхал. Возле нашей деревни берёза да осина и поля. Огромные поля – нашему колхозу тринадцать тысяч гектар принадлежит... Жимолости нет. Земляника да костяника на полянках в лесу. Ну, возле речки боярка поспевает, рябина. Шиповник тож. А синих этих нет.
– Жениться хотел, – раздумчиво продолжил Семён, – хотя некоторые мои друзья говорили, что рано. «Успеешь, хомут на шею надеть». А вот и не успел. Жалко. Мог бы ребёночка сделать. Осталось бы на земле продолжение моё, если меня убьют.
– А сколько тебе лет?
– Дак это – девятнадцать исполнилось, как раз перед войной, двадцатого числа.
– Всего лишь? Я думал, ты старше.
И была ещё ночь, и был рассвет. Какая-то пичуга, посвистывала, приветствуя пробуждение беглецов.
– Ишь ты, – сказал Иван, вслушиваясь в пение птицы, – будто и войны нет. А у нас летом жаворонки, особенно в жаркий день. Поднимется он над полем, трепещет крыльями, стоит на одном месте, только вроде качает его чуть вверх, чуть вниз, и льёт оттуда, кажется из-под солнца, свои трели. И долго-долго так. А когда упадёт вниз, в пшеницу, то уже другой трепещет вверху и поёт...
Шли на восток, но чувствовалось, что линия фронта где-то очень далеко.
В одном месте, на выходе из леса, продрались через заросли кустарника и вдруг наткнулись на стенку сарая. Выглянув из-за угла, Иван увидел широкую распахнутую дощатую дверь этого строения, очевидно сеновала, дальше, шагов за двадцать, плетень с неказистой калиткой во двор, и задняя стена дома, ещё дальше – крыльцо, закрытое с трёх сторон. Дверь в дом и ступеньки, обращённые в сторону улицы, отсюда были не видны.
Степан тоже выглянул, сказал негромко:
– В сараюхе, может быть, найдётся что-нибудь из жратвы, а?
– Разве с огорода что, – отозвался Иван, – рискнём.
В три прыжка к двери – и в сарай. Здесь, действительно, было сено, пахло скошенными травами, и они едва не задохнулись духмяным запахом. Стали осматриваться в полусумраке, но в этот момент послышались шаги, и кашель. Шёл мужчина, несомненно, в сарай. Парни отшагнули от двери в разные стороны, затаились.
В проём шагнул хозяин и остановился, сразу почувствовав неладное:
– Матка боска!
– Тихо! Тихо! – разом предупредили его негромким шёпотом товарищи.
– Да, да, тихо, – отозвался мужчина, – молчу.
Было ему, судя по фигуре и по лицу, за пятьдесят.
– Отец, скажи: в доме у тебя немцы есть?
– Не, пане, не.
– А в деревне?
– Не, не.
Иван и Семён приблизились на шаг. Всматриваясь в лицо хозяина внимательно, Иван старался понять, что за человек перед ними, можно ли ему довериться, но ничего не понял, кроме того, что они напугали его до смерти.
– Поесть что-нибудь найдётся? – спросил Семён.
– О, да, пане, кушать. Можно? – мужчина сделал движение к выходу.
– Идите, – вежливо сказал Семён, – но никому!
– Да, пане, да.
Друзья проследили, как хозяин спешно прошёл во двор и скрылся за крыльцом, обувь простучала по ступенькам.
– Идём, – сказал Иван, и они вдоль сарая отступили к кустарнику, на случай, если придётся бежать, если крестьянин обманул и приведёт немцев.
Несколько минут спустя во дворе появилась женщина средних лет. В одной руке она несла большую казеиновую тарелку, в другой держала кринку. Она прошла к сеновалу, заглянула в дверь, но не увидела никого, оглянулась. Парни вышли из укрытия.
– Вот, – сказала женщина, – принесла вам картошек, хлебца и немного молока.
Они вошли в сарай. Иван сел на сено так, чтобы можно было видеть калитку во двор. Женщина вздохнула, поставила тарелку ему на колени, кринку опустила на землю рядом.
Кроме картошки, на тарелке было два ломтя серого хлеба. Картошка была ещё тёплой. Потерев ладони о галифе, Иван и Семён начали есть, сдерживая себя, чтобы не показаться перед доброй женщиной совсем одичавшими от голода.
– Тут русские? – прожевав первую порцию, спросил Иван женщину.
– Да. Всякие есть: украинцы и белорусы, литовцы. Муж у меня поляк.
– А немцы в деревне есть?
– Заходят, но сёдня, кабыть, нету.
– Обижают?
– Не шибко. Которые смирные. Ну, просят: «Матка, куру, яйки». Другие не спрашивают, берут, чё хотят. Поросёнка там, али сало из сундука. И в печку могут заглянуть. А чё им скажешь? С ружьями, с этими, с автоматами. Молоко любят. По курям стреляют. За коровёнку боюсь, как бы не увели или на мясо не забили. Вот такие немцы. Наши-то, что служат фрицам, хужее. Платют им мало, вот оне и тащут всё, что не попадя. Самогонку требуют. Ох, господи.
Иван и Семён поочерёдно брали кринку и запивали картошку и хлеб молоком. Скоро тарелка и кринка опустели.
– Спасибо, мать, – поблагодарили хозяйку. – А что не муж пришёл?
– Дак он это, животом мается. Он туда шёл, – показала в дальний угол – там парни увидели дверь.
– А-а... – понимающе сказал Семён, – в нужник, значит. Ну и шёл бы. Можно, мы у вас здесь заночуем?
– Ой, не надо. Немцев сёдня нет, а полицаи есь. И староста. Вы уходите скорей. Мой поляк – хто его знает. Поляки не любят русских.
– А вы разве не русская?
– Русская. Вдовая я, прибилась вот к нему, он тож вдовый. Ходите скорей.
Иван и Семён поднялись, вышли из сарая, шагнули в сторону кустарника, но навстречу им из-за угла выставились винтовка и ружьё и обладатели оружия. Два полицая. У старшего в руках была винтовка, младший, возможно сын первого, нацелил на красноармейцев берданку. Сзади за ними маячил поляк.
– Покушали? – спросил ехидно старший полицай. Он, очевидно, знал от поляка, что у бойцов оружия нет. – Ну, руки вверх! И – кругом!
Бежать невозможно, пришлось подчиниться. Повернулись к дому и увидели, что через двор спешит ещё один мужчина, в гимнастёрке, с белой повязкой на руке, с автоматом ППШ. Похоже – бывший красноармеец.
Прошли через двор поляка, сопровождаемые уже тремя конвоирами, пересекли улицу и вошли во двор добротного деревянного дома, крыша которого была под крашеной коричневой жестью. Остальные деревенские дома были крыты корой или же соломой.
За столом в доме сидел пожилой мужик, бородатый, в жилетке. Увидев вошедших, он почесал в бороде, вздохнул и сделал жест рукой, удаляя полицаев. Отец и сын вышли, остался владелец автомата.
– Партизаны, значит? – вопросил староста.
Иван и Семен переглянулись. О партизанах раньше они почему-то не подумали. Промолчали.
– В расход их, – предложил автоматчик.
Староста, внимательно всматриваясь в арестованных, опять вздохнул:
– Куды им до партизан! Голодранцы. Сбежали? – спросил опять.
И опять не получил ответа.
– Грех на душу брать не хочу, – помолчав, сказал староста, – пусть хрицы сами решают, что с ими делать. В анбар, под замок.
– Пошли! – полицай ткнул стволом в спину Ивану, недовольный, очевидно, таким решением старшего.
Во дворе ожидали и те двое, что арестовали парней.
– И чё? – спросил молодой.
– А-а, – недовольно отмахнулся автоматчик, – тюха наш, как всегда: запереть велел.
Но вместо амбара Ивана и Семёна впихнули в дверь, которая вела вниз, в погреб. Заскрежетал замок, и они остались в полутьме, лишь небольшое оконце над входом, с ладонь величиной, освещало узкий ход в подземное помещение. Пахло прелью и всеми теми запахами, что неистребимо поселяются в погребах. Более чем прохладно.
– Тут не испортишься, – заметил Семён.
Несколько пустых мешков они обнаружили на крюке, сняли их, прошли в относительно свободный угол и устроились на полу.
Некоторое время подавлено молчали, потом Семён сказал с горечью:
– Как глупо влипли!
Иван не возразил, придвинулся ближе к товарищу, предложил:
– Давай выспимся, а то ещё когда доведётся.
– Выспимся, – вздохнул Семён, – если фрицы не скоро придут.
Но какой тут сон? Досада спать не даёт и холод. Спина к спине – так теплее, но через какое-то время лежать уже невозможно, бьёт дрожь. Поднялись, впотьмах стали друг напротив друга, упёрлись ладонь в ладонь и с усилием стали сгибать и разгибать руки – «паровоз». Приседания вместе, потом спина к спине – «качели», и весь комплекс упражнений, которым их научил старшина. Согрелись, легли, но не прошло и получаса, как пришлось повторить всё снова. Так до утра.
Наступило утро, в оконце пробился свет, стало слышно, как во дворе ходят люди, блеяли овцы, мыкнула корова, процокали копыта лошадей. Время шло, в подвал никто не приходил. На улице воздух прогрелся настолько, что у двери можно было сидеть, если и не согреться, то не дрожать. О них будто забыли. И лишь во второй половине дня раздался топот многих ног, загремел замок, и в распахнутую дверь сперва хлынул поток света, а потом в проёме обозначилась фигура человека.
– Выходи по одному!
Вдвоём тут и не получится. Иван вышел первым, зажмурился от яркого солнца. Открыл глаза и – пожалуйста, за полицаями стояли два немца в армейской форме, смотрели на узников с любопытством. На крыльце дома смотрел в их сторону староста. Без лишних слов Ивану и Семёну связали руки, заведя их за спину, усадили в кузов небольшого грузовика и здесь связали их друг с другом, спина к спине. В таком положении не встанешь и не убежишь. У кабины на скамье расположился один из фрицев, и машина покатила по улице, а затем по дороге, по сторонам которой то лес, то поле.
Через несколько километров снова деревня, в ней остановились возле группы людей. В центре – деревенские парни, лет по шестнадцати или чуть старше, вокруг немцы и полицаи, а дальше – ревущие женщины и дети. Парней заставили залезть в кузов, сесть, и заполненная машина пошла дальше. У кабины, у второго борта, сел с автоматом ещё один фашист. Впереди грузовика шла легковая – с офицером, водителем, охранником, и ещё одним, в гражданской одежде, как оказалось потом, переводчиком. Впереди легковой машины – мотоцикл, в люльке которого сидел, с пулемётом наготове, солдат. А позади грузовика с пленными катилась ещё пара немцев на мотоцикле.
– Вас то за что? – спросил негромко Иван ближнего, белобрысого вихрастого парнишку.
Тот зыркнул на Ивана, но ответил, тоже негромко:
– Полицаи говорят, что мы теперь будем пленные.
– Вы что – воевали? Партизанили?
Парень промолчал, но другой, смуглый красавец, отозвался, не опасаясь, что немцы слышат:
– Ага, воевали. Не успели. У них, у фрицев, все мужчины наши – пленные. Даже моего деда, ему пятьдесят восемь лет, забрали в плен.
Машину мотало из стороны в сторону, подбрасывало на кочках и рытвинах избитой просёлочной дороги. Парни упирались ладонями в доски дна кузова, а Ивану с Семёном приходилось болезненные удары снизу принимать на свои исхудавшие задницы. Проехали краем поля с километр, потом дорогу обступил лес.
На одном из крутых поворотов, меж плотно обступившими дорогу деревьями, случилось неожиданное. Сидевший рядом с Иваном вихрастый парнишка, бросив взгляд вперёд, мимо немца с автоматом, вдруг резко наклонился, ухватился руками за борт и одним сильным движением вымахнул себя из кузова.
– Хальт! Цурюк! – немец вскочил, резко повернул ствол за борт, но в это время ветка дуба пришлась ему по затылку, и автоматная очередь ушла в землю, у заднего колеса.
Парнишка в два прыжка оказался за деревьями. Машина, круто повернувшая налево, укрыла его на несколько мгновений от пулемётчика на заднем мотоцикле.
В это же время сиганул за борт парень и с левого борта. Ему повезло меньше, хотя он сделал всё возможное, чтобы второй охранник в кузове не смог подстрелить его. Выпрыгивая, он сильно ударил ногой по автомату и выбил его из рук фашиста. Но автомат висел у немца на шее, на ремне, и через секунду уже был у него в руках. Водитель грузовика, услышав выстрелы, нажал было на газ, видимо предполагая, что солдаты стали отстреливаться от нападающих из леса партизан, но тут же, очевидно, сообразил, что надо остановиться. Машину дёргало, и это не позволило вскочившему на ноги автоматчику сделать прицельные выстрелы. Парень через мгновение оказался за стволами деревьев, недосягаем для выстрелов охранника. Но этому смельчаку не повезло: он был на виду у мотоциклистов, следовавших сзади. И пулемётная очередь догнала его, когда он уже перемахнул через придорожные кусты.
Кортеж остановился. Мотоциклисты попытались найти проезд в зарослях кустарника, росшего вдоль дороги, чтобы преследовать уцелевшего беглеца, но склон здесь довольно круто уходил вниз, к реке, они крутанулись на дороге и остановились, ожидая распоряжений офицера.
Раненого притащили и забросили в кузов. Он был ещё жив, но истекал кровью – несколько пуль размозжили его бедра.
Офицер не удостоил своим вниманием пленников. К машине подошёл переводчик и сказал очень даже вежливо:
– Молодые люди должны знать, что при попытке к бегству одного мы будем стрелять каждого второго, кто остался в машине.
Он вернулся в легковушку, мотоциклы заняли свои позиции, и караван двинулся дальше. Больше попыток к бегству не было.
Иван подивился тому, как быстро оценил белобрысый парнишка обстановку, сообразил, что ветка дерева ударит охранника, и это даст ему шанс уйти на свободу.
Примерно через полчаса выехали из леса. Впереди была большая деревня.
Семён увидел слева, посреди деревни, большой деревянный дом, очевидно бывшее правление колхоза, над дверью которого красовалась деревянная таблица с надписью на немецком и, вероятно, с пояснением на русском: «Только для немцев». Чуть дальше, в глубине улицы, на просторной площадке, Семён видит церковь, судя по всему, действующую.
А Ивану видна была правая сторона улицы и примечательное деревянное здание – большая одноэтажная школа за крашенным коричневой краской штакетником. Над калиткой крупно что-то на немецком и, видимо, то же самое, на русском: «Только для немцев!». То ли здание оккупировали фрицы, то ли на спортивные площадки, что располагались вокруг школы, был запрет, но это дало первые понятия Ивану о том, какой порядок устанавливается в населённых пунктах оккупантами. На выезде из деревни находились: крытый ток, строения колхозной фермы, кузница и мастерская, пилорама, спиленные деревья и доски. А дальше – пшеничное поле, слева от дороги, справа – голубое полотно цветущего льна. Война будто не коснулась этих мест. Но впечатление оказалось обманчивым: за пшеничным полем посадки картофеля и свёклы, а справа, за льняным, у леса, обнесённый колючей проволокой лагерь с пленниками. Опять лагерь...
Грузовик остановился у закрытых ворот, задний борт откинули, умирающего парнишку столкнули на землю и оттащили немного в сторону. Остальным ребятам приказали слезть с машины и построиться. Они поспрыгивали на землю, стали в неровную шеренгу, косясь со страхом и состраданием на раненого товарища. Их построили и повели куда-то вдоль проволочных заборов.
Охранники же в кузове перекинулись несколькими фразами с немцами, которые ждали у машины, засмеялись. Подошли вдвоём к связанным Ивану и Семёну, ухватились за верёвку и поволокли их к открытому борту. У края обошли их и ногами, под одобрительное ржание остальных солдат, вытолкнули из кузова. Тяжёлый удар рёбрами о землю отозвался по всему телу, помутилось в голове. Весёлые немецкие парни заодно поиграли в «футбол»: попинали что есть силы русских парней.
Потом верёвку, связывающую Ивана и Семёна, сняли, развязали им руки и показали на открытые ворота: ступайте – вот, мол, ваш рай. В полусотне шагов от ворот можно было видеть толпу пленных – кто сидел на земле, кто стоял, несколько человек лежали и, похоже, не оттого, что им хотелось отдохнуть.
Сразу за воротами новичков встретили четверо, один из них, хмурый, с наголо обритой головой мордоворот, очевидно, был главным.
– Стой, – скомандовал он, – сесть на землю.
Чуть в стороне, у ворот, два вооружённых немца наблюдали, усмехаясь, за этой сценой.
Иван и Семён поняли, что четвёрка действует заодно с немцами и сопротивление тут неуместно. Сели на вытоптанную, пропылённую землю.
– Снимай, – скомандовал бритый, – и пнул ногой ботинок Ивана. – И ты тоже.
Парни разулись. Несмотря на то, что обувка претерпела и бег, и ходьбу по бездорожью, была она, сработанная из добротной свиной кожи, всё ещё прочной, хоть и потёртой на носках. Бритый взял ботинки Ивана в руки, оглядел их, одобрительно хмыкнул, взял и вторую пару. Развернулся и пошёл прочь. Трое – за ним. Иван и Семён, оставшись без обуви, поднялись, посмотрели друг на друга: а что, мол, дальше?
Бритый оглянулся, дурашливая смешливая гримаса появилась у него на лице. Махнул рукой куда-то в сторону:
– Гунявый обует. Ха-ха!
В той стороне, куда он показал, увидели ещё одного пленного, который стоял, расставив ноги, смотрел на происходящее с угрюмым равнодушием.
– Хальт! – вдруг раздалась команда. Четвёрка, во главе с бритым, замерла, все повернулись. – Ком!
Один из немцев махнул рукой, призывая грабителей к себе. Они вернулись. Немец вырвал из рук бритого ботинки Ивана и Семёна, оглядел их:
– Гут, – одобрил, повёл стволом автомата, давая понять бритому, что ботинки он забирает себе, и пленные могут убираться ко всем чертям.
Бритоголовый всё же не мог уйти ни с чем, подошёл и сдёрнул с Ивана и Семёна пилотки.
Тот, кого назвали Гунявым, оказался обувщиком. Он, и ещё несколько человек, делали деревянные подошвы, прибивали к ним куски парусины или материи из солдатского обмундирования, и в такой обуви пленников выводили на работы. Продукцию этих умельцев, как оказалось, отправляли и за пределы лагеря.
Гунявый был ранен осколком в челюсть, отчего его лицо было перекошено, речь стала невнятной. Но каким-то образом немцы узнали, что это мастер, дали ему подручных и заставили делать деревянные подошвы для обуви, и саму обувь, которую отправляли в другие лагеря. Гунявый намётанным глазом определил размер обуви Ивану и Семёну, выдал «туфли», забрав взамен портянки, которые ему показались подозрительно чистыми:
– Откуда вы такие ухоженные?
Обулись, с трудом переставляя ноги, избитые на немецком «футболе», прошли было к правому, если смотреть от ворот, ограждению лагеря. Но от ворот последовала команда:
«Хальт!», и немец стволом автомата сделал движение, показывая, что нужно идти в другую сторону. В углу ограждения лагеря стояло небольшое строение. Туда и сопроводили новичков.
За столом в помещении сидел молодой немец, подперев подбородок ладонью, смотрел на вошедших. Выдержал паузу, сказал:
– Ваш фамилий говорить.
– Ященко, – Иван решил, что стоит назвать свою фамилию: неизвестно, выйдешь ли отсюда живым, а когда-то вернутся наши – он верил, что вернутся – то узнают и сообщат на родину, где кончился, так и не начавшись по-настоящему, путь сибирского парня.
Немец открыл толстую амбарную книгу, похожие были у них в колхозе – видел Иван, когда случалось быть в правлении.
– Имя говорить, – продолжил немец.
– Иван.
– О! – у немца неподдельный восторг. – Рус Иван! Карашо! Мой имя – Фриц! О! Иван – Фриц!
Он засмеялся довольный.
Записали и Семёна. Тут только Иван узнал, что у товарища и фамилия Семёнов. Если он только не схитрил.
– О! – весёлый немец по имени Фриц продолжал спектакль. – Будем рус Иван и Семён дават медал.
Из картонной коробки у стола он извлёк две деревянных бирки, кивнул другому немцу, что сидел у двери. Тот, в свою очередь, достал из другой коробки две небольших проволоки, вдел их в сделанные в бирках отверстия. Потом эти проволоки с бирками, при помощи третьего немца, надели, как ошейники на собак, на пленников, закрутили концы проволок, при помощи плоскогубцев, сзади. Теперь Иван и Семён утратили свои имена, стали номерами, которые внёс в тетрадь Фриц.
Колючая проволока здесь была в один ряд, в отличие от первого лагеря, который остался под надзором Шибздика, писаря-шпиона.
В лагерь вернулись с каких-то работ пленные, и все – те, кто был в лагере, и те, что прибыли только что, сгрудились у колючей проволоки слева от ворот. Оказалось, что там, как распорядились немцы, будут давать пищу.
Иван и Семён, новички, остались на месте, видя бесполезность пробиться сквозь толпу голодных пленников. Никаких кухонь, никаких признаков того, что там будет раздача еды, не было. И вдруг у колючей проволоки, с противоположной стороны, появились капо, полицаи-предатели, с ящиками, из которых они стали кидать на территорию лагеря картофель, свёклу, куски хлеба. Вся толпа ринулась в эту сторону, толкаясь, сбивая с ног слабых, топча их. Падали на землю, как футбольные вратари, чтобы успеть схватить кусок хлеба или картофелину. Иван и Семён оказались вжатыми в ограждение, колючая проволока впилась в спины.
Давка, крики, стоны, вопли – это так забавляло полицаев и немцев, что они едва не падали от смеха. Не все пленники сумели подняться с земли после этой забавы. Утром у колючей проволоки, по которой ночью пропускали ток, можно было увидеть несколько уже окоченевших трупов.
Гунявый с сопровождавшим его пленным подошёл к мертвецам, снял с них не только деревянную обувь, но и всю одежду. Отдельно они сложили исподнее и верхнее. Сняли и деревянные бирки, перекусив кусачками проволоку. Бирки передали полицаю, который унёс их в помещение, в котором накануне окольцевали Ивана и Семёна. Привычно, без эмоций, не в первый раз. Унесли одежду в угол лагеря, где была их мастерская.
И тут сзади Ивана оказался немец.
– Ташит, – приказал он Ивану на русском языке, показывая на ближайшего раздетого покойника, – брат, ташит.
И повёл автоматом в сторону открытых ворот. Иван метнул взглядом на Семёна, тот, сдерживая гримасу недовольства, помог товарищу. Они взяли покойника и понесли вслед за другим немцем, который шёл впереди. Мертвец был исхудавшим, лёгким, таким, что его без труда мог бы легко унести один человек.
Прошли вдоль ограждения лагеря, за ними другие пленники несли остальных раздетых мертвецов. В лесу перед ними открылась большая поляна, обнесённая колючей проволокой, на которой не было растительности – почерневшая обгорелая земля, сажа на ближайших деревьях и – запах! Тошнотворный запах горелого мяса и ещё чего-то отвратительного прямо-таки вопил: «Бегите прочь, бегите!» Но бежать было невозможно.
Среди поляны сложен ряд из двухметровых брёвен, поверх его, поперёк брёвен, уже лежало несколько трупов. В одном из них Иван узнал вчерашнего мальчишку. Он не был раздет, видимо, грязная окровавленная одежда не подощла мародёрам, только ноги были босые. По команде немцев живые пленники уложили пленников мёртвых в поленницу, сверху, поперёк, положили брёвна. Пленников повели обратно в лагерь. Поленницу фашисты не подожгли. Высота штабеля, видимо, была ещё мала для того, чтобы жечь трупы.
На территории лагеря шла между тем раздача пищи. Из больших фляг разливали по алюминиевым помятым чашкам некоторое подобие борща. Тут только Иван обнаружил за толпой длинное деревянное корыто, в которое была налита вода. Такие деревянные колоды были и у него в деревне, у колодцев, из них коровы и другие животные пили воду. Здесь, как оказалось, воду наливали и для питья, и для умывания, если у кого-то из пленных было такое желание. После того, как пришлось нести покойника, Иван не мог брать пищу, брезгливость и традиция не позволяли – зачерпывая воду ладонями из корыта, умыл не только руки, но и сполоснул лицо. Утёрся полой гимнастёрки. Семён последовал его примеру.
Красноватую бурду, малосъедобную, зато тёплую, пленники брали и ели с жадностью. К «борщу» повара давали небольшой ломоть серого, как земля, хлеба. И его съедали, стараясь не потерять даже крошки.
Преодолевая отвращение, Иван зачерпнул ложкой варево. Как знать, после какого из покойников досталась ему чашка, была ли она когда-нибудь мыта. Но голод взял своё. Не успели они с Семёном опростать свои посудины, как раздалась команда, и пленников построили. Тех, кто промедлил, полицаи и немцы заставили поторопиться дубинками и хлыстами.
Потом группами выводили пленников под конвоем за ворота. На работы, как понимал Иван. Они с Семёном в такие группы не попали. Остались в лагере. Однако отдыхать им не дали. Построили в колонны по четыре и заставили маршировать по территории.
– Айн-цвай-драй! Айн-цвай-драй!
Немца сменяет русский, предатель.
– P-раз! Р-раз-два-три! Выше ногу, сволочи! Ать-два, доходяги! P-раз! Р-раз!
Тех, кто, обессилев, падал или выбивался из строя, избивали палками и ногами. Мучители менялись, а пленникам передышки не давали. Час, другой, третий. Вдруг фашистам приходит в голову разнообразить наказание. Очередного упавшего приказывают взять за руки и за ноги другим пленным, отнести к заграждению и, раскачав, бросить на колючую проволоку. Стоны несчастного вызывают восторг и смех истязателей.
Иван и Семён пытку маршировкой выдержали, несмотря на то, что болели избитые накануне и ноги, и рёбра, что ныли спины от проколов колючей проволокой.
В полдень от ворот прозвучала какая-то команда, и все немцы, которые издевались над заключёнными, враз оставили пленников и отправились, как оказалось, обедать.
И тут для Ивана и Семёна произошла неожиданность: со стороны деревни к ограждению двинулась группа баб с кошелками в руках. Пленники сгрудились у колючей проволоки, протягивая руки сквозь эту преграду, хватали, что им дадут женщины. Иван и Семён, не ждавшие такого прихода, оказались в стороне.
От вышки к женщинам направился немец, поманил жестом крайнюю к себе. Придерживая на груди автомат одной рукой, второй рукой залез в корзину. Извлёк из неё яйцо, сунул в карман, забросил автомат за спину, снял пилотку с головы:
– Матка, яйка, давай-давай.
И сам перегрузил яйца в головной убор. Ещё раз запустил руку в корзину, вынул из неё лепёшку, осмотрел, надкусил и... бросил её через колючую проволоку в сторону, где были Иван с Семёном. Он ожидал, видимо, что они кинутся за подачкой в драку, но этого не произошло. Иван не тронулся с места, лепёшку на лету подхватил Семён – быстро, так как ближние пленные готовы были отнять «подарок». Немец нахмурился, не получив ожидаемого представления, прижимая пилотку с яйцами к груди, отправился к ожидавшему его напарнику.
С виду пожилая женщина протянула другую лепёшку Ивану, просунув руку сквозь заграждение. Он взял. Взгляды их встретились, и Ивану показалось, что глаза у старухи смотрят молодо.
– Как звать? – спросила она.
– Иваном. А вас? – родители дома и учительница в школе учили: к старшим надо обращаться на «вы».
– Маруся. Я Маруся. Не надо на «вы».
В это время над головами женщин прошла короткая автоматная очередь. Они отхлынули от проволоки и, бросая через ограждение остатки продуктов, которые не успели раздать, пятясь, одновременно крича что-то, удалились прочь.
Ивана с Семёном окружили те, кому ничего не досталось. Глядя в лихорадочно горящие глаза, Иван быстро, пока у него не отняли лепёшку вместе с руками, оторвал кусок её, сунул ближнему солдату. Оторвал ещё и ещё. У него осталось только то, что было зажато ладонью.
У Семёна точно такая же оказия. От них отступились.
На следующий день, с небольшими изменениями «программы», всё повторилось: большую часть пленных увели за пределы лагеря, на работы, оставшихся заставили маршировать, вскидывать вверх руку и при этом скандировать: «Хайль! Хайль, Гитлер!»
Когда немцы прервали муштру на обед, опять у проволочного заграждения появились женщины с продуктами, видимо, другие: Маруси среди них Иван не увидел.
А потом случилась ещё одна беда. С вечера моросил дождь, пленники корчились, мёрзли, сбились в одну огромную кучу, толкались, перебираясь в середину. Под утро Иван почувствовал боль в боку от укуса насекомого. «Вошь! – пронзило сознание. – Вот и погрелся». Сон улетучился. Он выбрался на край лежбища, стащил влажные от дождя гимнастёрку с нательной рубахой, отчаянно почесал раздражённое укусом место. Снова оделся, но нервно прислушивался к своему телу, ожидая нового укуса, и он не заставил себя ждать. Иван сжал зубы, но терпел до восхода солнца. От озноба его трясло, пальцы одеревенели, но он снова разделся и стал искать в швах рубахи насекомое. Нашёл вошь, раздавил ногтями, стал искать ещё, но больше не нашёл. «А как там Семён?»
Утром на работы никого не вывели, не было и муштры после раздачи завтрака. Зато на территории лагеря появился, в сопровождении группы автоматчиков, человек в гражданском и стал раздавать из большой картонной коробки... газеты. Поднялся шум, почти как на толкучке в базарный день.
Когда Иван взял газету в руки, то глазам не поверил: газета называлась «Правда»! Даже фотография Гитлера на первой странице не сразу заставила его понять, что газета не советская. «Правда»! На верхней кромке газетного листа лозунг: «Труженики всех стран, соединяйтесь для борьбы с большевиками!»
Гитлер по пояс, в профиль, справа на газетном листе. Усы топорщатся. Взгляд его как бы обращён на то, что происходит где-то далеко, на полях битвы, и отражено в заголовках на бумажном поле. Над портретом фюрера надпись: «Адольф Гитлер». Очевидно для тех, кто не знает его в лицо, или сомневается. А под фотографией пояснение: «Верховный вождь победоносной германской армии идущей крестным походом против мирового врага человечества – большевизма».
И заголовки статей. «Красная армия потеряла 6000000 человек». «Успешные налёты на Англию». «Сражение вокруг Гомеля». «Под Гомелем разбиты 2 советские армии».
Сомнений не было, чья эта «Правда». Иван взглянул на дату. 28 августа 1941 года, суббота. «А какое сегодня число?» – подумал он. Ответ на его безмолвный вопрос не заставил себя ждать. Мужчина, раздавший газеты, потребовал внимания, при этом раздался выстрел, и, когда гул прекратился, прокричал:
– Германское правительство заботится о процветании нашего народа! – произношение «гэ» у него характерное.
«Хохол, – догадывается Иван, – наверное, мы на Украине».
– Русские, украинцы, белорусы, татары и прочие – все получат свободу и землю. Сегодня, в воскресенье, накануне первого дня учебных занятий в школах, читайте газеты, узнавайте правду, а потом мы с вами решим, как нам жить дальше!
«Так, значит, двадцать девятое августа. Неужели через два дня первое сентября? При чём тут школьные занятия и газеты?» – пытался понять Иван, к чему приведёт очередная затея немцев. Какую ещё пакость – сомневаться не приходилось – приготовили фашисты?
Семён толкнул Ивана:
– Ты, кажется, говорил, что ты хохол, ну, украинец. Тут такая газета, я не всё могу понять.
Иван взял в руки «украинскую» газету, в глаза бросился заголовок: «3 головной квартири Фирера».
Прочитал вслух: «Тильки той, хто правильно зрозумив силу национальной едности, може згуртувати свий народ и повести на боротьбу за здиснення найкращих идиалив людства. Такою Людиною являеться тепер в Нимеччини Гитлер... Тепер, коли я дизнався про життя нимецкого народу, коли зрозумив справжню суть национал-социализму, в мене коринним чином зминився свитовзгляд; я побачив всю правдивисть того шляху, яким иде вся Европа...»
Иван посмотрел, кто автор статьи: неизвестный ему Андрей Мельник утверждал, что вся Европа признаёт «правду» Гитлера и идёт за ним.
– Что тут тебе непонятно? – сказал сердито Семёну.
– Ну да, – согласился товарищ, – мы – дураки, не понимаем своего счастья...
Через полчаса после того, как пленники прочли газеты, агитатор от «Фирера» опять добился тишины и предложил вступать в ряды борцов за свободу от жидов и коммунистов или ехать добровольцем на работу в Германию. Нашлись такие, однако их было немного. Бритоголовый вызвался первым... 
Добровольцев вывели через распахнутые ворота, даже не поставив в строй. И тут все пленники в лагере увидели, что недалеко от проволочного заграждения установлены два длинных, из неокрашенных досок, стола. И скамьи рядом с ними. Тем, кто согласился служить Германии, показали, что надо сесть за стол. Из большого котла, который тоже, оказывается, был привезён к лагерю, два повара в солдатских робах, но с фартуками, прикрывавшими грудь и живот, в чашки наливали суп, подавали на столы изменникам. И хлеб! По большому куску серого эрзац-хлеба! Когда посуда у всех опустела, в чаши из второго котла, который до того был скрыт от глаз брезентом, наложили пшённой каши!
Лагерники, затаив дыхание, наблюдали за происходящим, и ещё трое истощенных солдат не выдержали такой пытки – направились к раскрытым воротам.
Чувство голода не является постоянным. Когда приходит время обеда, желудок начинает требовать своё, вызывая острую потребность в пище. Но если пища не поступает, то через некоторое время позыв ослабевает и даже совсем прекращается: это в желудок направляются запасы тела. Проходят часы, и всё повторяется. Организм поедает сам себя.
Голодное содержание пленных было научно обосновано варварами с университетскими дипломами. Они установили, что голодающий не только мучается и слабеет физически, он частично теряет способность правильно оценивать окружающее, его легче превратить в покорное человеческое существо, в двуногий вид животного, который будет не только работать на хозяина, но и биться за его интересы. Эти трое в тот момент мало осознавали себя, как лунатики, забыли о последствиях, когда шли к столам.
А в это время агитатор в сопровождении двух немцев с автоматами забирал газеты у пленников. Увидев, что один из солдат сложил газету так, как это он, очевидно, делал раньше, приготовляя бумагу для самокруток, гражданский освирепел:
– Шо ты зробыв, свыня!?
Сопровождавший его автоматчик ткнул стволом в грудь виновному так, что тот согнулся. И тогда на шею ему обрушился удар прикладом. Пленник упал. В ход пошли пинки ногами в голову, и скоро несчастный затих.
Очередное утро Иван встретил с чёрными мыслями: не броситься ли на охранников, чтобы они пристрелили его? Спать ночью почти не удалось, и не только потому, что не давала холодная земля, а ещё потому, что нещадно начала зудеть голова. Он видел, что и у других пленников дела обстоят не лучше, многих ели вши. Но никто не жаловался немцам, и все старались даже не показывать другим, что их донимают насекомые. Пленники уже стали понимать, как могут поступить с ними фашисты, чтобы избыть паразитов – отправят на поляну, чад от сгорающих трупов с которой доносит иногда ветром до лагеря.
Семёна с командой других пленников увезли на грузовике в неизвестном направлении, а Иван оказался в группе, которую построили и под конвоем четверых полицейских повели на работы в поле. Копать картошку. Рядом с Иваном в строю оказался такой же высокий солдат, на котором не было гимнастёрки, а только грязная нательная рубаха. Не было на нём и пилотки.
– Как зовут? – спросил он негромко, покосившись на Ивана.
Иван назвался и кивнул, мол, а тебя?
– Кирилл. Киря – так меня обычно кличут.
Лопаты им выдала пожилая женщина, очевидно, назначенная немцами старшей, – из деревенских жителей, указала каждому его полосу. Ботва уже частично пожухла. Пахнуло вскопанной землёй, и что-то торкнуло в груди, и будто вернулся Иван в свой колхоз. Вон там, за полем, за перелеском, должна быть река с ивами у воды, с зарослями шиповника и с красными уже ягодами боярки и рябины. Показалось, что все последние месяцы его жизни – это дурной сон, а явь – вот она: земля, родившая урожай, дальний лес, небо с лёгкими облаками. И где-то рядом должны быть колхозницы, чтобы убирать выкопанную им картошку. Даже слышатся ему их голоса. И тут появились женщины, которые стали выбирать клубни в вёдра и ссыпать затем картофель в кучки на поле – чтобы подсохла на клубнях земля. Но, в отличие от молодых и жизнерадостных колхозниц Ивановой деревни, эти женщины были тихими и смурными, и действительность, исчезнувшая на минуту, явилась во всей своей беспощадной реальности.
Копать картофель – привычное дело для крестьянских парней, солдат советской армии, ставших по воле судьбы пленниками, рабами оккупантов.
Близ поля появился на некоторое время и представитель новых господ: офицер в сопровождении двух солдат. Словно полководец картину битвы, проверял, неспешно обводя взором, поле, усердно ли трудятся на рейх эти русские. На вскопанную часть не стал выходить, чтобы не замарать землей блестящие свои сапоги.
К полудню примерно пятая часть поля была выкопана. Несколько женщин и пленников были направлены на то, чтобы собирать картофель в мешки, грузить на телеги и отправлять урожай в деревню. Отбирали крупные клубни, но и мелочь не откидывали, откладывали в отдельные аккуратные кучки. В конце дня стали возить картошку не только мешками, но и загружать в деревянные короба – мешков, вероятно, не хватало.
Последнюю подводу загрузили, когда солнце коснулось лучами дальнего края поля. Кирилл, сдав лопату бригадирше, помог неказистой рыжей кобыле вытянуть телегу с пашни на дорогу, уперевшись руками в задний борт. С телеги в этот момент скатилась на дорогу крупная картофелина. Киря поднял её и сунул в карман солдатских шаровар.
– Хальт! Стоять! – раздалось совсем рядом.
Немецкий офицер, который, казалось, ушёл давно, вдруг возник откуда-то сзади. Кирилл остановился, медленно повернулся к фашисту. Тот подошёл к нему почти вплотную, доставая на ходу из кобуры браунинг. Пленники и женщины, которые не успели отойти далеко, тоже остановились и со страхом ждали, что будет дальше.
– Всё есть имущество Германия! – сказал немец назидательно, чётко и жёстко выговаривая слова. Приставил ствол к виску Кирилла: – Будем наказать!
Кирилл вытащил картофелину из кармана, держал её на ладони, словно предлагал немцу забрать её. Смотрел на фашиста не столько со страхом, сколько с недоумением. Не верил, что за поднятую с земли картофелину можно убить. Но грохнул выстрел, и Кирилл рухнул на землю с простреленной головой.
Остальных построили, и те же конвоиры, что доставили пленников на поле, сопроводили их в лагерь.
Дни становились короче, а ночи – длиннее и холоднее. Но усталость от работы на поле брала своё, и засыпал Иван, привалившись к такому же уставшему бедолаге, несмотря на холод, идущий от земли. Хорошо ещё, что стояла солнечная погода, и земля за день нагревалась и остывала медленно под человеческой массой.
Иногда Иван видел даже сны, но они как-то быстро размывались в памяти и забывались вовсе. Но в этот раз, проснувшись, дрожа от озноба, он сумел удержать видения. Приснились сёстры. Старшая, Анастасия, лишь промелькнула и ушла, видимо к своим детям, а вот трое остальных остались: стояли они напротив его у изгороди, но у незнакомой усадьбы, хотя на том месте, где должна быть церковь.
В Богдановке церковь была на взгорке, как раз против их огорода, опоясанного жердяной изгородью от животных; дом же отец поставил когда-то ближе к берегу Оми и даже окнами на реку, а не на улицу. И церковь, и усадьба Ященко были слегка на отшибе, в полусотне шагов от крайних деревенских домов.
Мальчишкой видел Иван, как покидал деревню священник. Его не гнали и не преследовали власти. Просто в деревне осталось мало верующих, которые посещали церковь, жить семье священника становилось не на что. Молодёжь вечерами группировалась вокруг клуба, в котором кипела жизнь, в котором иногда кинопередвижка крутила фильмы. Из церковной ограды, где неподалёку от церквушки располагался неказистый домик, где жил поп, выкатилась телега, нагруженная домашним скарбом. Незнакомый мужик вёл лошадь под уздцы; лошадь тоже была не из богдановских – Иван знал всех хозяев и всех их лошадей в деревне. На телеге же сидели и ребятишки – мальчишка шести лет и девочка на два года младше. Попадья шла следом, утирая слёзы. Несколько старух, проведавших, что священник уезжает, стояли тут. Они были ошарашены, когда увидели священнослужителя: на нём была рубаха-косоворотка и мужицкие шаровары. На ногах – сапоги. Не видно креста. Таким даже в страшных снах верующие не могли представить батюшку.
– Як же мы без вас, отец Арсений?
– Батюшка, почему вы нас покидаете?
Отец Арсений посмотрел на оставляемую им церковь, на слегка покосившийся крест – церковь просила ремонта, обратил взгляд на провожающих. Вздохнул:
– Бога не стало, матушки. Потому не могу обманывать народ – ухожу.
– Как же мы без благословения?
Телега уже достигла крайнего дома. Отец Арсений посмотрел в ту сторону, сделал шаг, остановился. Рука его привычно поднялась и замерла в сомнении. Глянул на свои одежды, махнул рукой и... осенил крестным знамением старух:
– Храни вас Бог!
И быстро направился вслед за подводой, навстречу судьбе.
Когда нынешней весной Ивана взяли на службу, здание церкви ещё стояло, только уже без креста и с полуразрушенным куполом.
И вот сон: Надежда, которая была на шесть лет старше Ивана, и младшие – Вера и Анна возле оградки были одного возраста, лет по шестнадцати. Но это не казалось ему странным. Он видел: красивые у него сёстры – это всегда наполняло его гордостью и любовью, такой любовью, какая только и может быть между самыми близкими людьми. Но они хотели что-то сказать ему, а слов не слышно. Понимая, что он не вник, о чём его предупреждают, Надежда повела рукой, будто ладонью отодвинула невидимую преграду, и до него дошло: «Увидимся». И они исчезли, осталась только ограда, в глубине которой небольшое бревенчатое строение – скорее всего, баня.
Проснувшись, Иван никак не хотел расстаться с этим сном: он вселял надежду. Да, Надя, сестра, огневолосая красавица, славилась в молодости тем, что умела гадать на картах. Удивительно, что всё, что говорили ей карты, потом сбывалось. За её необычные волосы и это умение гадать в деревне считали сестру чуть ли не колдуньей и, кажется, слегка побаивались. И вот она приснилась ему – к добру!
Хотя какое может быть добро? Накануне, когда копали картошку, одна из женщин, ближняя к полицаю, стала сильно отставать от своего копальщика, иногда замирала, свесив голову, похоже, ей нездоровилось. Полицай, который до того рьяно следил, чтобы пленные не общались с женщинами, увидев такое небрежение, освирепел:
– Шевелись, сучка!
Несколько помедлив, огляделся, подойдя к работнице, сидевшей на корточках у ведра, сильно пнул её в бок ботинком, выговаривая с наслаждением:
– Руссиш швайн!
Явно хотел быть настоящим немцем.
Женщина повалилась набок, тут же постаралась подняться, упала после второго удара, снова поднялась – ни крика, ни стона, – принялась быстро-быстро разгребать землю в лунке, вынимая картофель. Иван, не прерывая работы, кидал исподлобья взгляды на подонка, но знал, что за ними наблюдает одновременно и второй полицай, готовый в любой момент применить оружие.
В тот момент что-то сдвинулось в душе Ивана: нестерпимо захотелось убить этого гада. И любого другого врага, оккупант ли он или предатель. Убивать – грех. Это сидело, казалось бы, неистребимо, где-то в глубинах сознания даже тогда, когда он осваивал боевые приёмы, технику убийства, когда учился стрелять. Дома у себя Иван не зарубил даже курицы. Когда приходилось помогать отцу – по осени отец забивал свинью и резал овцу или барашка, – и тогда Ивану становилось не по себе, он старался не смотреть в глаза обречённого животного. Тогда ему и в голову не приходило, что настанет время, когда он должен будет убивать человека. Грех не потому, что об этом говорила церковь: «Не убий». Не только потому. Иван в детстве лишь несколько раз с матерью побывал в церкви. Он не мог сказать: верит ли в Бога или нет; осознание греховности убийства давалось изначально, от рождения, как родимое пятно, как цвет глаз или волос. Эта нравственная преграда могла, наверное, разрушиться в бою, но в бою Ивану быть не пришлось. А тут, видя, как бьют неповинную женщину, он словно перешагнул препятствие, за которым осталась в душе только ненависть.
«Убить!» Он думал об этом, когда шёл под конвоем с поля, когда просыпался ночью, когда наступил рассвет. Даже сон, прекрасный обнадёживающий сон, не отодвинул эту мысль. И сложился план. Он займёт на картофельном поле крайнюю полосу, ближнюю к полицаю. А когда они будут заканчивать уборку картофеля, и поле почти упрётся в лесок, он подойдёт к женщине, убирающей за ним, и это вызовет недовольство охранника. Полицай захочет, наверняка захочет показать свою власть над ними и наказать. Подойдёт... Маленькой лопаткой научен владеть Иван, как саблей, не подведёт его и большая лопата. А там взять винтовку полицая и уходить в лес. Бежать. Да, будут стрелять остальные конвоиры, но преследовать не смогут, не оставят остальных пленных без охраны. «Надя, Надюша, сестрица, увидимся, я верю тебе...»
Осуществиться плану было не суждено. Миновали поблёкшее поле льна. Затем, когда их небольшая картофельная колонна проходила вблизи крайних строений деревни, возле хлебного амбара дорогу Ивану, он шёл впереди, преградил, выставив, как шлагбаум, ствол автомата, молодой пухлощёкий немец. Повёл стволом в сторону, заставляя Ивана покинуть строй.
– Перёд! – скомандовал, улыбаясь, довольный, что владеет русским языком и может распоряжаться здесь, среди белых рабов.
Полицай было дёрнулся преградить пленному путь, но немец повернул ствол в его сторону, и полицейский застыл на месте.
– Господин ефрейтор, – всё же попытался возразить полицай, – шо мне будэ за то?
Но на такие слова знания немца не распространялись. Он подтолкнул Ивана стволом в спину, и они пошли мимо амбаров.
– А! Хай им... – полицейский махнул рукой, скомандовал остановившимся пленникам: – Марш!
За вторым амбаром Иван увидел ток. Чувства его вдруг резко обострились. Он неожиданно вошёл в то состояние, которое когда-то на тренировках по рукопашному бою внушал им старший сержант и которого никак не удавалось добиться.
Концентрация! Вы должны видеть и контролировать противника так, чтобы движение тела, рук, ног, даже движение его глаз не ускользало от вас. И не только того, кто против, но вы должны видеть всё и слева, и справа, даже на затылке у вас глаз! Вы должны чувствовать, если враг за стеной...
Сейчас Иван охватил разом: ток, под крышей которого горы зерна, женщин, попарно, насыпающих пшеницу в мешки, и дальнюю площадку, где пшеница под открытым небом, и там две женщины крутят рукоять веялки, и там же маячит чёрная фигура полицая, слева от Ивана грузовик с откинутым задним бортом, в кузове два немца в гимнастёрках с засученными рукавами готовы принимать мешки, а в кабине, свесив ноги наружу, водитель лузгает семечки; сзади же пухлощёкий ефрейтор во френче, с планшеткой на боку и с автоматом в руках.
Ефрейтор поравнялся с Иваном, забросив за спину автомат, когда они почти вплотную приблизились к двум женщинам. Одна, лицом к Ивану и немцу, держала уже наполненный пшеницей мешок, вторая стояла к ним спиной, завязывала его. Эта вторая, вероятно, старуха, выглядела странно, одета не по погоде: длинная, не по росту, серая вязаная кофта, юбка до полу и тёмный платок на голове. Немец тронул плечо её рукой – в другой руке небольшой блокнот – и сказал, заглянув в него, расцветая улыбкой:

– Ложись со мной спать!
«Старуха», затянув узел верёвочки, полуобернулась к нему, быстрым движением извлекла из-под полы кофты... чекушку. Подала немцу. Тот взял, посмотрел посудину на просвет:
– Шнапс? – вынул пробку, понюхал, зажмурившись, сделал небольшой глоток. – О! Гут.
Вернул пробку на место, сунул бутылку в карман, полистал свой блокнотик:
– Бистро, работайт! – приказал Ивану, показывая, что мешок надо погрузить в машину. В кузове уже было несколько мешков, которые бабы подносили вдвоём, а немцы принимали и расставляли их у переднего борта.
Иван наклонился, чтобы поднять мешок на плечо, но сразу почувствовал, что ему это не удастся: ослабел. А в колхозе, бывало, на спор мог унести два таких куля. Старуха с другого конца мешка ухватилась, чтобы помочь ему, и тут Иван увидел её лицо, и чуть не уронил свой край: «Та женщина, что приносила лепёшки в лагерь?! Неужели Маруся?» Так вот почему фашист приглашает её в постель: разглядел, видать, молодую по глазам?
– Давай вдвоём, – предложила Маруся, кося глазом на немца. Тот занялся делом: отошёл к машине, достал из планшетки бланк и стал карандашом помечать в нём что-то, вероятно, записывал количество загруженных мешков.
Всё же Иван справился один: Маруся помогла ему поднять мешок на плечо, до машины было всего несколько шагов. Не успел поставить куль на днище кузова, как немцы подхватили его и отнесли дальше, к кабине.
Иван вернулся к женщинам.
– Ты?! – шёпотом удивился он.
Маруся прижала палец к губам, потом прошептала:
– После. Работаем...
Насыпали зерно в мешки молча и безостановочно. С Маруси, одетой не по погоде тепло, тёк пот, но она сняла только платок, на голове осталась ещё косынка. Пухлощёкий ефрейтор несколько раз подходил к ним, трогал Марусю за бок, приговаривая с улыбкой:
 – Ложись со мной спать.
Она в ответ тоже улыбалась, грозила ему пальцем:
– Не мешай. Твой рейх кормить надо. Шалун.
– Кушать, да, – соглашался ефрейтор. – Что есть шалун?
Он достал свой блокнот, словарик, безуспешно пытался найти в нём непонятное русское слово. Находил то, что ему понравилось, и произносил, наслаждаясь: «Давай корову. Копай могилу. Становись к стенке». И опять: «Ложись со мной...»
Машина, наконец, наполнилась мешками с пшеницей, ефрейтор ещё раз подошёл к женщинам, пощупал и напарницу Маруси, ей же заглянул в глаза, повторив полюбившуюся ему фразу из словаря:
– Ложись со мной спать.
– Да, – отвечала Маруся, – поезжай, потом.
– Да, – расцвёл улыбкой немец, – потом.
И побежал к машине, откуда уже неслись сердитые окрики его напарников.
– Марийка, ты чего делаешь? – урезонила было подругу вторая женщина. – Будет тебе, как с Лилькой.
– Уже не будет, – отмахнулась Маруся. – Ты, Настя, покарауль, пока мы тут прячемся.
И толкнула Ивана к амбару.
– Давай, быстро.
Тяжёлая амбарная дверь не заперта, за ней полумрак, но Иван знает, что за перегородкой тоже зерно, а в углу стопа мешков, из которой он уже брал несколько, когда кончились приготовленные ранее у бурта с зерном.
– Сейчас мы из тебя сделаем бабушку, – возбуждённо говорила Маруся, быстро снимая с себя большую серую кофту. – Надень.
Развязала одним движением верёвочку на юбке, вышагнула из неё, засмеялась:
– Примерь.
Иван только что успел надеть кофту, но не знал, как ему застегнуть непослушными пальцами необычные деревянные пуговицы, сделанные из палочек и отшлифованные пальцами женщины, которая прежде носила эту вещь.
– A-а, кулёма! – нервно смеялась Маруся. – Давай я. Юбку надо было сперва, через голову!
Отступила на шаг, посмотрела на ноги Ивана:
– Ах ты, беда! Ну, не было у меня большей юбки. Торчат твои гачи, что делать?
Иван неловко поднял подол юбки, потянул штанину вверх, так чтобы она застряла над икроножной мышцей. Раньше бы это не удалось, но теперь, когда ноги исхудали, фокус удался. Но что делать с обувью?
Однако и тут у Маруси было всё предусмотрено: на ботинках женщины были надеты литые резиновые калоши. Она села на мешки, с усилием стащила калоши, подала Ивану, спросила с тревогой:
– Налезут? Лапа-то у тебя какой размер? Да сбрось ты к чёрту эти колодки!
Но Иван уже и без того разулся, несколько мгновений держал обувку в руках, соображая, что надо их спрятать, потом швырнул деревяшки в дальний угол амбара так, чтобы они зарылись в зерно.
– Погоди, – остановила Ивана Маруся, – надень.
Из-за пазухи она вынула длинные вязаные носки, и опять спросила с тревогой: 
– Налезут?
Иван надел один носок, всунул с трудом ступню в галошу.
– Пойдёт, – сказал и надел носок и обул вторую ногу.
Маруся подступила к нему с платком, потянувшись на цыпочки, повязала Ивану платок на голову, запалённо дыша, как после бега, сказала:
– Пригнись, поправлю.
Надвинула платок на лоб, концами платка укутала его подбородок, на котором предательски проступали пока ещё ни разу не бритые золотистые волосы бородки.
– Вот так и будь: ссутулься, чтобы не видно было лица, и чтобы не торчать, как каланча.
Тут Иван обратил внимание, что на груди у Маруси висела деревянная бирка, почти такая же, какую навесили ему в лагере, только у Маруси бирка висла на шнурке! Вместо крестика?!
– Что это? – озадачился он так, что на мгновение забыл о том, что надо спешить.
Маруся отмахнулась, выглянула в дверь:
– Настя, как там?
– Ой, мамочка, ой страшно! – Настя с бледным, как бумага, лицом торопила: – Уходите скорей!
Маруся, ухватив Ивана за руку, повела его за амбар, к коровнику, в котором беззвучно умирал запах бывших здесь когда-то животных, вдоль его тёмной бревенчатой стены, в низинку за огородами. Тут редкий кустарник, увядающая трава и довольно торная тропа. Скоро тропа раздвоилась: направо, к ручью и налево, между двумя огороженными участками. Маруся повернула налево, и вскоре они вышли на деревенскую улицу. Амбары и ток отсюда были не видны. Прошли мимо двух домов, и Маруся свернула к третьему, стукнула в калитку. На крыльце в ту же минуту, будто ждала, появилась пожилая женщина:
– Открыто, входите.
Оглянувшись – на улице было пустынно, – Маруся увлекла Ивана во двор и сразу же – в дом. Иван успел заметить только, что собачья будка была пуста.
В доме Маруся немедленно стащила с себя бирку и бросила её на лавку, поясняя Ивану:
– Баур приказал, чтобы у всех были номера, даже у детишек.
– Баур – это кто?
– Учительница сказала, что это у них так называется крестьянин. Ну, хозяином тут стал.
Не переставая говорить, она, между тем, сняла с головы Ивана платок, обернулась:
– Мама, давай!
Хозяйка повернулась к печке, достала из поставленного на припечек горшка щипчики, такими кололи комковой сахар в некоторых домах. Маруся попыталась перекусить ими проволоку на бирке, но сил её не хватило.
– Дай-ка я, – сказал Иван.
Она уступила ему инструмент с сомнением: отощавший солдат не казался ей сильнее её, крепкой женщины. Однако Иван сперва несколько раз сильно надавил на одном месте, а потом руками немного согнул проволоку, разогнул, снова согнул и разогнул, и металл не выдержал.
Маруся бережно сняла ошейник с Ивана и швырнула бирку в печь.
– Вот, – сказала с посветлевшим лицом, – даю тебе свободу!
Мать её в это время сходила в сени и вернулась оттуда с двумя куриными яйцами в руке.
Поставила на стол стакан, разбила яйца в него, посолила.
– Кушайте, – сказала Ивану, – с хлебцем, на дорогу выпей.
Повернулась к дочери:
– А может, спрячем его до ночи? По темноте уйдёте.
– Нет, мама, надо уходить, вдруг спохватятся. Хоть я и сказала Насте, чтобы на немца указала, будто он меня забрал, но вдруг он явится скоро со своей бандой.
Ничего вкуснее, чем солёные сырые яйца с хлебом, в свой жизни Иван, кажется, не ел!
Маруся вновь водрузила ему на голову серый платок, на дворе дала стежок:
– Старухе положено быть с палкой. И согнись, чтобы твоего лица не видно было. Ага.
Хозяйка, выглянула за ворота. Никого. Хотя, конечно же, в окнах могли быть любопытные, которые увидят, что Маруся идёт по улице с нездешней старухой.
– Ну, с Богом!
И они пошли неспешно, сдерживая нетерпение.
– Собак постреляли, – рассказывала Маруся, осматривая дорогу впереди и не поворачивая головы, по сторонам.
– А что Настя сказала про ту девушку?
– Про Лилю? – голос Маруси дрогнул. – Весёлая Лиля была. Певунья, артистка, в общем. Немцы, когда пришли, она в лучшее платье вырядилась. Кто-то ей сказал, что немцы – культурная нация. Ну, когда на улице немецкий офицер пригласил её в легковушку, она села. Он её увёз в дом, где остановился, и не отпустил до утра. А утром, когда уезжал, отдал её в школу, где солдаты остановились. И там её сильничали. Немцы уехали, а Лиля наша в школьном классе осталась без сознания. Потом умерла.
Маруся всхлипнула. Сзади в это время послышался шум автомобиля и какой-то грохот. Они посторонились, не оглядываясь. Мимо, пыля, промчался открытый грузовик, в кузове его что-то бренчало, там же сидели два молодых немецких солдата. Увидев женщин, они засвистели, заулюлюкали, один из них швырнул вышелушенную половинку подсолнуха в высокую «старуху», но не попал, чем вызвал приступ веселья у товарища.
– Дояры поехали, – пояснила Маруся, когда пыль улеглась.
– Как это? – удивился Иван.
– Молоко по деревням у хозяек берут. Слышал, как фляги гремят?
– Да! – вспомнил Иван. – А ваши коровы где? Коровник пустой.
Маруся повела взглядом влево-вправо, предупредила негромко:
– Ты потише, а то голос-то: «бу-бу» – деревня всё слышит.
Прошли в молчании несколько домов, Маруся повернула в переулок, между огородами, ограждёнными жердями, вышли в лесок, на поросшую травой дорогу.
Маруся перевела дух:
– Выбрались. Коров было приказано угнать от немцев. Где-то на переправе, говорили, часть стада успели за реку перегнать, а тогда немцы мост разбомбили. Некоторых коров поубивало, остальных пригнали назад. Да мы их тут попрятали. Колхозных. А свои-то пока в стайках, в сараях. Ну, пастух есть, выгоняет днём в поле. И овечек с ними. Опасно, а что сделаешь?
– Попрятали коров? Как это, их же и доить надо, – удивился Иван.
– А вот увидишь потом.
Прибавили шаг. Лесная дорога, петляя меж деревьев, заводила иногда в сырые места, шла через болотца, и только знание, где проложены брёвна, выручало путников. Пригодился посох, когда нога соскальзывала с мокрого бревна. Иван стащил с головы надоевший до чёртиков платок, выпрямился и шагал за проворной спутницей, всё ещё не веря до конца, что избавился от плена. Хотел было снять юбку, мешавшую, как ему казалось, при ходьбе, но Маруся остановила:
– Погоди, там ещё дорога будет вдоль речки, вдруг немцы... Платок держи наготове. И в деревне будешь «старухой», пока не войдём в мой дом.
– А там, – Иван махнул рукой назад, – разве не твой дом был?
– Тоже мой. Потом объясню.
Дорогу, о которой сказала Маруся, пересекли, осмотревшись, примерно через полчаса, спустились к небольшой реке, разувшись, перебрели по камешкам и её.
Ещё через час хода Маруся, видя, что Иван устал, хоть и не подаёт вида, свернула с дороги к родничку, бившему из-под небольшого уступа, близ ольхи. Умылись холодной водой. Иван с изумлением смотрел на свою избавительницу: серое лицо её стало румяным, она помолодела лет на десять, словно ключевая вода была волшебной.
– Ну, ты артистка, – сообразил он. – Чем загримировалась?
– Садись, – указала на изогнутый ствол Маруся. – Чем? Да всем, что под ногами – пылью.
Села и сама рядом – на поросший травой бугорок – трава примята, видно, что на бугорке отдыхали не раз и другие путники. Маруся подняла руки вверх, потянулась, выдохнула:
– Ох, устала! Но... – хитро прищурилась, протянула руку под основание ольхи и вынула из неприметного углубления небольшой берёзовый туесок. – Поглядим, что нам Бог послал.
Сняла крышку. В туеске оказалась горбушка хлеба, завёрнутая в белую тряпицу.
– Однако не Бог послал, а Богородица, – подивился Иван.
Маруся улыбнулась, разломила хлеб пополам, и они ели его, запивая водой из родника.
– Да-а, – сказал Иван, когда хлеб был съеден, и они двинулись дальше, – ты просто волшебница. Как это всё у тебя получается? Одёжу приготовила... Как ты немца уговорила, чтобы он меня на ток привёл?
– Самогон уговорил, – засмеялась Маруся, – я ему бутылку самогона перед тем отдала. Он меня заставил сперва отхлебнуть, чтобы убедиться, что не отравлено.
– А почему меня?
– Не знаю. Предчувствие было. В первый раз, когда тебя увидела, подумала, что получится тебя увести. Я показала на голову и говорю ему: «Рудый». Ага. Он мне: «Я-я». И привёл. Хороший парниша, чекушку потом отдать было не жалко.
Шли ещё без остановки часа два и, наконец, вышли из леса на край небольшой деревеньки.
– Вот мы и дома, – сказала Маруся. – Погоди тут, я гляну: нет ли непрошенных гостей.
Она прошла к ближнему дому, постояла недолго, глядя вдоль улочки, вернулась:
– Кажется, немцы ещё не пожаловали сюда. Идём.
Провела мимо крайнего дома на зады огорода, показала на неказистое бревенчатое строение:
– Это наша банька. Побудь там, а я загляну к маме.
Видя непонимающие глаза Ивана, пояснила:
– Свекровь в этом доме живёт, я её мамой зову.
– А муж на фронте?
Маруся прикрыла на мгновение ладонью глаза:
– Он умер.
– Отчего?
– От войны. На финской его ранило, долго на снегу лежал. Всё сошлось: рана и воспаление. Вынесли его товарищи, а доктора спасти не смогли, – она помолчала, добавила: – Мама его с тех пор не совсем в себе – молчит. Но ты – того: не обращай внимания. Она всё делает, как следует. Она знает, что я пошла солдатика выручать. Одобряет. Я думаю, что ей даже легче будет, когда ты будешь с нами.
Маруся вернулась к дому, а Иван, прежде чем зайти в баньку, огляделся. От бани небольшой склон к ручью, и от угла торная тропа. Этот угол бани слегка просел. Иван, придерживая полы юбки, чтобы не нацеплять с созревших трав колючек, прошёл к ручью. Прозрачная струя падала с небольшого уступа в ямку и кружила там, и на её поверхности плавали первые пожелтевшие листики – скорее всего, с куста шиповника, что рдел красными ягодами над уступом. И с другого бережка ручья видна тропинка, которая исчезала в густых зарослях. От бани десяток шагов, в случае опасности можно быстро уйти в лес.
День угасал, солнце скрылось за деревьями. Иван, с трудом передвигая ноги от усталости, вернулся к бане, открыл дверь. Предбанник освещался из небольшого оконца. Пригляделся в полумраке. Широкая лавка, три деревянных крючка над ней и веники – несколько дубовых и берёзовые – под потолком. Показалось, что от второй двери, хоть и прикрытой, исходит тепло. Приоткрыл её, и на него пахнуло жарким воздухом, в котором чувствовался дымок. Баня была истоплена недавно, топилась по-чёрному. И здесь крохотное оконце ловило последний свет уходящего дня. «Да, – подумал Иван, – правильно: в дом-то меня, вшивого, пускать не надо». Он стал стаскивать с себя кофту и высвобождаться из юбки.
В этот момент его и застала Маруся. В руке у неё был фонарь – жестяная коробка с ручкой, застеклённая с четырёх сторон, в фонаре была укреплена свеча, пока ещё не зажжённая.
– Вот, – сказала она, – тёмно уже, сейчас сделаем свет, и будем париться. Любишь париться? Какой веник возьмёшь? Да ты скидывай амуницию – не стесняйся, как у доктора.
Иван, снимая гимнастёрку и шаровары, смущаясь не только наготы, но и своего исхудавшего костлявого тела, спросил:
– Кто баню натопил? Опять Богородица?
– Её зовут Устинья Фёдоровна. Бери ряжечку, шайку, то есть, наливай воду горячую из котла и холодную из бадейки, а я полотенце и бельё принесу.
Она зажгла свечу, вставила её в фонарь, вышла, но тут же вернулась:
– Да! Вот мочалка и мыло. Веник надо запарить? Какой?
– Берёзовый, – отозвался Иван, совсем не уверенный, что сможет париться: спина, когда-то проколотая колючей проволокой, саднила даже от прикосновения рубахи. – А чем воду набирать?
Маруся внесла из предбанника веник и большой деревянный ковш, с длинной ручкой.
– Вот, тут ещё шайка, – выдернула из-под лавки, – я сама налью.
Она залила веник горячей водой и выскочила за дверь.
Иван взял ковш, оглядел его, зачерпнул из котла немного горячей воды, плеснул на камни. И чуть не застонал, когда пар дошёл до спины. Какой тут веник! Налил воды горячей и холодной в ряжечку (запомнилось слово), размешал. Намылил голову, поменял воду, снова намылил волосы, затем мочалкой стал тереть грудь, живот, плечи, руки и ноги. А как мыть спину – не представлял. Взобрался на полок, лёг, расслабленный, на живот и будто поплыл по летней Оми. Вода в реке летом тёплая, как парное молоко, течение медленное...
– Как ты там? – голос Маруси из-за двери.
Иван не отозвался. Ему кажется, что это Таин голос донёсся из Богдановки, или где она сейчас – в Омске? У него нет сил ответить громко, чтобы слышно было в Сибири. Маруся вошла, прикрыла плотно дверь:
– Не паришься?
Иван очнулся. Повернул голову: Маруся в белом, похоже, что в ночной рубашке.
– Печёт.
– Что?
– Спину печёт.
Она подняла фонарь, приблизила к спине:
– О, Боже мой! Да как же ты, миленький, терпел? Сейчас я, сейчас.
Она вышла и через минуту вернулась.
– Марганцовочкой тёплой промоем... Сейчас, миленький, сейчас, потерпи.
Иван, уронив голову на руки, терпел, пока она осторожными движениями промывала ранки на спине.
Потом она помогла ему выбраться в предбанник, вытереться и одеться.
– Уж простится мне, что я тебя в мужнино обряжаю.
Внесла его одежду в парную, вместе со своей юбкой и кофтой, в которых он пришёл, разложила на горячих камнях – уничтожить насекомых.
– Пусть жарятся, – сказала и повела его в дом, не одеваясь, в облепившей её тело мокрой белой рубахе.
Молчаливая Устинья Фёдоровна ставила на стол миски, когда они вошли. А несколько минут спустя, когда Маруся ушла в баню, Устинья Фёдоровна стала колдовать над ранами – смазывала Ивану спину какой-то мазью, пахнущей не то мёдом, не то луговой травой.
Потом дала выпить полстакана самогонки. Дыхание перехватило, Иван замер, выдохнул и принялся за картошку, политую яйцом. До кровати его, сомлевшего, проводили обе женщины. Он отключился мгновенно и не слышал, как они вздыхали горестно, укладываясь спать – Маруся на кровати, что стояла у глухой стенки за занавеской, а Устинья Фёдоровна на своей лавке, у печи.
Утром, ещё не проснувшись, Иван знал, что он не в лагере. Открыл глаза и только теперь разглядел горницу: окна с занавесками, в одно из них смотрело солнце, на подоконниках цветы, стол у стены между окнами, возле – лавка, сундук, божница в верхнем углу с иконками Богородицы и Николы-угодника, небольшое зеркало в деревянной оправе над столом, несколько фотографий в деревянной раме. Чуть повернул голову и вот – Маруся на табурете – совсем рядом, смотрит на него и улыбается.
– Ну, просыпайся, барин. День на дворе.
И, не дав ему ответить, продолжила:
– Будешь у нас племянником Устиньи Фёдоровны. Так всем и говори. Имя тебе останется – Иван, а прибыл ты с Украины, дом там твой сгорел, и документы тоже сгорели. Деревня твоя называется Богдановка.
– Как? – Иван резко сел на кровати. – Я и жил в Богдановке.
На минуту воцарилось молчание.
– Дивно, – сказала Маруся.
– В одну сторону по реке от нас Самаринка, всего за два километра, а в другую сторону – Никитинка, а ещё есть Борки, – продолжил Иван. – А в Хохляндии близ Богдановки какие деревни?
– Я не знаю, я там не была. Спросим у мамы. Я тебе почему говорю про племянника? Народ у нас тут хороший, но без урода в семье не бывает, да? Вот один такой есть: пошёл в полицаи наниматься. Мирон Косый. Когда надо было в армию идти, он отвертелся: в лесу, мол, был, дрова заготовлял. Зарплату хочет от фрицев получать. Пока в деревню не вернулся. Даст Бог, ему там не поздоровится. А ты давай-ка спину кажи.
Подошла Устинья Фёдоровна с баночкой. Опять она смазывала ранки на спине. Потом он надел рубаху и штаны покойного мужа Маруси, которые она выдала ему накануне в бане. Рубаха была просторной для его отощавшего тела, а брюки коротковаты. Маруся принесла ему вместо галош армейские ботинки покойного мужа, разношенные, но это и хорошо, новые с носками оказались бы тесными.
После завтрака Иван осмотрел двор, пристройки. Небогатое было хозяйство: куры ходили по двору, под навесом, защищённым от ветра с трёх сторон, животных не было, корову и овец ранним утром отправили в стадо, которое можно было увидеть на лугу, если выйти за баню. В небольшом кутке навстречу Ивану поднялся боров, устремил на незнакомца маленькие глазки и хрюкнул, словно выразил неудовольствие. На стене на большом железном крюке висели хомут и вожжи, но никаких следов, что здесь была лошадь, не просматривалось. У стены дома под навесом Иван увидел подстилку, очевидно, собачью постель, но собаки вблизи не оказалось, не слышно её было и минувшим днём. В этот момент к Ивану подошла Маруся, вздохнула горестно:
– Был у нас Волчок, хорошая собака. На привязи его не держали, но он со двора редко уходил, разве только сопроводить меня по деревне, если я ему разрешала. А потом с ним что-то случилось. Куда бы я ни шла, он со мной, не отступал ни на шаг, я его прогнать не могла. И увязался за мной, когда я в Росинцу пошла.
Иван слушал внимательно, но Маруся заметила, что у него возник вопрос, пояснила:
– Та деревня, возле которой ты в лагере был. Не знал? Дивно. Ну, пришёл Волчок со мной в Росинцу, а там фрицы. Повстречались мне двое, улыбались, но как-то нехорошо мне стало от их улыбок. Они и говорили ещё что-то по-своему, а мой пёс на них стал лаять. Да так яростно, будто распознал, что у них плохие мысли на уме. Они стали стрелять, не сразу попали в него... – Маруся помолчала, закусив губу, потом добавила: – Это в тот день было, когда я тебя за проволокой увидела.
Вошли в дом, на столе знакомый туесок. Маруся в него положила хлебец, завёрнутый в тряпицу.
– Куда-то собралась?
– Дак – туда же.
– Зачем? Тебя там схватят.
– Дочка у меня там, у мамы. Четвёртый годок ей идёт.
Иван смотрел на Марусю озадаченно:
– Почему я не видел её, когда мы были у твоей мамы?
– Она спряталась. Она прячется, когда незнакомые приходят.
Устинья Фёдоровна сидела на своей лавке у печи, в разговор не вмешивалась, будто не слышала, о чём говорят, будто уход невестки её не касался и не тревожил.
– И-и... От тебя спряталась?
– Ну. Меня последнее время редко видела. Бабушка ей роднее стала, заместо мамы.
Иван прошёл вслед за Марусей до калитки.
– Часто ты туда ходишь? Сколько километров?
– Кто их мерил, те километры? Я тебя кружной дорогой вела, а напрямки часа за три можно дойти. Но там две деревни по дороге, могли к немцам попасть. Ну, и болото, если отсюда идти, вон за тем ельником, что за лужком. Кто не знает дорожку, может утопнуть.
«Вот, – подумал Иван, – теперь я, как Волчок, из двора не буду выходить». Он готов был, как верный Марусин пёс, пойти с ней снова в деревню, но понимал, что не защитит этим её, а только увеличит опасность привлечь к ней внимание немцев или полицаев.
Маруся пошла к ельнику, стало быть, коротким путём. Иван смотрел ей вслед, пока она не скрылась за деревьями. Обернулся – Устинья Фёдоровна стоит на крыльце и тоже смотрит туда, где исчезла невестка.
После вчерашнего пятичасового похода Иван чувствовал себя разбитым – всё-таки ослабел он изрядно, удивительно, что дошёл. Но надо что-то делать: не быть же нахлебником у женщин. Он видел, что возле поленницы дров лежат не расколотые большие чурки, Марусе, видимо, справиться с ними было не по силам. Но и он пока плохой дровосек.
Иван прошёл под навес, открыл дверь в огород, тут было сложено сено, которое женщины накосили летом, умудрились свезти его и сложить в большой стог. И здесь же копна соломы – для подстилки животным. В огороде картошка уже выкопана, но близ изгороди выстроились в ряд вилки капусты. Рубить рано. Поодаль, очевидно, свёкла и морковь. Делать здесь было нечего. Иван вернулся, закрывая дверь, обнаружил, что верхняя петля разболталась и вот-вот отстегнётся. Пошёл в дом, Устинья Фёдоровна готовила варево на обед.
– У вас молоток и гвозди можно найти? – спросил Иван женщину.
Она повернулась от печи, пошла в сени, там открыла дверку в чулан, вынесла из него деревянный ящичек, в котором были инструменты: ножовка, молоток, щипцы, гвозди – в основном погнутые, кое-какая железная мелочь.
Иван увидел здесь лезвие ножа, почти такое же, какое было у Дзагоева, отложил его в сторону, потом сходил под навес, поправил дверь, вернул инструменты в сени, сунул нож в карман и пошёл к бане. «Надо прибрать свою армейскую амуницию, спрятать, – подумал он, – немцы могут нагрянуть рано или поздно, тогда не докажешь, что ты племянник, а не красноармеец». Но в бане никаких вещей не оказалось. Маруся подумала о них раньше.
Иван вернулся в дом. Близ двери на табурете сидела пожилая женщина, примерно ровесница Устиньи Фёдоровны. Она искоса посмотрела на Ивана и раньше, чем он успел поздороваться, сказала:
– Дзень добры!
– Здравствуйте, – отозвался Иван и не знал, что ему делать дальше: задержаться ли здесь, пройти дальше, в горницу.
Но гостья, вероятно, соседка, продолжала свой прерванный разговор с Устиньей Фёдоровной, вместе с тем внимательно осматривала Ивана; он прошёл в горницу и сел у стола, слушал белорусскую мову, не вникая в суть того, что говорила соседка. «Видела, наверное, меня во дворе, пришла узнать: кто таков? – подумал Иван. – Ну, однако, Устинью Фёдоровну сильно-то не разговоришь».
Он снова вышел во двор, нашёл под навесом лопаты и метлу, почистил места, где располагались ночью овцы и корова, убрал и у борова, заменил соломенные подстилки. Потом взял ведро и сходил к ручью за водой. Налил воды в деревянное корытце, лежащее во дворе.
Обедал с некоторым облегчением в душе: всё-таки сделал кое-что по хозяйству.
После обеда снова вышел во двор, близ собачьей подстилки обнаружил висевший на стене обрывок ремня, с привязанной к нему тонкой пеньковой верёвкой, которые, видимо, служили Волчку вместо цепи. Обмотал куском верёвки тупой конец ножа – получилась рукоять, из двух полос ремня, скреплённых бечёвкой, сложились ножны. Близ поленницы с дровами нашёл обломок бруска, наточил нож. Стало на душе спокойнее: будто обрёл свою первую собственную вещь, а то всё, вплоть до исподнего, было чужим. Спрятал нож в карман.
Осмотрел топор, который лежал за дверью в сенях, решил, что пора менять топорище. В поленнице с дровами выбрал подходящее берёзовое полено, стал вытёсывать из него топорище, но топор был тупой. Попытался точить его обломком бруска, однако лезвие правке поддавалось плохо. Но тут распахнулась дверь дома, Устинья Фёдоровна выволокла из чулана точило – деревянное корытце на ножках с укреплённым на нём диском и рукоятью. Это уже кое-что. Налил в корытце воды, наточил топор, стал дальше вытёсывать топорище.
Так в хлопотах день незаметно подошёл к концу. Вернулись из стада корова и овцы, Устинья Фёдоровна вышла с подойником, завела корову под навес и стала доить. Всё было так, будто Иван жил здесь давно и равноправным хозяином. Но что бы ни делал, мысль постоянно обращалась к Марусе, и сердце тоскливо сжималось: как она там?!
Ночью спал беспокойно, крепко уснул лишь под утро. Когда проснулся и открыл глаза – перед иконами стояла Устинья Фёдоровна. Негромкий шёпот её молитвы доходит до Ивана:
– ... И избави мя от многих и лютых воспоминаний и предприятий, и от всех действ злых свободи мя...
Иван закрыл глаза и притаил дыхание, чтобы не помешать молитве.
День выдался пасмурный, после полудня пошёл мелкий, почти невидимый дождь. Где Маруся? В пути ли, или в Росинце у матери задержалась? О том, что её могли схватить полицаи или немцы, старался не думать. Приготовил дрова в баню, наносил с ручья воды в котёл, но топить баню не стал, был почему-то уверен, что Маруся в этот день не придёт.
Прошёл ещё день, и ещё. Иван готов был идти в Росинцу, но Маруся, наконец, появилась ясным солнечным днём. За спиной у неё, привязанная шалью, спала, свесив на сторону голову, девочка. Иван встретил их во дворе. Не удержался, приобнял Марусю, она не отстранилась, облегчённо вздохнув, развязала узел шали, сказала:
– Помоги мне.
Иван принял девочку на руки, она в это время открыла глаза, испугалась незнакомого дядьки и заплакала.
Маруся забрала её. Девочка спрятала лицо на груди мамы.
– Вот, – сказала Маруся, – это моё солнышко, моя доча, Анечка. А это – дядя Ваня, не бойся, он хороший.
Аня всхлипнула ещё раз, повернулась лицом к дяде, посмотрела внимательно и сделала какой-то свой вывод.
Взгляд Устиньи Фёдоровны изменился. Раньше она смотрела на людей и предметы так, словно видела не их, а нечто неведомое, за ними. А теперь она посмотрела на внучку внимательным любовным взглядом, протянула, всё-таки молча, к ней руки. Аня помедлила, видимо, вспоминая бабушку, потом шагнула к ней, они обнялись и притихли.
Иван глянул на Марусю: на глазах её появились слёзы и... улыбка на лице.
Баню Иван затопил ещё до появления Маруси. Когда она протопилась, Маруся взяла дочку, и они пошли смывать с себя дорожную пыль и болотную, уже засохшую, жижу.
За ужином Иван обратил внимание, что лицо Маруси осунулось, а в глазах появилась несвойственная ей печаль.
– Устала?
– И это тоже.
– Что ещё?
Она повернула голову в сторону свекрови, потом посмотрела зачем-то на печь, прикрыла ладонью губы, дрогнувшие как перед рыданием, но сдержалась.
– Немцы Киев взяли.
Иван и Устинья Фёдоровна не проронили ни слова. Аня переводила взгляд с одного взрослого на другого, пытаясь понять, что случилось.
– Пьяные, – Маруся склонила голову и смотрела теперь вниз, словно винилась перед кем-то, – песни орут: «Вольга, мутер Вольга!» И что творят!..
Она не осмелилась сказать, что творилось пьяными немцами в деревне. Иван знал, на что способны фашисты в трезвом виде, и догадывался, какие преступления они могут совершить в алкогольном угаре. Подумал: «Киев-то – на Днепре. При чём тут Волга? До Волги ещё ой как далеко!»
Аня легла спать с бабушкой. Иван на своей кровати ворочался долго и слышал, как за занавеской прерывисто дышала Маруся, похоже, что тихо плакала.
На следующий день пришла соседка, поздоровалась со всеми, пояснила:
– Патрэбна некаторая дапамога.
Оказалось, что пастух, пожилой старик Гордей, ногу подвернул, и стадо за деревню ранним утром проводила она, Екатерина Егоровна. Народу в деревне поубавилось, особенно мужиков, ребята, что постарше, в соседней деревне проживают, чтобы в школу ходить. Здесь-то всего одна учительница, для маленьких. Тут только Иван узнал, что она заменяет председателя колхоза, который сдал ей должность в связи с началом войны и отбыл куда-то по распоряжению районного начальства. Пасти скот – это кстати. Иван согласился без оговорок и не слушал даже, что говорила председательша о том, что у жителей нет денег и платить за работу они будут продуктами. Ну и, если что-то понадобится Ивану из одежды – зима впереди, найдётся ему и кожух, и абутак.
Екатерина Егоровна пожелала узнать, как живёт большая деревня Росинца, когда там бывают немцы.
Маруся сразу изменилась в лице. Она посмотрела в сторону проснувшейся дочки и пошла из хаты. Иван и Екатерина Егоровна последовали за ней.
– Гады! Ох, какие гады эти фашисты! – сказала Маруся, когда они вышли на крыльцо. – Я вчера Ване не сказала, что они сделали с Валей. Девочка в школу пошла, а её схватили пьяные фрицы и прямо на огороде, на куче ботвы...
Маруся задохнулась от волнения, опустилась на ступеньку, закрыла лицо ладонями. Иван и Екатерина Егоровна боялись смотреть друг на друга.
– Они её, – глухо, с трудом проталкивая слова, сказала Маруся, – потом штыком насквозь. Ба... ба-бушку Степаниду застрелили, когда она кинулась защищать Валю.
Маруся подняла лицо к Екатерине Егоровне, заговорила, словно в бреду:
– Фашисты Киев взяли... праздник себе устроили... Книжки, тетрадки... пятый класс... платьице разорванное... всё в крови... Была у нас вечером... Мы с ней стишок учили... 
Иван наклонился, приподнял Марусю, чтобы она встала на ноги:
– Всё-всё, хватит, свихнёшься.
– Ох! – Маруся пошла в дом.
Иван вошёл вслед за ней, налил в стакан воды.
– Выпей.
С бутылкой молока и горбушкой хлеба вышел из дома и провёл день Иван возле стада. Животных немного, коровы и овцы спокойно паслись на лугу, только один бычок – из-за него старик ногу подвернул – всё норовил влезть в болотце, которое начиналось перед еловым леском. Видно, ему казалось, что трава там зеленее и слаще. Пришлось несколько раз возвращать его хворостиной на место.
Иван сидел на взгорке, на пеньке, у края леса, поглядывал за скотиной и вырезал из сухой черёмуховой ветки ручку для ножа. Изредка оглядывал местность: лес и травы меняли свои зелёные краски на жёлтое, багровое, красное – словно в ожидании праздника. На болоте цапля стоит, высматривая меж кочек лягушку-разиню. Изредка донесётся лягушачье кваканье, и вновь тишина и покой. Стайки диких уток стремительным лётом подчёркивают иногда безмятежную эту тишину. Ближе к ночи – лягушачий хор.
Вечером, когда Иван пригнал стадо в деревню и проходил мимо хаты пастуха, Гордей поманил его к себе во двор, дал длинный пастуший кнут. Но смотрел с некоторым сомнением, с опаской, будто отдавал самое главное своё богатство.
– Спасибо, – поблагодарил его Иван. – Я верну в сохранности.
Утром он заметил, что в сторону болота с ельником прошла группа женщин, к полдню они вернулись в деревню, но ближе к вечеру прошли опять и снова вернулись незадолго перед тем, как Иван погнал стадо по домам. Спросил у Маруси:
– Чего это бабы в ельник ходят? Ни шишек, ни ягод будто не несут.
– Заметил? – Маруся посмотрела в сторону свекрови, та была занята пряжей. Анечка сидела на печи. – На дойку ходят. Мы колхозных коров спрятали за ёлками. Там доят, там и сепаратор есть. Ты спрашивал в Росинцах: где коровы? Вот так же: которые уцелели – в лесу. – Вздохнула: – Конечно, пока немцы не дознались.
– Среди полицаев местных нет?
– Дак – есть. Но они пока тоже без ведома, что часть коров вернули из угона. Зимой, может, меньше фашисты шастать будут, тогда переживём.
– А как же хлеб? Мука откуда?
– Мельница выше по ручью. Небольшая, но нам хватает. Вёска наша, деревня то есть, маленькая, народу немного, все успевают до зимы пшеничку смолоть, которую на трудодни выдают. В прошлом году хорошо заработали, до сих пор ещё зерно есть, и нынче успели урожай убрать и попрятать.
Маруся глянула на свекровь: не лишнее ли она сболтнула? Но Устинья Фёдоровна сделала вид, что не слышит, о чём говорят молодые люди.
Через неделю Гордей забрал свой кнут и вышел на службу.
О покойном муже Иван Марусю не спрашивал, и женщины о нём не вспоминали, при Иване. Однажды, когда их в доме не было, Иван подошёл к рамке с фотографиями и вгляделся в чёрно-белое фото: Маруся и её муж сидели рядом, смотрели напряжённо в объектив фотокамеры, и поэтому их глаза, словно живые, следили за Иваном, куда бы он не сдвинулся. Молодое, чуть скуластое лицо мужчины казалось знакомым, видимо, оттого, что такие лица встречаются постоянно. «Сколько уже полегло, – задаётся вопросом Иван, – и сколько нас ещё погибнет? Где моё место должно быть сейчас, где завтра?» Маруся вошла в хату, увидела, что Иван смотрит на фотографии, подошла.
– Миша, – сказала негромко, – сильный был и добрый.
В субботу, когда топилась баня, Иван подошёл к зеркалу, потрогал отросшую бородку, ещё не знавшую бритвы, подумал: «Партизан – как есть. Побриться бы». Чем? Но Маруся видела, как он смотрел в зеркало, подошла сзади:
– Вот, ты уже на человека похож, а то был: кожа да кости. Бритва есть и помазок. Дать?
Принесла и широкий кожаный ремень, на котором, видимо, её муж правил бритву. Иван осмотрел всё, провёл лезвием несколько раз по ремню, как это делал его отец. Отец носил усы и бороду, постригал их ножницами, а бритвой лишь убирал лишние волосы, которые закрывали его щёки почти до самых глаз. Бритва у отца была точно такая же: складная, с костяной ручкой.
– Красивая у тебя борода, – сказала Маруся, – прям золотая. Волосы ярче, чем на голове.
– И у батьки так же, – вздохнул Иван, взбивая помазком пену.
– Давай я, – предложила Маруся, – я умею.
Она забрала у него помазок, намылила ему подбородок, усы, придерживая свободной рукой то нос, то кожу на щеках. Пальцы у неё мягкие, ласковые и умелые. Никогда в жизни не испытывал ещё Иван такого блаженства, как от лёгких её прикосновений.
– Ну, вот, – удовлетворённо выдохнула Маруся, когда от растительности на лице Ивана не осталось и следа, – теперь ты стал ещё моложе.
В голосе её, кажется Ивану, затаённая грусть.
В бане Иван с удовольствием попарился, радуясь тому, что ранки на спине зажили. Когда вошёл в дом, Маруся глянула на него, розовощёкого, с одобрением, вздохнула:
– Какая была бы жизнь, кабы не фрицы!
Не даром говорят: «Не поминай лиха...»
Устинья Фёдоровна доставала ухватом из печи чугунок со щами, Маруся готовила на стол: нарезала сало, поставила солёные огурцы и хлеб, когда на крыльце загремели шаги, спешно вошла Екатерина Егоровна:
– Палицыянт!
Но предупреждение запоздало. Иван увидел в окно, как во двор вбежали двое полицейских с винтовками наперевес и бросились к крыльцу, а следом за ними во двор вошёл третий и остановился, оглядывая сарай и огород. Дверь распахнулась, на пороге возник полицейский с винтовкой, направленной на Ивана:
– Ага! Хенде хох!
За ним маячил другой.
Иван, не вставая со скамьи, поднял руки.
– Тю! Мирон, тут немцы что ли? – возмутилась Маруся. – Убери ружьё, а то ещё стрельнёшь нечаянно.
«Тот самый, – вспомнил Иван, – Косый, кажется».
Косый опустил ствол, потом прошёл ближе к столу, сказал Ивану, показывая в угол:
– Туды сидай.
Иван сдвинулся на скамье, опустил руки на стол. Второй полицейский, здоровенный мужик, в отличие от Мирона, тоже прошёл к столу, сел по другую сторону от Ивана, винтовку положил на колени.
– Горилкае?
Оба полицая были уже в подпитии. Устинья Фёдоровна вышла в сени и скоро вернулась с четвертью в руках, поставила на стол. Самогона в бутыли было менее, чем на треть. Мирон взял бутыль, приподнял, осмотрел на просвет, потом вынул пробку и налил немного в стакан Ивана, придвинул ему:
– Пий.
«Боится, что отравлена», – понял Иван, сделал глоток.
– Всю.
Иван допил остаток, поперхнулся. Косый потянулся через стол, достал стаканы, приготовленные было Марусей для себя и для свекрови, налил почти полные себе и своему соратнику. Полицаи выпили, захрустели огурцами и закусили салом. Косый потребовал: «Шти!» Устинья Фёдоровна налила в тарелки щей незваным гостям.
Екатерина Егоровна, молча наблюдавшая эту картину, вышла. Иван видел в окно, как полицай, дежуривший во дворе, остановил её и обшарил: не несёт ли чего? Отпустил, и председательша ушла, ругаясь, со двора.
– Москаль? – спросил Мирон, утерев ладонью губы.
Иван не успел ответить, встряла Маруся:
– Племянник Устиньи Фёдоровны, на Украине жил.
Мирон склонил голову, что-то соображая, ствол винтовки, зажатой коленями, смотрел ему в подбородок. Иван и Маруся одновременно увидели это. Иван подумал: «А ну как выстрелит себе в бощку, греха потом не оберёшься». Маруся подошла к полицаю, протянула руку:
– Дай ружьё, а то ты ненароком себя убьёшь, а нам отвечать придётся.
Косый удивлённо посмотрел на неё, потом на ствол винтовки, выпрямился:
– А шо? Бери!
Маруся осторожно изъяла винтовку, на вытянутых руках отнесла её и положила на лежанку, почти уперев конец ствола в стену печи.
– Пусть докажет, что он украинец, – пробурчал второй полицай, – документы есть?
– Какие документы?! – взвилась Маруся. – Хата сгорела со всеми документами, вот он и пришёл сюда.
Косый вновь налил из бутыли, себе и своему товарищу полные стаканы, остатки плеснул в стакан Ивана. Опустевшую посудину милостиво вернул хозяйке.
– Пусть расскажет, что там на Украине, да на украинской мове, а ты, Мирон, послушай, какой из него хохол.
«Э-э! – Иван поймал на себе пристальный изучающий, почти трезвый, несмотря на выпитый самогон, взгляд второго полицая. – Этот бугай не прост».
Косый отпил из стакана половину, поставил стакан на стол, бросил в рот ломтик сала, кивнул Ивану. Давай, мол, действуй: пей и говори.
Иван выпил, радуясь тому, что на его долю осталось совсем немного этой гадкой жидкости. В деревне у себя он однажды попробовал самогон, ему не понравилось. Решил тогда: «Пусть его враги пьют». И вот они, враги, сидят рядом и пьют. Он тоже прожевал кусочек сала и вдруг, неожиданно для самого себя, негромко запел: «Дывлюсь я на небо та й думку гадаю...»
Маруся и Устинья Фёдоровна замерли от удивления. И полицаи воззрились на певца с изумлением. Голос у Ивана приятный, бархатный, пел, как дышал, свободно, чувствовалось, что петь он мастер. «Чому я не сокил, чому не литаю...» Иван пел проникновенно, как требовала песня –- не для служивых немецкой полиции, а для женщин, которые вызволили его из плена, вернули ему жизнь. Однако и Косый – придвинулся к нему и приобнял – тоже вплёл свой голос в мольбу неизвестного им парня о воле, о ласке, о любви.
– Пидешь з нами, – сказал Мирон, когда песня отзвучала.
– Куда?! – Маруся оторопела.
– Служить.
– Он не может! Он больной! Посмотрите! – Она быстро подошла к Ивану. – Встань, повернись! – и задрала рубаху на спине Ивана. – Вот!
Тёмные пятна от заживших гнойничков по всей спине – у Мирона приоткрылся рот: а вдруг это заразная болезнь!? Второму полицаю тоже не по себе. Они дружно, залпом, выпили остатки самогона и поднялись. Мирон повесил на плечо свою винтовку и, пошатываясь, пошёл к двери. Второй полицай остановился возле Устиньи Фёдоровны, глаза мутные:
– Давай!
– Чо давать-то? – возмутилась Маруся.
– Сало, мясо.
– Имейте совесть! Нету. Это последний шмат.
Он вернулся к столу, сгрёб неразрезанный кусок сала, сунул в карман, повернулся к Марусе, сказал назидательно и, одновременно жалуясь:
– Власть надо кормить. Платят мало, суки, только рублями, а нам положено и марки давать. Детей надо кормить, у меня двое.
– Бедненький, – съехидничала Маруся, – иди, корми своих детей.
Выпроводила до крыльца, вернулась, выдохнула облегчённо, не веря тому, что дёшево отделались. Тихо стало в доме, Анечка подала голос с печи, где она пряталась всё время, пока в доме были полицаи:
– Мама!
– Ушли чужие дяденьки, слазь, доченька.
Но Аня не сползает, как обычно, с печи на лавку, а прыгает.
– Оп-ля! – Иван подхватывает её, опасаясь, что девочка по инерции упадёт с лавки и ушибётся. – Попрыгунья наша.
Он прижимает Аню к себе впервые, и она отвечает ему, обнимает тёплыми мягкими ручками шею. Женщины смотрят на них: Устинья Фёдоровна задумчиво, Маруся – с увлажнёнными от пережитого и от нахлынувших чувств глазами.
Вечером, после ужина, когда Иван и Маруся, сидя за столом друг против друга, встречались взглядами, Устинья Фёдоровна вдруг сказала, глядя на них:
– Беритесь.
Это было первое слово, обращённое одновременно и к Ивану, а не только к Марусе. Щёки Маруси мгновенно полыхнули румянцем: свекровь благословила молодых на совместную жизнь, на любовь. Иван взглянул на Устинью Фёдоровну с благодарностью, поднялся и вышел на свежий воздух, чтобы охладиться. День догорел, на западе, где скрылось солнце, под нависшим серым облаком угасала полоска зари. Было зябко: чувствовалось дыхание осени. Спустя минуту вышла вслед за ним Маруся. На плечах шаль, в руках кожушок.
– Одень, а то простынешь.
Иван порывисто привлёк её к себе, мгновение они смотрели друг на друга сияющими глазами, а потом крепко, так, что перехватило дыхание, поцеловались.
– Пойдём в баню, – переведя дух, прошептала Маруся.
В дом возвращались, когда ночь накрыла землю, но облако ушло, и во всю силу на небе сияла луна. Воздух свеж и холоден, как ключевая вода. Остановились зачарованные.
– Как в песне, – сказал Иван, невольно вырвалось негромким напевом: – Нич яка мисячна, заряна, ясная...
– Я тоже знаю. Видно, хоч голки збирай, – засмеялась Маруся. – Пойдём спать, соколик мой, завтра ещё споёшь.
Медовая неделя – спал Иван теперь с любимой на широкой деревянной кровати за занавеской – кончилась неожиданно, так же, как и началась.
Ивану дали валенки, поношенные, других его размера не было. Он ссучил дратву, подшил подошвы, вырезанные из голенищ другого старого валенка. И вовремя. Похолодало в этом году рано, и даже выпал снег. На солнце снег кое-где, на пригорках, подтаял, но в тени белоснежное покрывало и не думало исчезать, словно пришло время настоящей зимы. Овощи на огороде убрали, опустили в погреб. «Захували у склепе», – сказала Устинья Фёдоровна. Вечером, когда после ужина Устинья Фёдоровна уже зажгла лучину – немного керосина в большой бутылке она берегла на крайний случай, на зиму, – в дверь негромко постучали.
– Кто? – Маруся подошла к двери.
– Свои.
Маруся помедлила и откинула крюк.
Вошли двое, с ружьями.
– Здравствуйте, хозяева, – сказал старший, – простите, что, как воры, ночью пришли. Дело у нас.
– Проходите, дядя Тихон, садитесь, я по голосу вас узнала.
– Ну и ладно.
Сели на лавке у стола, больше некуда, осмотрелись.
– Я догадываюсь, – сказала Маруся, – какое у вас дело.
– Это хорошо, – вздохнул старший.
Вы с дороги? Кушать хотите?
Мужики переглянулись.
– Чего уж там – хотим.
Устинья Фёдоровна отодвинула заслонку, взяла ухват и достала из печи чугун со щами. Гости аккуратно поставили ружья в угол, сняли верхнюю одежду – у парня бушлат, старший был в пальто – и по очереди загремели умывальником. Поели, изредка бросая взгляды на Ивана, поблагодарили Устинью Фёдоровну.
– Как зовут? – обратился к Ивану Тихон. – Как здоровье?
– Иваном нарекли родители, а по батюшке – Яковлевич. Здоровье в порядке. А вы, я понимаю, партизаны?
– Правильно понимаешь. Пойдёшь с нами?
– Пойду.
Иван посмотрел на Марусю, она в разговор не вмешивалась, стояла у печи, скрестив руки на груди.
– Ну, добро. Тогда собирайся. Одевайся потеплее, в лес идём.
– Прямо сейчас? По темноте?
– Ничего, дорога нам знакомая, серп на небе посветит, дойдём.
Одежда у Ивана надёжная: серая армейская шапка бывшего Марусиного мужа, но главное – кожух, полушубок из бараньей кожи. На ногах ботинки, снегу ещё не время, этот, первый, должен стаять, и валенки будут мокнуть. В сумку с лямками Устинья Фёдоровна положила продуктов, перекрестила Ивана. Маруся обняла его у порога, попросила:
– Береги себя.
И тут неожиданно, несмотря на присутствие посторонних людей, к Ивану подошла проснувшаяся Аннушка, ухватила за палец и сказала: «Папа». Первый раз услышал Иван, что стал папой. Сама ли додумалась Аня или мать научила – выяснять поздно, да и незачем. Он поднял девочку, поцеловал в щёчку:
– Слушайся маму и бабушку, – наказал, и передал дочку Марусе.
За воротами партизаны повернули не в лес, а по улице.
– Проверь, Коля, – кивнул молодому парню Тихон.
Николай прошёл вперёд, на его шаги в ближнем дворе лениво тявкнула собака. В этой деревне война ещё не навела свой порядок. Через несколько дворов Николай остановился у ворот приземистой хаты, прислушался, потом стукнул два раза кольцом калитки.
– Заходите, – раздался с крыльца хриплый мужской голос, – не заперто.
Хозяин шагнул в сени и вышел с фонарём. Под навесом на соломе Иван увидел разделанную свиную тушу. Два больших куска были завёрнуты в холстины. Их вложили в мешки с лямками, Тихон надел свой вещмешок на спину, помог сделать то же Николаю. Достал из внутреннего кармана свёрток и подал хозяину:
– Тут всё, как договорились.
– Ага, добро, спасибо, – старик не стал пересчитывать деньги.
– Это тебе спасибо, Лукич, большое спасибо.
– Если что, приходите ещё, у меня и бульбы можно взять. Передай там командиру.
Тихон вздохнул:
– Если денег соберём.
– Что деньги? Мне этих хватит, базар далёко.
– Передам, обязательно.
Они вернулись на край деревни, Тихон повернул к лесу, на взгорок. Лунный серп показался за лесом, вызвездило, и чувствовалось, как с северной стороны тянет холодным ветром. Но вошли в лес, ветра здесь нет, и Ивану в полушубке сразу стало жарко. Он расстегнул застёжки не только на верхней одежде, но и на рубахе. Тихон шёл впереди, Иван следом, а Николай чуть приотстал, пропустил новобранца, и шёл последним.
«Однако не совсем доверяют», – подумал Иван, но обиды не было.
– Так ты говоришь, что бежал из лагеря? – полуобернувшись на ходу, спросил Тихон.
Ничего такого Иван им не говорил, вероятно, Екатерина Егоровна знала от Маруси, какой он «племянник». Однако возражать не стал, ответил:
– Бежал два раза, да ловили, а вот Маруся меня умыкнула.
Некоторое время шли молча, шагов почти не слышно на ковре из листьев, укрытом белым холстом. Тихон иногда светил карманным фонариком, когда в тени деревьев попадалось препятствие. Снова спросил:
– В плен по ранению попал?
– Если бы, – Иван вздохнул. – Ночью нас взяли, полковой писарь немцем оказался.
– Вот как? – некоторое время шли молча. Потом Тихон продолжил: – По разговору не слышно, что ты украинец.
– Хохлами мы себя называем в деревне, в Сибири живём.
– Далёконько.
Часа через два их остановил резкий отрывистый окрик:
– Стой! Кто идёт?
– Это я, Тихон. Со мной двое.
– Пароль!
– Дубки, – Тихон засмеялся: – молодец, Илья, так и надо. Отзыв?
– Знамя. Проходите, – парень с винтовкой шагнул из-за дерева на тропу, за ним оказался ещё один. – Происшествий в отряде нет, дядя Тихон, – доложил часовой.
– Командир здесь?
– Отдыхает.
Через полсотни шагов они вышли к поляне, на краю которой землянка, партизаны спустились в неё. Иван остался ждать. Тихон и Николай скоро вышли, уже без своей ноши.
– Пойдём, – сказал Николай, – в нашу гостиницу.
Иван прошёл за ним в сторону от поляны, за деревьями увидел: сперва костёр – неярко горели два толстых бревна, потом против костра разглядел нишу из ветвей, вроде бы шалаш, но без одной стенки, в нём – двух человек, спавших на лапнике, ногами к огню. Спали чутко, при появлении людей возле проснулись оба, узнали Николая, подвинулись, освобождая место, и тут же отключились.
– Вишь, какие богатыри, – кивнул Ивану Николай. – Ух, как посплю сейчас!
Он повалился на хвою и тотчас затих. Иван снял со спины свою котомку, снял кожух, лёг на одну полу, прикрылся другой, шапку под голову, сумку с продуктами – за голову. Уснул не сразу, хотя тёплый воздух от костра, смешиваясь с запахом хвои, убаюкивал не хуже, чем печь в родной хате. Из-под навеса ему видны были узоры ветвей на фоне неба, в котором уже поднялся серп месяца в сопровождении звёзд. Звёзды воспринимались искрами костра, улетевшими в поднебесье. Удивительное дело: видит он месяц в вышине, а дома отец, наверное, видит сейчас этот же серп, только близко над полем, в западной стороне. В Сибири уже утро. Батя часто выходит перед рассветом во двор, чтобы унять кашель: всё ещё исторгает из груди немецкие газы первой мировой.
Вспомнил Таю. Спит, наверное, сейчас. Повинился мысленно перед девушкой: «Прости, милая, что у меня другая теперь. Война так распорядилась».

Повесть вторая

В отряде

Проснулся Иван одновременно с Николаем, «богатырей» рядом уже не было. Надо начинать как-то новую жизнь зимой в лесу. В поле, летом на сенокосе, Ивану приходилось жить неделями, ночевать в шалаше, пищу готовили, как правило, на всю бригаду бабы. Если косили не для колхозных животных, а для своей скотины, то всё равно было кому варить: иногда кашеварила мать, а чаще – сёстры. А как тут?
Из котомки, собранной ему Устиньей Фёдоровной, Иван извлёк мешочек с крупой, дроблёной пшеницей, обнаружил в свёртке половинку тушки курицы. Это его удивило. Пеструшка, на которую Устинья Фёдоровна ворчала, что она не несёт яиц, ещё за день до прихода партизан бегала по двору. Зарубила хозяйка её, будто знала, что придётся снаряжать Ивана в дорогу. Котелок, алюминиевую кружку и деревянную ложку не забыла положить. Котелок медный, солдатский, очевидно, сыновний, не пожалела – это отозвалось болью в душе Ивана, будто он виноват в том, что сын Устиньи Фёдоровны умер от ран.
– Водица вон там, в ручье, – показал Ивану направление Николай, заметив, что товарищ в некотором раздумье. – А то давай в наш колхоз, мы тут в большом котле вместе варим, по очереди.
– Хорошо, пойду умоюсь.
– Ведро захвати, заодно воды принесёшь.
По тропинке шагов полста, спустился к воде, умылся, набрал воды в ведро, пошёл обратно и, не дойдя до костра метров двадцать, уловил запах конского навоза. Поставил ведро, пошёл на запах и увидел за деревьями вытоптанный пятачок земли, огороженный жердями, и трёх лошадей. Близ ограждения, с противоположной стороны, были две телеги и сани. Лошади насторожились при появлении незнакомого человека. Иван не стал подходить близко; на душе при виде животных стало теплее, словно друзей увидел – к лошадям он был неравнодушен.
Дальше за оградкой разглядел землянку. Та самая, в которую накануне входили Тихон и Николай, тогда из-за темноты землянку Иван толком не разглядел. Двери нет, вход завешен плащ-палаткой. «Ага, вот они как тут устроились!»
Едва успели позавтракать, два «богатыря», Кузьма и Виктор, явились откуда-то к котлу шумные и весёлые. Вскоре всех позвали в штаб, в ту самую землянку, что видел Иван, когда шёл с ведром. Командир был в ватнике, без шапки, он уже успел дать распоряжения сидевшим там партизанам, сразу обратился к Ивану:
– Мне доложили о тебе, Иван Яковлевич. Правильно я называю твоё имя?
Иван кивнул, потом спохватился, ответил:
– Точно.
– Меня звать Александр Захарович. Они вон, – кивнул в сторону Николая и ребят, – дядей Сашей меня кличут. Можно и так. Говорят, что ты несколько раз бежал из лагерей. А в плен как попал? Ранили?
– Нет. Наших часовых и командиров ночью убрали, а нас утром построили под немецкие автоматы.
– А бежал как?
– Первый раз мы подкоп сделали, но догнали нас, с собаками. Второй раз, уже из другого лагеря, мы с товарищем в кузов машины забрались и выехали за ворота. И до леса доехали. Несколько дней шли, а потом нас старик поляк, у которого попросили хлеба, полицаям сдал. Ну, а здесь Маруся меня от немцев увела.
– Так. Понятно. Здоровье поправил? По доброй воле к нам идёшь, или Тихон тебя заставил?
– Почему заставил? Он спросил, я согласен, что ж я буду отсиживаться в тёплой хате, когда немцы тут хозяйничают?
– Это верно: помогать надо нашей армии. Оружия для тебя у нас пока нет, помогай лагерь устраивать. Землянки нужны, дрова. Николай знает, покажет, – посмотрел ещё раз внимательно на Ивана, сказал, обращаясь уже ко всем: – Ступайте. Коля, задержись на минутку.
Иван вышел последним, сразу за плащ-палаткой остановился, ожидая Николая, и услышал, как Александр Захарович, сказал ему, понизив голос:
– Присматривай за ним.
– Хорошо, – тоже негромко отозвался Николай.
Иван поспешно отошёл от землянки. «Не верят моим объяснениям, как я в плен попал и как вырвался на волю. Ну да ладно, я бы тоже сомневался на их месте: в плен – без боя, бежал аж два раза, а немцы за это не расстреляли, и даже ноги не выдернули...»
Александр Захарович вышел из землянки, на голове кепка – колхозный бригадир в своём ватнике, если бы на ремне не было пистолетной кобуры. Иван решил подойти к нему:
– Товарищ командир, разрешите обратиться?
– Обращайся.
– Нельзя нам организовать нападение на охрану лагеря, где я был? Умирают пленные, мучаются.
Александр Захарович вздохнул:
– Поздно, Иван Яковлевич. Ликвидировали лагерь.
– Как ликвидировали?!
– Построили в колонну и отвели на станцию железной дороги. Тех, кто мог идти, а кто не мог... – командир опять огорчённо вздохнул. – У нас тогда отряда ещё не было почти – ни людей, ни оружия.
– Товарищ у меня там... – пробормотал Иван, хотя знать он не мог, там ли теперь Семён.
Через несколько минут командир, Тихон и неизвестный по имени Ивану партизан, ведя в поводу лошадей, возглавили группу из восьми вооружённых человек и удалились по тропе.
Николай достал из-под неприметного укрытия пилу и топор.
Сперва пойдём парочку сушин свалим, тут недалёко, на болотце.
Засохшие лиственницы не слишком толстые, но спилить их было непросто: прочные, словно каменные, топор звенел, когда Николай подрубал дерево с одной стороны, и пила не сразу вгрызлась в ствол. Но спилили две лиственницы, обрубили сучки и разделали каждый ствол на три части. Взяли по бревну на плечо и понесли к лагерю. Сходили ещё два раза и возле кострища распилили брёвна на чурки.
– Пока хватит, – сказал Николай, – потом сосен напилим и наколем, чтобы дрова подсохли, а теперь обед.
Обед сготовил Илья, который отоспался после ночного дежурства на тропе и теперь заведовал костром и кашей.
Под навесом воздух прогрелся от костра, Николай повалился на хвойные ветки, погладил живот:
– Хороша кашка, да мала чашка, где моя милашка? Перекур четверть часа!
Иван прилёг рядом, Илья отправился к ручью с ведром. Николай заснул мгновенно, и проснулся, как и объявил, не позднее, чем через пятнадцать минут. Иван позавидовал такой способности товарища, сам он, конечно, не мог уснуть, думы его бродили от Маруси с дочкой до отца, матери и сестёр. Но отдохнул, и новый наряд – рытьё ямы под землянку – был ему не в тягость. Земля сверху покрылась мороженой коркой, но штыковая лопата пока ещё успешно пробивала эту броню. Мешали корни кустарников и деревьев, но тут приходил на выручку топор Николая.
– А вот те две землянки, что я видел, похоже, давно сделаны, – вспомнил Иван.
– Ну, – Николай вытер испарину со лба, – в прошлом году. Райком тогда распорядился, знали чего или догадывались, я не скажу. И продуктишек кое-каких схоронили в лесу нынче по весне, да мало.
Он помолчал, морща нос, усмехнулся:
– Ты приметливый. Дядя Саша велел за тобой присматривать, а я тебе военные тайны выдаю. Смотри, не сдай меня.
Иван засмеялся:
– Что ж ты так? И где твоё ружьё, чтобы лазутчика караулить?
– Ружьё в надёжном месте, чтобы дождь не намочил. А ты мне нравишься: работать умеешь, за тобой не угонишься.
Так вот и сблизились Иван с Николаем в этот день, словно заговорщики.
А на следующий день Иван услышал, как неподалёку за густыми деревьями и кустами раздался стук молота по наковальне.
– Это что? – стоя по пояс в яме, спросил у Николая. – Никак кузня?
– О, познакомлю с Петром Остаповичем – знаменитый кузнец! Похоже, что он наковальню свою в лес приволок. Пошли, посмотрим.
В укромном месте, окружённом ольховыми деревьями, а сверху ещё и прикрытым ветвями вековых сосен, горел жаркий огонь. Возле наковальни, укреплённой на пеньке, невысокий кряжистый мужчина лет пятидесяти, а то и старше, в одной исподней рубахе щипцами левой рукой держал раскалённый стержень, а правой молотом плющил поковку. Увидел парней, придержал руку, посмотрел на них вопросительно. Николаю: кого, мол, привёл? Ивану: кто таков? И тут же кивнул ему:
– Постучи, – и передал молот.
Иван глянул на кузнеца с благодарностью, взял молот и стал бить, куда указывал маленький молоточек мастера.
– Что будет? – спросил Николай, когда Пётр Остапович сунул остывающую поковку в костёр.
– Так, – неохотно отозвался кузнец. – Проба. Угля нет, хочу посмотреть, хватит ли жара от дров, чтобы металл прогревался? Пешню вам скую, чтобы было чем мёрзлую землю долбить. Зима лютая будет.
– Откуда знаешь, дядя Петя?
Кузнец только отмахнулся:
– Идите своё послушание делать, а то командир спросит, где народу в мороз спать ложиться?
«Не только для рытья землянок пешня нужна будет, – вдруг пришла невольно тревожная мысль Ивану, – могилки зимой тоже придётся копать».
Вечером у костра Иван ножом обрабатывал корешок от берёзки, которую им пришлось убрать на месте будущей землянки. Когда деревце было выкорчевано, Иван увидел, что часть корня напоминает человеческую фигурку. Он эту часть отрубил и теперь доводил творение природы до совершенства: получалась куколка размером с ладонь. Будет Ане, дочке, радость. Бабушка, Устинья Фёдоровна, сделала из тряпичных лоскутков куколку внучке, а вот названный папа подарит ей деревянную. Говорят, что такая кукла может служить оберегом ребёнку.
Николай с Ильёй с интересом следили за его работой.
– Ишь ты, – подивился Николай, – какая забавная штучка получается: девочка – в магазине такой не купишь. Ловкие у тебя руки. Ещё чего умеешь?
«Посмотрели бы вы, что мой батька умеет», – мысленно ответил им Иван.
Отец его умел делать всё, что требуется крестьянину в хозяйстве: пахать и сеять; изготовить телегу, в которой всё сработано своими руками, от колёсной ступицы до плетёной кошевы; сшить конскую сбрую, загнуть дугу; собрать бочку для засолки огурцов и, что редко кому даётся в деревне, умел паять и лудить не хуже любого городского ремесленника. И много ещё чего удавалось отцу, что сразу и не вспомнишь.
Иван отвлёкся от поделки, помедлил, попросил:
– Подай топор.
Николай выдернул топор из чурбака, протянул Ивану. Иван, как сидел на пеньке, так и не вставая, с силой швырнул наотмашь топор, тот, кувыркаясь в воздухе, пролетел десяток шагов и врубился в освещённый костром ствол сосны.
– Фюить! – присвистнул Илья. – Ты так можешь башку снести. Надо сказать дяде Саше, что тебе винтовка не нужна, с топором на фрица можешь ходить.
– С топором ещё при Александре Невском наши предки на врагов ходили, – вспомнил школьные уроки истории Иван.
Ночью выпал снег, утром прояснило, и ударил морозец. В ручье у берегов появился лёд, но в ямке, под уступчиком от падающей струи, ещё легко можно было зачерпнуть воду ведром. «А что будем делать потом, когда вода замёрзнет, ручей ведь промёрзнет до дна, – подумалось Ивану, – колодец надо рыть или как?». Но беспокойства не чувствовал, как если бы проблемы, которые есть и ещё будут в их лагерной жизни в лесу, уже заведомо несущественны, не главные, главное было в другом: где он возьмёт оружие, и когда, наконец, посмотрит через прицел на врага?
Они заканчивали крыть землянку, когда услышали говор и топот приближающихся людей. Из-за деревьев показался отряд, который уходил на дело три дня назад. Впереди шёл Тихон, за ним верхом на лошади, наклоняясь от веток к самой гриве, ехал незнакомый Ивану партизан, бережно убирая забинтованную ногу от сучьев.
– О! – Николай увидел его, – Лёшка, однако, пулю словил.
Они подошли к раненому, помогли ему спуститься на землю. За Лёшкой гуськом втягивались на поляну остальные партизаны. Три лошади, запряженные в две телеги и в сани, привезли несколько оконных рам с целыми стёклами, снятую с петель чьего-то дома дверь, железную печь, палатку и ещё какие-то вещи. Под палаткой в санях оказалось несколько мешков картофеля.
А ещё Иван увидел, что народу прибавилось. Уходили восемь, а вернулось в два раза больше. Большинство из них были в шинелях, на головах, по-летнему, пилотки; вооружены.
Спросили Тихона:
– Кто такие?
– Александру Захаровичу сообщили, что неподалёку действует группа, которая выходила из окружения да не вышла. Ну, мы их потихоньку окружили, взяли в плен, можно сказать. Проверили – наши солдатики, отощали.
– А ещё одна лошадь откуда?
– Оттуда, – хмыкнул Тихон, – все колхозные. Немцы в деревне берут, а мы у них позаимствовали.
Вечером в лагерь прибыл командир в сопровождении двух мужчин. Один, чернявый, интеллигентного вида, был в очках. Второй, зрелого возраста, внешне ничем не отличался от лесных братьев, разве что в его движениях угадывалась какая-то особая уверенность в себе, словно бы человек знает нечто, что другим неведомо.
– Интеллигенты нам зачем? – увидев вновь прибывших, пробурчал Николай.
Утром после завтрака, когда Иван с товарищами приступили к своим делам, Александр Захарович призвал партизан к своей палатке. Партизаны построились в две неровные шеренги на пятачке, ждали, что скажет командир. Вид у него был несколько необычный, казалось, что он волнуется, хотя с чего бы? Казалось бы, ему не привыкать выступать перед народом. Рядом с ним стояли прибывшие вечером интеллигенты.
Александр Захарович окинул взглядом своё войско, посмотрел на небо, поверх деревьев, – макушки деревьев клонились под напором ветра, а выше, гонимые ветром, сплошным потоком мчались серые холодные облака. И понизу, несмотря на лесные заросли, тянуло стылым воздухом. Он склонил голову, несмотря на сквозняк, стащил зачем-то с головы свою кепку, взъерошил пятерней волосы, вздохнул. Его волнение передалось партизанам: предстояло что-то необычное.
– Да, – сказал командир, – товарищи, вы помните, какой сегодня день?
По строю пробежал ропот.
– Я поздравляю вас с двадцать четвёртой годовщиной Октября!
Ура! – отозвались партизаны – не очень громко и не очень дружно.
– У нас теперь есть радио – вот, знакомьтесь: начальник Василий Фёдорович. И ещё товарищ Гольдин Лев Владимирович, – Александр Захарович кивком головы указал на мужчину в очках, – второй секретарь райкома. Э-э, простите, был вторым, сейчас Лев Владимирович назначен моим заместителем. Как партийный, политический руководитель. Прошу любить и жаловать.
– Комиссар, что ли?
– Да, комиссар.
Командир помолчал, надел кепку, посмотрел назад – там, на входе в землянку, к утру появилась дверь вместо плащ-палатки, улыбнулся:
– Василий Фёдорович уже антенну натянул и настроил радио. И обещал, что мы сегодня услышим Москву.
«Неужели?!»
Василий Фёдорович вдруг, круто развернувшись, нырнул в землянку, из распахнутой двери донёсся щелчок и послышался характерный треск и шум работающего приёмника. Партизаны придвинулись к землянке, сгрудились, взирая с удивлением и надеждой то на командира, то на маленький светлячок радио. Писк настройки, и сквозь треск эфира донёсся голос диктора, который заканчивал обзор событий на фронте: «...ведутся бои местного значе…»
Партизаны не могли видеть и знать, что маскировка с мавзолея Ленина была снята, а на трибуну поднялись члены правительства. Вдруг голос диктора прервался на полуслове, а сквозь эфирный шум донеслась характерная неторопливая, но напористая речь: «От имени Советского правительства и нашей большевистской партии приветствую вас и поздравляю с 24-й годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции...»
Гольдин ахнул и кинулся в землянку. Иван никогда прежде не слышал голоса Сталина, но сразу понял: «Это ОН!» И это поняли все, кто тоже никогда не слышали голоса вождя. Гольдин, видел Иван в полумраке землянки, спешно доставал из полевой сумки бумагу и карандаш, а Василий Фёдорович уже записывал в тетрадь речь Сталина.
«В тяжёлых условиях приходится праздновать сегодня 24-ю годовщину Октябрьской революции. Вероломное нападение немецких разбойников и навязанная нам война создали угрозу для нашей страны. Мы потеряли временно ряд областей, враг очутился у ворот Ленинграда и Москвы. Враг рассчитывал на то, что после первого же удара наша армия будет рассеяна, наша страна будет поставлена на колени. Но враг жестоко просчитался. Несмотря на временные неуспехи, наша армия и наш флот геройски отбивают атаки врага на протяжении всего фронта, нанося ему тяжёлый урон, а наша страна, – вся наша страна, – организовалась в единый боевой лагерь, чтобы вместе с нашей армией и нашим флотом осуществить разгром немецких захватчиков».
Радиоголос то заглушался шумом эфира, то вдруг врывался в холодный воздух леса громко и отчётливо, словно бы передача шла из-за ближайших деревьев. Партизаны слушали, казалось, не дыша.
«Бывали дни, когда наша страна находилась в ещё более тяжёлом положении. Вспомните 1918 год, когда мы праздновали первую годовщину Октябрьской революции».
Иван видел, как при этих словах переглянулись Тихон и Александр Захарович – они, верно, могли вспомнить те трудные годы.
«Три четверти нашей страны находились тогда в руках иностранных интервентов. Украина, Кавказ, Средняя Азия, Урал, Сибирь, Дальний Восток были временно потеряны нами. У нас не было союзников, у нас не было Красной Армии, – мы её только начали создавать, – не хватало хлеба, не хватало вооружения, не хватало обмундирования. Четырнадцать государств наседали тогда на нашу страну. Но мы не унывали, не падали духом. В огне войны организовали тогда мы Красную Армию и превратили нашу страну в военный лагерь. Дух великого Ленина вдохновлял нас тогда на войну против интервентов. И что же? Мы разбили интервентов, вернули все потерянные территории и добились победы».
Иван слышал, как облегчённо выдохнули товарищи за его спиной, словно бы это они тогда всё вытерпели и одержали победу. И тоже вздохнул, только теперь почувствовав, что давно уже задержал дыхание.
«Теперь положение нашей страны куда лучше, чем двадцать три года назад. Наша страна во много раз богаче теперь и промышленностью, и продовольствием, и сырьём, чем двадцать три года назад. У нас есть теперь союзники, держащие вместе с нами единый фронт против немецких захватчиков. Мы имеем теперь сочувствие и поддержку всех народов Европы, попавших под иго гитлеровской тирании. Мы имеем теперь замечательную армию и замечательный флот, грудью отстаивающие свободу и независимость нашей Родины. У нас нет серьёзной нехватки ни в продовольствии, ни в вооружении, ни в обмундировании».
И опять Иван увидел, что командир и Тихон переглянулись. Ну да: уже заметили партизаны, что, несмотря на ударивший мороз, немцы налегке. Не рассчитывали, видать, что придётся воевать зимой. Грабят население, забирают тёплую одежду...
Сталин продолжал неуклонно гнуть свою линию.
«Вся наша страна, все народы нашей страны подпирают нашу армию, наш флот, помогая им разбить захватнические орды немецких фашистов. Наши людские резервы неисчерпаемы. Дух великого Ленина и его победоносное знамя вдохновляют нас теперь на Отечественную войну так же, как двадцать три года назад. Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков?»
Небольшая пауза. На поляне никто не шелохнулся.
«Враг не так силён, как изображают его некоторые перепуганные интеллигентики. Не так страшен чёрт, как его малюют. Кто может отрицать, что наша Красная Армия не раз обращала в паническое бегство хвалёные немецкие войска? Если судить не по хвастливым заявлениям немецких пропагандистов, а по действительному положению Германии, нетрудно будет понять, что немецко-фашистские захватчики стоят перед катастрофой. В Германии теперь царит голод и обнищание, за четыре месяца войны Германия потеряла четыре с половиной миллиона солдат».
«Почему голод, – мелькнула у Ивана мысль, – когда немцы гребут и зерно, и картошку?» Но тут же эта мысль пропала, всё внимание голосу вождя.
«Германия истекает кровью, её людские резервы иссякают, дух возмущения овладевает не только народами Европы, подпавшими под иго немецких захватчиков, но и самим германским народом, который не видит конца войны. Немецкие захватчики напрягают последние силы. Нет сомнения, что Германия не может выдержать долго такого напряжения. Ещё несколько месяцев, ещё полгода, может быть годик, – и гитлеровская Германия должна лопнуть под тяжестью своих преступлений.
Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, партизаны и партизанки! На вас смотрит весь мир, как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков. На вас смотрят порабощённые народы Европы, подпавшие под иго немецких захватчиков, как на своих освободителей. Великая освободительная миссия выпала на вашу долю. Будьте же достойными этой миссии! Война, которую вы ведёте, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков – Александра Невского, Димитрия Донского, Кузьмы Минина, Димитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!
За полный разгром немецких захватчиков! Смерть немецким оккупантам!
Да здравствует наша славная Родина, её свобода, её независимость!
Под знаменем Ленина – вперёд к победе!»
Заговорили все враз, перебивая друг друга:
– И про нас, про партизан, не забыл! – ликовали за спиной Ивана товарищи.
Но тут грянул оркестр, и диктор стал объявлять участников парада. Первой пошла колонна курсантов артиллеристов.
– Парад! Парад!
Изумление, восторг неописуемый охватили партизан. Стали маршировать на месте, даже Алёша, поддерживая на весу раненую ногу, пытался представить себя в строю на Красной площади. Там, в далёкой Москве, шли пехотинцы и ополченцы, кавалеристы и артиллеристы. А когда под конец парада диктор воздал похвалу танкистам, раздались одобрительные голоса:
– Так их, фашистских гадов, давить надо!
И не замечал Иван, что с неба на них, медленно кружась, повалил хлопьями снег, что даже под полушубок его пробрался мороз, что стынут ноги в ботинках.
– Вот это – да! Вы знали про парад? – наседал на командира Николай.
– Нет, – Александр Захарович сиял, как именинник. – Даже предположить не мог.
Из землянки выбрался Гольдин.
– Вот, – сказал он, – Сталин в Москве! А немецкая лживая пропаганда утверждает, что правительство вместе с Иосифом Виссарионовичем бросило всё и выехало из столицы. Армия защитит Москву! Мы победим!
«Не только армия – все, и мы, партизаны, – Иван почувствовал, что слова вождя будто поставили и его, недавнего пленника, в общий неохватный строй. – Победим – да! Не все останемся живы, но – победим!»
Такая уверенность появилась после речи Сталина, подкреплённой звуками марша с парада, что осветились лица, и партизаны, глядя друг на друга, прониклись верой: «Да, праздник! Великий праздник! Мы победим!»
– Самогонку пить не будем – у нас её нет, – сообщил, улыбаясь, Александр Захарович, – а вот горячего чайку попейте, озябли, у всех носы синие.
Партизаны засмеялись. Иван повернулся идти к своему шалашу и встретился взглядом с невысоким совсем юным партизаном, который, двигался навстречу, видимо, хотел подойти к командиру.
– Это ты?! – выдохнул изумлённо Иван.
– Это вы?! – эхом отозвался паренёк.
Николай, Илья, Алексей остановились, обратили на них внимание.
– Откуда вы знаете друг друга?
– Дядя Тихон! Александр Захарович! – закричал паренёк: – Это он, я узнал его!
Теперь и командир вернулся от своей землянки, куда он, было, направился, спросил:
– Кто – он? Ты о ком, Денис?
– Это тот, в машине! Я вам рассказывал, – от волнения паренёк не мог ничего связно сказать.
Но Александр Захарович сообразил:
– Когда вас немцы везли, да? Когда ты сбежал?
– Ну да! А как вы здесь оказались? – обратился Дениска к Ивану.
Разница в пять лет Денису кажется огромной, и поэтому он обращается к Ивану на «вы».
Иван, не отвечая, улыбался радостно, словно бы родного братишку встретил.
– Ладно, – сказал командир, – идите чай пить, там разберетесь.
Под широким тентом, натянутом между деревьями, установлены два стола, сбитые из длинных плах, скамейки возле них, и горит большой костёр. Здесь хозяйка общей кухни, Клавдия Семёновна, попросту – Клава, раздала парням из котла варёную картошку «в мундерах», сухари и каждому – кому в миски, кому в котелки – по ложке льняного масла. Горка соли в тарелке продвигалась по столу от одного едока к другому. А к чаю – по половине лепёшки – лепёшки она испекла на раскалённом камне. Чай – кипяток из двух вёдер, заправленный, вместо чайной заварки, ягодами шиповника.
Ели, обмениваясь впечатлениями от услышанного по радио.
– Москву не сдадут!
– Где ему, Гитлеру, – кишка тонка!
– Парад! Сила!
– Как он всех объединил!
К столу подошли командиры: дядя Саша и дядя Тихон, и комиссар – со своими кружками. Следом за ними появился и Василий Фёдорович. Клава налила им чай, дала и по половинке лепёшки.
– Как же у нас радио появилось? – раздался негромкий голос с дальнего конца стола. Но его услышали. – Ведь был приказ сдать все приёмники. Я сдал свой. Чуть ли не в первый день.
Все смотрели то на командира, то на его политического заместителя. Мало у кого были радиоприёмники перед войной, и для большинства слова партизана были неожиданными.
– Да, – Гольдин посчитал, что ему, представителю партии, надо отвечать за действия руководства страны. – Двадцать пятого июня был такой приказ. Сдать в пятидневный срок приёмники в ближайшее отделение связи. Но Василий Фёдорович свой приёмник не сдал – наверное что-то помешало ему.
– А зачем было сдавать? – опять тот же голос. – Сейчас нам вот как пригодился!
«Чтобы немецкую пропаганду не слушали», – подумал Иван, помня газетчика, что приносил к ним в лагерь фашистские газеты.
– В армии, видимо, приёмники нужнее – вот и приказали, – сказал Александр Захарович.
– А тогда Василий Фёдорович, выходит, нарушил приказ?
Василий Фёдорович молча пил чай, поглядывая исподлобья то на командира, то на партизан, едва заметная усмешка пробегала по его губам.
– Фёдорович, скажи-ка, почему ты своё радио не сдал? – командир не скрывал иронии.
Василий Фёдорович отхлебнул ещё раз из кружки, неторопливо дожевал лепёшку, сказал:
– Не до приёмника было первые дни, много чего надо было сделать – тоже по приказам, а потом суматоха началась, и я понял, что приёмники, куда следует, не отправят.
– И от фрицев спрятал?
– А то как же? Спрятал. И антенну к нему специальную изготовил, чтобы дальность приёма увеличить.
Командир поднялся из-за стола, развёл руками:
– Простим Фёдоровича?
Партизаны облегчённо засмеялись.
Отряд выстроили для принятия присяги. Так было решено командиром и комиссаром.
Пар, как единое дыхание отряда, поднимался в морозном воздухе. Иван вместе со всеми повторял слова присяги.
«Я, гражданин Великого Советского Союза, верный сын героического русского народа, клянусь, что не выпущу из рук оружия, пока последний фашистский гад на нашей земле не будет уничтожен...» «Я обязуюсь беспрекословно выполнять приказы начальников...» «...Беспощадно мстить за сожжённые города и сёла...» «...Если я нарушу эту священную клятву, пусть меня постигнет суровая кара моих товарищей...»
Второй раз присягал Иван Ященко своей стране и своему народу: весной, когда прошёл курс молодого бойца в регулярной Красной Армии, и теперь, холодным ноябрьским днём в партизанском отряде.
В землянке командира поставил Иван свою подпись под большим листом с текстом присяги. «Будет так», – мысленно сказал он себе, выйдя из землянки и увидев посуровевшие лица товарищей. Они враз будто стали старше и мудрее.
Денис сидел рядом с Иваном. Шапку он снял и держал на коленях. Ветерок свободно гулял под тентом, Иван покосился на него, сказал:
– Хоть и грешно, наверное, есть в шапке, но ты надень – голова ещё пригодится.
Денис глянул вдоль стола: все были в головных уборах, красноармейцы из окружения – в пилотках, надел свою суконную шапку, не переставая жевать, искоса глянул на Ивана: вот, мол, я слушаюсь старших.
После праздничного застолья и принятия присяги Дениса позвали в землянку командира и поручили ему переписывать речь Сталина на отдельные листы, чтобы потом раздать их в ближайших деревнях. Население должно знать, что страна борется, что не иссякла наша сила, и Сталин в Кремле. Такая информация, полагал новоявленный политрук Гольдин, поможет партизанам, когда им понадобится обращаться к крестьянам.
Иван с Николаем после завтрака подошли к поварихе.
– Клава, – сказал Николай, – мы вот с Иваном хотим закрыть твою столовую от ветра. Зима ведь наступила. Вишь, какая неожиданность.
– И с костром надо что-то делать, – заметил Иван, – рогатины подгорели, скоро упадут. Что-то наподобие печки – у ручья камней можно набрать. Лепёшки вкусные. Но на камне печь – дров не напасёшься. А печку соорудим – будешь готовить кашу и лепёшек напечёшь.
Женщина перевела взгляд с одного парня на другого, занятая своими заботами, не сразу нашлась, что ответить.
– Хотим согреть тебя, хоть немного, – пошутил Николай.
Парни внимательно смотрели на Клаву, и женщина засмущалась:
– Ну-у... Да. Командир разрешит если...
Александр Захарович инициативу поддержал, распорядился, чтобы Ивану и Николаю помогли новенькие – солдаты, которым не удалось выйти из окружения.
Вечером Иван с Николаем взяли Дениса под свой навес, против которого горели брёвна. Землянку, которую они приготовили к зиме с Николаем, отдали бывшим бойцам, теперь партизанам.
Денис казался Ивану ребёнком, случайно заблудившемся в лесу. Он привалился к боку старшего товарища и слушал. Иван коротко рассказал ему о том, что с ним было после того, как Денис выпрыгнул из кузова грузовика. А Денис своими приключениями поделиться не успел: над лесом послышался стрекот лёгкого самолёта. Звук то удалялся и затихал, то вновь приближался.
– Б... – выругался Николай, который успел заснуть, но проснулся от тревожного звука, – это же немецкий разведчик! Костры!
Но костры гасить было поздно. Доложили командиру. Александр Захарович вышел из землянки, послушал удаляющийся звук самолёта, сказал:
– Вряд ли этой ночью прилетят бомбить, а вот костры надо прикрывать, чтобы с неба нам подарков не накидали.
Самолёт улетел, но тревога осталась: вдруг прилетят другие – бомбить!
– У нас тут все уже успели с немцами поцапаться, – сказал, вместо рассказа о себе, Денис, приваливаясь плотнее к боку Ивана. – Дядю Петю от фашиста бабы спасли.
– Кузнеца?
– Ну. И знаешь кто? Наша Клава.
– Повариха? Как это?
Дядю Петю два немца повели за деревню расстреливать. Он с немцами ругался за то, что они его сына расстреляли.
– А сына за что?
– Он на цыганке был женат. Немцы цыган забирают, приказали всем евреям и цыганам явиться с вещами, а Гриша, сына Гришей звали, свою жену куда-то спрятал. Кто-то донёс, наверное, ну его и расстреляли. И других несколько человек. Вот. Дядя Петя драться с ними полез. Его побили, руки связали и двое повели за деревню, там овражек. В овражке уже были убитые, и Гриша там. Вот. Женщины пошли за ними. А тут одного немца позвали, он побежал назад. Ба... женщины стали упрашивать конвоира, чтобы он отпустил. Говорили ему, что Пётр Остапович кузнец, на деревне без кузнеца нельзя.
– Как будто фриц понимал, что ему талдычат, – подал с насмешкой голос Николай. – Они ему говорили: «Господин солдат, не стреляйте кузнеца, мы вам молока принесём и яиц». Ещё говорили: «Лучше отпусти, а то мы тебя порвём». Или что-то оторвать обещали, – Николай не мог без сарказма говорить о том случае.
– И что? – Иван представил эту сцену. – Отобрали автомат?
– У него винтовка была со штыком. Он на них ствол направлял и стращал: «Цурюк! Цурюк!» Назад, значит, – уточнил Денис.
– Да уж, – Иван вздохнул, – мы это выучили: цурюк, хальт, да хенде хох! Тебе фриц тогда тоже цурюкал.
– За деревню вышли, до самого обрыва почти дошли, когда Клава на немца сзади прыгнула. На спину и сразу рукой ему рот закрыла. Немец опрокинулся, выстрелить не успел, другие женщины винтовку выхватили, ну и растерзали его.
– Пётр Остапович помог?
– Не, у него руки за спиной верёвкой были связаны.
– Помог, – поправил паренька Николай. – Он сапогом в башку фашисту так дал, что тот и отрубился. Когда немцы спохватились, что его долго нет, то уже никого не нашли. А труп в овраг же и сбросили.
– С деревней не расправились? – Иван представить не мог, что немцы спустят жителям казнь своего солдата.
– Да, – неохотно подтвердил Николай, – сожгли дом Петра Остаповича и Клавин дом спалили, заложников взяли десять человек и увезли куда-то.
– Пётр Остапович хотел сдаться, чтобы освободили заложников, но ихние родственники не допустили, – сказал Денис, – убедили, что этим всё равно не спасёшь, что если начнём сдаваться, немцы ещё пуще будут брать людей, чтобы мы им покорялись.
– Постой-ка, родные у Петра Остаповича были, у Клавы?
– Жену его, бабу Настёну, женщины предупредили, она сразу же и ушла. Дом жгли, а там никого. Ещё несколько домов сожгли. А у Клавы муж воюет, детей они ещё не народили. Она ушла вместе с Петром Остаповичем. Дом сгорел, полицаи злобствуют – куда ей? Только в партизаны.
Помолчали. Николай уже было засопел, засыпая, но вдруг вздрогнул, проснулся и добавил:
– Петр Остапович ходил тайком в деревню, искал свою старуху и в соседних деревнях спрашивал – нигде не нашёл. Ему сказали: «Если живая – найдётся после войны. Иди себе в лес, пока тебя полицаи не сцапали». Ну, он вот тут и есть.
«Вот тебе и Клава, – думал Иван, – стеснительная женщина...»
И сестёр своих вспомнил, погружаясь в сон, всех пятерых. И мнится ему, что это они спасают кузнеца: Анастасия, самая старшая, дочь от первой жены отца, Надежда – вторая, от второй жены, тоже умершей – от тифа, когда отец был на германской войне, Паша – Надина ровесница, родная сестра Ивану и ещё две сестры – Вера и Аннушка. А теперь вот и братец у Ивана появился – Дениска. Дениска падает в ноги немцу, огневолосая Надя, маленькая, но крепкая как репка, прыгает на фрица, а Настя выхватывает винтовку и бьёт прикладом гада в лоб. Девчата, Вера и Аннушка, держат поверженного на землю фрица за руки... А отец задумчиво пропускает бороду через ладонь, говорит: «Вот и добре, урожай будэ хороший». И никакого немца уже нет, а только паханое поле, и отец идёт по нему, широким взмахом рассеивая по земле семена ржи.
– Ну, – сказал Николай, – пришла наша очередь: топай к Тихону.
Иван посмотрел на товарища:
– На дело пойдём, что ли?
– На гостинец.
– На какую гостиницу? К немцам в гости, что ли?
– На большую дорогу, на шоссе, значит. Шевелись, Тихон не любит ждать.
Тихон распорядился:
– У Кирея Карповича возьмёшь лошадь и сани, у Клавы Николай продукты возьмёт. Погрузишь, и пилу с топором не забудьте. Два топора.
– Кто такой Кирей Карпович? – спросил Иван, он такого не знал.
– Кирей Карпович уже третий день здесь. Ему поручено, как бывшему кавалеристу, за лошадьми смотреть. Да! Ты с лошадями-то управляться умеешь?
Иван улыбнулся:
– Я деревенский...
Тихон махнул рукой – иди, мол.
У Кирея Карповича квадратная седая борода и пегая, густая не по возрасту шевелюра и пристальный взгляд из-под нависших бровей. Он выслушал, молча, Ивана, осмотрел его с ног до головы и так же молча надел уздечку на морду рыжего мерина и вывел коня из оградки. Потом вынес сбрую и положил на сани. Сани самые простые – два не окованных полоза и настил без отводов. Для движения по лесу самое то.
– Постой-ка, – вдруг раздался хрипловатый голос конюха, когда Иван запряг мерина и двинулся прочь.
Иван оглянулся. Старик подошёл к нему и протянул небольшую торбу.
– Пригодится, – прохрипел он. – Сразу весь овёс не отдавай, чтобы конь к тебе... Ну, сам понимаешь.
– Спасибо, – Иван хотел добавить что-то ещё, но не нашёлся.
Кирей Карпович ещё раз окинул взглядом Ивана, вздохнул и пошёл к себе. На этот раз взгляд показался Ивану не столь суровым, как вначале, было в нём что-то знакомое – так иногда смотрел отец, когда Иван был маленьким.
Уложили на сани продукты, два ведра, пилу и топоры, небольшой свёрток, в котором оказались скобы, скованные кузнецом, укрепили всё верёвкой, которую принёс Тихон, и маленький отряд тронулся той самой дорогой, которой Ивана привели сюда.
Недалеко от лагеря их встретили и проводили караульные – Илья и солдат в натянутой на уши пилотке. В яме под вывороченной ветром сосной у них горел небольшой костёр.
Тихон шёл впереди размеренным шагом, не валко, но и не слишком быстро – предстояла дальняя дорога. На небольшой поляне с нетронутым снегом Тихон свернул с дороги, которая привела Ивана сюда, на другую, и стало ясно, что в свою деревню Иван не попадёт.
Увидев звериные следы, которые пересекли им путь, Иван приостановился. Заячий неторопливый скок прострочен ровной цепочкой лисьих следов – косой явно не подозревал, что за ним началась погоня.
– Ты чего остановился? – Николай, шедший за санями, подошёл к Ивану.
– Да вот – увидел и подумай: мы на охоту пошли, а не придётся нам, как зайцу, драпать?
– Испугался, что ли? – удивился Николай.
– Нет. Просто, я думаю, разъяснить бы нам нашу задачу, а то идём вслепую.
– Тихон всё скажет, когда надо.
Звуки моторов заставили всех поднять головы. Сквозь ветви деревьев можно было увидеть звено самолётов – три бомбардировщика направлялись в ту сторону, откуда партизаны шли. Самолёты явно снижались, и минуты через две до путников донеслись звуки взрывов.
– Бомбят? Лагерь бомбят?!
Тихон посмотрел назад, прислушался к буханью, сказал не слишком уверенно:
– Вроде в стороне, – и сам себя спросил: – А чего тогда бомбить?
Постояли минуту, Тихон сказал:
– Пошли, потом узнаем.
Спустя некоторое время взрывы прекратились, и самолёты вновь прошли над группой туда, откуда явились.
Вышли на дорогу, которая вела к деревне, перешли мосток через замерзающий ручей, но деревню обошли стороной, лесом – людской глаз, хоть свой, хоть чужой, не к добру. И снова дорога, поле, лес, болотце и, наконец, упёрлись в необъятное болото. Там и сям по снежной целине торчали хилые погибшие деревья, кое-где были видны кочки. Но для Тихона это препятствие не было неожиданным. Он прошёл к тому месту, где к болоту вплотную примыкал лес, и там партизаны увидели бревенчатую избушку, которая пряталась в окружении небольших сосенок и елей.
Ивану это место показалось диковинным. Он хоть и вырос в местности, где хвойного леса близко не было, но приметил уже здесь, что сосна растёт на сухих местах, а ель любит влажные, но тут ели и сосны рядом.
Близ избушки следов нет.
– Перекур, – сказал Тихон. – Николай, за тобой обед. Тимур – дрова.
Иван посмотрел на Тимура – этого красноармейца со слегка раскосыми глазами он увидел только сегодня. Тот скромно шёл всю дорогу позади саней и пока не проронил ни одного слова.
– Пойдём, – кивнул Ивану Тихон.
Командир вышел из избушки, позади неё было несколько жердин, прислонённых к стене. Тихон взял одну, Иван тоже. Они прошли к тому месту, где едва видимым бережком начиналось болото. Тихон ударил слегка торцом жерди по заснеженному льду. Лёд выдержал. Тихон ступил на лёд одной ногой, потом поставил вторую – лёд под ним прогнулся и лопнул. Но Тихон был готов к этому и успел отпрянуть назад. На сапоги его брызнула грязная жижа. Иван понял, что он нужен был командиру для подстраховки.
– Понятно, – сказал Тихон, – при хорошем морозе лёд будет прочным дней через пять.
Они вернулись к избушке. Иван взял торбу из саней, зачерпнул из неё ладонью овса и поднёс мерину. Конь выдохнул воздух, зашлёпал губами, принял угощение. Иван свободной рукой погладил по холке коня, тот ответил, как показалось Ивану, благодарным взглядом. Животное и человек, кажется, могли положиться друг на друга.
– Ну что, – сказал мерину Иван, припомнив Семёна и его слова, что тот у коней видел крупные слёзы, – ты рыжий, я рыжий – плакать не будем?
По распоряжению Тихона Иван выпряг коня, спутал ему передние ноги поводом и отпустил пастись. Из-под тонкого слоя снега пока ещё были видны будылья засохшей травы.
После обеда Тихон поставил задачу:
– Будем делать гать. Иван с Николаем – валить лес, Тимур и Роман – обрубать сучки, мы с Николаем вторым и с Виктором будем вязать и укладывать фашины.
– А разве цари работают? – не удержался от вопроса Николай.
– Какие цари? Где? – удивился Тихон, занятый своими мыслями командир не сразу понял шутку.
– Ну, если я Николай Первый, а он Николай Второй, то нам положено быть в царских палатах, – кивнул на избушку товарищ Ивана.
– A-а. Поясняю: боец Кругляк – второй Николай – на фашины. Но ты, Первый, не забывай, что случается с царями, которые работать не хотят.
– Понял.
Парни засмеялись. Иван, оглядывая заснеженную гладь, подумал: «Тут за несколько дней не управишься... Одной пилой леса навалить».
Тихон словно услышал его мысли.
– Деревьев надо немного, главное – ветки и хворост. Я покажу, как без верёвок ветки скреплять, чтобы они под ногой не рассыпались.
– Фашины?
– Да. Связка, значит. Кстати, вы знаете, что от этого названия и фашисты происходят?
– Ну-у!!?
– Да. Фашисты вначале в Италии появились, Гитлер у них поучился и в Германии то же самое организовал, кое-что добавил своё. Переплюнул Муссолини. Не удивлюсь, если итальянцы тут у нас появятся. Кстати, Муссолини был социалистом в молодости, и Гитлер тоже: национал-социализм строит. Как вам?
Работали до самой луны, но гать из хвороста причудливой змейкой легла лишь чуть далее половины намеченного пути. Каким образом Тихон определял повороты, которые необходимы, чтобы обойти самые ненадёжные места, для парней осталось загадкой.
В избушке у глинобитной печурки, труба которой выходила не через крышу, крытую берестой, а в углу задней стены, отогревали ознобленные руки и ноги. Рукавиц ни у кого не было, валенок тоже никто не имел.
На ночь попеременно становились на караул. Когда подошла очередь Ивана сменить Тимура, тот передал ему винтовку и сказал:
– Ха-роший пагода! Но, ой, башка и рука замёрз!
Красноармейцы, которые не успели обзавестись шапками, сделали в пилотки подкладки из материи, но этого оказалось мало.
Иван засмеялся:
– Ты, чтобы башка не мёрз, в пилотку соломки постели. Это, наверное, не всё. Пётр Остапович, кузнец наш, обещал, что будет ещё лучше – градусов за двадцать, я думаю.
– Вай! – вздохнул Тимур и скрылся в избушке.
Сказочный лунный свет лился с неба, серебрил снежинки на кустарниках и деревьях, и стояла такая тишина, что слышно было, как похрустывают сухие травы на зубах мерина. Конь пасся где-то за деревьями, но потом он направился к избушке, каким-то чувством угадал, что на улицу вышел Иван. Мерин, вскидывая передние, спутанные поводом ноги, приблизился к Ивану на несколько метров, немного передохнул, потом подошёл вплотную. Иван закинул настывшую винтовку за спину, приблизил морду животного к своему лицу, и так они замерли, вслушиваясь в тишину леса. Иван стряхнул с гривы коня изморозь, обнял его за шею и грел руки о тело животного.
Утром продолжили работать. Когда гать почти дошла до противоположного берега – оставалось метров десять – Тихон сказал:
– Всё, дальше ветки не кладём. Давайте стволы.
По льду рядом с гатью продвинули два сосновых бревна, скрепили их скобами и удлинили гать до берега.
– Когда будем возвращаться, – пояснил Тихон, хотя всем было уже и так ясно, – уберём брёвна, и немцы на гать не попадут.
– А куда всё-таки идём? – задал мучивший его вопрос Иван.
– На большую дорогу, как разбойники, – без улыбки ответил командир.
Тихон не сказал, что проложить гать было главной задачей группы. О том, когда и зачем нужен будет путь через болото, что замышлял командир отряда, этого пока не знал и Тихон. А сейчас на дорогу шли с целью разведки. Но, конечно, надо и настроение молодых бойцов учитывать – парни жаждали боя.
После небольшого отдыха собрались к выходу.
– Пилу и топор возьмите, – распорядился Тихон, – и верёвку.
– А с лошадью как? – обеспокоился Иван.
– Пусть пасётся.
– Но она же пойдёт следом за нами.
– Лошадь – умное животное, со спутанными ногами на лёд не пойдёт.
– А если... – Иван не договорил.
Но Тихон понял, смягчил мрачную невысказанную мысль парня.
– Если задержимся? Путы сними, чтобы конь мог от волка отбиться.
Шоссе оказалась недалеко, шли до него менее часа. Гул проходящих машин предупредил партизан ещё до того, как они вышли из леса. Затаились, пережидая. Шоссе здесь делало небольшой поворот, но партизанам с их места были видны оба конца дороги. К западу шёл небольшой подъём, метров через двести подъём заканчивался, и что происходит за перевалом, отсюда не было видно. К востоку шоссе просматривалось почти на километр. А по другую сторону дороги напротив партизан была поляна с редкими кустами вереска, дальше, шагов на сорок от шоссе, сплошной стеной стояли молодые ели.
Когда на дороге стало пустынно, Тихон скомандовал:
– На ту сторону – бегом! Всем! До ельника и обратно! Марш!
Оставив возле командира пилу и топор, Иван бросился за остальными. Несколько минут спустя, запыхавшиеся партизаны упали рядом с Тихоном.
– Так, – сказал Тихон, – задача следующая: ждём одиночную машину с фрицами. Чтобы нас не прихватили неожиданно из-за перевала... – он оглядел бойцов, – Николай второй, то есть, боец Кругляк идёт туда и будет сигналить нам о приближении одной машины или нескольких.
– А как я посигналю? – удивился Второй.
– Одна машина – подними шапку. Если больше – помаши.
– Понял. Эх, зеркало бы...
Тихон посмотрел на небо, подтвердил:
– Зеркало бы хорошо, конечно, но облака, закроется солнце, и что тогда? Ступай. На дорогу не высовывайся.
– Слушаюсь.
Николай ушёл. Партизаны ждали, что дальше скажет командир. Тихон показал рукой на берёзу, росшую в двух шагах от дороги. Корни дерева со стороны шоссе были слегка подмыты – когда-то здесь, вероятно, брали грунт – и берёзка наклонилась и нависала над дорогой.
– Я ещё до войны приметил, когда проезжал тут, – сказал Тихон, – что дерево когда-нибудь упадёт, надо его убрать, чтобы не случилось беды. А теперь пусть она послужит нам.
– Спилить?
– Заранее нельзя – вдруг колонна. Надо сделать как-то так, чтобы берёза упала перед одиночной машиной...
– Запилим до половины, – предложил Николай, – а когда надо будет – спилим до конца.
– Хм, – Тихон смотрел на дерево с сомнением. – Толстая, пока вторую половину будете ширкать, либо подстрелят вас, либо цель укатит. А сильно запилить – может свалиться преждевременно.
– Я знаю, как сделать надрез, – сказал Иван, – с двух сторон наискось. Тогда останется как бы клин, который можно быстро пропилить.
– Да? – Тихон посмотрел на Ивана, перевёл взгляд на Николая, решил: – Ладно, будь по-вашему.
Но приступить к делу не успели: с западной стороны дороги показалась колонна. Николай второй, который не успел добраться до места, таясь за деревьями от едущих немцев, махал шапкой, но опасность партизаны видели и без сигнала.
– Не стрелять! – предупредил, на всякий случай, Тихон.
Затаились, лёжа в снегу за деревьями.
Машины шли с невысокой скоростью.
В кузове переднего автомобиля сидели, скрючившись от холода, немцы в серых шинелях, обнимали винтовки с примкнутыми штык-ножами. Второй и третий грузовики были накрыты брезентами, а четвёртым шёл диковинный агрегат: у него были и колёса, и гусеницы. Не танк и не автомобиль. Такого чуда партизанам видеть ещё не доводилось.
– Смесь бульдога с носорогом, – пробурчал Николай, не опасаясь, что его услышат в колонне, рокот моторов и лязг гусениц заглушал голос.
– Это броневик, – сказал ему Иван, он видел такую технику в первый день войны, когда навстречу колонне пленных шли войска немцев.
Пятым был легковой автомобиль, замыкал колонну ещё один открытый грузовик с солдатами.
Когда на дороге всё стихло, Иван с Николаем подпилили обречённую берёзу.
С восточной стороны прошли два автомобиля, их пропустили, но Тихон пожалел, что не приказал остановить машины: рядом с шоферами в кабинах было лишь по одному охраннику, а в кузовах тесно стояли овцы. Фрицы везли к железной дороге мясо и шерсть для рейха.
– Виктор, – приказал Тихон, – давай в ту сторону, метров на сто пятьдесят – посигналишь, когда можно будет действовать.
Парень ушёл лесом.
– Тимур, ты хорошо стрелять умеешь?
– Да, камандыр!
– Тогда на ту сторону, замаскируйся там. Не напротив, чуть подальше, чтобы мы друг друга не перестреляли.
– Слушаюсь!
Прошёл ещё час, солнце уже пряталось за верхушками деревьев, партизаны мёрзли, а нужного объекта не оказывалось. Тихон в блокноте отмечал, какой транспорт проходит и с каким грузом. К вечеру движение на дороге почти прекратилось. И вот оно: Виктор поднял вверх шапку, когда мимо него прошёл небольшой грузовик. И с другой стороны, на увале, Николай не сигналил.
– Пилить!
Иван с Николаем, не чуя задубевших ног, поднялись у берёзы, закоченевшими руками схватили пилу и начали допиливать ствол. Берёза не падала, а машина была уже на повороте. Иван отпустил пилу, схватил топор и, рискуя попасть под дерево, рубанул против запила раз и другой. Полетела щепа, раздался треск, и берёза медленно-медленно стала валиться на дорогу.
Водитель увидел и партизан, и падающее дерево, но сделал роковую ошибку – сработало естественное, отработанное опытом действо: он убрал на мгновение ногу с педали газа, намереваясь затормозить, вместо того, чтобы прибавить газ. Скорость движения чуть-чуть снизилась, и лишь мгновения не хватило, чтобы машина проскочила по дороге раньше, чем появится на ней препятствие. Берёза, ускоряясь в падении, рухнула на капот, ветви, ломаясь, пробили жесть и застряли в ней, брызнули во все стороны стёкла кабины. Двигатель не справился с внезапным тормозом и заглох – машина, протащив по инерции берёзу с десяток шагов, остановилась. Из пробитого радиатора тонкими струйками текла горячая вода, расплывалась на дороге тёмным пятном.
Иван едва успел отпрянуть, чтобы его не зашибло стволом.
Водитель, пригвождённый к спинке сиденья острым сучком, погиб мгновенно, но пассажир, открыв прижатую веткой правую дверку кабины, протиснулся на дорогу. Левая сторона лица его была в крови – порезана осколками стекла, в левой руке – чемодан.
Николай, бросив пилу, одним движением выхватил ружьё из-за спины и на вскидку, как на охоте, выстрелил – картечь попала немцу в грудь. Тот ткнулся лицом в землю. Тихон бросился к нему, перевернул.
– Ты зачем его? – укорил он Николая, ощупывая карманы немца и доставая документы. – Живого надо было брать!
– Мне показалось, что в руке у него пистолет.
– Это шина.
Чёрная куртка, розовый кант на погонах и на петлицах с серебряными черепами... Согнутая в локте рука убитого была забинтована, с шиной до ладони. Иван видел, что по лицу убитого ещё сочилась кровь. Мёртвый враг в душе Ивана не вызвал никаких чувств – ни радости, ни сожаления, словно он был не человеком, а фанерной мишенью со стрельбища.
Роман попытался заглянуть под брезент, которым что-то было укрыто в кузове, но глянул ненароком в сторону дороги, позвал Тихона:
– Командир, второй сигналит!
Кругляк отчаянно махал шапкой.
– В лес, – скомандовал Тихон, – и чемодан прихватите.
Тихон дал отмашку Виктору и второму: уходите!
Едва они скрылись за деревьями, из-за перевала показалась колонна, она быстро приближалась, но скоро на передней машине увидели препятствие на дороге и сбавили скорость. Не доехав до места метров двадцать, передний открытый грузовик остановился, за ним затормозили ещё несколько. Солдаты из кузова передней машины ударили из винтовок и автоматов по лесу, в обе стороны от дороги, ещё до того, как произошла остановка.
Из двух следующих, крытых, машин выскочили немцы и веером рассыпались по обочинам шоссе, ожидая нападения. Но лес молчал – партизаны уходили всё дальше.
– В нашу сторону стреляют меньше, – сказал удовлетворённо Тихон, – в другую сторону палят, по ельнику. Путь там атакуют.
Понятно стало, зачем командир приказывал подчинённым наследить в сторону елей.
Виктор и Николай второй присоединились к группе вблизи болота. Увидев Николая с чемоданом, Виктор, возбуждённый и довольный тем, что дело успешно завершилось, пошутил:
– Ты, никак, в командировку собрался?
По брёвнам перешли на гать, брёвна оттащили подальше от берега, чтобы преследователи не смогли прогуляться следом за партизанами. К этому времени стрельба на дороге стихла.
Коня, когда партизаны пришли на эту сторону болота, возле избушки не оказалось. Иван посмотрел следы, но вблизи снег был ископычен весь, надо было искать те следы, которые мерин оставил последними. Иван догадался посвистеть, свистнул протяжно, прислушался. Тихо. Он зашёл в избушку, взял торбу с овсом, вышел. Смеркалось, и следы читались на снегу нечётко. В какую сторону ушёл мерин? Иван отошёл от избушки метров на пятьдесят, и ему показалось, что слышен топот. Остановился, прислушался. И точно – из-за деревьев показался бегущий мерин.
– А, Рыжий, – обрадовано сказал Иван, – ну, иди – угощу.
Он запустил руку в торбочку, поднёс коню. И снова они стояли рядом, как при ночном дежурстве минувшей ночью.
Опять ночевали в избушке.
К полудню Тихон привёл свой маленький отряд к небольшой деревне. Два Николая сходили на разведку, вернулись, доложили:
– Фрицев нет, полицаев – тоже.
Виктор, оказалось, что он местный, принялся топить баню. Перед тем остальных он развёл по квартирам. Иван провёл коня во двор – ворот здесь не было, вошёл в неказистый дом, поздоровался с встретившей его у порога хозяйкой.
– Добры дзень, – ответила она.
В глазах её одновременно и радость, и тревога.
У печи на лавке сидела седая старуха. Углублённая в свои думы, она не ответила на приветствие и, кажется, вовсе не заметила Ивана. Он снял свой испачканный кожух и шапку, прошёл и сел на предложенный ему табурет. За печью на лежанке увидел старика. Тот смотрел на Ивана. Когда взгляды их встретились, старик, не вставая, кивнул слегка, повёл рукой, словно извиняясь за свою немощь. Из-за подушек на кровати показалась голова девочки, она пряталась там, поднялась, смотрела насторожённо к незнакомому дяденьке не приблизилась. У Ивана ёкнуло в груди и заныло сердце – как там его названная дочка Аннушка? И Маруся – живы ли?
Хозяйка собрала на стол: поставила тарелку с холодной картошкой и квашеной капустой, положила горбушку ржаного хлеба, поверх горбушки – небольшой, в половину спичечного коробка – ломтик солёного сала. Иван посмотрел на свои серые и заветренные руки – утром умывался, как и в прошлые дни, снегом и, конечно, без мыла. Женщина зачерпнула ковшиком из бадейки воды, добавила из чайника немного горячей, полила Ивану над тазиком уже тёплой водой и подала полотенце.
Иван ел, но пища не шла в горло. Чувство голода вдруг пропало – жалость, обида за горькую участь этих людей комом стояла в горле. Что их ждёт? Он готов был заплакать, но слёз у него давно уже не было.
В дом вошли Тихон с Николаем.
– Колхоз даёт нам сено, – сказал Тихон Ивану, – в фонд обороны. С Николаем погрузите, он знает где. Романа возьмите.
Мерин во дворе тоже, оказывается, подкреплялся: хозяйка бросила ему охапку сена.
– Прости, Рыжий, – сказал коню Иван, – приказано: сперва работа, отъедаться будешь потом.
На ферме позади коровника нагрузили сеном воз, укрепили его жердями. Вернулись.
В баню Иван попал последним, вместе с Виктором. Удивился, входя в предбанник, что из него вышли две женщины, кивнули парням и пошли дальше. Просторная баня, хоть и топилась по-чёрному, рассчитана явно не на одну семью. Иван сказал об этом Виктору, тот охотно пояснил:
– Дак это: колхозная. Я пацаном был, когда колхоз организовывали, помню, что решили сделать общую баню: выгоднее. Да и не было раньше, до колхоза, почти ни у кого своей бани. А так хорошо: деревня маленькая, все могут мыться и париться – день мужики, день – бабы с ребятишками.
Снимая исподнее, Иван поморщился. Виктор засмеялся:
– Что русским духом пахнет?
– Пар, пихтовый веник и запах от него – какое блаженство!
Когда Иван вышел, чтобы одеться, он не увидел своего нижнего белья на скамье, где оставил его. Шёл мыться – думал, что придётся после бани надеть грязное, и это было неприятно. А тут и грязного не оказалось. Кто- то пошутил? Виктор уже оделся, а Иван стоял в недоумении.
– Куда всё подевалось?
– Чего?
– Да исподнее.
– Вон – подними глаза – на полке рубаха и кальсоны.
– Это не моё.
– Твоё. Хозяйка принесла, пока ты парился, а шмотки твои забрала.
– Как же я верну?
– А никак. Считай, что махнулись. У Ромки и Тимура и вовсе от кальсон одни ремки остались, но приодели и их. Бабы у нас понимающие.
– Так. А я-то думал, чего это женщины навстречу нам попали из предбанника?
– И носки надень. Она ещё приходила, принесла тебе тёплые носки.
– Как узнала? – сконфуженно пробормотал Иван, надевая новые вязаные носки.
Тихон, несмотря на то, что парни предвкушали провести ночь в тепле, ночевать в деревне не разрешил:
– Если нагрянут немцы или полицаи, то перестреляют поодиночке, как рябчиков.
Поужинали у хозяев и двинулись в ночь.
При подходе к лагерю вдруг на пути оказались ямы и поваленные, искалеченные взрывами деревья. Опять Илья с солдатом преградили им путь, запросив пароль.
– Что у вас тут было? – спросил Тихон.
– Бомбёжка! Ой, как страшно! – поделился впечатлением Илья. – Скажи, Стас.
Да ладно, – отмахнулся Станислав, – покидали маленько, лишь бы попугать. Вот когда час да другой непрерывно бомбят, да одновременно из пушек и миномётов долбят – тогда страшно. Скорчишься в окопе и маму родную вспоминаешь.
– Это вы на себя огонь вызвали, потому что костёр жгли, – догадался Тихон.
– Ну. Нам дядя Саша то же самое сказал.
Поутру Александр Захарович пригласил всю группу Тихона к себе в землянку. Гольдин был там же, сидел за столом и рассматривал документы убитого немца. Командир окинул взглядом вошедших, сказал:
– Вам благодарность, – увидев удивлённые лица парней, улыбнулся: – от командира соседнего отряда.
Партизаны переглянулись.
– За что благодарность, дядя Саша? – спросил Николай.
Командир улыбался:
– Вот – хорошее дело зря не пропадает. Немцы, которых вы на шоссе задержали, каратели, ехали на подмогу своим, да из-за вас опоздали. На полчаса, примерно. Отряд дяди Васи успел отступить. А по темноте фрицы в лес побоялись сунуться. Обошлось без потерь.
Тихон развёл руками, словно укорил немецких командиров, которые, вероятно, приказали наступать на ельник. Потом сказал:
– Жалко, что оружие не успели взять: к водителю быстро было не подобраться. Но Ивана Яковлевича можно поздравить с почином: он и без винтовки фашиста угробил. Николай тоже не промахнулся.
После небольшой паузы Тихон добавил:
– Не объединиться ли нам с дядей Васей? На большой отряд не всякая команда немцев посмеет сунуться.
– Думаем над этим – есть плюсы, но есть и минусы, – вздохнул Александр Захарович. – А не хотите ли узнать, кого вы на дороге стукнули? Лев Владимирович бумаги немца прочитал.
– Хотим, конечно!
Гольдин поправил очки, подвинул документы немца и, заглядывая в них, доложил:
– Танкист. Танк 616. Курт Мауэр, рост сто семьдесят один, глаза серые, волосы тёмно-русые. Кровь группы «А». Противогаз третьего размера. Шлем четвёртого размера. Отправил из России семь посылок.
– Вот сволочь! Когда успел?
– Родился в 1914 году в Мюнхене, – продолжал Гольдин. – Женат, отец двоих детей. В связи с ранением направлялся в тыл, на лечение. В послужной книжке есть запись о том, что получал благодарность от командира корпуса, что хороший семьянин. Кстати, тут и фотографии есть.
На фото Курт в гражданской одежде сидит с девочкой на коленях, рядом – дебелая супруга с другой девочкой, помладше, все напряжённо смотрят в объектив камеры. На другой фотографии девочки стоят одни, в нарядных платьицах – фотографировались, видимо, по случаю какого-то праздника.
– Почему он на машине ехал, а не поездом? На машине далеко и от фронта, и до Берлина. Что он тут делал?
– А вот посмотрим его чемодан, и узнаем, – Александр Захарович водрузил на стол раскрытый чемодан немца.
– Какой завидный – кожаный!
Командир стал доставать вещи, придерживая их двумя пальцами: детские платьица для девочек – примерно четырёх и шести лет, вязаные кофточки на тот же возраст, два клубка пряжи из овечьей шерсти, куклу...
Ивана больше всего поразили детские туфельки – тоже две пары – голубые, с изящными металлическими застёжками, чистые, аккуратные, но, всё же, не совсем новые. Где-то в Мюнхене любимые дочки Курта Мауэра, Эльза и Грета, должны были гулять в этих туфельках, потому что они не нужны больше Вере и Тане...
Иван вывозил спиленные сухие деревья с участка, расположенного в двух километрах от лагеря – их валили Николай и Виктор, когда его остановил Илья и сказал, что всех троих требуют к командиру.
Они вошли в землянку, поздоровались с Александром Захаровичем и Львом Владимировичем, обратили внимание на сидевшую на чурбаке в стороне от стола женщину, кивнули и ей.
Командир мельком оглядел парней, спросил, глядя на Ивана:
– Много заготовили?
– Недели на две хватит. Но там ещё есть спиленные, надо только вывезти.
– Вот, ребята, дело какое: немцы с полицаями сожгли дома в деревне. Жители под открытым небом с ребятишками у костров спасаются. Мужчин мало, надо помочь им отстроить хотя бы несколько домов. Барак там или что. Вот Нину Сергеевну прислали к нам с такой просьбой. Вы же у нас главные строители.
– А-а... – Николай посмотрел на своих товарищей – все трое должны были на-днях выйти с группой партизан на разведку, выяснить: какая охрана у складов, которые остались после спешного отступления Красной армии.
Александр Захарович понял невысказанный вопрос.
– Ну, пойдёте в следующий раз. Как ты считаешь, Лев Владимирович?
– Считаю, что спасать наших людей не менее важно, чем убивать врагов.
– Можно, я спрошу? – подал голос Виктор. – Нина Сергеевна, фашисты убили кого-нибудь? За что деревню спалили?
Женщина приподнялась, потом снова села на чурбак.
– Мостик там у нас недалёко, с километр от деревни. Доски подгнили, машина въехала, колесо провалилось. Диверсия, значит. Вот. Учора забрали пять человек, увезли, а с факелом прошли, огонь под стреху, ну и всё. Тушить не давали вораги, смеялись.
– Чем строить – есть?
Нина Сергеевна на минуту задумалась, сказала с некоторым сомнением:
– Топоры да пилы, не погорели, поди, железные.
– Так, – сказал Александр Захарович, обращаясь к Ивану, – Ященко – старший. Лошадь, сани, топоры, пилы возьмите. Да, – повернулся к женщине, – как у вас с продуктами?
– Пока есть, в склепе, – поправилась: – В погребах не сгорело.
Иван запряг своего мерина, на сани уложили всё необходимое для строительства. Кое-что из продуктов дала, на первые дни, Клава. На выезде из лагеря, где немцы бомбили, остановились. Решили использовать работу лётчиков: наготовить брёвен из поваленных деревьев, в основном сосен.

Нина Сергеевна решила не ждать и пошла, было, дальше одна, но Николай остановил её:
– Я ведь не знаю, как к вам лучше проехать.
Она вернулась.
То, что увидели партизаны, потрясало. Деревня небольшая, менее трёх десятков домов, и ни одного целого! Средь белых заснеженных площадей чёрные пепелища, а среди этих гарей – печи с неестественно высокими трубами – там, где они не упали. Деревянные дома сгорели дотла, лишь у двух сохранились нижние венцы. Иван, Николай и Виктор не видели того, что творилось в зонах боевых действий, какие там разрушения и какие жертвы среди населения, поэтому пожарище произвело на них жуткое впечатление.
У некоторых пепелищ копошились женщины, старались убрать с полов обломки кирпичей, глины от штукатурки и остатки обгорелых брёвен, чтобы добраться до запасов, которые хранились в погребах. При виде партизан они замерли, выпрямившись, смотрели с тревогой, пытаясь понять, что несёт им появление незнакомых людей. Показалась из-за воза с брёвнами Нина Сергеевна, это успокоило женщин, они подошли к ней и стали спрашивать, надолго ли пришла помощь.
– Что, мужчин совсем нет? – спросил, на правах старшего, Иван.
– Есть, – ответила за всех Нина Сергеевна.
– И где они?
– Четверо ферму латают – дах працякае, а старики в перелеску со старухами и с малыми детьми возле костров, – мешая русскую речь с белорусской мовой, показала рукой в сторону леса женщина в стёганой телогрейке.
Оказалось, что два длинных коровника не были сожжены, там, к удивлению Ивана, были коровы. Но людям подселиться к животным было невозможно: из-за дыр в крыше – дах працякае – в коровник намело снега, ни окон, ни дверей; в помещениях было так же холодно, как и под открытым небом.
Решение было принято такое: в первую очередь восстановить стены дома, у которого сохранились нижние венцы и не разрушилась печь, и одновременно закрыть проёмы пустующего угла коровника, очистить там пол для костра.
В первый же день, когда начали класть венцы дома, из леса вышел к строителям мальчишка лет шести. На голове у него была вязаная шапчонка, сбившаяся набекрень, поверх её повязан женский платок. На теле, кроме своей одежонки, очевидно не слишком тёплой, была материна кофта, рукава которой накрест охватывали пацана и были завязаны узлом на спине. На ногах – валенки. Он остановился поодаль и стал наблюдать, как работают мужчины. Стоял неподвижно пять минут, десять, полчаса.
– Что стоишь, как истукан? – не выдержал Виктор. – Иди ближе – вон, под полушубок.
Иван и Виктор, разогревшись от работы, скинули тяжёлую одежду.
Но мальчишка не шелохнулся. Тут за ним пришла мать и увела к костру. Отогревшись, мальчуган пришёл на своё место снова. Пришёл и на следующий день, и на третий. Стоял, смотрел и молчал. О чём-то думал.
– Скажи, как тебя зовут? Говорить-то умеешь? – попытался вывести малыша из задумчивого состояния Виктор.
– Раньше умел, – ответила за сына мать, уводя его в очередной раз к теплу.
Снег шёл, потом небо прояснивалось, и крепчал мороз. Но вместе с местными мужиками при помощи женщин через неделю всех детей разместили в новом доме, в тепле, а взрослые ютились в утеплённом углу коровника.
Немцы не появлялись, непонятно было, что их занесло прежде в этот глухой угол, куда ехали вдали от магистральной дороги?
Голод погорельцам пока не грозил, хотя молока детям не было: коровы не доились – до отёла было ещё далеко.
Когда отстроили ещё два дома, туда перебралось большинство селян, и партизаны засобирались в лагерь.
Благодарные жители предложили им взять с собой картофеля. Оказалось, что колхозный картофель хранился в поле, в буртах под соломой и теперь уже под толстым слоем снега. Иван удивился, но Виктор сказал:
– А что – у нас колхозная тоже в поле остаётся.
У погорельцев не оказалось мешков – всё сгорело.
– Сделаем на санях короб, – предложил Николай, – увезём сколь-нибудь.
– Помёрзнет, – сказал с сожалением Виктор.
Нина Сергеевна выручила:
– А от-там есть ещё солома – накроете бульбу, довезёте.
Расколотое на доски бревно пригодилось, поставили доски на ребро – по краям саней – получился вместительный короб. Один бурт вскрыли, нагрузили сани картофелем, навалили сверху соломы.
Неожиданно для парней многие женщины пришли проводить помощников.
– До свиданья! Храни вас Бог.
– До побачэння. Поспехау вам.
– Спасибо. Удача не помешает, – ответил за всех Виктор.
Весь отряд ушёл на задание; когда Иван с товарищами пришёл в лагерь, там оставались только повар Клава, кузнец Пётр Остапович, Кузьма и Лёшка. Нога у Алексея поджила, он, чуть прихрамывая, ходил по лагерю с винтовкой, охранял, значит, и гордился тем, что был в этот момент почти за главного тут.
– Опять мы в стороне, – сказал со злостью Николай. – Война кончится, спросят люди, сколько фашистов положил, а что я отвечу? Что два дома построил да на сарае крышу покрыл? Куда пошли наши? – обратился к Алексею.
Тот пожал плечами:
– Мне не докладывали. Пошли немцев с новым годом поздравлять.
– Как?! – в один голос изумились Виктор с Николаем. – Когда новый год?
Иван тоже потерял счёт дням. Насчёт того, что скоро война кончится, с Николаем он не был согласен. Иван видел, какая громадная сила прошла на восток уже в первый день войны, а сколько прошло потом – кто знает?
– Ха! – развеселился Алексей. – Мы-то думаем, что вы там гулеванили по случаю праздника, а вы и не знаете, что новый год уже наступил. Скажи им, Кузя.
Кузьма улыбался, но ничего не говорил. И тут подошла Клава.
– Пойдёмте, ребята, я приготовила ужин.
Под навесом от печки шло тепло. Пётр Остапович уже был здесь. Клава поставила на стол тарелки с картофелем, с ломтиками сала, с хлебом. Налила в кружки горячий чай. Подняла свою и сказала:
– Картошка ваша немного подмёрзла, сластит, но ничё. Командир спасибо скажет. Вот. С наступающим вас. Желаю вам...
– Как – с наступающим?! – Николай глянул на Алексея. – Ну, жук, ухмыляешься?! Надул, да? Ну, подожди!
– Желаю вам в новом году побить фашистов и дожить до победы, остаться в живых, значит, – закончила свою речь Клава.
В ожидании возвращения отряда Иван с товарищами готовил дрова. Начали вскрывать мёрзлую землю, чтобы построить ещё одну землянку. Потом Ивана позвал Пётр Остапович – поработать молотом. Они сковали клин, сбоку которого была полоса с двумя отверстиями.
– Что это? – спросил Иван. – На плуг не похоже.
Кузнец только улыбался, прикладывая штангенциркуль к остывшей поковке – измерял расстояние между отверстиями. Потом смотрел, входят ли в отверстие болты. Наконец сказал:
– Взрывчатки у нас нет, а эта штука свалит поезд.
Отряд вернулся на четвёртый день нового года. На передних санях, теперь все четыре коня были запряжены в сани, лежал мёртвый партизан, ещё двое были ранены, сидели рядом с покойным. Пешня, которую сковал в первые дни Пётр Остапович, пригодилась теперь, чтобы выкопать могилу. Из тесовых досок сделали гроб.
Короткая речь командира, небольшой холмик, деревянный крест и залп из трёх винтовок. На кресте Пётр Остапович раскалённым штырём выжег: «Сидоров Валентин. 2.01.1942 г.»
Только дата смерти. Дата рождения неизвестна. Сидоров Валентин был из красноармейцев, которые влились в отряд несколько дней назад. Никаких других сведений, кроме тех, что попали на крест, о нём не было.
Николай при похоронах отсутствовал: он, наконец-то, дождался, что его пошлют куда-нибудь с заданием, и ушёл в тот же день, когда вернулся отряд. Ушёл, как понял Иван, в город, так как перед выходом мылся и брился, и никакого оружия с собой не взял. Куда идёт и с какой целью, Ивану не сказал – не положено.
Появился в отряде Денис, о чём-то сообщил командиру, и там же, в командирской землянке, его накормили и уложили спать. Иван только обменялся с ним приветствием. А уже следующим днём парнишка ушёл своим маршрутом опять.
Иван видел, что затевается какое-то большое дело – один за другим уходили партизаны во все концы. А он оставался неизменным работником в лагере. Обратился к Тихону, как раз когда вернулся Николай:
– Когда же меня пошлют?
Тихон посмотрел ему в глаза:
– Тебе в город нельзя.
– Почему?!
– Слишком приметный, сразу видно, что пришлый, без пропуска погоришь.
– Ты большой и цветной, – подтвердил Николай, довольный тем, что ему, наконец, было поручено дело, с которым он успешно справился. – Но ты, Ваня, не горюй: скоро всем будет работа.
Иван получил оружие: винтовку погибшего Валентина Сидорова и к ней неполную обойму – четыре патрона. И, к изумлению Ивана, Тихон сказал ему:
– Как ты думаешь – Марийка по тебе не скучает?
Иван даже покраснел от такого вопроса, но ответил:
– Узнать бы – как они там?
– Сходи, узнай. Помнишь старика, у которого мясо брали?
– Лукича?
– Да. Колхозники нам собрали продуктов, они у Лукича. Надо привезти. Пойдёте с Николаем, с первым. Передавай привет Марийке от меня и Устинье Фёдоровне – тоже. И вот что: лыжи, если найдёте там у кого, попросите. Деньги появятся у нас – рассчитаемся. Снега навалило, а лыж мало – прямо беда. Вежливо просите, не обижайте людей.
– Конечно.
Но не успели они собраться с Николаем, как объявили построение.
Александр Захарович оглядел своих бойцов и сказал без предисловий:
– У Льва Владимировича есть сообщение.
Гольдин снял очки, запотевшие на морозе, протёр носовым платком, надел и тоже оглядел строй. Бойцов в отряде уже столько, что не всем хватило места на поляне.
– У меня несколько сообщений. Первое: стало известно, что партизаны в некоторых отрядах берут у крестьян продукты и тёплые вещи без разрешения. Партия и правительство категорически запрещают обижать население. Этим мы настраиваем наших людей, – Гольдин сделал ударение на слове наших, – против партизан. То есть, способствуем врагу. Второе: замечено, что у некоторых товарищей появились насекомые. Вши – разносчики болезней. Необходимо покончить с этим явлением.
– Мы уже боремся с кровопийцами, – не удержался от реплики Виктор, – вот.
Он распахнул свой полушубок, и Гольдин увидел подол рубахи, на котором выгорел изрядный кусок ткани. Рядом засмеялись.
Иван днём ранее видел, как выжаривали над костром вшей из рубах Виктор и ещё два парня. Иван тогда посоветовал им делать это на горячих камнях, а не над огнём, чтобы не сжечь одежду. И как в воду смотрел. Гольдин обернулся к командиру:
– Надо, Александр Захарович, подумать, как организовать санитарную обработку.
Командир кивнул:
– Есть идея, сделаем.
– Третья новость очень хорошая, товарищи, – продолжил Гольдин, – просто замечательная новость: фашистам под Москвой дали прикурить. Целый ряд городов освобождён, и наша армия бьёт захватчиков в хвост и в гриву.
– Ура! – грянуло дружно, так что снег посыпался с ветвей.
Радио у Василия Фёдоровича молчало уже давно – из-за того, что сели батареи питания, а тут, оказывается, что кто-то принёс новые батареи в лагерь. Глянул Иван на счастливую, широкую – до ушей – улыбку Николая и подумал: «Однако Колька в город не зря сходил».
Александр Захарович, дождался, когда Гольдин закончит речь, сказал:
– В отряде дяди Васи был наказан партизан-мародёр. Наказан расстрелом. Имейте в виду: никакие заслуги не спасут, если кто-то станет грабить население. Всё. Свободны.
Тихон подозвал Николая и Ивана:
– Вот что, бойцы, новая вводная: увезёте в лазарет раненых, а потом в Липки, в свою деревню за продовольствием, как было сказано.
– Где лазарет? – удивились парни.
– А там недалёко, в соседней деревне.
– Прямо в деревне?! А немцы?
– Там покажут, где прячут. Говорят, что место надёжное.
Один из раненых ехать в деревню наотрез отказался:
– Дырка в боку у меня заживёт, ноги целы, если немцы нагрянут, я и повоевать могу, и драпануть, если что. А в деревне от немцев не спасёшься. Юрка хочет ехать – ему надо к доктору – пусть едет.
Юрий кивком подтвердил, что ему лучше показаться доктору: кроме рваной – от осколка – раны на ноге, у него болело что-то в груди. Иван с Николаем перенесли его в сани, усадили в солому, прикрыли рядном, которое им выдала Клава. Рядом с ним, под солому, Иван спрятал винтовку, Николай своё ружьё подсунул с другой стороны.
Снег на дороге притоптан, конь легко, трусцой, увлекал сани под нависшими, присыпанными снегом ветвями деревьев.
– Юрка, значит? – спросил Николай раненого, когда выехали за пределы лагеря.
Тот глубоко вдыхал холодный воздух, наслаждаясь свежестью после духоты землянки.
– Ага, – отозвался Юрий и приподнялся на локте. – Уй, хорошо как!
– Ты не увлекайся, – обеспокоился Иван, – если грудь болит, то простудился, может быть. Добавишь ещё и – хана.
– Не, это меня об землю шибануло, на камень, наверное.
– Да, расскажи, как вас поранило, – вступил в разговор Николай. – Чё хоть сделали?
– Сделали. Там разобрали путь, говорят, поезд с рельсов сошёл, несколько вагонов перевернулось. Но это без меня – после, когда меня ранило. А была мечта на мосту аварию устроить. Но плохо разведали. Охрану на мосту и возле мы подстрелили, а когда сунулись – там пулемёт замаскированный оказался. Вальку Сидорова сразу наповал, мы его еле вынесли.
– А тебя где ранило?
– Меня-то? Потом, когда уходили от немцев. Им подмога пришла с другой стороны моста, гранатами нас, еле ушли.
– А как же поезд?
– Двое наших, пока мы с немцами бились – отвлекли их, значит, двое километра за два от моста скрутили гайки, сдвинули рельсу. Вот. Воинский был эшелон, говорят, сколько-то немцев погибло, покалечилось, ну и машины побились там. Не шибко здорово, на мосту бы лучше, но не получилось. В следующий раз умнее будем.
– До следующего раза подлечиться надо, Юра.
Не доезжая деревни, свернули в небольшой лесок. Николай пошёл на разведку и вскоре вернулся с молодым парнем.
– Вот, – сказал Николай, – это доктор. Его зовут Степан Николаевич.
Парень ничуть не смутился, что его назвали по имени-отчеству. Он сказал:
– Давайте-ка из лесочка выедем: маскировку нарушаете.
Смысл его слов дошёл до партизан, когда сани спустились по дороге под небольшой уклон, а потом Степан Николаевич круто повернул к тому же леску, только с противоположной стороны. Парни удивлённо переглянулись: лесок был рядом с деревней и просматривался, кажется, насквозь. От края леса к центру была тропа, но метров через двадцать она упиралась в большую кучу хвороста. Можно было подумать, что некоторые жители ходят сюда за топливом для печи. Но хворост закрывал от посторонних глаз вход в подземелье. Юрия на руках принесли от саней в это убежище.
– Тут до войны хранилище строили, да не успели – то ли для картофеля, то ли для овощей, я не знаю, – сказал Степан Николаевич перед входом в помещение. – Теперь вот храним раненых.
– Немцев не бывает? – обеспокоился Юрий.
– В деревне бывают и немцы, и полицаи, но им в голову не приходит, что рядом может находиться госпиталь.
В подземелье горела керосиновая лампа, освещая лежащих на матрасах на полу раненых. Некоторые из них приподнялись, когда в широкую дверь вошли доктор и парни с Юрием на руках.
– Лежать, лежать, – приказала им невысокая девушка в сером халате, очевидно, медсестра, – к нам новенький.
– Ага, – отозвался Юрий, – дырка у меня совсем новая.
Доктор распорядился уложить его на стол, а не на матрас, кивнул помощнице на потолок:
– Валя, открой.
Она выскользнула за дверь, и через несколько мгновений на стол хлынул свет. В потолке было окно, которое закрывалось деревянной крышкой, покрытой мхом и снегом. Валентина вернулась.
Осмотрев рану, Степан Николаевич, обнадёжил:
– Тут осколок сидит, мы его удалим, и всё будет хорошо. Гангрена, вроде, не намечается.
Послушал грудь:
– Внутренности в порядке, а болит ушиб – пройдёт.
– Ну, мы свободны? – спросил Иван.
– Я провожу.
Они вышли на воздух. Парням было интересно узнать, как такой молодой человек – вряд ли ему больше двадцати лет – оказался врачом партизанского госпиталя.
– Учился в медицинском в Минске, на третий курс перешёл. В гости я приехал к родным, а вдруг – война. Пока думал, что надо возвращаться, немцы Минск взяли. В отряд пришёл, командир узнал, что я медик, ну и отправил сюда – раненые как раз появились. Хирург поневоле. Но пока справляюсь, – Степан Николаевич постучал согнутым пальцем по стволу ближней берёзки.
– Инструменты откуда, лекарства? – спросил Николай.
– Доставили мне инструменты, и лекарства, и бинты. Не густо, но есть. Будет у вас возможность – приносите. А сами – желаю вам – лучше не попадайте под пули, чтобы у меня было меньше работы.
Короткий зимний день сменился сумерками. Там, где село солнце, красно-розовое небо казалось освещённым заревом пожара, и это вызывало беспокойство в душе. Как там, Марийка, Анечка и Устинья Фёдоровна?
Ни полицаев, ни немцев в деревне не оказалось.
– Ты иди к своей, ночуй, – сказал Ивану Николай, – а я – к Лукичу. Давай вожжи мне.
Иван слез с саней, пошёл, разминая застывшие ноги, оскользаясь на неровностях дороги, в край деревни, к дому, где надеялся встретить тепло и ласку. Сердце от волнения колотилось сильнее, чем тогда, когда ждал боя с немцами на шоссе.
Дверь в сени не была заперта, словно здесь ждали кого-то. И действительно, едва скрипнула половица под ногой, как навстречу Ивану отворилась дверь из жилой части, и навстречу ему шагнула Марийка.
– Ой! – только и выдохнула она. – Ваня...
– Ты знала? Ждала меня? – изумился Иван, обнимая её.
– Знала, что будут партизаны за продуктами, и немножко надеялась, что пошлют тебя.
В комнате горела лучина.
Устинья Фёдоровна поднялась со своего привычного места, слегка наклонила голову в приветствии, сказала:
– Добры вечер.
Потом она шагнула ближе к Ивану, прикоснулась рукой к его плечу, словно проверяя, что перед ней реальный человек, а не ночное видение.
– Ваня, – вдруг раздался детский голос с печи, – лови меня!
– Анечка, не надо – я грязный!
Но девочка уже не могла удержаться на краю, Ивану невольно пришлось подхватить её на руки.
– Ты не забыла меня? – горло перехватило от волной окатившей его нежности.
Иван передал девочку матери, стащил со спины котомку, развязал узелок.
– Вот, – сказал, доставая деревянную куклу, – бери – она давно к тебе просится. Будет тебе сестрёнкой.
Аня взяла куклу в руки, внимательно всмотрелась в неё, потом прижала к груди:
– Голенькая, ей платьице надо.
– А спасибо где? – напомнила ей мама.
– Ваня мой папа, – вместо благодарности сказала девочка, влезая на печь.
– Я на всякий случай баню истопила, – сказала Марийка. – Будешь мыться, или вы сразу в лес?
– В баню! – выдохнул Иван.
Марийка собрала бельё Ивану и полотенце, и они пошли друг за другом по узкой тропе, прочищенной в снегу, которого было почти по пояс. Марийка зажгла огарок свечи и поставила её в знакомый Ивану фонарь.
– Воши есть? – спросила она.
– Да нет вроде. Хотя у некоторых парней рубахи погорели, когда они вшей жарили. Николай бы тоже помылся, если тут воды хватает. За все дни только раз в бане были.
– Я позову его, – сказала Марийка, чмокнула в небритую щёку Ивана и вышла.
Когда Николай пришёл, Иван сидел в предбаннике на лавке, отдыхал после парной.
– Ну, что, – спросил товарища, – есть что везти?
– Есть, – Николай стащил с себя всю одежду, потянулся. – Такая благодать – ходить без штанов! Иногда мне кажется, что жизнь наша – это кошмарный сон, что всё неправда, что такого не может быть.
– И мне. А настоящая жизнь – вот она.
В доме, при лучине, Иван толком не разглядел любимую, в предбаннике свеча слабо освещала её, на улице было темно под закрытым облаками небом – укладываясь в постель и обнимая Марийку, он прошептал:
– В потёмках так и не увидел тебя. Кажется, ты поправилась.
– Есть немного, – шёпотом отвечала она с тихим смехом, – тебе не нравится?
Иван не ответил, припал к её губам.
Рано утром, ещё не рассвело, раздался стук в оконную раму. Иван, дожёвывая завтрак, в одних носках вышел на крыльцо:
– Мы уже не спим.
– Давай, жених, пока темно, сматываемся. Мы с Лукичом всё погрузили. И три пары лыж есть, одни с «кисой».
У ворот стоял рыжий мерин, запряженный в сани. Иван вернулся в дом, сел на табурет, чтобы надеть ботинки, и увидел рядом с ними валенки, которые он подшил осенью.
– Надень, – негромко сказала Марийка, – зима же.
Горела лучина, зажжённая Устиньей Фёдоровной, свет падал на Марийку сбоку, она стояла перед ним в одной сорочке, и он опять отметил то, что знал теперь наверняка:
– Ты поправилась. Не болеешь, случаем?
– Глупенький, – засмеялась Марийка.
– Яна цяжарная, – Устинья Фёдоровна решила, что Ивану надо знать правду.
– Что? – он не знал этого слова, но понял: – Ты беременная?!
В глазах Ивана Марийка прочла изумление, кажется – радость и... тревогу. Она склонила голову:
– Да. У меня будет ребёнок.
В оконную раму повторился стук. Иван держал в руках полушубок и не знал, что делать.
– У нас ребёнок?!
Марийка обняла его, не стесняясь свекрови, поцеловала крепко:
– Иди. Иди, родной, и возвращайся. Мы будем ждать.
Анечка спала и не видела, как ушёл папа.
Иван стоял на запятках саней, Рыжий шёл трусцой, и продвигались они быстрее, чем если бы шли пешком. Николай – сзади, наслаждался тем, что подбитые мехом лыжи, с «кисой», скользили прекрасно, и он, при желании, мог бы обогнать коня.
Рассвело, и уже оставалось не более километра до лагеря, как навстречу Ивану с Николаем вышла группа партизан. Все на лыжах, впереди – Тихон.
Остановились.
– Фу-у, – выдохнул Тихон, – живы?
– Да, – удивился Иван, – почему нет?
– Нам сообщили, что каратели должны нагрянуть в наши края. Вот мы и двинулись предупредить вас, чтобы не сидели долго в деревне. Предупредить и, если что, выручить вас, ну и продукты, конечно, спасти.
В лагерь вернулись все вместе.
Кирилл с двумя бывшими красноармейцами привёл в лагерь немца. Все, кто оставался в лагере, сбежались смотреть пленного. Немцев видели многие в прицел винтовки, те, кто бывал в городе или на разведке в деревне, видели сытых уверенных в себе хозяев, а вот этот – каков?
Фриц не был связан. Шинель его внизу была расстёгнута, он обеими, покрасневшими от холода, руками держал штаны. Партизаны ремень у него отняли, пуговицы срезали – чтобы не сбежал, и так привели под конвоем в расположение лагеря. Немец изрядно замёрз, дрожал, кожа лица его покрылась пупырышками, но взгляд упрямый, злой.
– Однако шинелишка у него на рыбьем меху, – сказал кто-то сзади Ивана, – где вы такого взяли?
– Деревню эти сволочи сожгли, – сказал Кирилл. – Мы на огонь-то и вышли. Их там уйма была – не сунешься. А двое в кустики отошли. Одного закололи, а этому кляп в пасть и – ходу.
– И на хрен он нам сдался?
– Не знаю, – Кирилл развёл руками, – начальству, может, что скажет. Комиссар у него документы взял.
– Не улыбается, – сказал негромко, самому себе, Иван.
Его услышали. Николай, удивился:
– Ты чего, Ваня?
– Так. До этого я видел только весёлых фрицев.
– A-а. Ну, они у нас ещё попляшут и плакать будут.
В это время из землянки показался командир, за ним вышел Гольдин, поднял руку, в которой была какая-то бумажка.
– Вот, товарищи, послушайте, что написано в памятке немецкого солдата. Я уже слышал об этом, но прочитал сейчас впервые.
«У тебя нет сердца, нервов, на войне они не нужны. Уничтожь в себе жалость и сочувствие – убивай всякого русского, советского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик – убивай, этим ты спасёшь себя от гибели, обеспечишь будущее своей семье и прославишься навеки».
На поляне воцарилась тишина. Кирилл стащил со своего плеча автомат, отнятый у немца, но Александр Захарович остановил его движением руки. Немец что-то произнёс дрожащими от холода губами.
– Что он сказал? – спросили сразу несколько парней у Гольдина.
Он сказал, что он солдат Германии, а солдат Германии находится под защитой фюрера.
Тут зашумели все.
– Гнида!
– Распять его!
Немец опять что-то сказал, видимо догадался, чего требуют от командира русские парни.
Гольдин перевёл:
– Он сказал, что он пленный, а пленных расстреливать нельзя. Иначе будем наказаны.
– Су-у-ка!
– Отставить! – скомандовал Александр Захарович. – Кирилл и Тимур, приказываю вам сопроводить пленного в штаб бригады. Отправляйтесь немедленно.
Недавно командиры нескольких партизанских отрядов встретились и решили, что следует координировать свои действия, образовать бригаду, для чего был избран штаб. Штаб временно располагался на базе отряда дяди Васи.
Гольдин зашёл в землянку и скоро вышел. Партизаны, сбившись в круг, курили и обсуждали памятку и то, как выглядел пленный фриц.
– Звери!
– Хуже зверей!
– Ребята, что вы курите? – обратился к ним комиссар. – Дайте затянуться разок.
Сам Гольдин недавно бросил курить. Когда он прибыл в лагерь, был у него запас папирос на месяц. Однажды, выйдя с папиросой на воздух, он увидел, с какой завистью смотрели на него курильщики – с табаком в отряде было хуже некуда. Поделился – пачка «Беломорканала» разошлась мигом.
Шутили мужики:
– Если «Дели» надоели – то покурим «Беломор»!
В общем, месячного запаса Гольдина не хватило и на неделю. Тогда-то комиссар и решил бросить курить. И вдруг: «Дайте затянуться...»
– У меня – «Дубки».
– У меня – «Матрас моей бабушки».
– Лев Владимирович, «матрас» трещит, самый лучший сорт у меня: «Клён ты мой опавший».
Табак был в дефиците, пачку махорки, принесённую кем-нибудь, делили по-братски, а потом к табаку добавляли сухие листья или травку – кто во что горазд. Отсюда и появились названия изобретенных «сортов» табака.
– Давай твой «клён».
– Вы же, вроде, бросили, товарищ комиссар?
– Бросил, – Гольдин затянулся, выдохнул: – Ну и вонь! Бросил, а сейчас не выдержал. Я при Кирилле не всё сказал, чтобы он этого фашиста живым в штаб доставил. У немца ещё дневник нашли. С первого дня войны делал короткие записи. Вот что записывал: «26 июня. Принял участие в очистке квартир, кое-что захватил с собой». Или вот: «...разговариваем с населением языком автоматов и пулемётов. Крики, стоны, кровь – у меня чешутся руки, когда вижу толпу. Стрелять, стрелять – не знаю большего наслаждения, хотя Отто предпочитает штык».
Гольдин затянулся ещё раз:
– Нет, брошу, эту гадость курить невозможно. В дневнике, есть ещё более жуткие записи, не буду вам читать, достаточно, чтобы вы поняли, с кем идёт война.
– Мы поняли.
– Давно поняли.
Конвоиры вернулись в тот же вечер, но докладывать командиру о выполнении задания не спешили. Николай увидел, что Кирилл занёс в свою землянку объёмистый свёрток.
– Что-то вы быстро вернулись. Кокнули? – спросил Кирилла. – И барахлишко взял?
– Я себе, что ли? – вскинулся Кирилл. – Форма пригодится, кто пойдёт в разведку, или что.
– Что тебе батька скажет?
Из землянки командира Кирилл вышел без автомата, лицо красное.
– Ну, как? Вломил тебе дядя Саша? – Николай ждал неподалёку.
– Как-как? Отстранил на неделю – вот что! Забрал автомат.
– А! Я бы тоже не сдержался. Убить такую сволочь – сто грехов простится. Вы его сперва хлопнули, а потом раздели, или как?
– Вот ещё! Заставили – сам разделся! Хорохорился, а как приказали раздеваться, так струсил гад, глазки забегали, начал что-то лепетать по-своему. Мразь, в общем.
Пришёл из очередного выхода Денис в сопровождении Ильи и красноармейца. Денис доложил командиру, что в большом селе, в том, где рядом был лагерь военнопленных, работает церковь. Народ ходит слушать проповеди.
– Поп католик или православный? – спросил Гольдин.
– Я не знаю, – ответил Денис, – я туда не заходил.
– Я знаю, – сказал красноармеец, – я разговаривал с одной старушкой. Наш, то есть, православный. Немцам служит.
– Мы знаем: не только эту церковь немцы открыли. И что? – спросил Александр Захарович. – У вас есть какое-то предложение?
– Есть, – вмешался в разговор Илья, – привести эту сволочь в лагерь и приговорить к смертной казни. Он внушает старухам, что всякая власть – от Бога.
– Это не новость, – вздохнул командир, – церковь всегда так говорила.
– Да ведь получается, что и фашисты – от Бога. По его проповедям.
– Предлагаешь расстрелять?
– Можно повесить! Патронов жалко.
– Н-да. Что думает комиссар?
Гольдин протёр очки.
– Партия советует прислушиваться к мнению народа. Но в каждом конкретном случае надо разбираться.
– Понятно. Давайте послушаем наш народ, – сказал Александр Захарович. – Илюша, позови ребят.
В землянку командира набилось человек двадцать, Ивана притиснули к столу.
– Давай, Илья, докладывай.
– А что тут докладывать? Поп уговаривает наших людей служить фашистам, а не воевать с ними. Я считаю, что его надо казнить.
– Какие мнения у вас? Лев Владимирович считает, что надо знать мнение партизан на этот счёт, – сказал Александр Захарович. – Вот у тебя какое отношение к такому священнику, Иван Яковлевич? Вообще – к верующим?
От неожиданного вопроса Иван покраснел. И ещё ему неловко оттого, что командир всегда обращается к нему по имени-отчеству, когда остальных парней он зовёт попросту, по именам.
– Ну, я... – растерялся Иван. – Я в школе учился. А батя у меня в Бога верит. Он говорил, что Ленин не запрещал верить.
– Ленин?! – удивился Гольдин. – С чего это твой отец так решил?
– Они ходили к нему.
– К Ленину?! Кто они?
– Ну, ты, Иван, отлил пулю, – голос подал от двери Николай. – Из Сибири к Ленину? Долго топали?
– Почему из Сибири? С фронта. Когда с немцами замирились, в ту войну, они, солдаты то есть, ходили к Ленину, чтобы узнать, что делать дальше. Армию-то распустили.
– И твой отец был у Ленина?!
Кажется, о священнике, который служит немцам, забыли – такой интерес вызвал Иван сообщением о Ленине. Он посмотрел на командира, словно хотел, чтобы тот избавил его от необходимости рассказывать свою семейную тайну. Но Александр Захарович, кивнул ему:
– Как твоего отца звать-величать?
– Яков Мартынович.
– Значит, Яков Мартынович говорил с самим Ленином?
– Нет. Там много было ходоков разных. Он не попал. Те, что вышли от Ленина, рассказывали. Удивлялись, что он всё знает: чем пашут, какая где земля, что сеют, почём пшеница и рожь... В общем, даже спорили, из какой Ленин губернии и чем занимался до революции – пахал или скотину разводил.
– Хорошо, – сказал Гольдин, возвращая разговор к началу, – а про верование откуда у твоего отца такие сведения?
– Это я запомнил. Батя рассказывал, что один солдат задал Ленину вопрос, как ему быть, если он в Бога верит и не собирается отступать от веры? Хотя ему и большевики нравятся, если землю и взаправду дадут, как обещали. А Ленин ему сказал, что важно, как человек относится к эксплуататорам – в мундирах они, в костюмах ли, в рясе. Если против эксплуататоров – значит, с большевиками ему по пути, хоть верующий он, хоть неверующий.
– Да-а, – сказал Александр Захарович, – такая история... Вот, Лев Владимирович, твоя правда: с народом надо советоваться, глядишь, и узнаешь что-нибудь такое, что заставит задуматься – тебе ли учить людей, или самому у них поучиться.
Он замолчал, о чём-то думал. Молчали и парни, ожидая, что ещё скажет командир. И он сказал:
– Владимир Ильич считал, наверное, Иисуса Христа первым коммунистом.
Даже Гольдин изумился словам Александра Захаровича.
– Христос ведь сказал: «Кто не работает – тот и не ешь», – продолжил командир. – И торговцев из храма прогнал кнутом, не так ли, Лев Владимирович?
– Да, – засмеялся Гольдин, – и много ещё чего вполне по-коммунистически: «Не укради...».
– Хорошо, – прервал его командир. Обратился к Ивану: – Ну, так какое твоё мнение, Иван Яковлевич, насчёт попа – казнить, или пусть проповедует дальше? Как ты вообще к священникам относишься?
Иван помнил, как сестра Надя плакала, когда вспоминала своё детство. Кода он родился, у отца уже было три дочери. Голодали. Отец нанимался к богатым сельчанам, к кулакам, на работы – пахать, сеять, жать, молотить – за то, чтобы дали ему лошадей для обработки своей пашни. Семья большая, а работник один. Наде к тому времени исполнилось шесть лет. Вот её и отдали в няньки попу, у которого было двое маленьких ребятишек. Надя по ночам должна была укачивать грудничка, чтобы он не плакал и не мешал спать попадье, а днём на её попечении был ещё и старший, непоседа четырёх лет. Рано утром она должна была выпускать коров и овец в стадо, а вечером следить за тем, чтобы вся скотина оказалась на месте. А ещё помогать попадье на кухне, где легко можно было получить затрещину за самую малую провинность. Не жизнь – каторга. Но если бы не взял её поп в служанки, то вряд ли бы выжила Надя в отцовском доме, когда на столе – шаром покати, а мачеха была как мачеха. Неприятно было слышать Ивану такие слова о его матери, но что делать, если это правда? Два года бессонницы – спала Надя урывками и, если бы не школа – Советская власть в двадцать втором году потребовала, чтобы все дети учились грамоте, – так и продолжала бы Надя служить у попа за корку хлеба и тарелку супа. Ничего этого не сказал Иван командиру.
– Не знаю, что делать с вашим попом, – вздохнул он, – решайте сами.
Александр Захарович покивал головой, оглядел своих бойцов и спросил их:
– Верующие старушки помогают нам с продуктами?
Никто не отозвался.
– Помогают, хоть и ходят в церковь к продажному попу. Убьём его, что нам скажут верующие? Спасибо? А немцы привезут другого, и всё будет по-старому или ещё хуже. Как ты считаешь, Лев Владимирович?
– Пожалуй, вы правы, Александр Захарович.
– Илюша, ты настаиваешь на том, что надо попа повесить? – обратился к Илье командир.
– Ладно, пусть живёт, – буркнул Илья. – Пока.
Когда выдавалась свободная минута, Иван шёл к Петру Остаповичу. Смотрел на огонь и на то, как работают кузнец и его помощник. Помогали кузнецу разные партизаны – от случая к случаю. Когда Пётр Остапович был один, Иван с удовольствием качал меха и брал в руки молот. В прошлый раз кузнец делал небольшие звёздочки в четыре конца. Десяток изделий лежал на доске. Иван тогда спросил:
– Что это будет?
– А вот разогреем сейчас, – ответил Пётр Остапович, – и разведём кончики – увидишь, что получится.
Получились пирамидки. Как ни кинь – три шипа в землю, а четвёртый шип торчит кверху.
– Да, – сказал Иван, – эта штука любую шину проткнёт.
– Вы дерево на дорогу свалили, чтобы машину остановить, – сказал Пётр Остапович, – я знаю, а несколько таких колючек под колёсами и – стоп машина! Ребята уже испробовали – очень им понравилось.
В следующий раз Иван помогал ковать плужок, как он про себя назвал клин, такой, что они сделали с кузнецом прежде. Для того чтобы свалить с рельсов поезд. Но в этот раз Пётр Остапович не стал делать у клина крепёж с дырками, а под клином вывел две пластины, пояснил:
– Откручивать гайки на стыках рельс, чтобы закрепить клин – долго, охрана стрелять начинает. А вот этот – раз! – и надел на головку рельса. Перед самым поездом. Уже испробовали – и я с парнями ходил, – годится.
– Рационализация, – вспомнил Иван когда-то услышанное им слово от трактористов, работавших в машинно-тракторной станции.
– Да, – согласился Пётр Остапович.
На лице его появилось выражение удовлетворения, таким довольным его Иван ещё не видел.
– И что – было крушение? С немцами?
– Да. Нам сообщили со станции, когда пойдёт состав с техникой. О-о! Это было, это было... – Пётр Остапович покачал головой. – Разве я мог когда-нибудь подумать, что собственными руками пущу под откос поезд на нашей железной дороге?!
Видя, что обычно молчаливый кузнец на этот раз не уходит от разговора, Иван решился спросить:
– Вам сколько лет, Пётр Остапович? Вас не мобилизовали по возрасту?
Пётр Остапович положил в угли железную полосу-обрезок колёсной шины, посмотрел на Ивана с некоторым недоумением во взгляде – будто и сам задался таким вопросом.
– Не знаешь? Был приказ по мобилизации, кажется на второй или третий день после начала войны. Тех, кто родился до тысяча девятьсот пятого года, не призывали. Что получается? Не старше тридцати шести лет, да? А я уже полсотни разменял. Кстати, и молодых по тому приказу не всех брали. Кажется, не моложе двадцати трёх, точно не скажу.
– Вон что... – задумчиво протянул Иван, – то я и смотрю, что парни, не младше меня – Николай, Алексей, Кирилл и другие, – а не в армии, тут, в партизанах, оказались.
– Если не в партизаны, – вздохнул Пётр Остапович, – то к немцам на заводы, снаряды делать, забрали бы. Или в лагеря.
Летом и осенью партизанский отряд быстро рос, но зимой, к февралю, поубавился. Погибла группа, которая организовала аварию на железнодорожной станции, но уйти от преследования не смогла. Нескольких обмороженных красноармейцев отправили в деревню в сопровождении Виктора, который должен был обеспечить пострадавшим устройство в семьи местных жителей. Ещё несколько партизан ушли, не выдержав испытаний полуголодного существования и жизни в мороз под открытым небом.
Но зато в отряде появился человек с Большой земли. В Москве были приняты решения о поддержке партизанского движения: людьми, вооружением, средствами связи, медицинскими материалами. Партизанскую самодеятельность требовалось подчинить общим задачам фронта.
Какие инструкции привёз из Москвы товарищ Фёдор – под таким именем посланец стал известен в отряде, – рядовые партизаны не знали. Фёдор интересовался, как вооружены партизаны, где снабжаются продуктами, как у них с одеждой. Он подарил комиссару пистолет ТТ с двумя обоймами патронов. Гольдин смутился:
– Зачем очкарику пистолет?
– Совсем плохо видите? Никогда не стреляли?
– Стрелял два раза – в тире. Но даже в мишень не попадал. Хотя мишень видел, как будто, неплохо.
– Понятно. Давайте я вас научу. А то что получается: комиссар при случае себя защитить не может!
К сосне прибили фанерный щит, на котором был изображён бравый немецкий ефрейтор, он рукой указывал направление движения. Кто-то из партизан, возвращаясь на базу, сорвал этот указатель.
– Вот, во фрица и постреляем, – сказал Фёдор, обращаясь не столько к Льву Владимировичу, сколько к партизанам, которые окружили их.
– Для начала на десяток шагов отойдём, – продолжал урок Фёдор. – Давайте, товарищ комиссар, два выстрела в этого вояку, а я посмотрю, как вы это делаете.
Гольдин прицелился, нажал на спуск – грохнул выстрел, но щит не дрогнул, пуля ушла «в молоко». И вторая миновала цель.
– Вот, – Лев Владимирович был несколько смущён, но попытался шутить, – точно как в тире. Я с тех пор не боюсь тех, кто против меня с пистолетом, – не попадут!
– Всё ясно, – сказал Фёдор, – типичная ошибка всех начинающих: не умеете держать пистолет. Кисть должна быть закреплена жёстко, иначе при нажатии на курок ваша расслабленная рука уводит ствол вниз или в сторону. Кстати, Дантес, убийца Пушкина, я думаю, был хреновым стрелком. Попал Пушкину в бедро, очевидно потому, что кисть была расслаблена, и пуля ушла ниже.
– Ну-у?! – удивились парни.
– Как её закрепить? – усомнился Лев Владимирович. – Я и так держал рукоять изо всех сил.
Фёдор забрал пистолет.
– Сок выжимать не надо. Смотрите: напряжены два пальца – безымянный и мизинец. Запястье становится жёстким. Рука – как палка. Куда ни поверни – мушка в прорези не утонет. Одновременно указательный палец должен быть свободен, чтобы плавно обработать спуск.
Иван вслед за комиссаром повторил движение пальцами – пистолета в руках ему держать не доводилось. И он видел, что Николай и другие партизаны тоже слушали инструктора заинтересовано.
Фёдор вернул пистолет комиссару.
– Попробуйте теперь.
Лев Владимирович взял оружие, посмотрел, как его пальцы держат рукоять, пошевелил указательным, поднял руку, прицелился. Заметно было, как рука с пистолетом ходит из стороны в сторону.
– Ничего, – сказал Фёдор, – это нормально. Нужна тренировка. Держите ровно мушку в прорези и не забывайте про кисть.
Щит с немцем дрогнул от попадания пули.
– Действительно, – удивился Лев Владимирович, – попал!
Ещё.
И ещё две пули легли в мишень.
– Не кучно, но ваш фриц уже покойник, – прокомментировал Фёдор.
Лев Владимирович обернулся к партизанам, протянул пистолет стоявшему ближе других Ивану:
– Попробуй.
Иван взял пистолет. Его холодная компактная тяжесть непостижимым образом придавала чувство уверенности: ты вооружён! Вот почему у командиров такое оружие... Он поднял пистолет на уровень глаза, закрепил кисть, как учил Фёдор, нажал спуск.
– Попал! – это Николай. – Дайте мне!
Иван нехотя расстался с пистолетом, в котором оставалось ещё два патрона.
Николаю тоже удалось поразить цель. И Тимуру досталось выстрелить один раз. И восторгу его не было предела, когда у плакатного фрица появилась дыра во лбу.
– Ну, ничего, – скупо похвалил парней Фёдор, – способные ребята. Одну обойму, Лев Владимирович, расстреляли, но не расстраивайтесь – у меня есть в запасе патроны.
– Товарищ инструктор, – подал голос Кирилл, ему немного обидно, что выстрелить из пистолета не довелось, – нам что – этот пистолет? Нас из винтовок толком стрелять не научили. А у меня вот – автомат немецкий. Я из него по немцам шмальнул, но не попал. Почему?
– Далеко до немцев было?
– Ну-у... Метров двести или около того.
– Зря патроны тратил, – сказал Фёдор. – Это оружие для ближнего боя. Кучности нет, рассеивание большое.
– Баб и ребятишек в упор стрелять, – угрюмо подтвердил Николай.
– Наша винтовка надёжнее, мощнее, для дальнего боя лучше, особенно если с оптическим прицелом.
– А немецкая винтовка как?
– Тоже ничего. Лучше, я считаю, чем их автомат, надёжнее. Но всё зависит от условий боя.
Была намечена совместная операция с отрядом дяди Васи – атака на охраняемые немцами склады с вооружением, которое не успели использовать части Красной армии. С оружием в отрядах было негусто, а с наступлением тёплых дней ожидали, что в леса придёт масса народу – не только мужчин, но и женщин. Фашисты жгли деревни вместе с жителями. Из обоих отрядов небольшими группами велась разведка объекта, наконец, решение было принято. В лагере дяди Саши в этот день остались немногие: Клава, у которой несколько дней назад появилась помощница Варя, кузнец Пётр Остапович да несколько партизан для охраны. Даже конюх Кирей Карпович шёл со всеми – правил одной из лошадей, запряжённой, как и три других, в сани.
Отряд полным составом длинной цепочкой вытягивался из леса, когда к командиру, идущему на лыжах впереди, приблизился авангард, три партизана. Они должны были разведать, нет ли немцев или полицаев в деревне, через которую лежал путь отряда.
– Александр Захарович, – задыхаясь от волнения, доложил Кузьма, – там... там – беда!
– Говори, – командир не сбавил шаг, – что случилось?
– Случилось: немцы сожгли людей.
Но запах гари уже доносило ветром до впереди идущих, и вот оно: открылся вид на деревню. Прямо перед отрядом оказался чёрный, закопчённый снег, а за ним – большое угасшее кострище. Среди пепла и углей – в разных позах полусгоревшие тела взрослых и детей. При приближении людей над пепелищем с тревожным карканьем поднялась стая ворон.
Командир остановился, замер, отказываясь верить тому, что видел. Партизаны подходили и останавливались рядом, потрясённые жутким зрелищем. Иван сошёл с саней и тоже стал перед местом казни. Здесь когда-то был большой амбар, в него, было понятно, каратели согнали всех людей из деревни и подожгли. Несколько домов тоже были сожжены, из тех, что оставались целыми, не показался никто, не донеслось ни звука.
Иван оторвал взгляд от погибших людей, глянул на командира. Лицо Александра Захаровича было смертельно белым, глаза прикрыты, из-под ресницы по щеке ползла слеза. Он вскинул голову, повернулся к отряду.
– Смотрите, братья, что делают изверги с нашими матерями, с отцами, с малыми ребятишками... Запомните это! – он помолчал, молчали и партизаны. – Фашисты думают запугать нас – не на тех напали! Будем мстить, пока не останется на нашей земле ни одного гада! Мы покажем им, на что способен советский человек!
Надо бы похоронить погибших, но задерживаться было нельзя, чтобы не подвести второй отряд, не сорвать намеченную боевую операцию. Обнажив головы, прошли мимо траурного места, вдоль по улице мимо уцелевших домов. Двери везде распахнуты, над остывшими печными трубами ни единого дымка. Ни души. Лишь большой серый кот метнулся в испуге через дорогу и скрылся за сараем.
К месту сбора отрядов прибыли к вечеру. Расположились в лесу в полукилометре от территории складов.
– Костров не жечь, – был приказ.
Тихон привёл своих ребят на край леса, чтобы они, пока не стемнело, посмотрели подходы к складам. Прячась за деревьями, осмотрелись.
Территория была огорожена наполовину высоким дощатым забором, поверх которого навешены два ряда колючей проволоки – эта часть ограждения была, очевидно, сделана перед войной советскими военными строителями. И тогда же на территорию уже начали завозить вооружение. Но строительство не было доведено до конца. Вся техника – пушки, миномёты, ящики с винтовками и боеприпасами – хранилась под открытым небом, закрыта брезентом. Лишь небольшая часть вооружения была под шиферным навесом, но тоже укрыта брезентом. И там же, под навесом, был небольшой склад, сколоченный из досок.
Ещё одна половина ограждения была из колючей проволоки, которая позволяла видеть почти всё, что происходит на охраняемом объекте. Колючая проволока, можно догадываться, натянута немцами и в том месте с внутренней стороны, где был забор. По двум углам территории – вышки, за толстыми брёвнами угадывались пулемёты. Ворота тоже из колючей проволоки, к ним хорошо накатанная в снегу дорога. Рядом с воротами – небольшое кирпичное караульное помещение с одним окном и с бойницами на все четыре стороны.
– Когда будем штурмовать? – негромко спросил Николай Тихона. – Тут одними винтовками не сладить, нужны гранаты.
– У меня и патронов всего четыре, – сказал Иван.
Тихон оглядел Ивана, Николая и всех своих подчинённых, притихших в ожидании разъяснений, как можно одолеть эту небольшую крепость.
– Значит так: не шуметь – это первое. Второе – не соваться куда попало: разведка обнаружила, что возле ограждения установлены противопехотные мины, проволоку под снегом не видно.
– А чё мины не поснимали?
– Затем, чтобы не наследить, чтобы фрицы заранее не обнаружили, что готовится нападение. На территорию будем входить через ворота – по сигналу. Патроны, – Тихон вынул из кармана обойму с патронами, протянул Ивану, – возьми. Стрелять только по команде, только в крайнем случае. Твоя задача состоит в том, чтобы быстро загрузить сани оружием и боеприпасами. Это для всей нашей группы задача, но ты должен первым подогнать сани к месту, без задержки, за тобой остальные возчики. И смотри: санки на пеньках не разбей.
– Да, я вижу, – сказал Иван, – фрицы, похоже, здесь лес специально вырубили, чтобы обзор вокруг склада был больше. Но как я в темноте увижу пни? Их под снегом и сейчас не вдруг разглядишь.
– Ночью на проволоку и под прожектора не полезем, брать будем завтра днём, – сказал Тихон, – когда охране обед привезут. А сейчас – отдыхать.
Отдыхать без костра, когда к ночи мороз окреп, – не самое большое удовольствие. Иван с Николаем устроились на соломе в санях, к ним привалились ещё несколько партизан. Другие расположились, тоже тесно сгрудившись, на лапнике. Крайние быстро мёрзли и лезли в серёдку, тесня тех, кто пока не проснулся. Иван уснул ненадолго, встал, освобождая место, отошёл под дерево, где светился огонёк цигарки.
– Что не спишь? – это был Тихон. – Замёрз?
– А вы? – Ивану называть своего командира, который годился ему в отцы, на «ты», как это делали остальные парни, неловко. – Вы почему не спите?
Охраняю ваш сон, – Тихон загасил окурок, завернул его в бумажку, сунул в карман. – Шучу, конечно, – охрана поставлена, сходил, проверил.
– Тихон, как вас по отчеству? Почему к вам все, и молодые тоже, по имени обращаются? У нас в деревне старших уважают. Ну, в общем... Нет, мы вас уважаем, но...
– Понятно. Я после той войны, когда, как Сталин сказал, на нас четырнадцать стран навалились, учителем работал. А ученики в основном были моими ровесниками, товарищами боевыми. Кто и постарше. Вот и обращались ко мне на равных. Так и повелось, хотя потом молодёжь подросла и стала в школу приходить. И мне приятно, что они меня за товарища держат, за старшего друга.
– Ну вот. А почему командир меня Иваном Яковлевичем величает? Других – Коля, Кирилл...
– Хм... Плохо, что ли?
– Неловко мне.
– Я думаю, что он ... Как бы это сказать? В отряде у нас есть парни, которые много чего повидали: и повоевали, и даже в плену некоторые побывали, недолго, правда, бежали почти сразу, хлебнули мурцовки, в общем, а вот чтобы три раза из плена бежать... Такой ты у нас один. Уважает тебя – так я думаю.
– А что будем делать, когда фрицам обед привезут, – неопределённость беспокоит Ивана, – за машиной в ворота побежим? Пулемёт-то – вон.
– Хм... Ишь, дотошный, всё тебе доложи, – усмехнулся Тихон. – Ладно. Дорога тут заканчивается, а идёт она от шоссе через небольшой овражек. Там, у мостика, засада будет. Сделают так, чтобы машина забуксовала и немцы вылезли из будки. Должны убрать втихую. Заодно телефонный провод порежут, его здесь под снегом не видно, а там он понизу бревна протянут. Ну, ребята подобрались опытные, должны справиться. А уж потом под видом фрицев и в караулку должны войти.
Тихон вздохнул, полез в карман за окурком, вытащил, но тут же сунул его обратно.
– Да, – Иван тоже вздохнул.
Тихон понял его:
– Не беспокойся, всё будет ладом. Иди отдыхай.
– Да уж, – пробурчал Иван, – отдохнёшь тут: холодно. Я почему-то раньше думал, что здесь у вас сильных морозов не бывает, а он ещё как печёт!
– Правильно думал: у нас в феврале обычно ноль градусов, даже ночью, снег мокрый, а нынче жмёт, как в декабре. Небесная канцелярия на нас работает.
Утром Иван погрыз сухарь на завтрак и стал, поочерёдно с товарищами, скрытно наблюдать за тем, как протекала жизнь немцев на охраняемой территории.
Вскоре после рассвета парни увидели, как, выходя из караулки по два, по три человека, немцы отходили к забору, мочились, переговариваясь и смеясь, возвращались в тепло помещения. Вскоре на крытом грузовике прибыла смена караула. Тринадцать человек новой команды прошли через небольшую дверь, которая была под замком – с внутренней стороны, и которую открыл начальник прежнего караула. Вновь прибывшие выстроились напротив входа в помещение. Инструктаж провёл начальник охраны, которая должна была уйти на отдых, и солдаты, протопав по двум ступенькам крыльца, скрылись за дверью.
– Чёртова дюжина. Маловато для такого объекта, – заметил Иван.
– У них же связь с гарнизоном, километра два отсюда – рота. Десять минут на машинах, и они будут здесь, так, видимо, они думают, – сказал Тихон. Помолчал, добавил: – Новички.
Иван посмотрел вопросительно на него.
– Из города нам сообщили, что гарнизон поменялся. Это хорошо: охранники не знают в лицо тех, кто привозит кухню.
Под водительством обеих начальников прошла смена часовых на вышках. Затем из караульного помещения вышли солдаты, построились по команде, покинули территорию склада и забрались в машину. Грузовик развернулся и протарахтел туда, откуда прибыл.
– Осторожные суки, – проговорил негромко Николай, когда увидел, что немцы, отдежурившие сутки, на построение с прибывшими не выходили. Тогда бы их можно было уничтожить дружным огнём из винтовок и автоматов.
Стрелков на вышках меняли через два часа.
День разгорался. Мороз отступил, заметно потеплело.
Напряжение ожидания нарастало и достигло предела к двенадцати часам дня. В это время пунктуальные немцы привозили обед на объект. Из караульного помещения вышел начальник караула, стал вплотную к воротам и посмотрел на дорогу, откуда должна была прибыть машина.
Тихон посмотрел на часы: пять минут первого. Сказал негромко сквозь зубы:
– Вот дисциплина у сволочей: война войной, а жрать подай вовремя!
Немец подождал минуту и вернулся в помещение.
Прошло ещё немного времени, и машина, наконец, появилась, проползла мимо вышки с пулемётчиками, вдоль забора и остановилась у ворот. На звук мотора вновь вышел из караулки начальник охраны, а из кабины автомобиля появился человек в тёплой офицерской шинели. Шинель без погон, с пушистым меховым воротником. Что-то знакомое показалось Ивану в фигуре и движениях офицера, но издали он не мог понять, кто это. Иван посмотрел на Тихона: лицо старшего товарища закаменело от напряжения, словно бы это он шагнул в раскрытую калитку. Тихон поднял руку, предупреждая: не шуметь и не стрелять!
«Гольдин?! – осенила Ивана догадка, когда на солнце блеснули очки офицера. – Неужели?» Комиссар казался Ивану сугубо гражданским человеком – совершенно неспособным к рукопашному бою, который мог возникнуть вот-вот...
У мостика через овраг четверть часа назад события развивались по плану: на подъёме к мосту машина забуксовала – там партизаны заранее взрыхлили снег в колее. Вылезших из машины немцев убрали без шума, остался только шофёр. С одной стороны в бок его упёрся ствол винтовки, с другой стороны Гольдин спросил его:
– Жить хочешь?
– Да, да, – поспешно закивал головой водитель. Был он в возрасте и, похоже, знал цену жизни. Ствол винтовки, направленной на него партизаном, был убедительным аргументом за предстоящее сотрудничество с русскими.
Машина та же, что привозила смену утром, водитель тот же. Гольдин сел рядом с ним. И вот теперь он на территории охраняемого объекта, где ему предстояло сыграть роль немецкого офицера.
Начальник караула вскинул в приветствии руку: «Хайль!» Гольдин ответил тем же. Он что-то сказал немцу, и тот развернулся и быстро вошёл в дверь. Через калитку прошли двое в немецкой форме, несли бачок с пищей, за ними ещё один – с коробкой, в которой, очевидно, был хлеб. И они вошли в помещение. Тут же из двери показался начальник караула, подошёл к воротам и стал отпирать замок.
В это время в караулке раздался взрыв, брызнули стёкла разбитого окна, и следом грохнуло ещё раз. Дверь распахнулась, из неё выскочили все трое солдат, что заносили пищу. Начальник караула схватился за кобуру пистолета, одновременно Гольдин сунул руку в карман пальто, где у него был подаренный Фёдором ТТ, но ни тот, ни другой не успели выстрелить: немец повалился набок – выстрелом из леса его поразила пуля.
Взрыв в караульном помещении послужил сигналом: сразу несколько стрелков ударили по вышкам с пулемётчиками. На дальней оба номера торчали на виду, слишком увлеченные тем, что происходило внизу, у ворот, один был сражён сразу и поник головой на перилах. Второй исчез с глаз, и было неясно, убит и упал или успел спрятаться. На второй вышке, у дороги, от выстрелов исчезли с виду оба, и тоже было неясно: убиты ли?
– Эх, нашумели! – огорчился Тихон. Махнул рукой: – Давай, Ваня, вперёд!
Объезжая пни – опасение, что их не будет видно под снегом, оказалось напрасным: солнечная сторона пней уже обнажилась в преддверии весны, – Иван погнал своего верного коня к воротам, которые быстро отворили Гольдин и его помощники. Машина, в которой сидел немец, дрогнула и медленно отползла назад, освобождая проезд.
И тут заговорил пулемёт на вышке, рядом с которой проходила дорога. Первая очередь ушла в сторону леса, откуда на немца были произведены выстрелы. Потом стальная струя хлестнула вдоль дороги, наперерез мчавшимся повозкам.
Иван, стоя в санях, отметил краем сознания, что шофёр, рядом с которым в кабине не было никого из партизан, может развернуться и удрать. Но главным опасением его было, что фашист на вышке может убить коня. Мысль о том, что он сам может быть убит пулемётчиком, Ивану в голову не пришла. Ему повезло: машина прикрыла его, пули, предназначенные ему, врезались в кузов.
Сани влетели в ворота. Иван направил коня за накрытые брезентом ящики. В это время с разных сторон в уцелевшего пулемётчика стали стрелять партизаны, и пуля, наконец, нашла его. Фашист повалился, и ствол пулемёта задрался вверх, изрыгнув последнюю очередь в небо, словно салютуя – то ли упрямому немцу, то ли меткому партизану.
Но это был не последний охранник, оставшийся в живых. Партизаны, заносившие продукты в караульное помещение, забирали там из пирамиды, стоявшей при входе, оружие убитых немцев. Один из них, тот, что ранее заносил коробку с хлебом, решил проверить, не осталось ли что из пищи во второй половине помещения, где был обеденный стол и куда были вброшены гранаты. Открыл иссечённую осколками дверь, шагнул в неё и получил пулю в грудь. Раненый немец, лежавший на полу за столом, держал винтовку наготове и немедленно выстрелил, как только партизан вырос на пороге. Не всё оружие оказалось в пирамидах.
Этого немца застрелили через оконный проём.
Часть вооружения была уже вывезена немцами. Русская винтовка у них считалась надёжным оружием. Что ещё использовали враги из советского арсенала, пока было неясно. Брезент, укрывавший ящики, был закреплён у земли колышками, края его занесены снегом и примёрзли к земле, очевидно, ещё с осени.
Фёдор вспарывал брезент финским ножом, партизаны, у кого были винтовки со штыком, всаживали штыки в покрытие, как в ненавистного врага, но эффекта от прокалывания плотной ткани не было. Тихон следовал за Фёдором и вскоре махнул своим парням:
– Сюда! – сказал Ивану с Николаем: – Эти длинные ящики – с винтовками. Берите два. Загружайте, в основном, патронами – вон в тех квадратных. Не перегружайте: лошадь не потянет! – и, через несколько минут, Ивану: – Подожди за воротами. Заберёшь комиссара.
Иван выехал с территории склада и остановил свой тяжёлый воз вблизи караульного помещения. Здесь что-то обсуждали два командира: дядя Саша, Александр Захарович, и дядя Вася, Василий Пантелеймонович. К ним быстро шёл Гольдин, за ним, к великому изумлению Ивана поспешал... немец, шофёр. Он, оказывается, не сбежал!
– Вот, – сказал Гольдин, кивнув головой на немца, – я обещал ему жизнь. Отпустим?
Мимо них выезжали гружёные сани, выстраивались цепочкой. Командиры, следившие за тем, как скоро росла колонна, повернулись к Гольдину, посмотрели удивлённо.
– Как – отпустим? – первым задал вопрос Василий Пантелеймонович. – Обещал? Мы им можем твёрдо обещать только одно: живыми они отсюда не уйдут!
Он глянул в сторону немца, и этот взгляд не обещал тому ничего хорошего. Водитель, догадываясь, что в этот момент решается его участь, стоял навытяжку, руки по швам.
– Да и... – Василий Пантелеймонович запнулся, но продолжил: – Вам ли жалеть немцев? Они евреев уничтожают поголовно.
Лев Владимирович понял намёк.
– Я не еврей. Этот фриц хорошо нам помог: начальника караула в заблуждение ввёл, помахал ему рукой, тот узнал его и расслабился. Машиной нашего солдата заслонил, вон его, – кивнул в сторону Ивана Гольдин.
– Что-то я тебя не пойму, – сказал Александр Захарович, – зачем ты хочешь фрица отправить к своим – чтобы они сами ему башку свернули?
– Ну, – Гольдин заволновался, – надо же начинать работать с немцами. Если он скажет кому-то, что его партизаны не казнили, а дали свободу – это же подействует на мозги – не все же немцы нацисты.
– М-да-а, – протянул дядя Саша, но не успел продолжить, насторожился: со стороны дороги, от мостика через овраг, донеслось два винтовочных выстрела. Почти немедленно началась стрельба, резкие хлопки из винтовок и очереди из автоматов. – Вот и гарнизон прибыл. Удержат? – обратился к Василию Пантелеймоновичу.
– Да. Я думаю, что настил на мосту уже сняли – ребята там проворные.
К воротам подкатил Кирей Карпович. На санях у него плетёная кошева, возок предназначался для командиров. Сзади к саням прицеплена армейская походная кухня, которую старый вояка обнаружил среди ящиков с оружием. Кухня на колёсах, но это не смущало Кирея Карповича – возок у него лёгкий, конь потянет.
Командиры не сели в сани.
– Давайте Гришу сюда, – скомандовал Василий Пантелеймонович парням, которые вынесли из караулки убитого товарища. – Что ты наделал, сынок? Что я матери твоей скажу?
Покойного положили в сани в простреленной немецкой форме. Рядом с ним сел Василий Пантелеймонович, показал рукой Александру Захаровичу:
– Садись.
Тот шагнул к саням, но его остановил Гольдин:
– Так что с немцем, Александр Захарович?
– А что? Твой немец, тебе и решать. Машину фрицам не оставляйте.
Гольдин повернулся к шофёру, сказал ему на немецком:
– Свободен.
– Найн! – возразил шофёр.
Его услышали в санях.
– Что? Он не хочет уходить? – обернулся к Гольдину Александр Захарович.
Немец быстро-быстро заговорил, и Гольдин пояснил:
– Он говорит, что никогда не сочувствовал нацистам, никогда не любил фюрера.
– Ну-ну...
Колонна из саней к этому моменту выстроилась и тронулась. Александр Захарович махнул рукой и показал на грузовик.
Гольдин сказал немцу: надо испортить машину. Сам достал из кармана пистолет, подошёл к грузовику, выстрелил в радиатор, потом расстрелял колёса. Водитель открыл капот и вырвал из двигателя несколько трубок. Гольдин выстрелил и в двигатель.
– Уходим.
И они трусцой направились к Ивану. Рыжий с трудом сдвинул сани с места, но впереди идущие повозки уже уплотнили снег в лесу, образовалась дорога, и конь стал постепенно нагонять отряд. Со стороны моста слышалась стрельба.
Мост через овраг был протяжённостью метров пятнадцать. Шестеро партизан из отряда дяди Васи успели снять доски с половины моста, когда со стороны города показалась первая машина. Парни отбежали от моста, рассредоточились и залегли. Они должны были задержать карателей до тех пор, пока отряд не удалится от склада.
Увидев, что настил на мосту снят, водитель затормозил, солдаты быстро повыскакивали из крытого кузова, попадали на снег, ожидая выстрелов. Но было тихо. Водитель и офицер тоже выскочили из машины, залегли. Мост немного возвышался над берегами оврага, и теперь противники не могли видеть друг друга. Прошла минута, другая, и немцы стали осторожно подниматься. Перебрались к мосту, двое стали в рост, пытаясь разыскать взглядом партизан, замаскировавшихся на другой стороне оврага. Никто не стрелял. Поднялись ещё несколько солдат, подошли к мосту, разглядывая разрушение. Ещё пришла машина с немцами и остановилась. Из неё высыпалось два десятка солдат, некоторые с автоматами, один с пулемётом. Офицер, прибывший в первой машине, тоже поднялся, рукой показал подчинённым: вперёд, через мост.
Один за другим на балки моста вступили два бойца и, балансируя, двинулись на противоположную сторону. Почти одновременно прогремели два винтовочных выстрела, и оба немца рухнули вниз. Сразу же в сторону партизан поднялась стрельба из винтовок, автоматов и пулемёта. Но стрельба велась неприцельно. Немцы, стреляя, спешили укрыться, падали на землю в ожидании ответных выстрелов. Но со стороны партизан опять не стреляли.
Огонь утих, немцы решали, что предпринять: крутые заснеженные стенки оврага не позволяли обойтись без моста.
А партизаны тем временем отползли за кустарники, которые были позади них, потом – за небольшой лесок, где их ждал конь, запряжённый в сани. Прикрываясь леском, группа быстро удалилась вслед ушедшему отряду.
Всё вооружение и боеприпасы были доставлены в расположение отряда дяди Васи. Иван отметил разницу между тем, как устроились они у себя, и как оборудован был этот лагерь. Здесь у каждого въезда на территорию лагеря были надёжные, из толстых брёвен, боевые ячейки по типу ДОТов, которые строили в полку Ивана перед войной. Длинный бревенчатый барак служил кухней и столовой; один отгороженный угол барака занимали поварихи со своими семьями.
В центре территории лагеря была большая поляна, которую очистили от кустарников: сюда надеялись принимать самолёты с Большой земли.
В ожидании карателей – то, что немцы не оставят без последствий нападение партизан на склад вооружений, никто не сомневался – спешно минировали подходы, делали дополнительные укрытия для стрелков, подготовили две новые дороги на случай, если силы окажутся слишком неравными и придётся отступать. Далеко за пределами лагеря выставили посты, связные курсировали в ближайшие крупные населённые пункты, приносили информацию о накоплении и передвижении немецких подразделений.
Тихон сказал Ивану:
– Командир приглашает – есть интересное предложение.
Дядя Саша стоял в окружении партизан своего отряда, рядом с ним был и дядя Вася.
– Рядовой Ященко по вашему приказанию...
– Отставить, – махнул рукой Александр Захарович. – Здоров? Как твой конь? Сани в порядке?
– Так точно.
– Вот, – сказал Василию Пантелеймоновичу Александр Захарович, – у него сани почти готовы для установки максима.
– С пулемётом знаком? Стрелял? – спросил дядя Вася Ивана.
– Нет.
– Понятно. Пойдёшь вторым номером к Петровичу? – повернулся к пожилому бородатому партизану: – Как, Анисим Петрович, возьмёшь к себе рядового Ященко?
Этого партизана из отряда дяди Васи Иван видел мельком на территории склада. Похоже, он нашёл там место, где хранились пулемёты. Взгляды их встретились.
– Возьму, – кивнул Петрович.
Иван глянул в сторону своего командира:
– Пойду, – сказал, – если прикажете.
– Решено, – заключил разговор Александр Захарович.
Во взгляде своих товарищей Иван увидел нечто похожее на зависть. Николай поднял сжатый кулак, то ли приветствуя назначение Ивана вторым номером, то ли утверждая, что и он сам теперь боец что надо. Новенькая винтовка, очищенная от смазки, была на плече Николая, на поясном ремне два подсумка с патронами и граната, а за спиной – ружьё, с которым он не пожелал расстаться. «Прибарахлились», – сказал Тихон, когда партизанам раздали оружие и патроны, кое-кому и гранаты достались. Себе Тихон взял только бинокль, винтовку оставил ту, что была у него прежде.
– Хорошая машина, – сказал Анисим Петрович Ивану, похлопав по кожуху пулемёта, – несмотря на то, что капиталистами придумана, – максим был уже очищен им от смазки и установлен на станок. – Я с ним четыре года, с шестнадцатого по двадцатый, не расставался.
– Почему у него такое название? – удивился Иван. – Совсем русское.
– А фамилия изобретателя была такая. Потом, конечно, пулемёт дорабатывали, и наши тоже, но в основном конструкция осталась и название. Калибр русские конструкторы сделали как у винтовки, ещё до революции. Вот с этого и начнём: набьём ленту патронами.
Иван удивился:
– Какая длинная: тут метров пять-шесть, пожалуй. Сколько входит патронов?
– Шесть и есть, – ответил Петрович, – на двести пятьдесят выстрелов.
Вскрыли цинк. И опять Ивану интересно:
– Сколько тут пачек? – перед войной в полку вскрывать цинки ему не приходилось.
– Двадцать, по двадцать патронов, – сказал Петрович, – на две ленты не хватает.
Вздохнул с огорчением:
– Эх, машинки не оказалось!
– Какой машинки? – спросил Иван.
– Есть такая, чтобы патроны в ленту набивать. Придётся вручную.
Работали сосредоточенно. Иван думал: «Снаряжать долго, а за сколько времени все патроны будут истрачены?» Вскрыли ещё один цинк, снарядили и вторую ленту. Две коробки с лентами теперь главная забота Ивана.
– Почему вы меня взяли? Я ведь в пулемёте совсем ни-ни... Не знаю, как что? Есть, наверное, кто-нибудь поопытнее.
– Узнаешь, – успокоил Петрович, – дело нехитрое. Парень ты жилистый, а пулемёт тяжёлый – четыре пуда тянет, с водой в кожухе – и того больше. Правда, не твоя забота пулемёт таскать, моя. Но патроны, вода в кожух – будь добр – обеспечь. Ну, когда и максима придётся понянчить, не без того. – Петрович усмехнулся: – А главное, почему взял, – глаза у тебя хорошие – честные. Значит, надёжный, не подведёшь.
Иван смутился:
– Да ладно хвалить, ещё не заслужил.
Когда Петрович открыл ящичек с инструментами, Иван аж задохнулся от зависти:
– Бате моему такой бы набор!
На миг ему представилось, что война кончилась, и он вручает отцу этот инструмент – вот была бы ему радость!
В кожух, как подсказал ему Петрович, набил Иван снега вместо воды.
На санях укрепили заднюю стенку короба бревном, опробовали, как будет стоять пулемёт на этой «тачанке».
Ближе к вечеру на пост, куда определили с пулемётом Анисима Петровича с Иваном, прибыли с проверкой дядя Саша и Гольдин.
Командир внимательно осмотрел местность: поле, дорогу, по которой ждали немцев, потом – как устроились бойцы. Два поваленных дерева, вдобавок к прежнему укреплению, были преградой машинам, и одновременно дополнительным укрытием для стрелков. Большинство бойцов расположились под соснами: солнечные лучи с каждым днём всё сильнее нагревали дерево, и под ним снег не то чтобы таял, а словно испарялся – у ствола образовывался круг, свободный от снега, кое-где даже подсохла прошлогодняя трава, хотя снег ещё местами лежал на ветвях деревьев, и в лесу снега было много: когда под валенком корка проваливалась, нога утопала по колено и выше. Другие парни обосновались на хвойных подстилках.
Чуть в стороне от ячеек в углублении горел костёр. Два партизана следили за дорогой, остальные сидели вокруг огня. Когда пришли командиры, партизаны встали, но дядя Саша махнул рукой: «Сидите». Линию обороны партизаны расположили на краю леса: впереди поле, обзор хороший и слева, и справа. Дядя Саша остался доволен, но заметил Тихону:
– Сами-то устроились, а подкрепление должно на снегу лежать?
– Будет подкрепление?
– Конечно. Если сильно нажмут или попытаются вас обойти.
– Сделаем.
Они подошли к костру.
– Где ваша «тачанка»? – ещё раз обратился к Тихону и одновременно к Петровичу дядя Саша.
– За ельничком, – показал Тихон рукой, – чтобы фрицы коня не подстрелили.
– Кто ездовой?
– Пока никто.
– Назначить.
Тихон оглядел свою команду, словно он был с бойцами мало знаком. Иван думал, что они с Петровичем будут воевать на «тачанке» вдвоём, он будет за ездового и заодно вторым номером, а тут, выясняется, без третьего не обойтись. Когда Ивана определили в помощники пулемётчику, он думал, что таким образом оказался в другом отряде, у дяди Васи. Но нет – это Петровича дали на усиление в отряд дяди Саши.
– Кирилл, – сказал Тихон, – принимай Рыжего.
– Слушаюсь, – Кирилл поднялся и посмотрел в сторону Ивана.
Иван молча развёл руки: бери, мол. Кольнуло чувство подобное ревности, конь, верный товарищ, уходил к другому.
Пока командир знакомился с обстановкой, комиссар по приглашению партизан присел к костру.
– Вот, Лев Владимирович, – посетовал Николай, – чуть бы раньше пришли, мы бы вас угостили. Анисиму Петровичу банку тушёнки из немецкого обеда подарили. Мы её оприходовали. Чудная банка. Да вот она, – Николай поднял пустую посудину из-под ног, протянул Гольдину. – Она, оказалось, сама нагревается. Вы когда-нибудь такую видели?
Гольдин взял вскрытую банку, повертел в руках.
– Не видел, но слышал, знаю, что такие банки делают.
– Фрицы-то не дураки, – сказал с огорчением Николай, – вишь, что придумали. Костёр не надо разводить, чтобы мясо подогреть.
– Ну, придумали такие консервы, то бишь банки, не фрицы, а наши, в России, ещё при царе-батюшке.
– Как?!
– Не-е, с чего вы взяли, – комиссару не поверили, – чего ж тогда у нас таких не делают?
– Фамилию изобретателя не помню, – вздохнул Гольдин, – дед мне про него сказал, про это вот изобретение, когда я ещё мальчишкой был. Дед химиком был, учёным. Не сильно известным, но знал многих в своём кругу. Его товарищ сообразил, что можно сделать три отсека в банке. В одном – продукт, в другом – известь негашёная, в третьем – вода. Повернул второй отсек по отношению к третьему – вода попадает на известь, начинается реакция с выделением тепла. Вот и вся загадка. А почему в России не стали делать такие консервы – не скажу, не знаю. Может, дорого показалось, может, думали, что потребность в них мала. Не знаю.
– Вечно у нас так, – вздохнул Николай, – а заграница не дремлет: раз – и подхватили.
Командир подошёл к костру, услышал конец этого разговора, присел на поваленное дерево.
– И там случаются промахи, – возразил дядя Саша. – Пулемёт «максим» в Америке отказались взять на вооружение – из-за большого расхода патронов, так что изобретатель уехал продвигать его в Европу. В Англию, потом и в Россию. И русские оружейники его, сколько я знаю, много доработали.
– Да, – подтвердил Анисим Петрович, – калибр под наш патрон, станок, кожух...
– А в отношении консервов есть ещё любопытный факт, – продолжил Гольдин. – В прошлую войну немец Аденауэр – кажется, он был мэром какого-то города – предложил делать колбасу и сосиски из сои. Но патент он получил в Англии, чуть ли не от короля. Ушлые люди – изобретатели – везде есть, всё зависит от... – Гольдин поднял палец вверх.
Партизаны засмеялись:
– Ну-у... Это что же за колбаса будет? Вот дурят народ капиталисты!
– А чё? – встрял в обсуждение Николай. – Моя бабушка иногда редьку тёртую в пельмени вместо мяса клала. Да. И вкусно – если не смотреть, какая начинка, то и не отличить.
– Что ж она у короля патент не попросила?
– Грамоте английской не обучена была.
– Нашу-то знала?
– А как же – крестиком расписывалась, – окончательно развеселил товарищей Николай.
Александр Захарович внимательно смотрел на Гольдина, будто хотел задать вопрос, но не задал. Гольдин догадался, о чём мог подумать Александр Захарович. Ответил на незаданный вопрос.
– Дед мой по отцу – не еврей, а немец. В роду его, возможно, были евреи. Фамилия подсказывает. Гольд – золото, значит, что в немецком языке, что у евреев. Жена его русская была. Вот он меня и научил немецкому. Если я начинал у него просить чего-нибудь, он делал вид, что сильно занят, и отвечал мне на немецком, будто по рассеянности. Дразнил, в общем. Я, когда подрос, учебник по немецкому языку для вузов проштудировал в пику деду и перестал к нему обращаться на русском. Так, мол, тебе, немцу, хочется – получай.
– Обиделся? – теперь Александр Захарович вступил в разговор. – Где он сейчас? Жив?
– Нет, умер. Не обижался: мы с ним были друзьями. Что я вторым языком владею – доволен был, говорил, что знание языков способствует умственному развитию.
– А отец? – Александр Захарович про отца спросил с тайным умыслом. Но Гольдин понял и этот незаданный вопрос.
– Отец тоже на немецком говорил прекрасно. Владел языком, но на людях не пользовался. Была на него «телега» (как иногда говорят), что немец, мол, он и шпион – арестовали. Но месяца через полтора выпустили. То ли подтверждения не нашли, то ли по болезни. До войны не дожил.
Вечер и ночь прошли спокойно. И утром на дороге было безлюдно, лишь ближе к полудню вдали замаячило что-то. Мотоцикл с коляской мотало на скользкой полевой дороге, и потому к лесу он приближался довольно медленно, зигзагами.
– Без команды не стрелять, – приказал Тихон. Обернулся к ездовому: – Кирилл, дуй – доложи дяде Саше, что на наш участок идут гости.
Вслед за мотоциклом вдали показались машины.
Мотоциклист увидел поваленные деревья на дороге, притормозил, стрелок в коляске дал длинную очередь в сторону леса. Ответной стрельбы не последовало. Водитель круто развернулся, прибавил газ, и мотоцикл чуть не опрокинулся. Стрелок в коляске больше не стрелял, пригнул голову: опасался всё-таки, что из леса вдогонку получит пулю.
Партизаны посмотрели на командира с недоумением: немцев держали на мушке и могли бы застрелить. И Петрович, который смотрел на врагов через прицел, не стрелял.
– Почему? – спросил Иван.
Анисим Петрович повернул голову к напарнику:
– Команда была: не стрелять. И правильно: зачем обнаруживать себя раньше времени?
Тихон смотрел в бинокль.
Колонна остановилась у дальнего края поля. Из машин выгрузились каратели, рассредоточились в цепь и двинулись по полю. Из установленного на автомобиле пулемёта в сторону леса ударила стальная струя, провоцируя ответный огонь. С деревьев, в которые попали пули, осыпался снег. По мере приближения немцев тёмные точки на снегу росли, превратились в чёрточки, потом стали вырисовываться фигуры. Их уже видели партизаны и без бинокля. Машины, пробуксовывая, ползли по раскисшей дороге.
Иван лежал справа от своего первого номера, ещё раз подвигал, укрепляя, коробку с патронной лентой, начало которой было заправлено в приёмник пулемёта, и тоже следил за приближающейся цепью врагов. Подумал: «Медленно идут. Снег мокрый. Какая у них обувь?» Валенки у него самого намокли от подтаивавшего снега – словно гири на ногах, ходить в них было тяжело.
До появления немцев его занимали мысли о еде. Пахло хвоей, и подумалось, что летом тут должно быть много грибов. Но до грибов ещё далеко, а в хлебе, который был дан на завтрак, мука из желудей была в большем количестве, чем из ржи. Жёлуди он впервые попробовал, когда с Семёном уходили от погони. Он подивился тому, что свиньи, как он слышал от кого-то раньше, питаются этой жёсткой горечью. Для человека, даже голодного, Иван посчитал тогда жёлуди несъедобной продукцией. Но, оказывается, надо уметь удалить горечь и можно приготовить муку.
Когда показались вдали каратели, мысли о желудях, о грибах, о еде отодвинулись в сторону.
– Не стрелять, – снова предупредил Тихон. Он знает, что на большом расстоянии никто из его команды во врага не попадёт. Разве только что Петрович из пулемёта. – Разобрать цели, и огонь одновременно – по моей команде.
Вернулся Кирилл, принёс треногу от стереотрубы, за ним следом пришёл дядя Саша, принёс трубу. Окопа нет, но между Тихоном и Петровичем хорошая яма, очищенная от снега. Тут и устроился командир с прибором, настроил оптику.
– О! – сказал он Тихону. – Вижу: передняя машина засела. Похоже, что будут брать на буксир сзади. Понятно. Так. Почему они идут в открытую по полю? На немцев это не похоже.
Мотоцикл развернулся перед деревьями, мы не стреляли. Наверное, решили, что здесь их не встретят. Но рассредоточились, на всякий случай. Пусть подойдут ближе.
– Не подойдут, – сказал дядя Саша, – остановились, и, похоже, разворачиваются назад, – он снова перевёл трубу на машины, где что-то происходило у немцев: – Кажется, нас заметили: немец высунулся из кабины и смотрит в бинокль в нашу сторону. Да, щиток максима, видимо, разглядел.
В это время из немецкого пулемёта ударила длинная очередь. Пули защёлкали по стволам, с деревьев посыпался снег.
Тихон разглядел, что немцы в поле стали удаляться.
– Огонь! – скомандовал он. – Чёрт! Уходят, гады!
Первый залп из винтовок не достиг цели. Только от пулемётной очереди упали двое. Возможно, залегли. Ещё залп, и опять без результата.
– Отставить стрелять! – Тихон сплюнул. – Далеко. Патроны нам ещё пригодятся.
Второй пулемёт немцев подключился к бою, пули вспарывали снег, впивались в стволы деревьев без результата: все партизаны уже попрятались в свои ячейки.
– Петрович! – обратился к пулемётчику дядя Саша, – командира на машине достанешь?
– Попробуем, – Анисим Петрович перевёл планку для стрельбы на дальней дистанции.
Ударил короткой очередью. Через мгновение – ещё раз.
– Не пойму, – прокомментировал дядя Саша, – свалил ты его, или он сам спрятался в кабине. Дай ещё по пулемётчикам, а то ненароком убьют кого из ребят.
Петрович выпустил две коротких очереди, потом повернулся к дяде Саше:
– Бесполезное дело, товарищ командир.
Дядя Саша кивнул, кончай, мол.
Умолкли и немецкие пулемёты. В это время до партизан донеслись звуки далёких взрывов снарядов. Командир и Тихон переглянулись, но обменяться мнениями не успели: от дяди Васи прибежал посыльный и сообщил, что другая группа немцев пытается наступать по той санной дороге, по которой отряд уходил от преследования после атаки на склады.
И ещё дядя Вася просил сообщить, как тут у вас дела? И если можете, то отправьте на тот участок Петровича.
– Хорошо, – сказал Александр Захарович, – передай Василию Пантелеймоновичу, что Петрович скоро будет.
Не дожидаясь распоряжения, Петрович кивнул Кириллу:
– Гони!
Кирилл уже был на ногах и кинулся за конём. Несколько минут спустя пулемёт был установлен на сани, и все трое – Петрович, Иван и Кирилл – помчались по извилистой лесной дороге на подмогу парням из отряда дяди Васи.
Тихон, наблюдая в бинокль за карателями, сказал:
– Убитых хотят на мотоцикле увезти. Кажется, фрицы намерены отступить.
На лесном участке шла перестрелка. Немцы прибыли сюда на санях, подвезли несколько миномётов и пытались обеспечить продвижение по лесу своим солдатам огнём орудий и пулемётов. Но осаждённые зорко следили из укрытий за передвижениями наступающих и выстрелами останавливали слишком ретивых фашистов. Два немецких пулемёта, снятых с вышек партизанами накануне, немало досаждали немцам.
Петрович с максимом был отправлен во фланг наступающим карателям. Он неплохо знал лес и указывал Кириллу, где их «тачанка» не застрянет между деревьями. Объехали крутую ложбину с зарослями, поднялись на взгорок и оказались не только во фланге у немцев, а даже чуть сзади. Кирилл развернул сани, Петрович приник к прицелу, выискивая передвигающиеся от дерева к дереву фигуры врагов. Снега было по колено, быстро бежать невозможно. Невидимые за стволами для обороняющихся, они были на мушке у Петровича. Огонь с этой стороны поверг в панику немцев, они кинулись в ту сторону, откуда доносились выстрелы миномётов.
Отступили.
Самым драматичным стал бой почти в центре лагеря отряда. Группа немцев с автоматами просочилась туда с третьей стороны, тропами, которые были известны только немногим партизанам. Немцев обнаружили случайно. Завязался бой. Ручные гранаты летели с обеих сторон. И неизвестно, чем бы всё кончилось, если бы партизаны из отряда дяди Саши не пришли на выручку. Часть немцев была уничтожена, некоторые сумели уйти, а двоих раненых фашистов удалось взять в плен. Был и третий пленный, им оказался бывший партизан, который покинул отряд раньше. Тогда думали, что он, возможно, погиб на задании или попал в лапы к немцам. Оказалось, перешёл на сторону врага добровольно. Он-то и вывел немцев тайным путём к штабу отряда.
Когда немцы отступили и стало ясно, что карательная операция провалилась, партизаны собрали своих погибших, и убитых немцев.
На следующий день похоронили партизан: завернули в парашютное полотно и ещё в тент, снятый с ящиков на складах – гробов не делали, – и опустили в общую могилу. По тому, что парашютов было три, Иван понял, что кроме Фёдора, из центра были направлены ещё два связных. Или больше.
Винтовочный залп стал прощальным салютом погибшим.
Убитых немцев зарыли отдельно, сняв с них одежду.
Раненых устроили в землянке, отведённой под госпиталь.
Суд над предателем был короткий. Но расстрелять его партизаны не дали.
«Расстрел – много чести! Только верёвка!» – было решение рядовых, и командиры уступили.
Раненых немцев разместили в небольшой землянке. У одного осколками гранаты разорван бок, и без серьёзной операции он был не жилец. Так сказал санитар, в прошлом – медбрат пехотной роты. У второго немца было два лёгких ранения: сквозные – в мякоть левой руки и в тот же левый бок, той же пулей. Этот был ходячий, и чтобы не сбежал, на охрану землянки поставили смену из трёх партизан.
Пока разбирались с предателем и неумело вешали его на сук, с петлёй на шее – на задворках штаба, – к землянке с пленными подошёл Алексей.
На пеньке недалеко от входа в землянку сидел охранник. Сел, видимо, от слабости. Он глянул сонными глазами на Алексея.
Тот кивнул парню:
– Мне надо с немцами потолковать.
Алексей доводился племянником командиру, и меланхоличный охранник не возразил, посчитал, что тому дано такое поручение.
Алексей вошёл в землянку, и почти сразу прозвучала автоматная очередь. Алексей воспользовался оружием, которое досталось от убитых фашистов. Охранник встрепенулся, встал с пенька навстречу вышедшему товарищу.
– Порядок, – сказал ему Алексей.
Всех, кто не был на постах, построили на расчищенной от деревьев площадке. Большое каре – отрядные Василия Пантелеймоновича, напротив – в две шеренги – партизаны Александра Захаровича.
Василий Пантелеймонович прошёлся между отрядами, из конца в конец, пошёл обратно, на полпути остановился, повернулся к своим.
– Боец Савчук! Выйти из строя!
Алексей сделал два шага вперёд. Смотрел прямо, в лицо командиру. Такое горькое выражение лица дяди он видел второй раз. Первый – когда судили и расстреляли за мародёрство партизана.
Иван думал: «Кирилл застрелил пленного – дядя Саша отстранил его от участия в операциях на неделю. А что сделает с племянником этот командир?»
Некоторое время дядя и племянник смотрели молча друг другу в глаза.
– Повернись к строю, – нарушил тишину дядя Вася, – пусть товарищи посмотрят на тебя.
Алексей через левое плечо чётко выполнил поворот, словно по команде: «Кру-гом!» Из-под сапога брызнула снежная каша.
– У него фрицы сестру угнали, – донеслось из строя. – Они детей убивают!
Как будто дядя Вася не знал, что у него племянницу увезли в неволю, что не только убивают мирных людей фашистские нелюди, но сжигают живьём.
Василий Пантелеймонович посмотрел в сторону, откуда высказались в защиту Алексея. Сказал, медленно, через силу, разжимая губы:
– Мы победим, – помолчал минуту, пояснил: – потому, что мы люди, а не фашисты. В этом наша сила, а не в том, что добиваем раненых.
Строй молчал. Партизаны сознавали правоту командира, но вины за Алексеем, кажется, не признавали.
– Мы доложили в центр, что у нас есть пленные, и нам сообщили, что пришлют за ранеными самолёт – когда будет готова полоса – и, заодно, заберут немцев. По опыту прошлой войны я знаю, что взять пленного непросто. Часто за это разведчики расплачивались жизнью.
Василий Пантелеймонович прервал свою речь, вздохнул.
– Что мы скажем Москве? Пошутили, мол? Там подумают: «А сведения о передвижении немецких войск, которые пришли от дяди Васи – это не шутка? Можно им верить?»
Командир замолчал, потом сказал Алексею:
– Становись в строй.
В мёртвой тишине отряд, выдохнул с облегчением.
Алексей выполнил команду, лицо его было красным, словно с мороза.
– С партизанщиной прекратить! – потребовал под конец собрания Василий Пантелеймонович. – Мы – армия в тылу врага. Давали присягу – помните это!
Спустя три дня Алексей с товарищами привели пленного. Точнее – притащили. Немец был ранен в живот, и последний километр уже не мог идти сам.
Алексей отдал командиру документы, которые он изъял у фашиста. Василий Пантелеймонович попросил пригласить из отряда дяди Саши Гольдина, чтобы тот перевёл содержание документов.
– Я не силён в языке людоедов, – сказал комиссару дядя Вася, – так что помоги мне.
Ничего интересного в бумагах немца Гольдин не усмотрел, сказал только:
– Рядовой из охранного батальона.
Допросить пленного не удалось: он умирал и уже не внимал окружающим.
Партизаны начали расходиться по своим местам, но тут Андрей обратился к Гольдину:
– Товарищ командир, я вот у фрица книжицу взял, ну вот – тетрадка маленькая такая, а в ней талоны. Это, может быть, на продукты. Нам бы знать точно, в городе отоварим, через наших.
Все, кто услышал про талоны, в том числе и Иван, остановились, вернулись. Гольдин взял в руки тетрадку, прочитал отпечатанную на её серой обложке строку, и брови его изумлённо поползли вверх. Парни, окружившие его, были заинтригованы.
– Ну и ну, – сказал Лев Владимирович, – во всём у фрицев порядок. Имперское отделение по делам поцелуев – вот тут какие талоны!
– Чего-о-о? – не поверил Андрей. – Вы шутите?
– Какие шутки. Бравым воякам дают три вида услуг по талонам: случайный поцелуй, мимолётный поцелуй и талон на свидание.
– Как это?
На некоторое время установилось молчание, а потом грохнул смех, парни стали давать советы Андрею:
– Ты, главное, не потеряй талончики. Когда придёшь с победой в Берлин, в любом борделе тебе будут рады.
– Немки и на фронт приезжают обслуживать своих героев, – вставил слово Иван.
– Откуда знаешь? – удивились парни.
– В лагере один наш... – Иван запнулся, – один пленный знал немецкий, он убирал в доме коменданта лагеря. Он сказал, что фрицы обсуждали эту проблему.
– Верно, – подтвердил Гольдин, – немки вносят свой вклад в дело победы. Воюют, как могут.
Москва требовала усилить диверсии на железных дорогах. Отправленные на дело группы подрывников натолкнулись на карателей, которые заблокировали все пути из расположения отрядов дяди Васи и дяди Саши. Они были обстреляны, но ушли от преследования без потерь, только одному парню пулей слегка повредило руку.
Командиры отрядов решили атаковать один заслон – тот, что на въезде в лес, по которому отряды возвращались с операции. Предварительно следовало хорошо разведать численность и расположение карателей. Однако бой не состоялся: немцы неожиданно сняли оцепление.
Выяснилось, что, прекратив атаки на партизан, все эти дни фашисты занимались тем, что сжигали расположенные вблизи деревни, как правило, вместе с жителями. Возможно, что отчитывались перед вышестоящими начальниками одержанными «победами» над партизанами. Но уничтожением деревень занимались не только немцы, что скоро стало известно партизанам. Сформированный из украинских националистов батальон прибыл в Белоруссию весной 1942 года для борьбы с партизанами, и батальон этот ничуть не уступал в зверствах своим хозяевам, уничтожая деревни и жителей – поголовно, от малого до старого.
Продовольствие у отрядов было на исходе, зимняя одежда и обувь промокли и требовали замены, командиры приняли решение вывести людей в населённые пункты.
Отряд дяди Саши перебазировался сперва на свою прежнюю базу. Товарищ Фёдор остался в отряде дяди Васи – ждать самолёт. Иван с удивлением обнаружил, что привык к этому посланцу Москвы, и сожалеет, что, уходя со своим отрядом, он вряд ли когда-нибудь встретит его ещё. Похоже, что и командир был огорчён тем, что вынужден отпустить такого грамотного и умелого инструктора.
Оставленных в лагере партизан – кузнеца Петра Остаповича, поварих Клавы и Вари, троих охранников – не оказалось, землянки были разрушены, взорваны снарядами или вброшенными в них гранатами. Под обрушенной крышей командирской землянки было обнаружено тело Василия Фёдоровича, разбитое радио рядом, а искорёженная винтовка – у выхода. Судя по следам, в нападении на лагерь участвовал бронеавтомобиль.
Рядом с могилкой Валентина Сидорова похоронили Василия Фёдоровича в наскоро сделанном гробу.
Снег стремительно таял, почва в лесу пропиталась водой, на полях – слякоть, на дороге густая грязь налипала на обувь. Валенки Ивана от воды и грязи превратились в хлюпающие кандалы. Они с Петровичем шли замыкающими отряда. Анисим Петрович, который перед выходом из лагеря снял станину и щиток с пулемёта, завьючил его на Рыжего – сани пришлось оставить в лесу, – смотрел на мучения напарника с сочувствием, сказал Ивану:
– Держись хотя бы за вьюк, пусть твой друг помогает, у него всё же четыре ноги.
Полушубок и шапку Иван снял, шапку в рукав, набросил кожух поверх пулемёта, шёл в рубахе – одному боку тепло под солнечными лучами, другому прохладно.
Сам Петрович был обут в обнову. Несколько дней тому назад, когда отряд дяди Саши был в расположении отряда Василия Пантелеймоновича, ночью прилетел первый самолёт из центра. Раскисшая аэродромная площадка не позволяла приземлиться самолёту, поэтому груз был сброшен на землю на парашюте. Газеты, медикаменты, перевязочные материалы, и – неожиданно – тюк с обмундированием. Главное – пятнадцать пар сапог. Многие партизаны к этому времени износили обувь так, что подошвы подвязывали верёвочками. Петрович был в их числе. Когда ему вручили сапоги, он сперва с удивлением рассматривал их, потом поделился впечатлениями:
– Эко диво: переда кожаные, а голяшки-то из чего? Словно рыбья чешуя. Первый раз такие вижу.
– Это называется кирза, – пояснил Василий Пантелеймонович, – кирзовые сапоги придумали выпускать, хорошая выдумка, самый раз по мокроте бродить.
К сапогам были приложены портянки. Вот с портянками-то и в новых сапогах шествовал Петрович из леса, сочувствуя напарнику и будто винясь перед ним:
– Вишь, тебе не досталось, всё-таки ты в какой-никакой обувке, а ребята босиком.
Иван только отмахнулся:
– Ничего, переживу. Я в деревяшках картошку копал – вот была мука!
Однако, когда пришли в деревню, он с трудом дотащился до своего дома.
Немцев и полицаев, к счастью, в Липках не было. Часть отряда осталась здесь, другая продолжила путь к следующему поселенью.
Валенки Иван стащил на крыльце, стал босыми мокрыми ногами на холодные доски, не решаясь пройти дальше. Тут его и застала Марийка. Иван одним взглядом охватил её лицо и фигуру, поразился переменам: лицо любимой похудело, осунулось, скулы заострились, а живот заметно торчал вперёд.
– Заходи, – она протянула ему руку, – застудишь ноги.
Осторожно обнялись и вошли в дом. Устинья Фёдоровна была у печи, встала с табурета, смотрела навстречу Ивану, вытянув шею, словно бы он был где-то очень далеко. Иван кивнул ей, скользнув взглядом по её лицу, но искал на печи или в комнате Аню. Девочки не было. Словно раскалённой спицей пронзило его – от правого ребра через сердце под левую лопатку. Перехватило дыхание, и, кажется, сердце остановилось на миг. Рука невольно схватилась за грудь.
– Что?! – испугалась за него Марийка.
– Где? – спица немного остыла, Иван перевёл дух. – Аня...
– Жива! Она жива, – поспешила успокоить его Марийка. – Я её к маме отвезла.
– Да? – Иван не сразу поверил ей. – Зачем? На чём отвезла?
– На саночках. Давай-ка согрейся, а потом расскажу, что у нас было без тебя.
Вечером на стол перед Иваном и Анисимом Петровичем Устинья Фёдоровна поставила пустые щи и тарелку с квашеной капустой. Ни сала, ни хлеба предложить женщины не могли.
– Вот видите, – сказала Марийка, – такое угощение. Вскоре после того, как вы ушли, нагрянули к нам фрицы. Всю скотину угнали подчистую.
– И коров, что за ельником?!
– Да. Косый был с фрицами, он-то и показал, где спрятали стадо. Угнали коров, лошадей, овец на машины погрузили. Борова мы к тому времени закололи, так Мирон всё мясо взял себе и муку выгреб. Говорил мне, чтобы я спасибо ему сказала, что он меня в гестапо не сдаёт как пособницу партизана. Он сказал, что теперь знает, из какой Богдановки на Украине ты прибыл. Мол, там, в Богдановке, лагерь военнопленных. А ты, значит, оттуда сбежал, поэтому и документов у тебя нет. Сказал: «Пусть твой рыжий мне не попадается!»
– Пусть он мне не попадается! – сказал Иван, но тут же поправился: – Нет, помолитесь, чтобы мы встретили этого гада, мы найдём, чем его накормить!
Анисим Петрович в знак согласия покачал головой.
– Аню я к маме отвезла, – продолжила Марийка. – У мамы две курочки спрятаны, яичко когда покушает моя доча, и в деревне можно чего-нибудь сменять. Наших-то куриц фрицы тогда же и постреляли.
Стемнело. В дом Марии неожиданно пришли трое: Тихон, Лукич и Екатерина Егоровна.
Гости поздоровались.
– Вот, – сказал Тихон, – это два начальника тут. Да. Двоевластие, как при Керенском. Екатерина Егоровна, значит, от Советской власти – за председателя колхоза, а Лукич – от фашистов назначен.
– Какой из меня председатель, – вздохнула Егоровна, – когда на тридцать дворов всего девять мужиков, и те в лесу прячутся. Бабы да дети малые. Весна пришла, кто пахать и сеять будет?
– Лукич на Керенского не похож, – заметил Петрович. – А какую должность тебе фрицы дали, а?
– О! – Лукич поднял заскорузлый палец. – Я теперь этот... фок... фокель... А, едрит твою! – Скажи, Егоровна.
– Фольксдойчен, – вымолвила Егоровна не без труда.
– И что это за фрукт?
– Старшиной его немцы назначили, – сказала женщина, – оклад обещали.
– Сколько?
– Тыщу двести, – вздохнул Лукич, – только что-то нейдёт кассир, два месяца уже я в начальниках, а говорят, что немцы порядок строгий держат.
– Рублей? – уточнил Петрович. – Ой, Лукич, смотри, как бы фрицы тебе фальшивых не всучили.
– Печатают фальшивые деньги, – вздохнул Тихон, – иначе откуда новые рубли у них?
– А чего вы от нас хотите? – обратился к Тихону Анисим Петрович, понимая, что не мошенников оккупантов пришли Лукич и Егоровна обсуждать.
– Посты я выставил, – сказал Тихон, – смену назначил. А вам, пулемётчики, завтра следует устроить заставу на дороге, чтобы каратели сюда не нагрянули. Решение командиров такое: в наши деревни врагов не пускать. Это первое. Второе: Егоровна сказала, что посевную не с кем проводить. Будем помогать. Это тоже решение командования. Коня дадите в распоряжение Егоровне.
– Вот, – притворно вздохнул Лукич, – получается, что я не у дел – Советская власть возвращается. А фрицы что приказали? Приказали колхозы распустить, землю поделить, чтобы каждый работал сам на себя.
– Это, наверное, местная инициатива. Насколько я знаю, колхозы фрицы не собирались распускать.
– Нам и газетки дали про «вызволение крестьянства от большевистско-жидовского ярма», от колхозов. Должны будем сдавать продукцию рейху.
– Бесплатно?
– По цене, которую нам укажут новые хозяева. Излишки будет разрешено свободно продавать на рынке. Свобода, значит, будет – немецкая.
– Пасха прошла, а ни кулича, ни яичка крашенного, – сказала негромко, будто самой себе, Марийка, – освободили нас от всего эти хозяева.
– Да! – оживился Тихон. – В Москве Пасху праздновали, для этого даже комендантский час на всю ночь отменили. Сам слышал радио в отряде у дяди Васи.
– Ты ж вроде неверующий, – удивился Анисим Петрович, – а будто обрадовался.
– Ну, – усмехнулся Тихон, – хоть и неверующий, а яичко крашенное да кулич всегда у нас в доме на столе были.
Заулыбались почти все, только Лукич молчал, думая о своём, уточнил:
– Ну, если что не так, то голову мне снимут – за саботаж, значит. Так что вот: колышки по краю поля мы расставили, на всякий случай – будто землю поделили.
– А чего это они тебя в эти... в фольксы взяли, – поинтересовался Петрович, – чем отличился?
– Отличился. С начальником из района я, было дело, поспорил. Меня даже милиция в кутузке три дня держала. Про это вся деревня знала, и Мирон – тоже. Вот: Косый меня рекомендовал. По его словам, так я думаю, фрицы меня за врага Советской власти посчитали. Ну и – в начальство.
– Газеты сохранились? – решил посмотреть, что ещё пишут предатели, Тихон.
– Дак нет, – Лукич развёл руками, – на закрутки пустили. Но хреновая бумага, не то курево получается – воньковатое.
– Семена есть? – решил подать голос Иван.
Егоровна и Марийка переглянулись, Лукич прищурился.
– Есть, – ответила Егоровна, – где спрятано – пока не скажем.
– Плуги? Трактор хоть один?
– Какой там! Всю эмтээс в районе фрицы вывезли, ни трактора, ни комбайна не осталось. Да если б и были, разве враги нам разрешат взять? Сказано ихней властью, что теперь от колхозов нас освободили.
Егоровна замолчала, потом припомнила:
– Плуг один у нас есть, соха, пожалуй, не одна, суковатка за моим плетнём – найдётся, чем землицу черкать, а вот запрягаться самим, видно, придётся, как бывало после той германской. Бычка, может быть, запряжём да лошадь, коли командир ваш распорядился.
– Как? Откуда бычок?!
– А вот тот, что всё норовил от стада уйти, – напомнила Ивану Егоровна. – Когда скотинку нашу немцы погнали, то и бычка к стаду прихватили, но он где-то отстал и вернулся в деревню. За зиму подрос. Ужо с корову вырос, считай бык. Теперь это всё наше колхозное хозяйство. Думали: забить ли, чтобы подкормиться к полевым работам, или оставить на развод? Пока не решили.
По распоряжению Тихона Иван с Николаем пошли сопровождать Егоровну в лес, где – она знала – укрывались несколько семей.
– Пришли, – сказала Егоровна, примерно через полчаса. – Гнат! – позвала она.
Парни недоумённо крутили головами – никаких признаков жилья не было видно. Но женщина ждала, и парни стали смотреть внимательнее, даже на деревья тоже. И вдруг в трёх шагах от них сдвинулась большая еловая ветвь, лежавшая на земле, под ней открылся вход в подземное укрытие. Из него показалась взлохмаченная голова мужчины неопределённого возраста.
– Ты, председательша? А это хто?
– Охрана моя. Да и ваша тоже будет. Вылазь.
Но мужик и без того уже поднялся по ступенькам наверх и стал на ноги. Опасливо поглядывая на вооружённых парней, отряхнул с одежды налипшую глинистую землю.
– А-а, – узнал Ивана, – ты пас скотинку осенью?
– Я, – усмехнулся Иван. – А ты чего в нору зарылся?
– Чего? Думаешь, не знаем, что фрицы детей забирают, и даже людей в деревнях палят? У меня трое мальцов и жинка, что ж в деревне ждать – когда сожгут?
В это время обнаружились и другие укрытия, из которых, услышав голоса, стали показываться мужики и женщины.
– Однако, – сказал с удивлением Николай, – здорово схоронились, пройдёшь рядом и не догадаешься. Только слякотно, наверное, в яме, а, Игнат? Где твои детки? Давай их на солнышко.
– А землю из ям куда девали? – оглядывал ближние места Иван, везде чисто.
– Дак это – в мешках уносили, к обрыву – пояснил Игнат.
Из норы показалась женщина в грязном ватнике, за ней – чумазые дети. Скоро вокруг прибывших образовалась небольшая толпа из шести мужиков, их жён и десятка ребятишек – от трёх до двенадцати лет, примерно.
– Земля вот-вот подсохнет, – объясняла взрослым Егоровна, – пахать надо и сеять. Не то кушать будет нечего. На корешках да на пучке долго не протянете, поморите детишек-то.
– А фрицы?
– Фрицам дорога заказана, – сказал Николай, – мы деревню заняли. У нас и пулемёт есть, – кивнул на Ивана: – Он вторым номером. А приспичит, так уйдёте в свои ямы, мы карателей задержим.
Иван с Петровичем дежурили ночь на заставе. Утором, вернувшись домой, Иван увидел, что Марийка орудует вилами, разбрасывает копну соломы, которая сохранилась до весны, поскольку животных в хозяйстве не осталось. Иван отобрал у неё вилы:
– Сдурела?! Разве можно с таким животом? Зачем – солома разве мешает?
Она отступила на шаг, потупилась:
– Семена тут, пора достать.
– Какие семена?!
– Рожь. Два мешка закопаны. Осенью раздали по деревне – и пшеничку, и ячмень, и овёс... И попрятали – кто где, чтобы и соседи не знали.
– Конспираторы, – подивился Иван. – А другие не съели втихаря зерно? Хлебушка-то нет, а голодные дети плачут.
– Хм, – Марийка не удостоила ответом Ивана, пошла в дом, бросила на ходу: – Уберёшь солому, аккуратно копай, чтобы мешки не порвать. Достанешь, позовёшь меня.
Коня впрягли в плуг, Игнату доверили главное орудие пахоты.
Бычку досталась соха. Иван не видел, как приучали быка к работе. Когда он пришёл на поле после дежурства на дороге, дело уже пошло на лад, бывший неслух исправно тянул за собой соху, которой управлял один из мужиков, вызволенный из нор Егоровной. Мужик уже упарился, Иван решил подменить его, хотя только тут впервые увидел соху и как надо работать с нею. Оказалось – непросто: руки были в постоянном напряжении, потому что приходилось силой удерживать соху, чтобы сошник не зарывался в землю или не выскакивал наверх. Да ещё и набок заваливалась она. Больше пуда постоянно на весу. Умение требовалось и навык, к тому же силушка нужна недюжинная и выносливость. «Вот, – подумалось ему, – откуда в прежние времена богатыри на Руси рождались – от сохи». В общем, прошёл Иван полосу туда и обратно и уступил рукояти передохнувшему умелому пахарю.
– Труднее, чем плугом, – польстил крестьянину, – плуг мне знаком, а сохи у нас в деревне не видал.
Тем временем на соседнем поле впряглись в соху бабы.
И пошла страда как в мирное время – день за днём, с утра до ночи: пахали, боронили, сеяли. И свой огород каждая семья не забывала.
Работали, опасливо поглядывая на дорогу. Но, как сказал Лукич: «Помирать собираешься, а жито сей». Этот наказ Иван слышал однажды и от отца в голодном тридцать третьем году.
Ни оккупанты, ни их холуи – полицаи – не появлялись. Может надеялись, что за весенними работами будет некогда партизанам совершать набеги на гарнизоны, взрывать мосты и рельсы – поутихнут диверсии. Да и будущий урожай на оккупированной территории немцы заранее внесли в свои планы.
Но война на дорогах, на железнодорожных путях не прекращалась и в эту пору.
Ранняя Пасха была в том году, соответственно и Троица ранняя. Но к Троициному дню все весенние работы остались позади, пора бы уже и на луга посматривать, но не для чего было сено заготавливать: нет скотины, и как её теперь восстановить, никто сказать не мог.
А через три недели после Троицы Марийка разрешилась мальчиком. Ивана в деревне в те дни не было. Они с Петровичем установили на телегу максим и колесили с отрядом по лесам и дорогам, то поддерживая «железнодорожников» – подрывников, то отбиваясь от наседавших преследователей. Эту новость, что он, наконец, стал отцом, Иван узнал, когда выдалась передышка и отряд завернул отдохнуть в деревню. «Ровно год прошёл, – ударило в сознание Ивану, – как меня взяли в плен, и – вдруг – у меня сын!?»
– Вот он какой... – глядя на личико укутанного в простынку младенца, сказал Иван, и голос его не смог скрыть разочарования. Ребёнок спал, но дышал как-то прерывисто, лицо серое, тогда как Иван ожидал увидеть румянец на его щеках.
– Что ты хочешь? – Марийкин голос дрогнул. – Молока у меня было мало – какое с одной капусты молоко? – а на третий день, как он родился, сказали, что каратели к нам идут, я с перепугу со всеми через болото в ельник подалась. До нас каратели не дошли, а молоко совсем пропало.
– И чем же он кормится?
– Бульбу нажую, да через тряпочку даю сосать, – Марийкины глаза полны слёз.
Устинья Фёдоровна отворачивается от них, скрывая горе. Иван вспомнил, что Марийка ещё до рождения ребёнка сказала ему:
– Назовём Мишей, ладно?
Он сразу понял тогда: хочет жена дать мальчику имя первого мужа, в память о нём, и тем самым хоть чуть-чуть притушить боль свекрови, матери по умершему сыну.
– Ладно, конечно, – поспешил согласиться он. – Но почему ты думаешь, что будет мальчик?
– По животу – как торчит. Мама знает. И ножками он по-другому бьёт, – она засмеялась тогда, – не так, как Аня.
Устинью Фёдоровну она продолжала называть мамой. И вот теперь Ивану надо было что-то предпринимать во спасение сына.
Однако уже на следующий день пришлось отряду выдвинуться за десяток километров от деревни, чтобы защищать свой район от карателей. Когда же через неделю ему удалось навестить дом, Миши не было.
– Лукич сделал гробик, – покусывая ладонь, чтобы не разреветься, сказала Марийка. – Хороший гробик.
Недолго был Иван отцом, и на могилку сыночка не смог сходить – война не отпустила ему лишнего часа.
Иван сидел у костерка, ожидая с товарищами самолёт. Здесь, на базе отряда Василия Пантелеймоновича, собрались и бойцы дяди Саши. Боеприпасы почти у всех кончились, у Анисима Петровича с Иваном осталась одна неполная лента с патронами для пулемёта. На просохшей от весенних вод поляне уже приземлялся самолёт из Москвы, доставил тогда несколько ящиков со взрывчаткой, цинки с патронами и медикаменты с бинтами. Теперь ждали, что Москва поможет не только боеприпасами, но и продовольствием. По краям поля был приготовлен хворост для костров, с берёзовой берёстой – для быстрого возгорания огня.
Тёплый летний вечер в лесу был тихим и мирным, словно никакой войны уже не было. И вооружённые люди в лесу будто замерли в ожидании, разговаривали негромко и мало.
Иван мыслями был возле Марийки. Она, бедная, горюет там безутешно, и боль её отзывается в сердце Ивана, хоть и находится он вдали от любимой. Мишу Иван один только раз и подержал на руках, прислонил к груди маленькое беспомощное тельце сына, а тот заплакал, и Марийка взяла его, дала сосать пустую грудь.
Словно обручем сдавлено сердце, а в голову лезет проклятая мысль, что, возможно, это лучше, что сынок умер и похоронен, а не убит зверем в человечьем обличии. Видели партизаны, проходя одно село, обезумевшую молодую мать, которая качала на руках мёртвую девочку, баюкала её, пела колыбельную, приговаривала: «Спи, моя лапочка, спи красавица. Ты у меня самая лучшая...» Накануне в доме её ночевали фашисты, девочка ночью заплакала, и тогда один изверг взял её за ножки и ударил головой о косяк, и ребёнок замолк, а мама сошла с ума.
Отряд ушёл по необходимости из Липок, и не мог Иван не думать о том, что может случиться с жителями, если туда нагрянут каратели.
Тихон подсел к Ивану, положил руку на плечо. Опыт Первой мировой говорил старому воину, что солдат, которого взяла кручина, рискует потерять голову. Надо отвлечь Ивана от своих дум, пусть ценой ещё одной тяжёлой вести. И Тихон сказал:
– Крепись, Ваня, ещё одно горе у нас: Вано погиб.
– Вано? – недоумённо поднял голову Иван. – Как погиб? Когда?
Вано, болгарский паренёк, был из отряда дяди Васи. Но когда в прошлый раз два отряда отражали наступление карателей, он был на позиции вблизи пулемётчиков Анисима Петровича и Ивана. Очень восторгался тем, как работает максим. И потом помогал Ивану снаряжать ленты и вообще потянулся к нему, как к брату. А Петровича готов был считать за отца. Мечтал стать пулемётчиком. Говорил он по-русски хорошо, потому что с детства жил в России. Родителей потерял в первые дни войны, но надеялся, что они живы, и он встретит их рано или поздно.
– Подорвал себя Вано гранатой, чтобы немцы его живьём не взяли, – сказал после недолгой паузы Тихон.
Иван молчал, медленно возвращаясь в этот жестокий мир из своей печали. Потом вдруг вспомнил:
– Тихон, вы так и не сказали мне, как ваше отчество.
– Савельевич, – вздохнул командир, поднялся и готов был отойти, но Иван попытался остановить его следующим вопросом:
– Тихон Савельевич, а Дениска живой? Давно его не видно.
Тихон отошёл, сделав вид, что вопроса не услышал. Недобрым было это молчание. Иван оглянулся. На его молчаливый вопрос отозвался Николай:
– В городе Денис, – сказал, но голос дрогнул, и Николай решил открыть правду: – В тюрьме. Кто-то сдал его немцам.
Сгустились сумерки, прошёл час ожидания, потом второй, и, наконец, раздалось:
– Летит! Костры!
 

Повесть третья
Госпиталь
 

Очередной разрыв снаряда, удар... и мир померк для Ивана.
Он очнулся оттого, что его постоянно встряхивало, в правой ноге ниже колена при каждом толчке вспыхивала боль. Иван открыл глаза, увидел проплывающие над ним ветви деревьев с желтеющими листьями, почувствовал удушье, будто лежал он под тяжёлым грузом, в голове туман, в ушах шумело, перемежаясь звоном. «В каком ухе звенит?» – спрашивали, бывало, загадывая желание. Звенело в правом. Что бы это значило?
«Где я? – пробилась первая мысль. Странная мысль: – Живой или на том свете?»
Боль в ноге подсказывала, что он пока ещё здесь, на этом, где стреляют, рвутся мины, слышны маты и стоны, где льётся кровь, а не на том. На том должно быть тихо, и там, возможно, нет боли.
Но и здесь тихо. Лишь стучат колёса телеги по корням и кочкам, и отдалённо, сквозь шум в ушах, доносятся глухие удары, словно растяпы-грузчики роняют железные бочки с помоста.
«Почему больно?» Иван перевёл взгляд с деревьев на грудь, потом дальше, на ноги. Ноги ниже колена были спеленаты бинтом и какой-то тряпкой поверх бинта. Левый ботинок смотрел в небо, а правый, чем-то недовольный, отвернулся от напарника, будто высматривал дорогу в лес. «Ага, в правую ногу попало. Зачем спутали? Чтобы не сбежал? Свои или чужие?!» Он попытался приподняться и повернуть голову, чтобы увидеть, кто правит лошадью. Резкая боль пронзила от ног до сердца, и сознание вновь покинуло Ивана.
– Отвоевался, парень, – Иван видит над собой усталые глаза пожилого доктора, нижняя часть лица закрыта повязкой.
В распахнутый проём палатки сквозь ветви деревьев просвечивает дальняя заря, а у ног Ивана уже зажжён фонарь. Бинты и тряпки с ног сняты, правая штанина изодрана и вдобавок распорота. Возле раненой ноги, с другой стороны от доктора – ещё врач, явно молодой, с маской на лице. Он чем-то влажным протирает разбитую вдребезги часть ноги. Каждое прикосновение отдаётся болью так, что захватывает дух. «Коновал!» – хочется крикнуть Ивану, но он понимает, что эта процедура необходима, и, сжав зубы, терпит. Потом этот «коновал», видит Иван, опускает чистый бинт в большую чашу, и, обратив лицо к старшему врачу, произносит:
– Последнюю соль развели...
Голос молодого врача кажется Ивану знакомым, но он не может вспомнить, кто это. А в голове возникает нелепый вопрос: «Зачем соль? Не холодец же собираются готовить...»
Укол ниже колена – врач вводит какую-то жидкость. Солёный бинт охватывает разбитую часть ноги, потом молодой врач приматывает – с двух сторон – две дощечки, выпрямляется и переводит дух.
– Кто там следующий? – спрашивает старший. – Готовьте.
«Свои, – думает с благодарностью Иван. – Я в лагере».
И вдруг вспыхивает в его мозгу то последнее мгновение перед взрывом снаряда, трудно ворочая языком, спросил:
– Пе-трович! В-вы знаете А-нисима Пе-е-тровича, он живой?
– Я знал Петровича, когда ты ещё не родился, – бурчит доктор. – Он у нас заговорённый: пулемёт разбило, а Петрович целёхонький. Оглох маленько. Молись за него, парень, он тебя сюда вывез.
«Живой Петрович, – откладывается успокоением в памяти Ивана, – а пулемёт разбило... Жалко».
С максимом, как с живым существом, сжился Иван, хотя стрелял из пулемёта только один раз и то совсем немного. Петровичу осколком царапнуло лоб, кровь залила глаза, и тогда Иван спешно заменил старшего товарища, две коротких очереди выпустил в карателей. Больше не потребовалось: отступили. То были предатели, злые и беспощадные к мирным жителям, но не слишком решительные, когда надо было рисковать своими жизнями.
– Где он? Петрович? 
– Опять там же. Винтовку взял, на коня – и ускакал.
В это время на входе в палатку возникает невысокая фигура в комбинезоне:
– Мы готовы, – голос явно не мужской.
– Гм, – доктор, поднимает голову. – Ну, парень, тебе повезло. Как тебя звать-то?
– Иваном, – шепчет Иван.
– А фамилия?
Иван догадывается, что вопрос у доктора не праздный и находит в себе силы, чтобы удержать уплывающее сознание:
– Ященко... Иван Яковлевич.
Доктор что-то пишет на клочке бумаги и подаёт листок женщине, заявившей о какой-то готовности.
– Вот, Ваня, ангелы прилетели, заберут тебя в настоящий госпиталь, на Большую землю. Там, может быть, не станут тебе ногу ампутировать, если, конечно...
Что «конечно», Иван уже не слышит, но чувствует, как его перекладывают на носилки и несут, покачивая, вон из палатки. Куда? Свежий вечерний воздух снова приводит его в чувство, он открывает глаза и видит, что сквозь ветви деревьев пробивается свет луны и первых звёзд. Боли в ноге он не чувствует, знать доктор вколол что-то обезболивающее, и потому наступило блаженное успокоение, тяжести в груди тоже почти нет.
Иван повернул голову. Деревья остались позади, а на фигурах несущих его людей заплясали отсветы огня: горел костёр, неподалёку от него возле небольшого самолёта суетились люди.
«Этажерка, неужели меня повезут на самолёте?!» На самолёте он ещё не летал, даже близко от него не был. «Ароплан, ароплан, посади меня в карман…» – кричали они, ребятишки, когда однажды низко над их деревней пролетела большая «стрекоза».
– Давайте, – слышит Иван командный, но явно девичий голос, – лежачего сюда, а второго в кресло.
Кто второй, Ивану не видно, но лететь ему, значит, с попутчиком. А при чём тут женщина?
– Сестра будет сопровождать? – спрашивает Иван в пространство, и рядом с ним, поддерживая поднимаемые выше носилки, появляется ангельское личико в шлёме, из-под которого выбивается лёгкая прядь волос.
– Две сестрички, – раздаётся хриплый голос за спиной, – лётчики: Таня и Наташа.
«Девчонки лётчики?» – удивляется Иван. Теперь, когда боли почти не чувствуется, в голове Ивана налаживается относительный порядок.
Носилки в самолёт входят точно по размеру. Люк закрылся, минуту спустя чихнул и затарахтел двигатель, корпус дрогнул, и началось движение – самолёт выруливал на взлётную поляну.
«Марийка не знает, что я улетаю, – обеспокоено качается мысль в голове Ивана. – Где она сейчас?» И вместе с болью в ноге в груди острая обида: «Больше не увидимся!?»
День минувший – с ожесточённым боем, ранением и неожиданной эвакуацией мешается в сознании с событиями минувшего года.
Вот они у полотна железной дороги прикрывают пулемётным огнём группу, которая подобралась к водонапорной башне и закладывает взрывчатку, чтобы взорвать башню и лишить немцев возможности заправлять водой паровозы, везущие на фронт военную технику и фашистских солдат.
Вот пепел уничтоженной карателями деревни...
А вот перед глазами поле, где женщины серпами жнут созревшую рожь. Марийка среди них. Она больше не забеременела, хотя зимой сорок второго на сорок третий год Иван часто появлялся в деревне.
Свои деревни, где располагались партизаны во вторую зиму войны, они сумели отстоять от карательных операций, которые шли одна за одной по всей территории Белоруссии. «Заяц беляк», «Шаровая молния», «Зимнее волшебство», «Котбус»... Названия вражеских операций по уничтожению деревень вместе с жителями, если они не успевали уйти в лес, становились известными командирам отрядов через связи с подпольщиками в городах. Но чем больше оккупанты жгли деревень, чем больше казнили невинных людей, тем чаще свершались диверсии на железных дорогах, чаще горели склады, тем опаснее для немцев становились автомобильные дороги и даже охраняемые казармы в городах. Самый мирный народ – белорусы – мстил беспощадно врагам, презрев все карательные акции.
Осень сорок третьего года стала для Ивана последней среди боевой партизанской братии. Маленький ПО-2, ведомый двумя лётчицами, уносил его на восток, в страну, которая за два с лишним года войны так изменилась, что Ивану она представлялась совершенно незнакомой.
Небо над легкокрылой машиной было ясным, звёздным, лишь редкие небольшие облака на минуту-другую прикрывали их блеск. И вдруг справа от самолёта взметнулся ввысь яркий луч прожектора, за ним – другой, третий, и стали они шарить по небу, выискивая виновника, нарушившего ночную тишину рокотом мотора. В какой-то миг луч скользнул по крылу самолёта, но не сумел удержать его в своём кругу. Иван невольно напрягся, ожидая, что начнут стрелять зенитки. «Попадут, – явилась мысль, – а гробик у меня уже есть. Только расколется, когда рухнем на землю».
Неожиданно звук работающего двигателя умолк. «Попали? Заглох?!» – встревожено подумал Иван. Но беззвучной тенью, снижаясь, самолёт вышел из опасного круга лучей прожекторов, перелетел линию фронта, и снова вздрогнул и заработал мотор, пропеллер потянул «этажерку» вверх от совсем уже близкой земли. Иван вновь забылся.
Толчок от приземления самолёта вернул Ивана из полубредового сна в явь, и мгновенно радостно отозвалось в сознании: «У своих! Неужели?!» Самолёт пробежал по полю немного, остановился, потом снова двинулся, заворачивая куда-то в сторону от полосы, и стал окончательно. Двигатель выключился, слышно было как пропеллер, замедляя ход, просвистел, и стало тихо. И тут же – топот ног, возбуждённо-радостные голоса, и послышался доклад лётчицы.
«Старший сержант Синичкина...» – постарался закрепить фамилию спасительницы в памяти. К горлу подкатил комок: «Ах вы, девочки, милые! Спасибо! Сколько вам ещё предстоит на этой войне?»
Иван ждал, что сейчас их, раненых, начнут выгружать, чтобы далее транспортировать в госпиталь, но близ самолёта загремело железом и запахло бензином. А над его ложем появилось девичье лицо без шлема и уже знакомый голос:
– Живой? Есть хочешь?
Желудок Ивана отозвался внезапным резким чувством голода, словно бы только и ждал такого вопроса.
– На, пожуй, – не дожидаясь ответа («кто она – Таня или Наташа?»), девушка поднесла к его губам плоский кусочек съестного, – второй фронт: галета.
Иван взял галету, коснувшись руки своей спасительницы, и захрустел, забыв сказать спасибо. Да и не успел, девушка спрыгнула с крыла на землю, а через несколько минут самолёт вновь вздрогнул, взревел мотор и лёгкокрылый ПО-2 понёс раненых дальше на восток.
Проснулся Иван от боли в ноге: самолёт приземлился и, похоже, из-за темноты не слишком удачно, так что его основательно встряхнуло. Сколько времени летели, час или два, он определить не мог, действие обезболивающего лекарства кончилось, и теперь желание скорее попасть в руки врачу стало главным.
После короткой пробежки самолёт попал в полосу света, остановился. Тут же возле возникла суета, мужские голоса смешались с женскими.
– Какие пациенты? – спросил хриплый прокуренный голос мужчины.
Ему ответила пилот («Таня или Наташа?»):
– Руки-ноги. Помогите подполковнику, он сам ходит.
«Подполковнику? – удивился Иван, тому, что среди партизан был неизвестный ему военный такого высокого звания. – Поэтому меня так далеко от фронта увезли?»
Носилки с Иваном извлекли быстро и ловко, и два санитара чуть ли не трусцой понесли его по дорожке к темнеющему невдалеке зданию.
В коридоре горели две тусклые лампочки под потолком, окна были закрыты плотной тканью. В нос ударили госпитальные запахи. Ивана пронесли в конец коридора, внесли в большую комнату, которая была не то парикмахерской, не то баней. Ряд столов (над ними горели лампы) перемежался ваннами. Между ними занавески из старых простыней. В бетонном полу – канавка, по которой стекала грязная вода из ванн. И у столов, и у ванн священнодействовали люди в халатах.
Его быстро пересадили на стол, рядом мгновенно возникла девушка с машинкой в руках, другая скомандовала:
– Раздевайтесь, – и сама стала стаскивать с него гимнастёрку.
Ещё одна начала распаковывать его забинтованную ногу.
Не успел Иван слова молвить, как из-под машинки стали падать его рыжие, изрядно отросшие волосы. Девушка-парикмахер в одну минуту сняла с Ивановой головы шевелюру, как шерсть с овцы, на секунду остановилась, глядя ему в лицо и не переставая работать кистью, потом пустила ножи по щекам и подбородку, удаляя бороду и усы. Щёткой смахнула волосы в картонную коробку, свободной рукой провела по его остриженной макушке, словно проверяя качество проделанной операции. Оглянулась – не несут ли следующего?
Между тем в кругу света возле стола возник санитар мужчина, он приподнял Ивана, и медсестра, которая уже распаковала раненую ногу и сняла ботинки, быстро и одновременно бережно сдернула с него брюки с подштанниками. Она сдвинула занавеску, и вдвоём они переложили Ивана в ванну с тёплой водой.
Санитар тут же отошёл к другому раненому, а медсестра быстро и ловко, словно ребёнка, стала мыть сомлевшего от тепла и смущения Ивана.
На застеленную простынёй каталку его опять переложили вдвоём санитар и медсестра, прикрыли ещё одной небольшой простынкой и быстро повезли в операционную.
Иван успел по дороге увидеть только, как навстречу им в сторону моечной пронесли на носилках девушку в форме: гимнастёрка с погонами и юбка. Одной ноги по колено у неё не было, на бинтах обильно проступила кровь. Лицо девушки бледное, белое, как бумага, словно выточено из мрамора, губы плотно сжаты – раненая была в сознании.
В операционной Иван попал на стол к хирургу мужчине. Он удивительным образом был похож на того врача, что отправлял Ивана из партизанского лагеря: нижняя часть лица закрыта маской, над ней – воспалённые от бессонницы усталые глаза, но взгляд внимательный, цепкий.
С другой стороны от стола женщина-врач со стетоскопом. Она прикладывает холодный стальной диск к груди Ивана, мгновение вслушивается, переставляет диск и снова слушает. Несколько таких движений, и она поднимает голову, кивает хирургу – даёт добро.
Руки его в перчатках подняты, в правой Иван заметил что-то блестящее. Хирург коснулся этим предметом большого пальца разбитой ноги, уколол и по виду раненого, у которого дрогнули веки, сделал свой вывод, приказал:
– Маску.
– Дышите, – сказала ассистентка. Иван сделал вдох, другой и...
– Просыпайся, просыпайся, – молоденькая медсестра легонько шлёпала Ивана по щекам, и он открыл глаза.
– Фу, – первое, что он произнёс, чувствуя во рту осадок, словно бы жевал перед тем ржавое железо, – как дерьма поел.
– Ну, – подтвердила она, улыбаясь. – Вот – сполосни рот, но не пей, а то может стошнить.
Иван всё-таки сделал небольшой глоток из кружки, которую она подала ему, остальной водой прополоскал рот, сплюнул в жестяную коробку. Попытался сесть.
– Э-э, – предупредила она, – не торопись! Не сразу.
– Нога. Что нога?!
Он всё же приподнялся на локтях, посмотрел на укрытые ноги, но не смог понять, что там, под одеялом. Палата была освещена слабо, двумя лампочками, далёкими от его койки, окна здесь хоть и не были зашторены, но рассвет ещё только чуть-чуть брезжил за дальним горизонтом.
– В порядке твоя нога, – сказала девушка и отвернула нижний край одеяла, – чуть покороче стала. Главное – восемь часов, на худой конец – двенадцать.
– Что это – восемь часов? – не понял Иван.
– Норматив. Если операцию успели сделать не позже, чем через восемь часов после ранения, то есть уверенность, что не будет гангрены.
Про гангрену Иван слышал ещё там, в партизанском отряде – страшное дело! Посмотрел на ноги, увидел, что ниже колена на правой будто белый валенок надет, только там, где у гипсового валенка должен быть носок, торчали пальцы. Ногу не отняли – это было чудо! Иван откинулся на постель, радость волной охватила его, он засмеялся, а из глаз покатились слёзы. Стыдясь этого проявления слабости, он прикрыл ладонями лицо.
– Спи, – сказала сестрица, – а станет плохо – позови, или брякни кружкой.
Пустую кружку она поставила на тумбочку и быстро ушла на зов другого раненого.
Пробудился Иван, когда день стал клониться к вечеру. В голове туман, в желудке муторно, а под гипсом – зуд и боль. Медсестра в ту же минуту оказалась рядом.
– Мутит? Больно? Сейчас, миленький, сейчас...
Иван, глядя на неё, удивился:
– Вы? Это вы были ночью?
– Я, – откликнулась она, вгоняя иглу в ягодицу, – кто же ещё?
– Как вас зовут?
– Оля.
– Когда же вы спите, Оля?
– А вот, когда таблетки раздам, укольчики всем поставлю, ужином накормлю – то и посплю часок. Одеваться будем?
В руках у Оли белые стираные кальсоны.
– Я сам, – смутился Иван, выпрастывая ноги из-под одеяла, – попробую.
– Ладно – сам, – решительно вмешалась Оля, – на первый раз помогу. Неча стесняться, я вас таких уже нагляделась тут. Судно надо было дать?
Вдвоём надели кальсоны, потом рубаху.
– А туалет у вас где? – Иван сел на кровати, спустив ноги, на пол стала только левая, правая загипсованная короче.
– Ишь ты! Шустряк. В туалет собрался. Погоди.
Оля отошла к своему столу, на котором баночки, пузырьки, бинты, коробки с лекарствами – рядом со столом к стене были прислонены два костыля. Она принесла их Ивану, который тем временем оглядывал палату. Два ряда вдоль стен насчитывали не менее пятнадцати коек. Только на одной не было раненого. Большинство товарищей по несчастью лежали, но несколько человек наблюдали за новичком сидя.
– Ну, давай, если ты такой бойкий, – Оля помогла ему подняться. – Голова кружится?
– Коротковаты, – вздохнул Иван.
– Чего?
– Костыли короткие, говорю.
– Да? Ну, на первый раз прогуляемся с такими, а потом найду тебе по росту.
И они двинулись между коек к выходу.
«Нагляделась уже на голых мужиков, – думал Иван, не забывая как можно твёрже ставить здоровую ногу и упираться костылями, чтобы не свалиться на хрупкую тоненькую фигурку девушки, – а сама, наверное, не целовалась ещё ни разу».
Возвращаясь, Иван остановился у дверей палаты, увидел табличку: «7Б».
– Что это? – обратился к Ольге. – Школа, да?
– Да, – удивилась его открытию девушка. – В моём бывшем классе, в девятом, теперь пункт санобработки, где тебя стригли и мыли.
– Так ты не учишься сейчас?
– Учусь – за вами ухаживать и лечить.
В палате она помогла ему лечь на кровать, вздохнула облегчённо, что путешествие в туалет не завершилось падением, сказала:
– А вот и мама Соня. Она накормит вас, а я отдохну.
Проснулся Иван от небольшой суматохи в палате. Вечером из операционной привезли молодого парня, Диму, он очнулся после наркоза, обнаружил, что у него отняли обе ноги, и впал в истерику. Кое-как его успокоили врач и пожилая медсестра Соня, которую раненые, между собой, называли мамой. А ранним утром, когда все больные ещё спали, он попытался расстаться с жизнью, вскрыв вену на руке откуда-то взятым осколком стекла. Соня вовремя заметила неладное. Парня спасли, но он наотрез отказался принимать пищу.
И тут пришла на смену Оля. Она присела на кровать к Диме, взяла его ладонь в свои маленькие натруженные ладошки, но ничего не говорила, только смотрела на его лицо. Дима лежал с закрытыми глазами, но руку не отнимал. Так она сидела несколько минут, потом наклонилась и сказала негромко, но внятно:
– Живи, пожалуйста, Дима. Вот увидишь: полюбит и тебя самая красивая, может быть, девушка.
Дима открыл глаза, минуту смотрел на Олю с горечью и упрёком, потом прошептал:
– И ты можешь поцеловать меня?
Оля наклонилась ещё ниже и приникла губами к его губам. Все раненые, кто не спал и наблюдал эту сцену, как по команде, отвернулись.
Потом стало известно, что это был первый поцелуй в её жизни.
Оля принесла Ивану костыли под его рост, и он теперь увереннее выходил из палаты по нужде и просто, чтобы посмотреть из окна коридора на улицу. Там осень набирала разгон. Дул ветер, сметая листья с деревьев, с тёмно-серого неба временами густо сеяло мелкими каплями, иногда среди этой мокрой кисеи пролетали снежинки.
Спустя несколько дней после операции медсестра мама Соня сказала Ивану:
– Пройди в директорский кабинет, тебя там ждут.
В комнате, где прежде была учительская, Иван видел, как на коротких перекурах отдыхали хирурги и другие врачи, а вот дверь с надписью: «Директор» была постоянно закрыта, словно кабинет никем не использовался. А тут вдруг: «Пройди в директорский кабинет». Что бы это значило?
Иван, подойдя к двери, почувствовал некоторую робость, подобно тому, как, бывало, робел перед тем, как предстать пред очами директора школы. Постучал.
– Да, – громко и уверенно прозвучал мужской голос, – войдите!
Здесь – два стола, шкаф, несколько стульев и небольшой сейф на краю стола, за которым в кресле лейтенант, очевидно – хозяин кабинета. За спиной у него на стене – небольшой портрет Сталина в рамке. Напротив на стуле сидел пожилой мужчина, в брюках, но в нательной рубахе, как все раненые в госпитале. Правая забинтованная рука – на перевязи.
Лейтенанту лет тридцать или даже меньше. Он слегка повернул голову в сторону вошедшего, ответил на приветствие кивком и так же кивком указал на стул, на который Ивану следовало сесть. Иван сел, костыли пристроил рядом. Получилось, что он сидел лицом к лейтенанту, а второй раненый был у него слева и чуть сзади.
– Фамилия, имя, отчество, – раздельно произнёс лейтенант, внимательно всматриваясь в лицо Ивана.
Ивана это удивило: если вызывал, то знал, наверное, кого? Но он не выказал удивления, ответил чётко:
– Ященко Иван Яковлевич.
Лейтенант открыл серую папку, вынул из неё лист бумаги, стал записывать в неё ответы, макая перо ученической ручки в обыкновенную чернильницу-непроливашку. Иван видел краем глаза, что фамилия его была заранее написана на листе.
– Где и когда был призван в армию?
– Кормиловским райвоенкоматом в марте тысяча девятьсот сорок первого года. Омской области район. – Иван сразу понял, кто перед ним, и как надо отвечать на вопросы.
– Точнее. Дата?
– Двадцатого... – не очень уверенно сказал Иван, – марта.
Он хорошо помнил, как под полозьями саней разлетался мокрый мартовский снег, как выглядели лица провожающих, как несмело они прощались с Таей, а вот что было двадцатого – то ли в тот день повестку принесли, то ли именно в тот день увозили новобранцев в город – забыл.
– Часть. Фамилия командира?
Иван растерялся. Фамилию командира полка он слышал всего лишь раз или два и не был уверен, что назовёт её правильно, а вот номер части в этот момент напрочь улетучился из памяти. Должен бы помнить, потому, что посылал несколько писем на родину, но за два с лишним года все числа в его голове перепутались и частью стёрлись.
– Ф-Фролов... майор Фролов, комполка. А номер части.., Не помню.
– Как так?
– Не знаю. Два года прошло... Шваркнуло меня, когда снаряд разорвался, голова гудела, может поэтому? – скорее спросил, чем объяснил свою забывчивость Иван.
– Расскажите, как вы попали в плен.
Иван коротко изложил, как их построили утром рано под автоматы фрицев.
– Командиры в это время где были?
– Не знаю. Мы их никого не видели. Писарь только оставался, но он – с немцами.
Фамилия писаря?
– Шиб... – Иван запнулся. – Фамилия его мне неизвестна. За глаза его Шибздиком звали. Ростика маленького и тощий.
Лейтенант помолчал, посмотрел в сторону второго раненого.
– А с этим товарищем знаком?
Иван даже голову не повернул, чтобы посмотреть на товарища.
– Нет.
– А вы, товарищ подполковник, знаете этого гражданина?
При слове «подполковник» Иван встрепенулся, взглянул на него.
– Не знаю, но предполагаю, что это партизан, с которым мы прибыли в госпиталь.
Лейтенант перевёл взгляд с одного раненого на другого, потом погрыз в задумчивости конец ручки, спохватился и спросил:
– На чём основано ваше предположение?
– У Ивана Яковлевича, – подполковник запомнил имя Ивана, – сейчас нога в гипсе, его на носилках в самолёт доставили – это первое. Второе: я мельком видел его, у него были рыжие волосы и борода. Хоть его и постригли «под Котовского» и бороду сняли, но видно, что он – рыжий.
Отвечал подполковник вполне серьёзно, но всё равно скрыть иронии он не сумел.
– Можешь идти, – сказал вдруг без предисловий лейтенант Ивану.
Иван поднялся, опираясь на костыли, вышел в коридор. «Странно, – думал он, подойдя к окну и глядя на площадку перед входом в школу – там на машине привезли очередную группу раненых, – про то, что был в плену и про партизан – ничего не спросил, а ведь знает что-то, иначе бы не вызывал».
Листок из тетради в клеточку, который дала ему Соня, так и остался у Ивана чистым, и без пользы оказался карандаш – письмо, которое Иван собирался написать родным, он решил отложить до того дня, когда выяснится, чем закончатся его встречи с лейтенантом. Что первая встреча будет не последней, сомнений у него не было.
Прежде, когда в партизанский отряд стали летать самолёты с оружием, патронами и прочим необходимым снаряжением, думал Иван о том, что надо бы послать весточку домой о том, что жив. Но не написал письма, решил, что там давно уже не числят его среди живых, а тут радость появится, но если его убьют, то второй раз горе пережить родным будет труднее. «Останусь жив – тогда и напишу», – решил он.
И вот теперь, когда смерть отступила, намеревался сообщить родителям, что вернётся домой, попросил бумагу и карандаш, но оттягивал момент, чтобы удостовериться, что гангрена точно ему не грозит. А беседа с лейтенантом и вовсе показала ему, что писать на родину рано: ну как упекут куда подальше – за то, что был в плену.
Прошло несколько дней после встречи с лейтенантом, Иван каждый день ожидал нового вызова, но лейтенант никак себя не проявлял, директорский кабинет был закрыт на замок.
Жизнь в госпитале шла своим чередом. Два солдата из палаты «7Б» вылечились, сменили госпитальные халаты на обмундирование и пришли проститься с теми, кто оставался. Гимнастёрки с погонами, у одного на груди красовалась медаль «За отвагу». Оба – возбуждённые и весёлые – прошли между кроватями до дальней стены, затем пошли обратно к выходу, подходя поочерёдно к каждому товарищу, пожимая руки и желая скорейшего выздоровления.
– Ну, партизан, – солдат по имени Толя задержал ладонь Ивана в своей клешнястой ладони, сказал полушутя-полусерьёзно, – вернёшься домой – целуй девушек и за нас, чтобы они не журились, надеялись, верили и ждали.
Из коридора через раскрытые двери наблюдали за ними ещё четверо – из палаты «7А» – готовых к новым боям солдат.
Вечером на освободившихся кроватях уже были новички – госпиталь не знал простоев.
Напротив кабинета директора на подоконнике с мирных времён сохранились два цветка: кактус и фикус, а в деревянной кадке, стоявшей на полу, было небольшое деревце с большими глянцевыми листьями, явно заморское, названия которого Иван не знал. И рядом – скамейка. На ней почти всегда сидел кто-нибудь из выздоравливающих и не один. Беседовали. Поэтому Иван обыкновенно костылял мимо. И в этот раз, взглянув мельком в сторону скамьи, увидел, что там сидит человек, пошёл было дальше, но его окликнули:
– Иван Яковлевич!
Иван остановился, узнал подполковника, поздоровался:
– Здравствуйте.
– Присядь, если не торопишься, – пригласил подполковник.
Иван устроился неподалёку. Они некоторое время смотрели друг на друга, потом подполковник спросил:
– Давно в партизанском отряде?
– С осени сорок первого.
– Ты сказал особисту, что призывался ещё до начала войны. Потом как в партизаны попал – бежал?
– Ну. Женщина меня увела, – помедлил, кивнул головой в сторону директорского кабинета: – Он – кто?
– СМЕРШ, – по лицу Ивана подполковник понял, что это слово ничего партизану не говорит, пояснил: – «Смерть немецким шпионам» – серьёзная организация.
Помолчали. Иван решился спросить:
– А вы, товарищ подполковник, как там оказались?
Подполковник усмехнулся:
– Давай без субординации, оба мы сейчас в одном звании – инвалиды. Зови Ефремом – так меня окрестили, по отцу Осипович. Да. Мы своим полком в окружение попали.
– Не пробились?
– Вышли, но пока пробивались, большую часть людей потеряли. И командира полка, и батальонных.
– А как же...
– Как я снова оказался за линией фронта, ещё в заваруху встрял, да? Хм...
Ефрем Осипович поправил на себе халат левой рукой, загипсованная правая, как отметил про себя Иван, у подполковника в локте не сгибалась.
– Большого секрета тут нет, – сказал Ефрем Осипович, – хотя о том, что скажу, лучше не распространяться. И перед... – он кивнул на дверь напротив.
– Понятно, – вздохнул Иван.
– Забросили меня за линию фронта, к вам, значит, чтобы на месте ситуацию посмотрел и доложил наверх: как воюют партизаны, что надо, как организовать взаимодействие. И ещё кое-что...
Ефрем Осипович умолк, задумался.
Иван не знал, как быть дальше: попрощаться и уйти или же дождаться продолжения разговора? За этим «кое-что», видимо, скрывалось главное. Подумал-подумал, да и отважился спросить:
– Как же так получилось, что поначалу били нас фрицы, как младенцев?
– Хм... Получилось. Сильнее они были на тот момент – это факт. Подготовленные. Обстрелянные – на французах всяких потренировались, на поляках. Опытные. Вооружённые – как говорят – до зубов.
– А наши – с японцами, с финнами? – вырвалось у Ивана. – Тоже ведь опыт.
– С финнами, с японцами. Совсем другая война. Здесь линия фронта у нас – от моря до моря. Немцы на участках прорыва создавали большой перевес в силах – в шесть, в восемь раз, разве можно устоять? Когда против одной пушки – десять, против одного пулемёта – шесть, против танков – Иван с ПТР, то, сам понимаешь, чем всё заканчивалось. Стояли, иногда до последнего солдата...
Ефрем Осипович провёл ладонью по лицу, словно стирая тяжёлые воспоминания, продолжил:
– С финнами. Там как раз и выявились наши недостатки и в организации, и в вооружении, и много ещё чего. В управлении войсками. Выводы определённые сделаны были. Но не успели новую технику в достаточном количестве изготовить, уставы переосмыслить и новые издать... Немцы готовились воевать, твёрдо знали, что пойдут на нас, а мы сомневались. Нет, чувствовали, что война будет, но думали, что время до начала войны ещё есть. Не успели... Да.
Ефрем Осипович огорчённо вздохнул, махнул здоровой рукой:
– Слышал я не раз от молодых лейтенантов упрёк в том, что мы были плохими командирами, не умели воевать. Солдата не научили. Война кончится, и тогда нам это припомнят. Но военная наука приходит быстро, когда смерть смотрит в лицо. Война – жестокий учитель. Хотя, конечно, упрёк справедливый, но не вся правда в нём.
Иван слушал внимательно, впитывал каждое слово, ждал, что вот сейчас откроется ему что-то ещё очень важное, от которого зависела жизнь всей страны и каждого человека в отдельности.
– Ванечка, – позвала его Оля, пробегая мимо, – пора...
– Да, – поднялся Ефрем Осипович, – и мне пора. Кстати, – обернулся к Ивану, – с лейтенантом, когда пойдёшь к нему, много не говори, только самое существенное. И главное: помни, что сказал, чтобы в следующий раз мог повторить всё слово в слово. Разночтение – повод для новых вопросов и для подозрений. И о том, что я тут говорил, тоже не распространяйся.
– Спасибо, – Иван взглянул старшему товарищу в глаза, – я понял.
Вечерами под большой чёрной тарелкой радио, вывешенного в коридоре первого этажа, собирались выздоравливающие и раненые, которые могли ходить, и слушали сводку Совинформбюро о событиях на всех фронтах, на суше и на море. Радио по такому случаю включали на полную мощь, в другое время его приглушали или выключали вовсе.
Шестого ноября в палате только и было разговоров о том, что скажет Сталин на следующий день, какие победы уже одержаны Красной Армией, как идут дела в тылу, и скоро ли конец войне. Иван в обсуждения не вмешивался, считая, что его партизанский опыт не идёт ни в какое сравнение с тем, что довелось испытать в боях товарищам по палате.
Во второй половине этого дня Соня сказала Ивану:
– Тебе опять надо пройти в кабинет.
Он молча взял костыли и пошёл, подумав: «Вот и дождался. Один лейтенант будет допрашивать меня, или ещё кто приехал?»
Лейтенант был один, медленно прохаживался по комнате. Чисто выбритое лицо его в этот раз не было хмурым, он выглядел довольным, только что не светился от какой-то своей радости; от него исходил приятный аромат духов, так резко контрастирующий с госпитальными запахами. Сердце Ивана тревожно ёкнуло: «Чему радуется? Неужто накопал чего?»
– Садись, – кивнул на стул лейтенант, и сам занял место за столом напротив. Придвинул к себе папку, лежавшую на углу стола, открыл. Посмотрел на Ивана, вдруг улыбнулся: – Знаешь, товарищ Ященко, Киев взяли! Наши освободили Киев!
Иван был ошеломлён. Но не тем, что наши войска освободили Киев – этого ждали, судя по сводкам Совинформбюро, к этому шло. Удивил Ивана лейтенант тем, что назвал его, в чём-то подозреваемого, чуть ли не подследственного, товарищем. Да ещё такую новость сообщил, будто и впрямь они были товарищами.
– Когда?! – вырвалось у Ивана.
– Утром! Сегодня утром! – лейтенант был в восторге, словно бы и он участвовал в освобождении столицы Украины.
И за эту радость лейтенанта Иван вдруг проникся к нему симпатией, и заранее простил ему все те неприятные вопросы, которые тот непременно будет задавать ему.
– Напиши то, что ты мне рассказал в прошлый раз, – лейтенант положил перед Иваном несколько листков бумаги, ручку и пододвинул чернильницу. – Плен, и то, как оказался, как попал в партизаны.
– Писарь из меня... – вздохнул Иван, не слишком уверенно прилаживаясь к столу и рассматривая ручку в своей руке. Обыкновенная ученическая ручка, только пёрышко было «скелет», таким учительница писать не разрешала: кончик грубый, не раздваивается, и потому тонких каллиграфических букв не получалось.
Последний раз писал он письмо домой перед войной, и не ручкой, а карандашом.
Корпел Иван над бумагой больше часа, переживая заново свой плен, побеги и спасение, восстанавливая перед мысленным взором картины разграбленных и сожженных деревень, погибших в них людей... Но, трудно складывая слова, написал сухо, словно по протоколу, только самую малую часть из того, что произошло с ним за два с лишним последних года.
Лейтенант, изредка поглядывая на лист бумаги, на котором неровными строками проступала линия жизни Ивана, иногда что-то писал и занимался ещё чьей-то судьбой, перечитывая листки из другой серой папки.
– Ладно, – вдруг поднялся он, посмотрел на часы на левом запястье, – прервёмся. Пойдём – сейчас сводка Информбюро сообщит о Киеве.
И они пошли на первый этаж, где под чёрным картонным кругом радио уже собрались ходячие раненые. Они чуть опоздали. Голос диктора, как всегда, звучал сурово и торжественно:
– Войска Первого Украинского фронта в результате стремительно проведённой наступательной операции и обходного манёвра разгромили противостоящие немецкие войска и на рассвете 6 ноября штурмом овладели столицей советской Украины – городом Киев.
– Ура-а-а! – грянул восторгом выздоравливающий народ, заглушая диктора.
– Тихо!
– ...Районным центром Киевской области городом Васильков, а также заняли более 60 других населённых пунктов...
Два года с лишним столица Украины была в оккупации.
Ивану вспомнилось – Марийка рассказывала, – как ликовали фрицы, как издевались в честь своей победы над беззащитными жителями в деревне – в сорок первом году, после взятия немецкими войсками Киева... И вот – город снова наш. А диктор продолжал:
– ...во взаимодействии с Черноморским флотом и Азовской военной флотилией провели успешную десантную операцию с высадкой войск на восточном берегу Керченского полуострова...
... В этом бою уничтожено до двух тысяч немецких солдат и офицеров, двадцать два танка и девятнадцать орудий. На других участках также отбиты все контратаки противника.
– Так их, гадов! – не сдержавшись, кто-нибудь перекрывал голос диктора.
Не были забыты и успехи партизан.
– ...Партизанский отряд имени Александра Невского за последние дни пустил под откос четырнадцать вражеских эшелонов с двойной тягой, следовавших к линии фронта. Разбиты одиннадцать паровозов и сто восемьдесят вагонов и платформ с военными грузами...
Стоявшие рядом с Иваном раненые обратили взгляды на него и вдруг стали жать ему руки, словно он был причастен к уничтожению вражеских эшелонов:
– Ай да молодцы партизаны!
Иван растерянно отвечал на рукопожатия, но мысль о том, что не мог один отряд Невского за малое число дней свалить столько поездов, торчала в мозгу занозой. «Скорей всего, – думал он, – это сведения о деятельности нескольких отрядов. Наши тоже, поди, не сидели сложа руки».
– Поезда – это, конечно, здорово, – вдруг услышал Иван скептический голос, – но жителей деревень под Смоленском сожгли фрицы, а где были в это время партизаны?
О Смоленске, освобождённом в конце сентября, знала вся страна, но о том, какие потери понесло мирное население Смоленщины при отступлении врагов, знали немногие. Там фашисты уничтожили большинство населения, как было предписано отступающим войскам немцев руководством рейха.
Раненые, начавшие было расходиться по своим палатам, остановились, обернулись к говорившему, бросали короткие взгляды на Ивана, ожидая ответа. У него у самого всегда болела душа, когда отряд оставлял деревню и шёл на задание. Или покидал лагерь в лесу, к которому прибились старики и бабы с ребятишками. Что он мог ответить этому раненому? Тот был одет несколько необычно: вместо белых рубах и кальсон на нём была полосатая пижама, обеими руками он налегал на трость.
– Да, – повинился Иван, – много деревень фашисты сожгли, мы всех защитить не могли.
– Как? – паренёк лет семнадцати – тоже на костылях, стоявший рядом с Иваном, переспросил: – И людей жгли?! И ребятишек?!
Иван посмотрел на юношу и подумал: «А ты где и когда успел ногу потерять?» Вздохнул:
– Да, каратели жгли дома, чтобы нам негде было остановиться на отдых, но и людей тоже.
– Ладно, вы, – вступился за партизан пожилой солдат. – Тут у нас и танки, и самолёты, а половина страны под немцем была. Чем партизаны-то воюют? Небось, каждый патрон на счету.
Лейтенант, Иван видел, внимательно слушал то, что говорили раненые. Заметив, что Иван смотрит на него, особист едва заметным движением головы пригласил его идти в кабинет.
– Напиши, кто у тебя родственники, – сказал лейтенант, когда они заняли свои места, – родители, братья, сёстры.
От упоминания о родителях и сёстрах у Ивана словно полыхнуло в груди, нахлынули воспоминания, от которых перехватило дыхание. Минуту-другую он сидел неподвижно, потом справился с собой и стал писать.
Когда Иван выполнил просьбу-приказание, лейтенант внимательно прочитал список, задал вопрос:
– Братьев нет?
И сразу же другой:
– Почему все Яковлевичи, а у Павлы другое отчество?
– Паша от первого маминого мужа, он умер.
– Понятно. Устал?
– Нет, чего уставать?
– Тогда у меня ещё два вопроса. Первый: что можешь сказать о евреях?
Иван озадачился:
– В каком смысле?
– Об уничтожении фашистами еврейского населения.
– Да, – Иван припомнил первый день войны, – убивают евреев сразу, как только обнаружат среди пленных.
– Так. А с мирным еврейским населением как обращаются? Тоже уничтожают?
– Ну-у... Я видел, что евреи убирали лён на поле под присмотром фрицев. На одежде большие жёлтые нашивки были. Что с ними стало потом, я не знаю.
– А в отряде были семьи евреев?
– Да. Многие с детишками спасались в лесу. Но не только евреи, их меньше было. И даже знаю, что были люди, которые пришли в отряд, не только в наш, чтобы вывести евреев аж за линию фронта. Вроде как по приказу. Почему только евреев – не знаю. Некоторые пошли, а другие остались. Побоялись, что в пути будет ещё опаснее, чем при партизанах. А те прошли или нет, об этом разговора не было.
Разговор о детях в партизанском лагере для Ивана – сердечная боль. Перед мысленным взором возникает мальчик Петя, который был смертельно ранен при обстреле лагеря карателями. Иван подхватил его на руки и почти бегом кинулся к палатке санитара. В какой-то момент мальчик очнулся, открыл глаза, узнал дядю Ваню и попросил:
– Дядя Ваня, можно, я не умру?
Иван не успел обнадёжить мальчишку, он потерял сознание и больше уже в себя не приходил.
Пока лейтенант записывал, Иван думал о Марийке, о её дочке; острой болью в сердце отзывалась тревога за их безопасность.
– Разве только евреев? – промолвил Иван. – Русских, мы прочитали... Ну, комиссар перевёл памятку немецкому солдату. Там ему, солдату, приказывают убивать всех русских: и женщин, и детей – всех, тогда ему, фрицу, будет хорошо.
– Да, – лейтенант отложил ручку в сторону. – И украинцев, и белорусов – под корень. Вот тут и второй вопрос, – снова приступил к делу лейтенант, – о карателях. Это верно, что население уничтожается украинскими предателями?
– Это есть, – подтвердил Иван. Но тут же добавил: – Там всякие холуи у немцев служат: и литовцы, и латыши, и поляки. Из местных тоже нашлись люди, которые против нашей власти и готовы работать на фрицев за их похлёбку.
– То есть, можно сказать, что отряды предателей причастны к убийствам мирных жителей? Или убивали немецкие фашисты, а пособники были только в качестве прислуги?
– Нет. Ну, первый год немцы сами расправлялись с населением, а когда им на подмогу появился украинский батальон, то чаще совместно действовали. В последнее время немцы даже меньше зверствовали, вроде они не при чём. Вроде только наблюдают. Но если кто убегал – стреляли, конечно.
– Почувствовали, куда дело идёт, что отвечать придётся?
– Не знаю. Наверное.
– Умывают руки, – лейтенант закончил писать, подвинул листы бумаги к Ивану: – Прочитай и подпиши. На каждом листе.
Иван взял ручку, подписал, не читая записанного.
– Свободен, – кивнул лейтенант.
Иван поднялся, приладил костыли, но не успел сделать шага.
– Постой! Чуть не забыл, – лейтенант достал из сейфа небольшой листок бумаги. – Распишись о неразглашении, о чём мы тут с тобой беседовали. Фамилию, имя, отчество – полностью, а внизу – подпись.
Иван присел к столу, взял ручку, обмакнул перо и выполнил всё, что требовалось. Написал, расписался на бланке, посмотрел на особиста, будто спрашивал: «Это всё?»
– Всё, – сказал лейтенант, – выздоравливай.
Иван снова поднялся, наладился идти и вдруг, сам того не ожидая, спросил:
– Товарищ лейтенант, каких шпионов можно поймать в госпитале?
Лейтенант встал, заложив большие пальцы рук за ремень, прошёлся по кабинету, посмотрел на портрет Сталина, словно спросил у того разрешения ответить раненому, потом повернулся к Ивану:
– Германская разведка не дремлет. Там готовят диверсантов и шпионов, засылают к нам. А чтобы мы не могли разоблачить агентов, им делают операции по удалению каких-нибудь органов. Пройдя через госпиталь, шпион получает безукоризненные доказательства, что он советский воин, воевал, ранен.
Лейтенант вернулся за стол, но, видя, что Иван всё ещё в сомнениях, добавил:
– Так вот, одного такого субъекта, с ампутированной стопой, из этого госпиталя мы выявили. Он особо и не запирался, когда я его сюда пригласил.
После паузы лейтенант напомнил:
– Подписку о неразглашении дал – держи язык за зубами. Бывай.
Иван смущённо улыбнулся, почесал макушку и пошёл из кабинета, размышляя, что надо сказать: «Прощай» или «До свидания». Но так ничего и не сказал.
– Киев наш! – вдруг услышал он, когда был уже у дверей.
Иван обернулся, поднял костыль и погрозил воображаемому врагу, как дубинкой. Лейтенант засмеялся и тоже погрозил – кулаком.
«А он ничего – нормальный мужик, – решил Иван. – Сколько ему лет? Тридцати, пожалуй, нет. Мой ровесник или старше?»
В постели, перед сном, ворочаясь, не мог избавиться от мыслей о том предателе, который пожертвовал здоровой ногой ради того, чтобы лучше замаскироваться и вредить своей стране.
Учебный год начался с опозданием, всех учеников школы, где разместился госпиталь, направили в какое-то другое помещение. Олин десятый класс, изрядно поредевший, занимался с утра, и она приходила в палату в конце дня, часто оставаясь на ночь. Её одноклассницы помогали персоналу госпиталя в других палатах.
День седьмого ноября выпал на воскресенье. Вскоре после завтрака в госпиталь прибыли артисты, целая «армия» – школьники. Для тех, кто мог ходить, главный концерт был в актовом зале. Поток раненых к этому дню несколько ослабел, из актового зала убрали кровати, освободили по такому случаю. Небольшими группами ребята и девчата распределились по палатам.
Иван собрался было идти в зал, но увидел входящих в палату артистов и остался. Мальчик в белой рубашке с красным галстуком и две девочки, тоже в белых кофточках и при галстуках – пионеры, вошли, пугливо и насторожённо оглядывая палату и раненых. За ними шла девушка в бледно-голубом платье, перехваченном белым пояском. Светлые волнистые волосы её, красиво обрамляя лицо, покрывали плечи и спину. Не только у Ивана ёкнуло в груди, когда она вошла: «Артистка!» Но тут же её узнали: «Оля!» Прежде девушку видели только в белом халате с белой же косынкой на голове, а тут вдруг явилась сказочная принцесса. Лежавший рядом с Иваном лётчик Серёга, он поступил в госпиталь двумя днями раньше, захлопал в ладоши, и все раненые подхватили аплодисменты. Ребятишки остановились, заулыбались, но Оля радости не проявила, будто не заметила реакции раненых на её появление.
Следом за ними в палату вошёл пожилой седовласый мужчина в халате. На одном плече, на ремне, у него висела гармонь, свободной рукой он нёс табурет. Приблизился к ребятам, остановился, вопросительно оглядел палату – отчего оживление? Поставил табурет на свободное место, сел и взял гармонь на колени. Всё стихло.
Оля тронула за плечо мальчишку, он коротко глянул на неё и сразу же громко провозгласил:
– Мы поздравляем вас с победой Киева! – поправился: – С освобождением Киева.
– Ура! – негромко ответил голос с самой дальней кровати.
Оля наклонилась к пионеру, что-то прошептала.
– А! – спохватился он. – Ещё. Да здравствует двадцать шестая годовщина революции!
Раненые заулыбались, ждали продолжения. И оно последовало. Под негромкие звуки гармони артист прокричал:
– Немец хвастал, будто в клещи всех возьмет и всё сожмет.
Наши клещи вышли хлеще – вышло всё наоборот.
Мальчишка глянул на девочку, и та продолжила:
– Ты не жди, фашист, пощады за грабеж и за разбой.
Пулемётом и гранатой рассчитаемся с тобой.
И вторая девочка, взмахивая рукой, словно саблей секла, продекламировала:
– Будет всем врагам воякам по загривку, по спине.
Ну а Гитлеру-собаке так достанется вдвойне!
– Правильно! – одобрили слушатели.
Оля шагнула к гармонисту.
– Синий платочек! – объявил парнишка.
Палата одобрительно загудела. Но и сомнение было в этом шуме. Как она справится с песней, которую многие слышали в исполнении знаменитой певицы?
– Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч...
Раненые притихли в изумлении: голос у Оли сильный и приятный, она им хорошо владела, а гармонь вторила, негромко и задушевно. Трогала за сердце всем давно знакомая и любимая песня. Окончание – про пулемётчика – оказалось для многих неожиданным.
– Сколько заветных платочков носим в шинелях с собой!
Нежные речи, девичьи плечи помним в страде боевой.
За них, родных, желанных, любимых таких,
Строчит пулемётчик за синий платочек, что был на плечах дорогих.
Умолк голос девушки, затихла гармонь, и воцарилась тишина в палате. Впечатление от песни было такое, что раненые некоторое время боялись лишним словом и даже аплодисментами нарушить чувство любви, нежности и возникшего нерушимого единства всех, кто был здесь, в палате, и в окопах, и в каждом тыловом доме.
– Огонёк, – объявил мальчишка, не дав разразиться восторгам.
Вздохнула гармонь, и вместе с Олиным голосом вдруг раздались тонкие голоса девочек:
– На позиции девушка провожала бойца,
Тёмной ночью простилася на ступеньках...
И в этот миг что-то случилось с Олей. Голос дрогнул, сломался, и замер. Она, низко склонив голову, стремительно пошла из палаты.
Замолчали, переглянувшись, девочки, издав резкий звук, прекратила мелодию гармонь. Тишина. Раненые и прежде обратили внимание, что Оля ни разу не улыбнулась им, лицо бледное, взгляд замороженный – обращён куда-то вдаль.
Мама Соня, сидевшая в уголке за своим столом, поднялась, вышла к артистам, обратилась к слушателям:
– Вы простите, её, ребята: у Оли брат...
Голос медсестры дрогнул, она махнула рукой и пошла обратно на своё место. В палате знали, что месяц тому назад Оля проводила брата на фронт. И вот – горе. Так быстро сгорел парень.
Казалось, что на этом концерт закончился, но пионер вышел вперёд, сжал кулачок, голова поднята:
– Погиб поэт! – поправился: – Михаил Юрьевич Лермонтов. Смерть поэта. Погиб поэт! – невольник чести...
Слушая гневное стихотворение Лермонтова, Иван припомнил, как Фёдор, инструктор, объяснял, почему пуля Дантеса пришлась Пушкину ниже пояса. Плохой стрелок был этот француз. Теперь же вдруг подумалось, что Пушкин-то попал в грудь противника, сбил его с ног, а тот остался невредим. Говорят: «Пуговица спасла». Срикошетила, мол, пуля. Держат нас за дураков. Пуля – что лом прилетел. Знать верно сказал Фёдор, что у Дантеса под одеждой защита была. И вот тут мысль у Ивана: подлый француз подумал, наверное, что и Пушкин такую же штуку проделал, и потому умышленно стрелял не в грудь, а в заведомо незащищённое место...
– А вы, надменные потомки известной подлостью прославленных отцов...
Выходит, те же фрицы! Раненые, казалось, дышать перестали, когда маленький патриот произнёс приговор палачам:
– Тогда напрасно вы прибегнете к злословью: оно вам не поможет вновь, и вы не смоете всей вашей чёрной кровью поэта праведную кровь!
– Молодец! – перекрывая шум аплодисментов, прокричал Серёга. – Подойди сюда!
Мальчишка покрутил головой, определяя обладателя голоса, приблизился.
– Вот, – сказал лётчик, протягивая плитку шоколада, – вам от нашей авиации. Жалко, что больше нет.
– Зато сахар есть! – раздалось сразу с нескольких сторон.
Девочки растерянно оборачивались на руководителя, и гармонист согласно кивал головой: берите, мол, нельзя отказываться.
– Батя, – обратился к гармонисту солдат с забинтованной рукой, – «Тёмную ночь» можешь? Сыграй.
Иван такой песни ранее не слышал. Вместо ответа гармонист склонил голову к мехам и не только стал играть, но и запел негромко и задушевно.
– Тёмная ночь, только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах, тускло звёзды мерцают...
Как это близко и знакомо Ивану! Но и каждому раненому бойцу в палате. И слова: «В тёмную ночь ты, любимая, знаю, не спишь и у детской кроватки тайком ты слезу утираешь...»
Да, Марийка плохо спала по ночам, дочку отправила, к матери, а там, в большой деревне, фрицы были частыми гостями. Что сегодня творится в оккупированных деревнях и сёлах, жива ли его любимая, и сумела ли старая женщина сохранить внучку, Марийкину дочку, которая называла его, Ивана, папой? Пригорюнились, Иван видел, и другие раненые, но печаль была светлая, с какой-то надеждой, которую обещала песня.
– Ты меня ждёшь и у детской кроватки не спишь, и поэтому, знаю, со мной ничего не случится!
– Спасибо, отец!
– Да, – гармонист поднялся. – Это вам, ребята, спасибо. Выздоравливайте и бейте фашистов за наши страдания и слёзы.
Концерт подействовал на раненых как обезболивающее лекарство. Никто не стонал, не жаловался, забыли о необходимых таблетках и пропустили бы процедуры, если б не строгая и заботливая медсестра Соня.
– У меня «хромка» была, – поделился с палатой солдат с забинтованной рукой, – а у бати, я заметил, немецкая гармошка. Тоже ничего.
– Ага, – отозвался с дальней койки боец, – скоро не только гармони, все фрицы по-нашему запоют. Мама Соня, вы знаете, кто этот артист?
– Повернись-ка сперва, сынок, тылом, я тебе укольчик сделаю. Вот. Павел Семёнович – это учитель, а не артист. Гармошку трофейную ему один хороший товарищ оставил. Сказал, что он себе ещё у немцев добудет. У Павла Семёновича была своя, «Тульская», да сильно износилась, хрипела немножко.
– О! Братцы, я ведь письмо получил из дома. Знаете, что пишут? На нашей фабрике опять гармони делают, вместо костылей и чего-то там ещё. Понимаете? Гармонь нужна – как оружие!
– Костыли тоже нужны, – пробурчал его сосед, – а мне обещали только завтра.
– И что с твоей «хромкой» приключилось? – прозвучал вопрос к раненому с забинтованной рукой.
– Что? Да разнесло вдребезги осколком.
– Тогда и руку ударило?
– Не – руку и ноги потом. Но докторша обещала, что всё восстановится – и ноги, и рука, и на гармошке я ещё сыграть смогу.
– Мне Пушкина жалко, – сказал лётчик Серёга, ни к кому не обращаясь.
– Чего ж не жалко? Конечно. У него, поди, и детки были? – молчавший до тех пор парень с перебитыми ногами, из пехоты, со странным именем Сильвестр, Сильва, вдруг молвил слово.
Сильва был набожным человеком, крестился иногда, по утрам нашёптывал молитву; его не осуждали, но и не интересовались тем, где воевал, и как он получил своё ранение.
– Четверо было у Александра Сергеевича, деревня, – сердито ответил Серёга. – Помолись за них.
– Ну, ты даёшь! – урезонил Серёгу туляк: – Их давно уж схоронили, какая молитва? Ты вот скажи, пехота, – обернулся к богомольному солдату, – чего тебе боженька не помог, не уберёг ноги от снаряда?
– А, может, Господь мою голову уберёг – откуда ты знаешь?
– Хе, – удивился туляк, – тоже правда. Однако ты смышлёный. Читать-то умеешь?
– Кто ж не умеет? – не обиделся пехотинец. – Я газеты читаю. В газете вычитал в прошлом году, что все церкви на Пасху откроют. И на службе побывал.
– Это когда же было? – не все раненые знали, что правительство официально разрешило празднование Пасхи.
– Так в апреле, в ночь на пятое, все церквы открыли и комендантский час отменили. Електричества не жгли, наш поп, священник то исть, сказал, я хорошо запомнил: «Тьма рвётся к нам. Враг не выносит света, и Светлое Воскресение мы встречаем впотьмах. Окна забиты, двери закрыты, но мы зажжём свечи, и храм озарится светом. Победа грядёт, как светлое воскресение».
– Так ты москвич? В какой церкви Пасху встречал?
– Не, я в своём селе. Зятьково – наше село. Две тыщщи народу пришло, а может, и поболее! Христос воскрес! Ой, хорошо!
– Да, воскрес, – негромкий бас артиллериста Петра напоминает Ивану Семёна, тоже артиллериста, товарища, с которым бедовал в лагерях... – Кто бы наших детишек воскресил...
В палате стихли разговоры, знали: вся семья Петра погибла под бомбёжкой. Сильва многократно перекрестился, бормоча негромко какую-то молитву.
Вечером вспомнили снова стихотворение Лермонтова, и то, как погиб и этот поэт.
– Тоже ведь, нерусь какая-нибудь, – высказался про убийцу туляк.
– Мартынов-то? Фамилия русская, – подал неожиданно голос Дима. – Как звали – не помню.
С тех пор как лишился обеих ног и пытался покончить с собой, он практически не разговаривал. Но трагические судьбы двух поэтов, о которых вспомнили тут, вдруг пробудили в нём чувство сострадания за своих, за русских, чувство боли, которое поднялось над его собственным горем.
– Николаем звали, – сказал сердито Сергей, – а отца его – Соломоном.
– Во как! Выходит: тоже фриц?!
– Неизвестно. У нас каких только имён не бывает. Сильвестр, например.
Сильва вопросительно поднял голову:
– Чего?
В палате засмеялись.
А потом припомнили, что и в наше время «фрицы» – иностранцы – не воспылали к русским любовью, несмотря на победы Красной Армии над захватчиками. Второй фронт больше двух лет не могут открыть, одни посулы и обещания.
– Да и технику только теперь стали поставлять, – сказал Серёга. – Под Москвой и Сталинградом, по-моему, ни танка английского не было, ни самолёта.
– Ты думаешь? А под Курском?
– Не знаю, врать не буду, – Сергей посмотрел на потолок, словно там можно было найти ответ. – Не приходилось слышать, чтобы танки-янки вместе с нашими Т-34 против немецких сражались.
– Любят жар чужими руками загребать. Суки, – с таким выводом согласились все.
– Слушай, Сергей, ты почему не в офицерской палате? – вдруг спросил парня пожилой раненый. – Там лучше кормят.
– И здесь неплохо, – отозвался Сергей, – достаточно, не пашем. А я ж не совсем лётчик, стрелок, не офицер.
Иван стоял у окна, глядя на чистый снег, укрывший стылую осеннюю землю, когда кто-то приобнял его за плечи. Пахнуло лёгким запахом вина. Оглянулся. Удивился:
– Товарищ подполковник?!
Ефрем Осипович был в кителе – две медали на груди и орден «Красная Звезда».
– Зима, Ваня. Да, – кивнул в сторону окна Ефрем Осипович.
– Последняя? – Ивану казалось, как и другим раненым бойцам в палате, что после освобождения таких важных городов как Смоленск, Харьков и Киев немцы уже не способны на серьёзное сопротивление.
– Как сказать, – Ефрем Осипович отступил к лавке, сел, поманил Ивана. – Похоже, что так, но обольщаться рано. В начале года, когда дали немцам жару под Сталинградом, попёрли, на радостях, дальше, взяли Харьков и – надорвались. Силёнок не хватило. Огромное число наших войск было окружено. Потери большие. И Харьков опять сдали, и в плен попало – без числа. Не принято об этом говорить, но урок суровый: зарываться не надо.
Помолчали. Иван спросил:
– Как ваша рука? Вроде как на выписку собрались – форму надели.
– Рука как рука: вроде дубинки теперь, – он вдруг засмеялся: – Хирург меня спросила перед операцией: «Вам как сделать – прямую, или под углом?» А я ей говорю: «Чтобы ширинку мог застегнуть». Вот, – он поднял правую руку, – и до ширинки достаёт, и писать могу, и даже из пистолета, если понадобится, стрелять. А щи хлебать я и левой наловчился. Форму мне выдали, действительно, на выписку, – он помолчал, чему-то улыбаясь, продолжил: – И я рад. Две радости у меня. Первая: не увольняют из армии, и я возвращаюсь в... Ну, не важно, куда. А вторая – сын мой отозвался. Про Харьков я тебе сказал. Он был в том окружении, чуть не попал в плен, чудом выбрался на свою сторону. А тут вот опять больше месяца от него ни слуха, ни духа. Я уж загоревал. Но смотрел на тебя, а вы похожи, и думал: «Если Иван Яковлевич из такой передряги живым выбрался, то почему бы и моему Ване не уцелеть?!» Тёзки вы с моим сыном. Да.
– В прошлый раз вы сказали, что были ещё важные причины наших поражений в начале войны, – решился напомнить Иван, – но Оля меня позвала. Можете пояснить?
– А письмо через супругу мою, – Ефрем Осипович будто не услышал вопроса, заданного Иваном, – задержалось по причине того, что вместо адреса и названия части теперь на конвертах указывается только номер полевой почты. В целях конспирации. И правильно. Знаешь об этом? Домой письмо написал?
– Нет.
– Напиши, обратный адрес, номер почты госпиталя, тебе сообщат. Ты боксом занимался?
– Нет. Могу, конечно, кулаком в ухо – по-деревенски. Нас только учили приёмам с оружием. Но не пришлось, не пригодилось.
– И ладно: рукопашная – жуткое дело! Человек в зверя превращается, когда собственными руками убивает себе подобного.
– Страшно?
– Нет, пожалуй. Что-то вроде азарта, злоба и какой-то дикий восторг. А страшно становится потом, когда вдруг, как на экране кино, отдельные картины в памяти возникают. Или во сне: на тебя враг идёт, а у тебя ноги к земле пристыли... Да. Сын у меня боксом серьёзно занимался.
– И что?
– Так вот: говорил я тебе, что были ещё серьёзные причины наших поражений. Оружие, танки, самолёты – это, худо-бедно, к войне готовили, маловато, конечно, новых вооружений было, снарядов – в обрез, а про мелочь-то забыли. Правильнее сказать: не успели. Командиров винят, что плохо полками и дивизиями командовали. Они же вслепую воевали! Карт местности не оказалось. Это же всё равно, что на ринг выпустить любителя боксёра с завязанными глазами против профессионала.
– Почему не было карт? – удивился Иван.
– Потому. Подробные карты приготовили на предполагаемые районы боевых действий, на приграничные полосы. На всю территорию съёмку сделать – денег не хватало и времени. А когда пришлось отступить, далеко отступить, то крупномасштабных карт у командиров не оказалось. Даже на те местности, на которые карты были, их не успевали выслать. Такая обстановка была. И командир, отступая, не мог знать, что у него слева или справа, что позади: река или болото, населённый пункт или лес, или чистое поле, где немецким танкам будет раздолье. Где стать, где укрепиться?
Ефрем Осипович горько вздохнул, посмотрел на Ивана внимательно, будто в лице его хотел найти ответ на какой-то ещё вопрос.
– А вторая беда наша была в том, что связи не было. В расположении своей части катушки размотают связисты, а что у соседа происходит – посыльного надо было отправлять. Пока он туда-сюда сходит, враг уж на десятки километров охват сделать может. Вот и нервничает командир дивизии или полка, когда не знает, есть у него сосед справа или нет, отступить, чтобы не окружили, или наоборот: ударить встречь наступающим, чтобы дать время соседу организовать оборону. Управление соединениями отсутствовало, разрозненно действовали – вот и били нас. У немцев беспроводная связь с самого начала была, и не только у командиров частей и соединений, на каждом танке рация и на самолётах. Да.
– Тогда у немцев откуда карты на нашу территорию?
– С той ещё войны, а перед началом этой самолёты германские над нашими полями и лесами летали, фотографировали. Обновили старые карты...
– А что наши? Почему не сбивали?
– Запрещено было, чтобы не спровоцировать немцев. Да. Тут, конечно, сильно командование промахнулось.
Пока Иван размышлял над тем, спросить ли, кто именно запретил немецкие самолёты сбивать – генерал ли какой или сам Сталин? – Ефрем Осипович посмотрел на часы.
– Через полчаса должна машина за мной подойти, – пояснил он. – Вот, кстати, ещё мелочь: часы не у каждого офицера были, не говоря уж о сержантах. Тоже иногда вещь необходимая.
– Товарищ подполковник, – вдруг вспомнилось Ивану, – видел я солдат, которых прислали в отряд. Они с какими-то приборами ходили. Не ваши ли, случаем?
– Вот, – вздохнул Ефрем Осипович, – СМЕРШ не зря говорит, чтобы мы меньше болтали. Ладно, скажу. Карты на оставленную территорию нужны, наступать-то когда-то придётся. Самолётами аэросъёмку делаем, но на земле привязку снимков всё равно необходимо выполнить. Рискуют геодезисты и топографы в тылу у немцев, а куда денешься?
– Так вы топограф?
– Почти. Я на оптико-механическом заводе в Ленинграде работал. Перед войной меня призвали в армию, и один службист, не понимая, что такое геодезия или топография, направил меня в артиллерию. Прошёл подготовку и в звании лейтенанта войну встретил.
Иван посмотрел на погоны подполковника, Ефрем Осипович перехватил его взгляд.
– Ну да: за два года дорос до старшего офицера, до подполковника. А почему? Выбили командиров рот, батальонов и даже полков. Устав требовал, чтобы они вели в бой своих бойцов за собой. Вот враг в первую очередь и бил по ним, чтобы лишить наступающих командира. Убьют командира, кто-то струсит, поднимет панику и – бежать. Страх – это вроде мгновенной инфекции, заразной болезни. Боевое войско вдруг превращается в толпу. Да. Теперь поняли, что не геройство командир должен проявлять в бою, а руководить сражением. Для чего хоть взводный, хоть ротный, согласно новому уставу, обязан быть сзади бойцов, видеть поле боя и вовремя принимать решения.
Ефрем Осипович подвигал рукой, будто руководил невидимым полком, вздохнул:
– Боевой устав пишется кровью.
Видя, что Иван приуныл от правды, которую он только что узнал, Ефрем Осипович решил смягчить впечатление горечи от ошибок правительства.
– Что закручинился? Думаешь, что у немцев нет ошибок? Вот элементарно: они не подумали, как быть с доставками техники и вооружений по железной дороге. Железнодорожная колея у нас шире, чем в Германии, да и вообще в Европе. Немецкие поезда не могут идти по нашим дорогам. И фрицы спохватились только тогда, когда столкнулись с необходимостью либо перешивать колею, либо заниматься перегрузкой на наши вагоны всего, что везли для фронта. Стали спешно формировать команды для перекладки рельс, а это время. Бывает, что один час промедления решает исход операции, а тут – дни и недели. Не скажу, что это промедление было главным в том, что их блицкриг провалился, но вот из таких – вовсе не мелочей – и складывается либо успех, либо неудача. О наших новых танках – КВ, Т-34, о реактивных миномётах, «катюшами» их называют, немцы понятия не имели. Всех немецких шпионов перед войной выловили – почти всех – вот и результат: «катюши» бьют – у фрицев паника. И много ещё чего они не учли. Например, того, что такой сплочённой оказалась наша страна в критический момент. А это – самое главное!
И действительно: Ивану и самому припомнилось многое, что немцы не учли. Хотя бы то, что в кротком белорусском народе окажется такая крепость духа и неистребимая воля к уничтожению супостата.
Слово «офицер» раньше было для Ивана чуть ли не ругательным. Офицер – значит враг. Это вошло в сознание ещё с детства, с рассказов отца, который в прежней войне натерпелся от офицеров, особенно унтер-офицеров, любителей дать в зубы. Но Ефрему Осиповичу ничего не сказал, спросил только:
– Погоны давно ввели?
– Нет. Недавно. И правильно сделали: сразу звание видно, главное, подтягивает, дисциплинирует.
Примерно через месяц после операции – Иван сбился со счёта дней – сделали рентген, а ещё через два дня его пригласили в операционную, где сняли гипс. С бьющимся сердцем Иван старался заглянуть под руки доктора и медсестры, которые бережно обследовали его ногу. Сестра удалила часть нитей со швов, мягкой влажной губкой протёрла голень, доктор лёгкими касаниями пальцев проверил, как срослись кости и мягкие ткани. Попросил:
– Пошевели пальцами.
Иван попробовал выполнить распоряжение, с трудом немного согнул большой палец правой ноги – лёгкое движение вызвало боль в месте, где были соединены косточки и мышцы.
Закончив процедуру, доктор посмотрел на встревоженное лицо Ивана, показал ладонь: «Всё в порядке».
– В порядке, а синие пятна и припухлость?
– Гипс, – приказал медсестре доктор. – Наступать на ногу рано, – предупредил Ивана, закончив бинтовать голень, – делать массаж. Легонько.
На этот раз ступня не была охвачена гипсом, только под пяткой небольшой каблучок остался.
Медсестра показала, как надо массировать пальцы.
Чтобы кровообращение не нарушалось, – пояснила Ивану, хотя это он уяснил раньше. – – И вообще – двигайся больше, только ногу не повреди. Похоже, что всё сложилось удачно: нога будет как новенькая!
В палате обсуждались последние новости Совинформбюро: об освобождённых городах, о действиях партизан, о попытках немцев наступать на некоторых участках фронта, о том, что приходится видеть на освобождённых территориях. Особенно больно было слышать о зверствах фашистов по уничтожению беззащитных людей: женщин, стариков, детей.
... На станции Лесная Барановичской области скопилось много тысяч жителей, которых немцы при отступлении насильно угоняли из родных сёл и городов на каторгу в Германию. В конце ноября после беглого медицинского осмотра гитлеровцы отобрали свыше 900 нетрудоспособных и больных и расстреляли их…
...Получено сообщение о чудовищных злодеяниях немецко-фашистских мерзавцев в городе Керчь. Недалеко от города гитлеровцы устроили женский концентрационный лагерь. В этом лагере томились тысячи женщин и девушек, пригнанных немцами с Кубани и из Крыма. Заключённые подвергались диким пыткам и унижениям...
– Скорей бы стать на ноги и – на фронт! – высказал общее стремление раненых лётчик Сергей.
В один из этих дней случилось маленькое чудо.
В палату зашла Соня, за ней шёл главный врач, начальник госпиталя, а ещё в двух шагах позади него – две женщины в белых халатах. Одна средних лет, вторая – не более двадцати. Иван подумал, что это, возможно, новый врач и новая медсестра, которых почему-то хочет представить раненым главный. Но ошибся.
Соня, часто оглядываясь, прошла к кровати Дмитрия. Он лежал поверх одеяла. На обрубках ног его были надеты кожаные бахилы, которые ему выдали накануне, и в которых он, как в ступках, уже делал первые попытки передвигаться по полу, поддерживая себя укороченными костылями. Дима отдыхал. Лежать в обуви на кровати – пачкать одеяло. Увидев медсестру, он сел, свесил свои коротыши вниз, повинился, опустив голову.
– Вот, – только и сказала Соня главному и отступила на шаг.
Начальник госпиталя поправил накинутый на плечи халат, присел рядом с Дмитрием.
– Как чувствуешь себя? – спросил раненого.
Дмитрий пожал плечами, мотнул головой:
– Ничё. Пробовал стоять в этих, – кивнул на обувку.
– Так, – главный врач повернулся к женщинам: – Забирайте...
Он не договорил. Старшая из женщин кинулась к Диме, упала на колени перед ним:
– Дима! Сынок!
Он отшатнулся. И тут же склонился к ней, они обнялись и зарыдали. Главврач, встал, оглядывая палату, тихо удалился.
Успокоились, мать глубоко вздохнула, сказала:
– Валя тоже приехала.
Только тут Дима посмотрел в сторону девушки. Глаза его расширились, рот приоткрылся, чтобы что-то сказать, но он ничего не произнёс, лишь непроизвольно двигал руками по груди и шевелил губами.
Валя с бледным, как полотно, лицом приблизилась к нему, оглянулась в смущении навстречу устремлённым к ней взглядам. Она не красавица, но и не урод – обыкновенное девичье лицо. Вдруг оно вспыхнуло румянцем, краска залила щёки, лоб и подбородок. Но девушка решительно села на кровать вплотную к Диме, обняла его за шею, вновь оглянулась и... припала губами к его губам.
В палате – восторженная тишина.
Минуту спустя женщины подхватили Диму с двух сторон и понесли. Руки его – на плечах своих любимых, он повернул голову в сторону палаты:
– Прощайте, братцы!
Вечером пришла на смену Оля, глянула на опустевшую постель Димы и впервые за много дней на лице её исчезло хмурое выражение.
– Ты знала? – спросил Олю Иван.
– Да. Это мама Соня нашла в его документах адрес и написала письмо. У него, оказывается, и невеста была.
– Почему была? – возразил Сергей. – Есть! Красавица!
И все были согласны с таким мнением.
Прошёл ещё месяц после операции, пошёл третий. Ивану разрешили слегка наступать на раненую ногу, а потом и сняли гипс. Снова хирург внимательно осмотрел результаты своей работы, были удалены последние швы, но к выписке из госпиталя доктор Ивана не назначил.
– Будем посмотреть, – сказал он, но заметно было, что результатом доволен. – Ходи помалу, а дней через пяток, глядишь, и отпустим.
Голень забинтовали плотной тканью.
Вместо опостылевших костылей Соня принесла Ивану трость, и теперь на зависть товарищам по палате он всё уверенней двигался из палаты в коридор и даже на крыльцо. Мороз быстро загонял его обратно, он возвращался в палату с румянцем на щеках, внося с собой свежесть зимнего воздуха.
Иван решился, наконец, написать письмо сестре. «Здравствуй, Надя. Пишет тебе твой брат Иван. Я живой, нахожусь пока в госпитале. О чём и сообщаю. Мне пока не пиши, мне скоро выписка. Напишу потом. Пожелай всем здоровья. Иван». Свернул аккуратно листок в треугольник, написал адрес, на обратной стороне дописал: «Я в порядке, не беспокойтесь».
И, наконец, за два дня до нового года, выписка. Для медперсонала это будничное событие, а для Ивана – праздник. Ему выдали справку, заверенную подписью главного врача и печатью, в которой было сказано, что красноармеец Ященко Иван Яковлевич подлежит демобилизации по причине ранения и направляется по месту призыва в ряды Красной Армии. То есть, в свой Кормиловский райвоенкомат, а там – в родную деревню, или куда сам пожелает.
Из госпиталя обычно было три дороги. Полностью выздоровевших направляли в специальные команды, из которых формировали пополнение для фронта. Других, которые ещё не совсем встали на ноги, но уже не нуждались в серьёзном лечении, отправляли на поправку в лечебные подразделения, из которых потом путь, опять же, лежал в формируемые полки. Третьи, чьё физическое состояние не позволяло быть в строю, отправлялись по домам. Если, конечно, дом не был на оккупированной врагом территории.
Ивана медики посчитали к дальнейшей службе непригодным.
Отдельно от справки ему дали требование на приобретение билета на поезд. И ещё: к семнадцати рублям, которые были получены Иваном за два месяца прежде, добавились восемь рублей пятьдесят копеек за третий месяц пребывания в госпитале. Не густо. Но такие выплаты полагались всем раненым, не взирая на звания и степень ранения.
Накануне войны рядовому солдату платили семнадцать рублей, старшим по званию и должности – больше, так что командиру взвода – уже больше шестисот. Оказалось, что и теперь денежное довольствие такое же, но, как узнал в госпитале Иван, гвардейцам – вдвойне; также ввели плату за боевые успехи. Например, за каждый подбитый танк командиру орудия и наводчику полагалось по пятьсот рублей, остальному расчёту – по двести. А за эвакуацию с поля боя своего подбитого танка – так в десять раз больше! Платили снайперам, очень приличные деньги получали лётчики... Любой воин мог отличиться и получить достойное вознаграждение – в виде денег, а в определённых случаях к деньгам ещё и медаль.
Ивану сказали, что и партизанам, вроде, плата полагается, но в их отряде до выплат каких-либо денег дело пока не дошло. Да он и не считал, что его заслуги пулемётчика второго номера дают право на денежное вознаграждение, тем более – право на медаль. Хотя, когда удавалось осадить карателей или удачно провести защиту своих диверсионных групп, то, конечно, он испытывал чувство удовлетворения от хорошо проделанной работы. В сознании откладывалось, что вот легла ещё одна крупинка в здание будущей победы.
Затем – к Крабу, в вещевой склад, налево по коридору. Крабом называли раненые между собой каптенармуса, имя-отчество которого мало кто знал. Почему «Краб», Иван понял, когда прошёл в классную комнату, отведённую для хранения вещей раненых и для выдачи обмундирования убывающим из госпиталя. На левой руке каптенармуса было два пальца: большой и безымянный, видимо когда-то кто-то из раненых заметил, что эта рука напоминает клешню краба – вот и явилось такое прозвище.
– Здравствуйте, Митрофан Ильич! – Иван, как это было принято в своей деревне, в Богдановке, считал невежливым обращаться к старшему, не называя его по имени-отчеству, поэтому узнал, как зовут каптенармуса, у мамы Сони. – Я к вам.
– Угу, – кивнул головой Митрофан Ильич, – жду. Где-то припозднился, последний остался по списку. Присядь, – указал на скамейку.
Иван сел, трость зажал коленями.
В госпитале находилось более полутора тысяч человек, группы выздоравливающих шли за обмундированием ежедневно. Список убывающих ложился на стол каптенармусу накануне вечером, а иногда и раньше.
Митрофан Ильич открыл небольшой шкафчик, где двумя стопками лежали большие толстые, амбарные, тетради. Безошибочно вынул из каждой стопы по одной. Странное чувство возникло у Ивана при виде этих книг-тетрадей: внешне они были очень похожи на ту, в которую его вписал немец по имени Фриц, когда Иван оказался в третьем по счёту лагере.
– Что? – Краб заметил странный взгляд солдата, понял по-своему. Успокоил: – У нас порядок.
И действительно: левой рукой-клешнёй ловко, почти безошибочно, открыл нужную страницу одной из тетрадей, ткнул химическим карандашом в лист:
– Ваши вещи в целости-сохранности, – поднял с пола, к великому изумлению Ивана, его тощий вещмешок. Перечислил, глядя в тетрадь: – Котелок медный, кружка, бритва, нож. Проверьте.
Иван не верил своим глазам: его нехитрое имущество, которое он носил в заплечном мешке всегда с собой, оказалось тоже здесь, в госпитале! Две небольшие дырки в мешке и отбитый край котелка свидетельствовали, что вещмешок на поле боя был пробит осколком, видимо от того же самого снаряда, что измочалил ему ногу. Чуть бы ниже – прошил бы грудь Ивана, и не бывать ему тогда ни в госпитале, ни в родном доме, а остаться навеки в белорусской земле.
– Ничего, – бросил взгляд в сторону повреждённого котелка Краб, – вполне пригодный, чуток подправишь, и будет как новый. Так. Про вещи. Брюки твои – за полной непригодностью к восстановлению – сданы на ветошь. Ремень – годный. Ботинки твои – хлам. Рубаха ещё годится и приведена в надлежащее санитарное состояние.
И точно: подал Ивану ремень и заранее приготовленную выстиранную косоворотку, которую ему подарила Марийка, когда он был последний раз в её доме.
– Распишись, – каптенармус повернул тетрадь, подал свой карандаш Ивану. – Ага. Теперь обмундирование. Юрчик! – крикнул в глубь каптёрки.
Из-за развешенных шинелей и полушубков, припадая на обе ноги, явился Юрчик – заспанный детина лет тридцати, остановился в шаге от стола, ожидая распоряжений.
– Экипировку русскому богатырю Ивану, – Краб был чем-то очень доволен.
Иван за три месяца безделья в госпитале окреп и выглядел теперь весьма внушительно. Однако комплекцией до Юрчика не дотягивал. Тот согласно склонил голову, развернулся и, по-утиному покачиваясь, прошел вглубь помещения, вынул из распакованного пакета брюки, вернулся и положил на стол перед начальником. Пошёл в каптёрку снова.
– Примерь, – сказал Краб, – суконное галифе.
Юрчик принёс из другого пакета китель. Иван посмотрел на Митрофана Ильича вопросительно: «Это мне?» Он думал, что рядовому такой наряд не положен.
– Ничего, – кивнул ему Краб, он чувствовал здесь себя хозяином, – носи, зима ведь. А вот полушубок тебе не дам, хоть ты, кажется, из Сибири. Шинель с кителем – в поезде будет в самый раз. Так. Сорок четвёртый?
Иван посмотрел на свои ноги, поднял глаза на Краба, во взгляде вопрос: «Как быть с обувкой?» Он всё ещё боялся повредить ногу, если её придётся втискивать в грубый валенок.
– Покажь, – сказал Митрофан Ильич.
Иван отодвинул скамейку, приподнял забинтованную ногу.
– Ага, – кивнул Митрофан Ильич Юрчику, показывая на дверь.
Его молчаливый помощник вышел, слышно было, как он открывал замок соседней комнаты; вернулся назад с... белыми бурками. Шов впереди и переда на них были коричневыми.
– Так, вот тут голяшки мягкие, примерь. О, стоп! Носки.
Минуту спустя Иван стоял перед столом в полной экипировке, шапки только не было. Юрчик принёс и шапку, солдатскую, с суконным верхом. Краб достал из ящика стола красную звёздочку, но тут же спохватился, вернул её на место:
– Э, тебе не надо – дембель. И погоны ни к чему. Тут распишись, – подвинул вторую тетрадь. Встал из-за стола, обошёл Ивана кругом, крякнул удовлетворённо: – Только что не офицер, – вернулся к столу, пояснил: – Оченно уважаю сибиряков: Москву защитили. Будь здоров.
Возвращаясь в палату, чтобы проститься с медсестрой и товарищами, думал Иван: «Краб – раненый, Юрчик – тоже, а служат. Почему же меня отпускают домой? Неужто из-за сердца?» Врач, выдавая справку, сказал мимоходом: «Сердечко побереги». Что это значит? Как беречь?
Шинель и шапку Иван оставил на скамье в коридоре, зашёл в палату и первым делом направился к маме Соне. Она, как обычно, готовила лекарства для процедур.
– Вот, – сказал Иван, желая и не смея обнять, как-то отблагодарить женщину, – ухожу, значит, на своих двоих. Спасибо вам.
Руки её в перчатках, заняты, она потянулась к нему губами, Иван наклонился и получил лёгкий материнский поцелуй в щёку.
Потом он обошёл всех лежачих в палате, чувствуя, как в горле наплывает ком, пожал всем, кому можно было, руки. Несколько раненых вышли вслед за ним в коридор.
– Теперь тебе ковать победу в тылу, – давали шутливые напутствия они, – не теряйся, восстанавливай численность народа.
Друзья по ранениям поглядывали за спину Ивана, он оглянулся. Поодаль стояла Оля. Время дежурства её ещё не наступило, смутная догадка у Ивана: «Пришла проводить?!» В Олю были влюблены, пожалуй, все в палате, но её берегли, никто не пытался сблизиться с ней то ли из-за молодости девушки, или, скорее, помнили, как она поцеловала Диму, спасая парня, помнили и о горе её – о погибшем брате. Оля была внимательна ко всем, ровна в обращении и повода для особых отношений никому не давала. Увидев, что Иван заметил Олю, друзья тихонько удалились в палату. Иван подошёл к девушке.
– Здравствуй.
– Здравствуй, Ваня, – одну руку Оля держала за спиной, теперь она этой рукой подала ему небольшой свёрток. – Это тебе от... – она запнулась, – от нас, от госпиталя, подарок. На память.
Щёки её зарделись.
– Что это?
– Рушничок, полотенце маленькое, – она, поколебавшись, развернула полотенце.
На нём по одному краю зелёными нитями прошит узор, на другом – красными – была вышита пятиконечная звезда. Полотенце было кстати.
Она подняла голову, мгновение смотрела ему в глаза, потом отвела взгляд, сказала:
– Желаю тебе счастливого пути. И вообще – счастья, – губы её задрожали, она резко повернулась и быстро пошла по коридору.
Иван ошеломлённо смотрел ей вслед.
На продскладе Ивану выдали два сухих пайка. Он спросил:
– Ехать, пожалуй, придётся неделю, а тут еды только на два дня, как быть?
– А вот карточка продуктовая, дорожная, с талончиками. И покажешь справку. По этой справке получишь в пунктах питания продукты, – пояснила раздатчица, старшина за её спиной кивком головы подтвердил: есть, мол, такие пункты по стране.
Иван удивился, но поверил.
Дорогу к вокзалу ему показали: через пустырь, мимо разбитых строений – оккупантов здесь не было, но бомбили – потом по тополёвой аллее. Снег утоптан. Прошёл, опираясь на трость, минут за двадцать.
Вокзал – небольшое каменное здание ещё царской постройки – встретил его тесным залом ожидания, в котором было полно народу. Сидели на лавках женщины, присматривая за своими детьми и вещами, слонялись кое-где неопрятные личности, воинский патруль, приметив на входе одетого в армейскую одежду без погон хромого мужика с тростью, потребовал у Ивана документы. Он предъявил справку, которая теперь была его главной охранной грамотой. Лейтенант, старший патруля, внимательно прочитал документ, пристально оглядел Ивана с ног до головы, вернул справку и сказал:
– Отвоевался, значит? Ну, будь.
Слева от входа на подставке большой цинковый бак с водой, к нему на цепочке привязана алюминиевая кружка, на полу бачок поменьше, сюда сливают недопитую воду утолившие жажду будущие пассажиры.
Два небольших окошка, над одним табличка: «Воинская касса». У этой кассы нет людей, у другой – мается народ в ожидании объявлений о наличии билетов и о приходе поездов. Иван подошёл к воинской, окошечко закрыто, постучал. Подождал, постучал ещё раз – открылось.
– Чего? – женщина в форме, воспалёнными от бессонницы глазами смотрела на Ивана так, словно бы явление любого человека было для неё полной неожиданностью.
– Билет.
– Куды?
Иван чуть не засмеялся, хотел сказать: «В Сибирь, на каторгу», но сдержался:
– Омск.
– А! – зевнула она, прикрыв ладошкой рот. – Через два часа.
– Что «через два часа»?
– Будет известно о наличии мест.
– А поезд?
– Потом, – окошко захлопнулось.
Иван повернулся, на него были устремлены взгляды гражданских пассажиров. В одних читалось сочувствие, другие смотрели с ехидцей: «Съел?» Он вышел на перрон, подышать свежим воздухом после душного зала ожиданий. Смеркалось. Мимо прошёл железнодорожник с фонарём. Иван спросил у него:
– Где у вас тут...
– Удобства? Вон там, – махнул свободной рукой.
– А кипяток есть?
– Пройди в зале во вторую половину.
– Спасибо.
У титана с кипятком небольшая очередь. Иван налил в котелок до половины, огляделся, высматривая место, где бы можно было присесть и подкрепиться хотя бы сухарями из пайка. Несколько лавок, имевшихся здесь, заняты, не подступиться. Обнаружил свободный подоконник, поспешил к нему, трость к стенке, развязал свою котомку. Вскрыл одну упаковку, удивился: ржаные сухари, кусок колбасы, пачка сухой концентрированной каши, соль, сахар и даже настоящий чай. Заварил в кружке чай, отрезал ломтик колбасы, погрыз сухарь – кашу решил оставить на потом: неизвестно, сколько времени придётся ему тут куковать.
Убирая продукты в мешок, Иван почувствовал, что кто-то стоит рядом. Повернул голову. Мальчишка лет восьми смотрел на его руки голодными глазами. Иван задержал руку с сухарями, достал один из пакета:
Будешь? Возьми.
– Мальчишка быстрым движением схватил сухарь, немедленно впился в него зубами.
Тоша, не лезь к дяде, – позвала его женщина, очевидно мать. Увидела сухарь, подсказала: – Скажи «спасибо».
– Ладно, – Иван прикоснулся ладонью к голове пацана, – иди к маме.
В это время прозвучало по громкоговорителю объявление о том, что прибывает поезд, следующий в Смоленск. Женщина подхватила узел, взяла за руку сынишку и устремилась за другими пассажирами.
«Это же на запад!» – подивился Иван тому, что люди возвращаются на освобождённую территорию среди зимы, домой, где никакого жилья может и не быть. Стремились на родную землю, чтобы врачевать её раны.
Не все вошли в вагоны, часть тех, кто надеялся попасть в поезд, вернулись назад на вокзал, дожидаться следующего. Другие люди ждали поезда на восток.
Новый патруль, войдя в зал ожидания, приметил Ивана, потребовал документы. Проверили, отошли, но продолжали бросать взгляды в его сторону, поглядывая на ноги. Иван сообразил: обувка не по чину, думают, поди, что раздел какого-нибудь полковника.
Билет в плацкартный вагон достался Ивану после того, как оформилась целая группа военнослужащих, которые, оказывается, были тут раньше его.
В вагоне – полумрак; народ с узлами, корзинами, коробками. Тесно. На второй полке, на месте, указанном в билете Ивана, спал, укрытый шинелью, мужчина. Иван повёл взглядом вокруг, решая, как ему поступить в такой ситуации. В это время раздался голос:
– Садись, браток, мы тут по очереди спим.
Лицо обладателя голоса – в тени, но зато видна крохотная спящая девочка у него на коленях. По другую сторону столика спала женщина, положив голову на руки. При словах мужчины она проснулась, сказала:
– Давай, Жора.
Георгий передал ей девочку, она одной рукой поправила что-то в большой корзине у себя под ногами и положила ребёнка туда. Девочка так и не проснулась. Рядом с Георгием стало чуть свободнее, ещё две женщины на нижнем сиденье потеснились, Ивану можно было сесть. Он стащил со спины котомку, снял шинель, шапку в рукав, подал Георгию, лица которого так и не увидел. Георгий повесил шинель сзади себя, где уже была его одежда. Иван втиснулся между ним и женщиной.
Немного погодя Георгий сказал:
– Пропусти, я пойду покурю. Садись на моё место.
Иван подвинулся к окну, локтем оперся на столик, спиной прислонился к стене вагона. Удобно, но из небольшой щели у окна тянуло стылым воздухом. Иван прикрыл это место полой шинели и задремал.
Среди ночи началось какое-то движение. Иван проснулся. Оказалось, что поезд стоит на станции, часть пассажиров вышла, на их места появились новые и толклись в проходе, пытаясь найти, куда определить свои вещи и устроиться самим. Георгий сидел напротив, мама девочки была у него на коленях, так они и спали. Зато на месте Георгия, рядом с Иваном, оказалась девочка лет десяти; тут только он обнаружил, что она спит, неловко прислонившись головой к его боку. Он немного повернулся, устроил её руку у себя на колене и прислонил к руке её голову. Словно на подушку устроил.
К утру тело Ивана затекло до такой степени, что он едва смог пошевелиться. Девочка к этому времени проснулась, сидела рядом. Женщина, ночевавшая на коленях Георгия, кормила грудью свою малышку, Георгий спал на второй полке, на его месте, рядом с кормящей мамой сидел теперь тот военный, что прежде занимал Иваново плацкартное место. Одна из женщин, бывших рядом с Иваном, исчезла, видимо вышла на своей станции.
Поезд постепенно сбавил ход, дёрнулся и остановился. От толчка проснулся Георгий, спустился на пол. Иван только теперь разглядел его лицо и содрогнулся: бровей не было, розовые лоб и щёки покрывали глубокие шрамы, часть подбородка покрыта щетиной, отчего лицо в одной половине казалось больше, чем в другой. Но при всём уродстве оно излучало радость жизни. Он быстрым взглядом охватил попутчиков, подмигнул Ивану, показав большой палец. Рука тоже была розовой – последствие от ожогов.
– Привет! Бери шинель, пошли за мной, – скомандовал он Ивану, – большая остановка. Рита, пригляди за нашими шмотками.
Рита кивнула головой. Девочка на её руках прекратила сосать, посмотрела на шумного дядю, и Рита спрятала грудь.
Оделись, Иван прихватил трость, и они протолкались к выходу из вагона.
– Ну, точно, – сказал Георгий, закуривая, – будем заправляться.
Паровоз стоял под краном, из которого мощной струей в бак тендера лилась вода. Из паровозной трубы поднимался полупрозрачный дым, у колёс с лёгким шипением ритмично выходили струйки пара – паровоз дышал.
– Ага, – Георгий увидел широкую натоптанную в снегу тропу к туалетам, – вон где удобства. – Обернулся на своего попутчика, который тоже вышел на мороз, махнул ему рукой: – Пошли, Борис.
Борис, придерживая рукой левый бок, поплёлся за ними.
Вздрагивая от холода, вернулись к вагону.
– Рита – жена? – спросил Иван Георгия.
– Нет, здесь познакомились. Едет, понимаешь, к матери. Куда-то аж к Байкалу.
– А почему с ребёнком здесь оказалась?
– Воевала. Была связисткой, случилась любовь. Вот. И хорошо – не бабье дело воевать. Хотя они могут. Но дети тоже нужны, и девочки в том числе. У меня пацанка – во! Ходить начала, когда я воевать пошёл, а теперь уже каракули в письме рисует. Но я постараюсь на этот раз парня – парни нужны!
Иван засмеялся.
Увидели проводницу. Она несла железную коробку с углём, прижимая её, тяжёлую, к животу. Телогрейка уже черна от этого ящика.
– Зоя! Давай помогу! Почему ты несёшь уголь, разве не подвезут?
– Сама, – Зоя поставила короб в тамбур, оглянулась. – Пока подвезут, у меня печь совсем потухнет.
Ухватившись за поручень, она сильным рывком поднялась по ступеням.
Все трое взобрались вслед за ней, прошли в своё отделение. Народ, кто выходил из вагона, был уже на местах. Мужчины сели, поглядывая друг на друга, Иван стал знакомиться.
– Танкист? – спросил Георгия.
– А то не видно?
– Насовсем?
– Домой-то? Нет. Долечиваться, – вздохнул, тут же улыбнулся: – К жене еду, к дочке! Ты понимаешь? Когда я увидел свою морду после того, как сняли бинты, подумал: «Такое пугало моей красавице не нужно». Фотографию ей отправил, и написал, что теперь она свободна.
Георгий замолчал, глядя в окно вагона, задумался.
– И что потом? – не дождался продолжения Борис.
Что? А! Получаю письмо. Пишет: «Жора! Дурак ты, мой хороший. Я же тебя люблю. Приезжай скорей, ждём!» Она думает, что приеду насовсем, – вздохнул: – Нет. Морда попорчена, а всё остальное в норме. Я ещё с фрицами не за всех расквитался, – посмотрел на Ивана: – А ты?
– Списали, – Иван перевёл взгляд на Бориса. На гимнастёрке у него медаль «За отвагу».
Борис не ответил на молчаливый вопрос Ивана.
– Стесняется, – Георгий решил поделиться с Иваном, тем, что сам узнал от Бориса, но не сразу. – Угадай: какого он рода-племени?
Иван видел руки Бориса – явно не окопник, но кто? Медаль сбивала с толку. Он покачал головой, развёл руками:
– Не разумею.
– О! Ни в жизнь не догадаешься: он – финансист! Да ещё какой – с наградой!
– Да ладно, финансист, – отмахнулся Борис, – кассир, если говорить попросту. Деньги в часть привозил, чтобы вам, героям, за подвиги выдавать. Ну и, разумеется, денежное довольствие. Каждый месяц с первого по десятое – как штык.
– Если бои – тогда как?
– Я же сказал: с первого по десятое. Никаких «если».
– А за что медаль?
– Так – кассу однажды спас, попали в переделку. Ну и – наградили.
– Там и пулю словил? За бок почему держишься? – Георгий решил выяснить историю ранения Бориса.
– Нет, ранили позже, – Борис не стал вдаваться в неприятные воспоминания, тяжело вздохнул. – Лучше бы не было награды, а кишки остались целы.
– Поэтому ты вечером ужинать со мной не стал? Я думал, что постеснялся чужие харчи есть.
– Да. Тяжёлую пищу мне рано употреблять.
Георгий за разговором не забыл достать из-под сиденья вещевой мешок с продуктами, для чего пришлось побеспокоить соседок, пояснил, вынимая банки с тушёнкой, рыбные консервы, хлеб, печенье и какие-то небольшие коробочки на столик:
– А мне выдали продуктов по полной – аж неловко. Я даже кое-что выменял на американскую тушёнку – жене подарок, дочке. Давайте к столу.
Он вынул фляжку, хитро прищурясь, потряс, показывая, что посудина полная.
– Бабушкин коньяк.
– Пойду умоюсь, – сказал Иван и пошёл к туалету.
Вернулся не скоро. Очередь.
– Где пропал? – спросил Георгий. – Мы ждать перестали. Налить?
Девочка, что ночью спала, привалившись к Ивану, сидела чуть поодаль от столика, но держала в руке остаток куска хлеба, намазанного маслом – в глазах её изумление и радость.
Рита держала малышку на коленях, придерживая её рукой, второй – попеременно брала галету, откусывала маленькими кусочками от неё, затем запивала чаем.
– Нет, – сказал Иван, – пить рано, до Нового года ещё осталось...
– Э! – перебил его Георгий. – На Новый год мы найдём. А я чуток тяпну.
После завтрака Иван занял своё законное место на второй полке и почти мгновенно уснул. Но поспать толком не удалось. Побеспокоили женщина-контролёр и сотрудники милиции:
– Проснитесь, гражданин, ваши документы.
Проверяли всех, даже пожилых женщин. Поезд в очередной раз стоял на какой-то станции, пропуская воинские эшелоны и санитарные поезда.
После побудки сон не шёл. Иван, видя как преобразилась страна по эту линию фронта, пока он был на оккупированной территории, думал: «Ловят шпионов и дезертиров тут, а как там, дома? Чем живут мама и сёстры? Здоров ли отец? Что ждёт меня на родине?»
И всё же наступающий Новый год дал себя знать. В какой-то момент кто-то в вагоне решил, что час наступил, может быть не здесь, а где-то на востоке страны. И уставший полусонный народ зашевелился. Стали доставать неприкосновенные до того съестные припасы, загомонили, собирая общие столы, оживляясь надеждой, что этот год принесёт, наконец-то, победу и окончание войны. А там... О! Какая прекрасная жизнь наступит потом!
Зоя прошла по вагону, предлагая чай, она перед этим сменила второго проводника, убелённого сединами старика. По случаю праздника на Зое чистая форменная одежда и – медаль на груди!
– О-па! – Георгий не оставил без внимания этот момент. – Зоя, присоединяйся к нам, – и приподнял свою кружку с налитым в неё небольшим количеством бабушкиного коньяка, самогона.
Зоя засмеялась:
– Если я в каждом купе приложусь, то до своего уже не доползу.
– А мы на руках донесём. Зоинька, ты нам расскажи, за что медаль?
Зоя остановилась в нерешительности: принять приглашение к столу и говорить о медали или идти дальше, не обращая внимания на шутки и возникшее повышенное внимание пассажиров. И вдруг к проводнице обратилась старая женщина:
– И правда, дочка, присядь на минутку. Тут к чаю нам Георгий печенье предложил и какие-то палеты, то ли галеты, чтой-то заморское, – под смех окружающих женщина потеснила соседку, освобождая место на сиденье для проводницы.
Зоя села на краешек, предупредила:
– Но без выпивки – я на службе.
– А про медаль-то скажешь?
– Ладно, скажу. Рокаду мы строили, дорогу к Волге. Военных совсем мало было, больше девки, даже подростки, ну и бабы, местное население, и мы, железнодорожники.
– Верно, что из Сибири везли шпалы и рельсы? – подал голос Борис.
– И это было. БАМ там строили, от Байкала на восток, ну, не достроили, пока ненужная магистраль оказалась, а тут рельсы на заводах, значит, не успевали делать – вот и везли с востока. Ой, что было! Рельса, она тяжёлая, аккурат десять человек ухватиться могут, а человеки-то кто? Женщины да девки молодые. Пуп трещит, а нести класть надо. А когда ближе к Волге дорога дошла, то тут нас ещё и бомбить стали, – вздохнула: – Кому медаль, а кому сыра земля досталась. Но по той рокаде очень много войск и всяких вооружений провезли, за это и награждали.
Зоя поднялась.
– Точно, – подтвердил Георгий, – нас, танкистов, как раз этой дорогой к Сталинграду и везли. Спасибо вам, Зоя.
– Постой-ка, – остановил Зою Борис. – Слышал я мельком, что на той рокаде и немцы пленные работали, так это?
«Что? Уже были пленные?!» – изумился Иван, но не задал вопроса.
Зоя оглянулась, немного подумала.
– То ли были, то ли нет – сама не видела, врать не стану. Дорога большая. Ну, с Новым годом вас!
– Почти тысячу километров дороги за полгода – с лопатой и тачкой! – выдохнул Борис. – Уму непостижимо!
Похоже, что Борис знал о строительстве железной дороги значительно больше, чем все пассажиры, здесь сидящие, вместе взятые.
– Значит ты бил фрицев под Сталинградом? – теперь обратился он к Георгию.
– Да, – отозвался с гордостью Георгий. – И под Сталинградом, и под Орлом. Ну, знаете: Орловско-Курская дуга.
– Под Курском были у немцев новые танки – «пантера» и «тигр». Пришлось иметь дело? Говорят, что тяжёлая сеча была.
– А лёгких-то не бывает. Этот зверинец под Курском был в меньшинстве. А их старые консервные банки снаряд из тридцать четвёрки прошибает, понимаешь. Это первое, что хочу сказать. Звери – покрепче, особо лоб у «тигра», пушка у него мощная. Но тоже – горят! Я самолично сжёг две «пантеры» и «тигра» – вот, не вру, – Георгий хлопнул себя по груди, где кроме медалей – орден Красной Звезды.
– Так уступает наш Т-34 «тигру»?
– Ты меня спроси: поменялся бы я, будь такая возможность, на «тигра»? Отвечу: «Ни за что!» Пусть у него лоб крепче, пушка чуть дальше достаёт, но у нас – скорость, манёвр, за счёт двигателя. И надёжность. Горят «тигры» лучше, потому как на бензине. Всего не перечислишь. Нам ещё до сражения рассказали об этом «звере», показали на схеме уязвимые места, так что я знал, куда надо целить. Водитель вывел на ударную позицию, и я не промахнулся.
Борис с Георгием ещё толковали о достоинствах и недостатках танков. Георгий сообщил по секрету, что испытан танк ИС («Иосиф Сталин»), который из стодвадцатидвухмиллиметровой пушки пробил на испытаниях трофейную «пантеру» насквозь.
Народ уже приспособился к неуюту своих мест и спал. Ивану – по очереди – досталось место в углу у столика, и он тоже провалился в сон.
Проснулся внезапно от какой-то тревоги. Сказалась партизанская привычка мозга дежурить во сне. Открыл глаза и при свете луны увидел мужскую фигуру. Неизвестный левой рукой шарил под подушкой Риты и уже осторожно, чтобы не разбудить женщину, потянул сумочку.
– Ты что делаешь? – задал нелепый вопрос Иван.
– Тс-с... – перед лицом его блеснул нож.
Иван прикрыл глаза, сквозь прищуренные веки видел, что вор поглядывает под ноги, чтобы, отступая, не запнуться за узлы на полу и одновременно держит его под контролем. Правая рука Ивана, к счастью, свисает вниз, и ладонь касается трости. Он сжимает своё оружие и без замаха, одним движением кисти, как учили – вращением, наносит удар по руке с ножом.
– У-у, пп... – грабитель едва сдерживает крик, но нож не выпускает, только рука повисла на мгновение вниз.
Второй раз ударить Иван не успел. Сверху, с полки, где спал Борис, на шею вора обрушивается ребро ладони. Вор рухнул.
«Вот вам и финансист! – мелькнула мысль у Ивана. – И это с такой раной?!» Георгий, между тем, тоже проснулся. Очнувшемуся вору скрутили руки его же брючным ремнём. Рите вернули сумочку, в которой у неё были не только деньги, но и документы, и денежный аттестат мужа.
На шум пришёл мужчина-проводник, и через несколько минут явились два милиционера железнодорожной милиции.
– Там, по-моему, был ещё один, ждал в проходе, – сообщил им Иван.
– Далеко не уйдёт, – успокоили его.
Утром выяснилось, что у одной женщины в вагоне исчезла сумка с вещами.
– Стрелять надо дезертиров, а не цацкаться, – возмущался Борис, – ловят – в дисциплинарные роты, а там царапину получит – и вот ему полная реабилитация.
Но вечером Зоя принесла большую сумку пострадавшей:
– Ваша?
– Милые вы мои! – плакала женщина от радости.
– Чё, поймали и второго жулика? – спрашивали Зою.
– Наверное, раз сумку вернули.
На очередной заправке поезда, на небольшой станции, Иван, наконец, нашёл пункт питания, где ему выдали по карточке продукты, вписав на оборотной стороне справки, чем отоварили. Хлеб – кило двести – на два дня, сушеная вобла, килограмм картофеля, два пакета каши, жир, сахар и... махорка. Всего на четыре рубля пятьдесят шесть копеек. У торговок близ вокзала за эти деньги одной лепёшки было не купить. Махорку он тут же обменял на сахар – у такого же отставника, как и он.
Миновала ещё ночь. Георгий ворчал, что уже пора бы дома быть, а тут неизвестно, сколько дней будет тащиться поезд до его родного Челябинска. Ждут, мол, его не только жена и дочь, но и товарищи с тракторного завода, где он трудился до войны, где осваивал первые Т-34, и откуда выехал на фронт испытывать танк и орудие в реальной боевой обстановке. Обстановка же оказалась такой, что командировка на фронт стала постоянной.
Борис поддакивал танкисту.
Иван думал свою думу: какие трудные, немыслимые прежде, задачи поставила перед страной война, какие жуткие испытания приходится переносить народу, и откуда у людей взялись неизбывное терпение и силы, чтобы нести это бремя, не взирая ни на что. Все – от мала до велика – как одно целое, единое, могучее тело невиданного прежде богатыря. Трусы, дезертиры, предатели – это шваль, короста на богатырском теле, отомрёт, отвалится, и настанет жизнь, краше которой не было никогда.
Зоя заглянула в отсек, попросила Бориса пройти к ней в купе, там, мол, у контролёра какой-то вопрос возник по его билету. Странно: час дежурства Зои ещё не наступил. В глазах Бориса, Иван видел, промелькнуло беспокойство, но он тут же встал и пошёл за проводницей, привычно придерживая рукой бок.
Иван, повинуясь неожиданно возникшему чувству любопытства, взял кружку, якобы для кипятка, и пошёл следом. Увидел: Борис, выйдя в проход, бросил взгляд налево, в противоположную от Зои сторону. Там, привалившись к стене вагона, стоял у окна капитан, правая рука на кобуре, а перед ним невысокий мужичок в гражданской одежде. Они, кажется, о чём-то беседовали, но капитан, будто бы и равнодушно, посматривал в сторону проводницы и, соответственно, Бориса. «Интересно, – подумал Иван, – неужели схимичил с билетом финансист?»
Из двери купе проводников вышагнул мужчина средних лет в сером, необычном для нынешнего времени, костюме, в белых бурках, как у Ивана, и чуть только не столкнулся с Борисом. Зоя перед тем посторонилась, пропуская пассажира в купе.
– О, Борис Юльевич! Рад вас видеть. Наконец-то мы встретились.
Борис остановился:
– Простите, я – Борис, но не Юльевич, а Моисеевич. Вы меня с кем-то спутали.
Он хотел развернуться и пойти назад, но капитан был уже тут, заступил ему дорогу, молча показал рукой на дверь в купе.
– Вот как? – негромко сказал гражданский. – Вы уже поменяли папашу? И фамилию тоже? Прошу.
Все трое скрылись в купе, щёлкнул замок двери.
Иван с кипятком в кружке прошёл на своё место.
– Что там? – спросил Георгий.
Иван пожал плечами:
– Непонятно: то ли путаница какая, то ли наш товарищ Боря не тот, за кого себя выдаёт.
– Этого ещё не хватало.
Пришёл проводник, попросил женщин встать с сиденья, поднял его, извлёк из ящика потёртый кожаный портфель.
– Его? – спросил, переводя взгляд с Риты на Георгия.
– Да.
– А вы зачем берёте? – неожиданно спросила мама девочки. – Чужое без разрешения.
– Он попросил принести. У него что-то с желудком, хочет к врачу. Сойдёт на станции.
Больше вопросов не было. Борис на своё место не вернулся.
– Пойдём покурим, – Георгий был встревожен.
Иван посмотрел на Риту – не спит, пошёл за товарищем. Прошли в тамбур, но там холодно, вернулись и стали напротив туалета.
– Что получается? – сказал Георгий. – Если он шпион, то мне – кирдык!
– Это почему?
– Заложит меня. Я ему много чего рассказал и про танки, и про завод. Наваждение какое-то на меня нашло. Сроду такого не было. Конечно, выпил я изрядно, но памяти не терял. А он мне пожаловался: вот-де уволили его, списали по ранению, работать надо, нельзя ли к нам на завод, нет ли у меня знакомых. Чего ж нет? Есть, говорю. Только тебе какая работа, если ты тяжёлого поднять не можешь? Он говорит мне, что в конструкторском бы смог. Грамотный, мол, в технике, значит, соображает. И выложил мне кое-какие факты по двигателям, которые на бэтэшках установлены. Ну, я ему и сказал, как бывшего моего начальника найти. Он и сейчас, я знаю, там работает.
– Адрес и фамилию он записал?
– Нет, сказал, что запомнил.
– Ну и не горюй. Скажешь, что у него без тебя информация обширная была, наговаривает на тебя. Может и не шпион, аферист какой-нибудь. Разберутся.
– Думаешь? В тюрьму-то не хочется, – приуныл Георгий.
– Зачем? Танкист на фронте сейчас нужен, а не в тюрьме.
– Да? И то верно! – в глазах Георгия засветилась надежда: – Спасибо, братишка.
Иван смотрит на просветлевшее лицо танкиста, и оно ему уже не кажется страшным.
– Вы чего же дверь в тамбур плохо прикрыли? – Зоя подошла к ним. – Думаю: откуда сифонит по вагону? Самим не холодно? Я ще же угля наберусь?
– Прости, – Георгий прикрыл плотнее дверь, придержал проводницу за локоть. – Стоп, Зоя. Угля мы тебе притартаем. Скажи на милость: как это Бориса ущучили? Кто он?
– А я знаю?
– Разве нет? Вы же с дедом подсуетились, ты Борьку вызвала. Скажи, пожалуйста.
– Чо сказать-то?
– Где он прокололся? Кто он?
– Ну, ты липучий, – выдохнула, Зоя. – Захар Лукич ночью пошёл вот этот туалет прибрать. Открыл ключом дверь, а там ваш Борис моется. По пояс. Ну, Лукич извинился, закрыл дверь. Пришёл в купе, разбудил меня, сказал присмотреть за вагоном, пока он отлучится ненадолго. Вот и всё.
– Он чего-то увидел?
– А, ну – да: сказал, что никаких шрамов на животе у Бориса нет, а нам ещё при посадке жаловался, что он такой изрезанный, и местечко плацкартное просил для себя освободить. Вот.
Зоя ушла. Друзья переглянулись и тоже пошли на свои места. Озябли.
На небольшой станции перед Челябинском поезд стал на заправку паровоза, и Георгий извёлся в ожидании, когда же, наконец, он увидит свой родной город. Но прошёл и этот час. У Георгия, кроме вещевого мешка с продуктами, изрядно похудевшего, чемодан, который он купил по случаю, и в котором, как он сказал, везёт подарки родственникам. И жене с дочкой, конечно. Иван пошёл проводить танкиста на вокзал. Перед уходом Георгий поцеловал девочку, обнял Риту, сказал ей:
– Вот, значит, поручаю тебя этому моему другу. И ты Ваню тоже береги, не обижай.
– Ладно, – засмеялась она, – иди, жена тебя заждалась. Будь счастлив.
Друзья прошли в вокзал под бдительными взглядами дежурных. Вышли с другой стороны.
– Вот у нас тут как: там трамвай, и там другая линия. Надумаешь – приезжай к нам работать, вон тем маршрутом прямо на завод.
– Спасибо.
Обнялись.
В вокзале Иван нашёл туалет, прислонил трость к стенке, а когда обернулся – тросточки нет. Вышел, сразу к милиционеру:
– Не видели, кто мою трость унёс?
Милиционер, пухлый меланхоличный сержант, посмотрел на Ивана сонными глазами, оглядел сверху донизу всю скособоченную фигуру, спросил:
– Спёрли? Давно?
– Только что.
– Опять беспризорники, – выдохнул удручённо: – Всех не переловишь. Фамилия? Где живёте?
– Я?
– Ну, вы, – достал из кармана небольшой потрёпанный блокнот, в котором вложен огрызок карандаша, приготовился записывать.
Ивану и смешно от подчёркнутой вежливости сержанта, и злость взяла:
– В Богдановке!
– Это где? Я чё-то не знаю такой.
– В Омской области, Кормиловский район. А Фамилия моя – Ященко.
– Постой, – сбился с вежливого обращения сержант, записывая, – повтори фамилию.
– Иван Яковлевич Ященко!
Иван готов был плюнуть, но только развернулся, и направился в поисках выхода к поезду. И не зря: объявили, что его поезд отправляется через пять минут. Он заспешил к выходу на перрон, но в дверях его остановили дежурные:
– Ваш билет.
– Я с поезда, отправление скоро.
– Билет.
– Билет у проводника.
– Мы почём знаем?
Подошёл милиционер.
– В чём дело?
– Пассажиры все прошли, а этот безбилетник утверждает, что он едет в поезде.
– Документ есть?
– Да, – спохватился Иван, – вот справка.
Милиционер взял справку, пробежал взглядом по ней, посмотрел с другой стороны.
– Пропустите.
Паровоз уже дёрнул состав. В вагон Иван успел благодаря Зое, она видела, как уходил Иван с Георгием, и ждала его, не закрывая дверь.
После Челябинска поезд останавливался реже: многие грузы для фронта шли с Урала и потому движение поездов по Сибири было менее интенсивным. И в вагоне стало чуть посвободнее, но всё равно народу было явно больше, чем полагалось. Иван сказал Зое:
– Куда все едут? Столько народу!
– Да, – в тон ему ответила Зоя, – куда люди едут? Ты-то домой, а остальные куда? – вздохнула: – Видел бы ты, что раньше творилось на дороге! Все тамбуры были забиты, на крышах вагонов сесть тоже негде было, даже на тендере паровоза ехали.
– Там же дым из трубы!
– Вот на трубе только никто не сидел.
– Когда это было?
– Дак в первый, да и во второй год, когда многие эвакуировались. И в другую сторону тоже народу было полно. Пока распоряжение не вышло, чтобы арестовывать и в тюрьму всех, кто вне вагонов ездит, до тех пор порядка не могли навести. Мало того, что без билетов, мешали ведь движению поездов. Вот.
От Челябинска до Омска поезд шёл почти двое суток. Иван помнил, что когда их, новобранцев, везли весной сорок первого года на запад, то дорога от Омска до Челябинска заняла менее двадцати часов.
Следующие два дня Иван был охранником и помощником Риты. Спросил:
– Дочурку как зовут?
– Людмила, – девочка повернула голову на голос матери. – Людям мила, значит.
– Это правда, – сказал с чувством Иван, – очень милая и, главное, не плакса.
– Капитанская дочка! – с нескрываемой гордостью пояснила Рита. – Хныкать нам по штату не положено.
Иван смотрел за тем, чтобы не украли вещи молодой мамаши, пока она с дочкой уходила в туалет, следил за спящей девочкой, если Рита выходила на остановке купить себе что-нибудь из продуктов у торговок. Деньги у неё были. Хотя припасов ей хватало, которых выдали ей в воинской части, но одним сухим пайком, пусть и с консервами, питаться всю дорогу было невозможно.
В Омск поезд прибыл в начале дня. Перед этим Рита сказала:
– Зарос ты, Ваня, так и явишься домой охламоном?
Иван, проходя мимо зеркала у туалета, не обращал внимания на своё отображение, теперь же посмотрел, достал бритву, побрился, явился перед ней:
– Ну, вот, – спросил, – годится?
– Одобряю, – кивнула она.
Когда за окном показались привокзальные постройки, Иван сказал Рите:
– Прибыл. Дальше без меня. Надеюсь, что всё у тебя будет хорошо.
– Я тоже надеюсь. Желаю и тебе всего-всего: любви, счастья.
Первый привет от родины на вокзале – патруль. Две женщины в форме и молодой паренёк. Проверили документы.
– Подскажите, поезд до Кормиловки когда будет? – спросил старшую Иван.
– Справочное, – она показала рукой, – а кассы дальше.
– Спасибо.
У справочного – небольшая очередь. Но когда перед Иваном оставался один пожилой мужичок с котомкой за плечами, окошко неожиданно закрылось. Возле касс народу толпилось много и подступиться с вопросом, когда будет поезд, который делает остановку на станции Кормиловка, было нечего и думать.
Иван огляделся. Сесть негде, у стен места нет, женщины, старухи с узлами. Всё тот же вопрос: «Куда люди едут?» Иван прошёл в дальний конец зала, увидел лестницу на нижний этаж, вспомнил, что там тоже есть разные службы и даже, кажется, была прежде какая-то касса. Спустился, и точно: люди стояли у окошка, которое могло оказаться кассой на поезд ближнего следования. Спросил у старушки:
– Тут, случайно, не продают билеты на поезд?
– Тут, тут, – закивала головой она. – Тебе куда, сынок?
– В Кормиловку.
– «Пятьсот весёлый», – сказала она, – утрешний ушёл, а второй раз – часа в четыре, однако, када вернётся.
– Это что за «Весёлый»? – спросил-удивился Иван.
– А подле кажного столба останавливается, потому – «Пятьсот весёлый», по-нашему.
– Билеты здесь продают?
– Здеся, здеся. А то и в вагоне. Он жа на перегоне может остановиться, народ сядет – тут ему и билет.
В расписании, висевшем на стене, никакого поезда под номером «пятьсот» не значилось, однако другие пассажиры его заверили, что такой поезд ходит, только точного времени его прихода и отправления нет.
Иван собрался было снова подняться в верхний зал, когда натолкнулся на двоих военных. Оба, как и он, в шинелях, у сержанта погоны, а второй, скорее всего рядовой, без погон.
– Во, товарищ, – обрадовался Ивану сержант, – не спешишь? Пособи нам: побудь с Мишей, пока я тут всё разузнаю.
– Что с ним? – спросил Иван, хотя и так было видно, что Миша не здоров: худое лицо его – серое, взгляд потухший, его чуть заметно покачивало. «Как из немецкого лагеря», – подумалось Ивану. – Ладно, – сказал он сержанту, – иди, только присесть тут негде.
– А вот его чемоданчик, – сержант подал Ивану чемодан больного, – крепкий, на нём можно сидеть.
– Тебе куда? – спросил Иван Михаила, когда усадил его у стенки на чемодан.
– А? – тот отозвался не сразу, посмотрел вверх, только теперь пытаясь разглядеть собеседника. – Из Тюкалинского района я.
– Что случилось? Не из плена случаем?
Парень с трудом вникал в суть вопросов, медлил с ответом, но всё же пытался удерживать уплывающее сознание:
– Какой плен? Из Забайкалья мы, – передохнул, продолжил: – Ничего не случилось. Дистрофия, называется. Еды нет.
– Где? В части?!
– Ну. А то где ж? Товарищ умер, там похоронили, а меня отпустили домой. Умирать.
Иван дальше не стал спрашивать. Что-то тут не так. Не может этого быть: паёк у военных лучше, чем у гражданских. Гражданские же не умирают.
Вернулся сержант.
– Порядок: через два часа наш поезд, билеты взял.
– Что говорит Михаил, – обратился к нему Иван, – будто не кормят у вас в части.
Сержант посмотрел на Ивана, потом на своего товарища, снова на Ивана, буркнул:
– Кормят, видишь – как.
– А ты... – Иван не договорил.
– Я почему не такой дохлый? Недавно в Забайкалку прибыл, ещё не закормленный.
– Нет, – поправил его Иван, – я хотел спросить, как вдвоём... Ну, почему ты тоже едешь? Миша сказал, что в Тюкалинский район.
– Сопровождаю. Ты же видишь, что он свой чемоданчик нести не может. Меня командировали – по распоряжению.
– Чтобы я помер дома, – повторил своё утверждение Михаил.
– Зря так думаешь, – возразил Иван, – я видел таких... Ну, в общем, хорошее питание, и выздоровеешь. Только надо аккуратно, сразу не наедаться. Ты проследи там, объясни родственникам, – обратился к сержанту.
– Я в курсе.
Старушка оказалась права: в четвёртом часу касса открылась, и минут через пятнадцать Иван купил билет, заплатив два рубля сорок копеек. Никаких номеров вагонов и мест в них не указано. В этот поезд билеты продавали по потребностям, а не по наличию мест. К старым видавшим виды вагонам были прицеплены ещё две теплушки. Скорее всего, для тех пассажиров, кто везёт с собой большой груз или вздумает везти животных.
«Пятьсот весёлый», останавливаясь на каждом полустанке, прибыл на станцию Кормиловка через два часа, когда короткий зимний день закончился и на востоке растущей буханкой на небе появилась луна. «Потянет, пожалуй, на три пайки», – подумалось Ивану.
Пассажиров выпустили на противоположную сторону от вокзала, чтобы никто не попал под колёса проходящего поезда. Пришлось обходить свой поезд, кому с хвоста, кому перед паровозом. Все улицы райцентра были со стороны вокзала.
Иван, проходя перед дымящим и попыхивающим паром паровозом, глянул на крупные буквы: ИС. «Иосиф Сталин», значит. Паровозы этой серии водили пассажирские поезда, а паровозы ФД («Феликс Дзержинский») – грузовые. «И вожди трудятся ради победы, – мелькнула мысль у Ивана, – и танки появились ИС, чтобы всяких «тигров» громить».
Перед вокзалом новое препятствие: стоял длинный грузовой состав, паровоз которого загружался углём и заправлялся водой. Народ, женщины, в основном, направились к переходным площадкам и, несмотря на окрики сопровождающего состав охранника, закутанного в тулуп и с винтовкой за спиной, стали перебираться на перрон. Глянув на служивого, Иван посочувствовал ему: сидеть на морозе, когда поезд идёт, при ветре, хоть и в тулупе, не самое приятное дело.
Иван не полез через тормозную площадку, а пошёл вдоль вагонов, ему всё равно надо было двигаться в ту сторону. Ноги оскользались, когда под снегом попадались крупные камни, когда наступал он на край невидимой под снегом шпалы. Иван пожалел теперь, что остался без трости. А мороз заставлял пошевеливаться, хорошо хоть, что ветер дул в спину.
Пересёк ещё один рельсовый путь, который шёл на территорию Заготзерно, к складам и элеватору, выбрался, наконец, на широкую протоптанную в снегу тропу, а там и на центральную укатанную санями улицу. Справа осталась вторая, запасная, водокачка и замёрзший водоём близ неё, далее – начальная школа, в окнах её не было огней, чему Иван сперва удивился – неужели дети не учатся? – а потом вспомнил: каникулы! Слева – молокозавод, там, в приземистом деревянном здании, свет горел, люди работали. «А ведь зима – откуда молоко?»
Вся правая сторона улицы занята разными предприятиями, да ещё районной милицией. Милицейская территория огорожена высоким забором из тесовых досок, неказистое здание, в котором временно содержались задержанные, то ли преступники, то ли подозреваемые, низкое, видна лишь крыша его. Вход на территорию только через деревянный дом, в котором кабинет начальника и комната для сотрудников. Проходя мимо, Иван не догадывался, что здесь работает его сестра Надя.
А сердце ёкнуло, и беспокойная мысль явилась смутной тревогой: «Будут ещё спрашивать меня, как да почему в плену оказался?» Ещё в отряде Иван узнал, что плен расценивается как предательство. Но лейтенант из СМЕРШа никаких обвинений ему не предъявил... Блаженное чувство от того, что прибыл, наконец, домой, сменилось неясной, осевшей на самом дне сознания, тревогой...
Далее – мельница, негромкое гудение из её трёхэтажного деревянного чрева убедительно сообщало о том, что и пекарня не останется без работы, хлеб, хоть и по скудной тыловой норме, будет доставлен утром в магазины. Большая часть муки, конечно же, отправляется для фронта, на запад. Тут невольно подумалось: «А на восток?! – представился ему истощённый Михаил из Забайкалья. – Или туда продукты поставляют исправно, но их разворовывают интенданты?!»
Иван придержал шаг: напротив мельничных ворот, через дорогу, был дом Анастасии, самой старшей сестры семейства Ященко. Муж её, Иван Иванович, тёзка, вероятно, находится на фронте, если жив. А если нет? Две взрослые дочери, Мария и Дуся, тоже, скорее всего, призваны куда-нибудь на трудовой фронт, может, и не на трудовой, а на самый что ни на есть настоящий. Ещё два огольца – Володя и Анатолий – есть у сестры, этим воевать и работать рано. Зайти? Нет. Захотят накормить незваного гостя, а у самих, наверное – шаром покати. Прошёл мимо.
«Зайду к Наде, – решил он, – у неё едоков меньше – сама да малыш». Но главное, что заставляло Ивана идти ко второй сестре, это то, что Тасю, так они называли Анастасию, он мало знал. Когда он родился, Тасе было шестнадцать лет, а когда он стал ходить, год от роду, она выскочила замуж. Иван Мартыненко выкрал её у сурового отца и увёз в свою деревню. Потом они пришли к нему просить прощения и благословения, стали на колени и получили это благословение в виде порки ремнём. Но простил. А там и Мария родилась.
Надя была всего на шесть лет старше Ивана и в детские годы стала, конечно, нянькой не только Ивану, но и сёстрам – Вере и Ане. Бесплатной и безропотной работницей при мачехе. Иван любил свою няню и до сих пор ценил её суждения, хотя Надя училась в школе всего один год из-за обязанностей по уходу не только за детьми, но и за скотиной, что была в хозяйстве. А когда подрос, полюбил её ещё больше – за красоту.
У неё были необыкновенные волосы: ярко-красные и вьющиеся локоны свисали до пояса, когда она их расчёсывала. Ему от отца тоже достались яркие волосы, но не кучерявые.
Надина землянка в самом конце посёлка, крайний домишко на улице Боровая, если идти от главной. Никакого бора там давно нет, оставались перед войной только берёзы на огороде у неё, но, возможно, она их срубила из-за нехватки дров?
Осталось пройти мимо огромной территории Заготзерно, где в элеваторе громко клацал – слышно за версту! – клапан дизеля. Этот чудо-агрегат, «Балаховец», Иван видел однажды перед войной, когда Павел, муж Надежды, завёл Ивана в машинное отделение, чтобы показать, откуда подаётся энергия на все транспортёры элеватора. Маховик – установленное вертикально огромное, метра три в диаметре, колесо, цилиндр, размером в бочонок, и открытый, ежесекундно хлопающий с оглушительным звуком, клапан. Разговаривать возле было невозможно.
Сюда, на склады Заготзерно, из колхозов и совхозов в конце лета сдавали пшеницу, рожь и овёс. Длинными колоннами со всех сторон тянулись обозы. Первая доставка зерна была обставлена празднично: на передней подводе был выставлен транспарант с названием, например, Богдановского колхоза имени Жданова и с лозунгом: «Наш Хлеб Родине!» Над проходными воротами, где были установлены весы, хлеборобов встречал на плакате дюжий молодец с устремлённым на едущих взглядом и с указующим перстом: «Обмолотил хлеб – сдай на элеватор!» Зерно хранилось на складах, сушилось и очищалось на элеваторе, с которого потом поступало в железнодорожные вагоны, и сибирский хлеб шёл в те уголки страны, где своего не было. Богдановцы гордились, что колхоз имени Жданова всегда выполнял и перевыполнял план хлебосдачи государству. «Робить умием», – говорили сельчане при получении очередной грамоты. Грамоты эти, с портретами Ленина и Сталина, вывешивались на видном месте в правлении, и можно было при желании подойти и прочитать, что там написано.
Иван не заметил, как жизнь тыла полностью завладела его мыслями. Мельком глянул на плетень Надиного огорода, почти до самого верха занесённый снегом, прошёл к калитке, нашёл тайную задвижку, затем открыл щеколду, дёрнув за верёвочку.
Обратил внимание, что весь двор очищен от снега, но не посмотрел, что света в окнах нет. Окна избушки у самой земли. Землянка. Скат крыши на уровне пояса.
На входной двери висел замок. «Вот это – да! Где же она может быть в такой час?» Продвинулся к двери сарая, пристроенного к сеням, прислушался. Кажется, что там есть живое существо, корова. Поэтому не может Надя ночевать где-то, придёт, но когда? Иван уже промёрз в своей шинели, и стал обдумывать, как бы ему попасть хотя бы в сарай. Дверь сарая, он знал, закрывается задвижкой из сеней. Не доберёшься. Идти в Богдановку? Мороз к ночи становился сильнее, и лёгкий, казалось бы, ветерок касался лица, словно бритвой. Нет, пять километров в такой мороз не одолеть. Всё-таки направился к выходу со двора, но тут услышал скрип снега.
– Ой! Это ты, Иван? – услышал он, когда между ним и Надеждой были ещё ворота.
Иван открыл калитку.
– Я. Ты как узнала?
У Нади на руках Витя.
– Пойдём скорей в хату, – сказала она, – такой мороз, Рождественский! Подержи, – подала Ивану ребёнка, сняла рукавицу и достала из кармана ключ.
Ивану пришлось низко наклониться, чтобы пройти в сени, а потом в дом. Надежде дверь по росту. В темноте помещения она безошибочно нашарила на полке коробок со спичками, зажгла и поднесла спичку к фитилю заблаговременно приготовленной лампы, установила стекло.
– Вот, – выдохнула облегчённо, – свет. Раздевайся, Ваня, у меня натоплено. Семилинейную зажигаю, экономлю керосин.
Надежда быстро развязала шаль, скинула пальто и стала раздевать укутанного сына. Тот покорялся молча, поглядывая то на мать, то на дядю.
– Ты что так криво стоишь? – Надя отставила сынишку, обняла Ивана, прижимаясь головой к его груди.
– Так укоротили мне правую ногу, на семь сантиметров, – Иван склонился, поцеловал сестру в щёку. – Потому и списали из армии. А меня шибко обнимать не надо, в поезде разный народ, вдруг вшу подцепил.
– Ты сними всё, я одежонку-то прожарю над плитой. У меня тёплая вода в чугунке есть – помойся вон: за печью. А я пока плиту растоплю да ещё воды нагрею, принесла днём с колодца два ведра про запас. Исподнее постираю, к утру высохнет. Давай – вот – ванну на две табуретки поставь и воду туда. Мойся.
Она вышла в сени, вернулась, принесла для топки кизяки, и через минуту в плите запылал огонь
Вот, – говорила она Ивану, скрытому занавеской в запечье, – дров мало удаётся запасти на зиму, так я кизяков наделала, сухие горят не хуже дров. Навоз-то не купленный, соломы добавила, да и налепила караваев. Поле ваше, богдановское, рядом, за огородом, за солому, что берём, не гоняют.
– Берёзы, видел, не пустила на дрова, – заметил Иван.
– Нельзя: Павел не велел. Я порублю, а он спросит, когда вернётся: «Почему не сберегла?» Боже упаси!
Она не сказала, что у неё такое предчувствие: пока берёзы целы, до тех пор и с мужем ничего не случится.
Не прошло и полчаса, как Надя пригласила:
– Ну, мужики мои, давайте за стол, ужин подогрела.
Иван вышел к столу обряженный в рубаху и кальсоны Павла. Одежда Надиного мужа смотрелась на нём смешно: по ширине впору, но коротка. Ступая босыми ногами по полу, отметил:
– А ничего – пол тёплый.
– Так два раза в сутки топлю, утром, как приду с работы, и на ночь. Изба тёплая, не лубяная, стенки из пластов в полметра, да ещё штукатурка.
Надя поставила перед братом чашку с дымящимся борщом – от борща шёл упоительный запах. Ответила на его удивлённый взгляд:
– С курицей, по несчастью. Мясо по карточке редко достаётся. А для борща всё со своего огорода: картошка и овощи. Ой, забыла!
Она взяла тарелку и нож, вышла в сени, вернулась с тарелкой наполненной мороженой капустой.
– Вот, – сказала, – насолила полный бочонок вместе с огурцами, ешь. Давно такого не пробовал? Хлеба только мало, но сегодня топила печь, две буханки испекла, пшеничку вчера перетёрла на муку, – вздохнула: – Тоже горестная прибавка.
– Это почему?
– Достала из шкафчика булку, отрезала горбушку, сказала:
– Ешь, не сомневайся. Потом расскажу, откуда такое богатство. 
Иван зачерпнул ложкой – вкусно! Хлебал горячий борщ, боясь спросить, жив ли отец, да и другие родственники.
– Откуда шла? Где работаешь?
– В милиции. Печи топлю, полы мою. Утром рано ухожу, сынок спит, вернусь часов в девять, он ещё не проснулся. Когда задержусь – проснётся и сидит в одеяле, ждёт меня. Ну, а второй раз убираюсь ближе к вечеру. И печи подтапливаю, опять же. Кутузки-то, камеры, холодные, стенки тонкие, из хвороста да глиной обмазаны.
– Знаю, наша хата в Богдановке ненамного лучше.
– Вот. У начальника топлю и арестантов жалко. Не все же преступники. Второй-то раз иду уже с Витей, оставляю у Настеньки, а возвращаюсь с ним затемно.
– Как там, у Таси? Иван Иванович на фронте? Девчат не мобилизовали?
– Иван Иванович дома. На войне его сильно в живот поранили, что-то доктора удалили, а потом отправили домой. Худой, но немного поправился, работает. За конями ухаживает на молокозаводе. Мария, значит, в Омске на заводе на станке работает. Ложки этим... как его? Ну, станок такой, который ложки из люминевого листа высекает. Там, говорит, такой грохот, что оглохнуть недолго. А ведь второй год она на этом станке стоит.
– Дуся тоже на заводе?
– Нет, её в армию взяли. Пишет, что у неё всё хорошо. А что у неё там за служба – не пишет. Чай будешь? Заварка только фруктовая.
– Ох! – спохватился Иван: – У меня ведь сахар есть и чай настоящий. Подай-ка мой сидор.
Он достал из вещевого мешка свои небогатые припасы: чай, сахар и пакет горохового концентрата. Протянул кусок сахара племяннику:
– Ну-ка, погрызи – зубки молодые.
Надя уложила сына спать, села напротив Ивана, смотрела на него, облокотившись на стол и подперев голову руками. Иван тоже смотрел на сестру, молча переживая волнение встречи.
– Как это ты решилась курицу зарубить? Не могла же знать, что я заявлюсь. Убыток в твоём хозяйстве, – вспомнил он вкусный борщ.
– Ещё какой! – вздохнула Надя. – Это ж ворованная курица.
– Как?! – опешил Иван.
– Такая история: погубили моих кур неделю назад, в новогоднюю ночь. Ну, скажу по порядку. Жила у меня на квартире Фаина, еврейка эвакуированная. Маленькая ростиком, с рыжими кудряшками. Почему не работала – не скажу, не знаю. Ну, мне хорошо: на работу она не ходит, и я за сынишку спокойна. Вот. Новый год мы втроём-то и встречали. Поужинали и в карты играли, в подкидного.
– И Витя в карты?!
– И Витя. Ты бы знал, как он играет. Я однажды прихожу с работы, а они шлёпают картами. Витя сидит на столе, ноги калачом, она – напротив. У Фаи лицо красное. Говорит мне, чуть не плачет: «Надя! Что это такое – он меня шестнадцать раз обставил!» И меня, бывает, обыгрывает. Как это у него получается – сама не пойму.
– Ну, шестнадцать раз – это ваша женская психология, – усмехнулся Иван. – Один раз проиграла, занервничала и перестала соображать.
– Ладно ты: «женская психология». Так вот: за полночь, когда решили уже спать ложиться, слышим стук. Удары по стене сарая. Прислушались – бьют стенку! Батюшки мои! Это ж бандиты за моей коровушкой ломятся! Страх-то какой! Взяла я топор, крюк на двери проверила, стою наготове: вдруг из сарая в сени вломятся – дверь из сеней в сарай тонкая – и захотят в хате добычу поискать. Фая с лица спала, губами шевелит: «Фрицы, фрицы...» «Откуда, – говорю, – фрицы? Сволочи!» Успокаиваю, а то она ребёнка напугает. Да. Стук прекратился, куры закудахтали, слышно, что суматоха в сарае. Потом стихло. Подождала я – выходить боюсь, вдруг они там корову разделывают и мне голову проломят!
Иван вспомнил – рассказывала женщина из разгромленной немцами деревни, в первые дни войны, – что так же вот фрицы взламывали двери топорами, если жильцы пытались спастись, закрывшись в доме. И вдруг – тут такое.
– Ну, – продолжала Надежда, – вышла я в сени, как светать стало, задвижку убрала, открыла дверь в сарай, вижу, что Милка моя, корова, лежит и жвачку пережёвывает. А за ней большая дыра в стене светится. Куриц не видно. Подошла к пролому, выглянула – следы глубокие. Два следа: один явно мужицкий, а другой поменее – то ли женский, то ли подростка след. С вечера снег валил, и воры думали, что следы-то занесёт, а нет – снегопад прекратился, небо очистилось, звёзды, и всё видать при лунном серпике, как при фонарях. Фая с сыном уснули под утро, а я снарядилась и пошла по следам. Дошла до конца огорода – там плетень взломан, и следы на дорогу вышли, что вдоль поля в сторону Омки.
– Неуж из Никитинки или Богдановки кто обнаглел? – не дождался конца истории Иван. – Ты бы знала, до чего фрицы охочи до курочек и яиц! Сколько же у тебя несушек было?
– Семь. И петух. Но погоди. Деревенских я сразу от этого дела отмела: не такой народ, чтобы с разбоем идти. Да там здоровых мужиков не осталось, и ночью через поля вряд ли кто теперь ходить осмелится. Был случай: бабушка Наливайко, ты её помнишь? Вот она отправила младшей сестре в город валенки, та собиралась перебраться к нам в деревню. Приехала поездом к ночи и пошла. В общем, не дождалась бабушка сестры, а что случилось, узнали только по весне, когда в поле на пахоту выехали – по валенкам, в лесочке увидели, из них только кости торчали. Волки её по дороге встретили... Стрелять волков некому, – упредила Надя вопрос Ивана. – Ага. Иду я по следам, догадываюсь, чьих рук это дело. И точно: по-за огородами они прошли до проулка, свернули и в Копай. Ну, знаешь: вы по этой улице осенью хлеб на элеватор возите. Вышла в улицу, вижу над одним домом дымок, хотя печи топить рано, люди самый сладкий сон досматривают. И запах палёных перьев. Я мимо двора, на Советскую, да прямиком к Шувакину, он милиционером служит.
– Какой Шувакин? Петро? Наш богдановский?
– Он самый. Постучала в раму, разбудила, сказала, что у меня случилось, и мы с ним, минуя милицию, скоренько явились к вору в дом. Факт налицо. Куры ощипаны не все, но одна уже варилась. Кур, значит, мне, а мужика этого Пётр в каталажку отвёл. Вот почему у меня щи с куриным мясом – поневоле.
– И кто этот мужик?
– Сын начальника военных складов. На том конце Кормиловки склады. Папаша сынка к себе на работу устроил, от армии освободил, якобы у него плоскостопье. Ну, никакого плоскостопья не оказалось.
– И что? Судили?
– Нет. Отправили на войну, говорят, что для таких специальные части есть, туда его.
– Да, есть, – подтвердил Иван, – штрафные роты.
О штрафниках были разговоры в госпитале.
– Не завидую я тем, кто с ним рядом окажется – шкурник в бою подведёт. А что с той курицей, что у них уже в кастрюле варилась, ты её как забрала? Горячую?
– Никак, оставила, пускай напоследок потчуются. Вот что я по плану сдавать буду, где яиц найду, не знаю. Одна курочка осталась. Рябенькая. Притаилась в уголке, когда остальные по сараю метались, её не заметили. И петуха словить не смогли – такой вот теперь у меня курятник: петух да курочка ряба.
– Надя, что ты всё вокруг да около? Дома всё ли ладно? Тятя как? – Иван не дождался, когда Надежда расскажет о родне.
– Да все живы, – успокоила она, – хотела тебе сюрприз устроить. Батька наш в больнице, но завтра его должны бы отпустить. Зайдёт ко мне, а ты тут. Обоим радость.
– Ну – радость?! Что с ним?
– Да всё то же: кашляет. В груди болит.
– А Вера с Нюрой дома?
– Веру чуть на фронт не взяли. На медицину их учили, на медицинских сестёр, девчонок с ближних деревень. Но Вера ногу сломала, когда на разгрузке сахара была. Из вагонов. Посылали их. Мешки-те по центнеру весом, втроём по трапу тащили, не удержали, Вера ногой под доску попала, а мешок сверху. Вот. Ну, остальных на фронт, а Вера с гипсом на курсы бухгалтеров. Выучилась. Уже больше года в совхозе на должности. Смышлёная у нас сестра.
– Аннушка, поди, тоже неглупая, – заметил Иван.
– Нюра в колхозе дояркой. Прямо с лета сорок первого пошла. Теперь уж опытная. Мамаша твоя на разные работы ходит, тоже не отлынивает от дела, да и лишний трудодень не помешает. Год урожайный был, план перевыполнили и хорошо дали на трудодень, не только зерном, но и рублями немного – не знаю, сколько.
– Тогда почему ты сказала, что хлеб горький, который испекла?
– Ой, горе! Галя Пономаренко, дружка твоего, Саньки-гармониста, жена, приехала как-то на базар – поздней осенью дело было, снег уж хорошо лёг, приехала, продала с полмешка пшеницы, чего-то купила и подвернула ко мне. Деревенские часто у меня бывают, когда с базара возвращаются. Которые на мельницу зерно привозят, те к Настеньке заходят. Там рядом. Да. Села, значит, Галя на лавку, не раздеваясь, как была в шубе, говорит мне: «Погадай на мово, чтой-то довго писем нема. Як вин там – чи живый, чи нет?» Я отказываюсь, отвечаю: «Гадала уж сегодня, второй раз нельзя: карты правду не скажут». Она ни в какую, не отстаёт. Я и так, и сяк, нет: «Сгадай, ты ж, – говорит, – всяко гадать умиешь». Вспомнила я про бобы, достала баночку, высыпала на стол, отсчитала: «Сорок один боб, скажите всю правду». Она взглядом в них впилась, руками за край стола, аж пальцы побелели.
Надя замолчала, переводя дух.
– И что – погиб Санька?
– Ой, Ваня, как бы не хуже. Говорю ей: «Живый твий Саня, тильки очень худо ему!» Ага. Она: «Ранили, значит. Живый. Слава Богу! Кажи дальше». Убираю по три боба, и вижу, говорю ей: «Дома уже твой мужик, тебя дожидается». Ахнула она, вскочила с лавки, к порогу, вернулась, на стол мне мешочек с пшеницей бухнула – приготовила заранее, и – в дверь. Вожжи от ворот отвязала, встала в санях, да ка-ак кнутом коня полоснёт! Бедная лошадка вскачь пошла. Вот, из этой пшенички – смолола на своей мельничке – мука и этот хлеб.
– А Саня?
– Саня, она потом мне рассказала, сидел за столом, встретить её не встал, потому что без обеих ног. И не обнял – одна рука, на которой три пальца. Так что гармонь больше не запоёт. – Надежда покачала головой, всхлипнула: – Сказала мне, что, когда мчалась по деревне, ей махали бабы, и она уже знала о чём. Но, говорит, здоровья ей не занимать, за двоих, говорит, справлюсь.
– Тебе спать не пора? – озаботился Иван. – Рано встаёшь.
– Да, в полшестого. Но доскажу. Что началось-то!? Стали бабы приезжать ко мне, чтобы погадала. Чего только не предлагали – и зерно, и муку, и картошку. Дарья Столяр бычка полугодовалого мне обещала, коли погадаю. Говорю им, что случайно у меня получилось, и гадать не буду, тем более – за плату. Не верят, стали говорить: «Раз Надя отказывается, значит, моего уже нет в живых». Тут, как на грех, и правда: отказалась гадать на Лёшку Рыжих, а через день на него похоронка пришла. Теперь редко кто ко мне заглядывает. Подружки мои ещё что говорят? Надя, мол, не ворожея, а колдунья, она и без карт всё знает.
– Не колдунья, но что-то есть, – неожиданно согласился с подругами Иван. – Ты мне сильно помогла.
– Как это?
– Картошку копали мы для фрицев. Собрался я охранника лопатой зарубить, винтовку взять и – в лес. Мне сон той ночью был: ты приснилась, сказала: «Увидимся». Я поверил. И вдруг утром появилась Марийка, обманула фрица, переодела меня в женскую одежду и увела. Так я из третьего лагеря выбрался.
– Будешь в деревне, не рассказывай про это никому, а то совсем меня чураться станут.
– Ладно. И вообще: про плен говорить ни с кем не стоит.
– Понимаю. А скажи: сильно плохо было?
– Лучше не спрашивать. Фрицы русских за людей не считают.
– И ты, значит, в партизаны пошёл? Тяжело было?
Иван засмеялся:
– Всяко. Но чуть лучше, чем в немецком лагере. Медведя зимой встревожили – убили. Наварили мяса, кто пожадничал, тот потом в кустах сидел, чуть задание не провалили. В другой раз наоборот – совсем продуктов не стало, так один из местных нас липовой корой накормил.
– Это как же? Помереть можно.
– Ну, рецепт я тебе не скажу, но как-то вот так: надрали, насушили на огне, покрошили и сварили. Что-то вроде каши получилось. Никто не отравился. Лопуны ели.
– Это что такое?
– Картошку мороженую на полях весной копали.
– А. По весне, когда огород копаю, тоже нахожу. Не выбрасываю – крахмал.
– Ладно, скажи: учительница Надежда Степановна как себя чувствует?
– Тая, зазноба твоя – знаю, знаю, не отпирайся! – после школы в военкомат обратилась, и её вместе с подружками куда-то направили, – Надя догадалась о смысле вопроса про учительницу. – А Надежда Степановна сперва в район перебралась, а потом ещё куда-то. Спать где ляжешь? Возле обогревателя не вредно твоей ноге будет?
– Я бы и на печку лёг, – засмеялся Иван, – по старой памяти, да только тесновата будет печь, хоть меня немного укоротили.
Он уже засыпал, когда Надя, укладываясь в кровать к сыну, обронила:
– Меня ведь чуть на войну не отправили.
Сон у Ивана мгновенно улетучился:
– Как?!
– Повестку принесли, чтобы я на следующий день явилась с вещами в военкомат. Это потому, что я раньше работала в больнице няней. Числюсь медицинским работником. Я сразу же Витю в охапку и – прямиком к военкому. Говорю ему: «Меня в армию, а его куда?» «Родителям», – отвечает. «Нету, – говорю, – у меня мамы, а родители мужа живут в другой области». Очень ему это не понравилось, у них же разнарядка: сёдня приказали, завтра исполни. Но – без дури военком – отпустил. Тогда я как раз в милицию устроилась.
Она подошла к столу, ладонь над стеклом лампы козырьком приставила, дунула – свет погас.
«Теперь тебя могут в следователи направить, вон как быстро вора нашла», – хотел пошутить Иван, но сон уже навалился, и язык не повернулся.
Утром проснулась Надежда, и Иван сразу пробудился. Надя оделась, сказала от порога:
– Если проголодаешься – затопи печь, борщ нагрей.
Иван уснул ещё, но скоро поднялся. Решил посмотреть, что сделала сестра со взломанной стеной. Нашёл под лавкой топор, вышел в огород. У стены снег утоптан, кое-где видны куски глины. Палки и щепки, понятное дело, Надя подобрала. Следы по снегу, через огород – прочь от сарая – ещё не совсем замело. Дыра, в которую свободно мог пролезть любой мужик, была закрыта какой-то тряпкой и закреплена, крест-накрест, двумя тонкими жердочками. Огляделся в поисках хоть чего-нибудь, пригодного для ремонта стены. Ничего нет. И во дворе ничего путнего для дела не нашёл. Вернулся в сени, осмотрел дверь из сеней в сарай, потом – в хату. Решил, что надо будет помочь сестре: от ветра тряпка корову спасает, от мороза – нет.
Взял два порожних ведра, пошёл к колодцу. На пустынной улице тишина. Ворот, тяжёлое ведро на цепи. Раньше, помнит Иван, воду здесь доставали с помощью «журавля». В обледенелый сруб едва проходит ведро. Тоже надо бы обдолбить. Принёс воды, лампу зажигать не стал: в окно светила низкая над горизонтом, но подросшая за ночь горбушка луны. Посидел в раздумьях о том, что услышал накануне от сестры. Луна спряталась, но где-то на востоке забрезжило рассветом небо. Подумал, что пора, пожалуй, растопить плиту. Вышел во двор набрать из пирамиды кизяков, глянул вдоль улицы: кое-где над печными трубами поднимались дымы. Значит – пора.
Надя пришла, когда уже рассвело. Пришла с отцом.
Переступив порог, Яков Мартынович перекрестился на дальний угол, там – только теперь увидел Иван – висела маленькая иконка с Николаем Угодником. Отец, снимая сосульки с бороды и усов, внимательно посмотрел на Ивана, вставшего к нему навстречу, стал раздеваться, кажется удовлетворённый видом сына. Обмёл голичком валенки, и только после этого они обнялись.
– Слава Богу, сынку, що голову принис до дому, – со вздохом облегчения произнёс отец. – Ну, кажи, як там хрицы лютують.
– Да, тятя, – махнул рукой Иван, – нелюди, лютее всякого зверя. Не война – разбой и людоедство. Уничтожать пришли, под корень.
– Дэ був?
Иван вкратце рассказал истории своих пленов, и то, как его вызволила Марийка из неволи. Про мальчика, которого Марийка родила, и который умер, умолчал. Марийкин мальчик Миша – это же, получается, был бы его внук. У Нади перед войной два первенца умерли, отец сильно переживал. Сам он схоронил первую жену, мать Анастасии, вторая жена, мать Надежды, умерла, когда он воевал «за веру, царя и Отечество». Большой и сильный Яков Мартынович был беззащитен от возможных потерь родных.
– О, то добра жинка. Жива?
– Не знаю, тятя. Весь год фрицы палили деревни без передыха, хуже, чем в сорок первом и сорок втором. Кабы одни немцы, а то ведь предателей набралось – уйма, от них мирным людям урон не меньший, чем от немцев.
Надежда приготовила завтрак, пригласила мужчин к столу. Усадила и Витю.
– Защитник мой, – сказала, – меньше испугался, чем Фая, когда сарай ломали – ножик взял и рядом с мамой у двери стоял.
– Кстати, – заметил Иван, – а где твоя Фая сейчас?
– Не знаю. Куда-то её перевели или отправили – в тот же день. Записку мне оставила со спасибом, когда я была на работе. А у меня вот что есть, по карточке взяла. Всё по талонам, – Надя достала из шкафчика чекушку водки, разлила по стаканам. – С Рождеством Христовым!
После праздничного застолья Иван с отцом стали собираться в дорогу. Уже у порога одетый Яков Мартынович, обернувшись к дочери, сказал:
– Був бы живый Ленин, вийны бы не було.
– Тятя! – ахнула Надежда. – Вы такэ бильше никому не кажить!
– Я мовчу.
Иван тоже поразился:
– Это почему, батя?
– Ото так, – не стал вдаваться в разъяснения Яков Мартынович. – Береги дитятко, – наказал дочери и вышел первым в дверь.
Мороз немного ослаб с наступлением дня.
Дорога от райцентра до Богдановки накатана, лишь кое-где переметена снегом. Знакомая Ивану с детских лет картина: поля и перелески, по-местному – околки, и тишина. И необычно Ивану, просто дико, что не надо напрягаться и вглядываться в снежные сугробы, проходя очередной лесок, – в ожидании выстрелов, а можно поглядывать на батю, радоваться тому, что отца не бьёт кашель, что идёт он бодро и отвечает взглядом на взгляд. Летом эти пять километров одолевались обычно за час, по снегу шли чуть дольше. Иван, несмотря на хромоту, нисколько не уступал отцу в ходьбе.
Мыслям в голове светло и просторно, как в этом снежном раздолье.
Надя при свете дня, припоминает Иван, как-то странно посмотрела на его голову. Он спросил:
– Что увидела?
– Волосы, Ваня, не твои.
– Как это? – засмеялся Иван.
– Был огонь на голове, а теперь солома. Выцвели, – вздохнула: – Хорошо, что не поседели.
– Зато у тебя потемнели: вместо золота – медь, – не остался в долгу Иван, – тоже могла бы поседеть.
И об отце мысли: ведь прошагал он в конце прошлого века от Черниговской губернии до Западной Сибири, от украинских чернозёмов до хлебородных земель на притоке Иртыша – Оми. Надо будет расспросить батю, как это было? Сколько времени шли? Год или два? Летом на телеге поклажа, а зимой – сани? И корову на привязи за повозкой вели?
Подробней пусть батя расскажет о войне с немцами в Первую мировую. Помнится, отец обмолвился однажды, что побывал он на родине, на земле, где родился, прижимался к ней брюхом, ползая на животе, кланялся ей и лбом касался земли, как в детстве, бывало, искал защиту и ласку у матери. Там и хлебнул немецких отравляющих газов, которые не дают о себе забыть и по сей день.
– Ну вот, Катерина, – сказал Яков Мартынович жене, – прийшли, примай гостя.
Иван с некоторым удивлением отметил про себя, что дома отец не перекрестился, хотя на божнице стояли две иконы: Богородица и Иисус Христос.
Мама похудела и, кажется, стала ещё меньше ростом; прижалась к груди Ивана, молча и без слёз. Нюры дома не было – на ферме. Как объяснила мать, ждёт приплода от одной из коров. Сестра пришла вечером, уставшая, но довольная: телёночек родился здоровый, со звёздочкой на лбу. Иван смотрел на Нюру с восхищением: уходил в армию – дома оставалась нескладная девчонка, а тут белокурая красавица перед ним с румянцем на щеках, с блестящими от счастья глазами.
Только в этот день, в день Рождества, Иван барствовал: сидел дома и встречал гостей, в основном женщин и девчат, забегавших поглядеть живого Ивана, почти невредимого, которого считали пропавшим на войне с самого начала. Одни заходили с надеждой услышать что-то о своих мужьях, другие, невесты, – с тайными сладкими мечтаниями... Мужчин, стариков интересовало, где воевал Иван, как ранило и – самое удивительное! – как это доктора сумели так приделать часть ноги, что даже ходить можно. Иван на эти вопросы отвечал скупо:
– Партизанил. А в госпитале был уже тут, на нашей стороне. Самолётом вывезли. Сам удивляюсь, что с ногой остался.
Но скрыть правду о том, что побывал в плену, не пришлось.
Во время этих разговоров Ивана не оставляло смутное беспокойство: он ждал, когда придут родители Василя Яковенко, товарища, который остался в немецком лагере. Мама Василя постучала в дверь поздно, когда уже никого из гостей в доме не было, и семья Ивана готовилась ко сну.
Тётка Ганна переступила порог несмело, прислонилась к дверному косяку, словно пришла просить подаяние. Катерина, увидев её, пригласила:
– Проходь, сидай, – и смахнула тряпкой невидимую пыль с лавки.
Тётка Ганна прошла, села, медленно повернула голову в сторону Ивана. В глазах её вопрос, страх и робкая надежда. И, кажется Ивану, упрёк: «Вот ты пришёл, а где мой сын?»
Он сел на табурет напротив, некоторое время молчал, но глаз от её взгляда не отводил. Потом вымолвил:
– В плен нас сдали ночью, тётя Ганна. В лагерь, за колючую проволоку. Лес валить заставили. Кормёжки никакой. Чтобы с голоду не сдохнуть, мы подкоп сделали под ограждение и ночью сбежали. Кроме нас с Васей ещё несколько человек. Но догнали нас с собаками. Били.
Он замолчал.
– Ну? Шо дальше?
- Били до полусмерти. Как одыбали – опять работать заставили. А потом меня в другой лагерь увезли, и что с Василием стало, я не знаю. Мне повезло, – продолжил он на её молчаливый вопрос, – с поля, где картошку копали, меня женщина увела. Фрица обманула, меня переодела и увела. К партизанам.
Не обнадёжил он несчастную мать, но крохотную надежду ей всё же оставил: «А вдруг и Василию судьба улыбнётся?» Ничем не мог помочь Иван своему товарищу в плену, но чувство вины горчащей коростой лежало на сердце.
Тётка Ганна ушла, а Яков Мартынович пояснил, почему не пришёл отец Василия:
– Нема Степана, помёр мий друже у прошлом годе.
Утром Иван нашёл на печи свои старые валенки, белые бурки отставил для торжественных случаев. И шинель повесил в дальний угол, надел свой старый полушубок. Перед тем как пойти в правление колхоза, где по утрам председатель распределял, кому где «робить», Иван завернул к Александру Пономаренко. Друг, которого война обкорнала со всех сторон, увидев Ивана, крепко зажмурился, чтобы не пустить слезу, ответил на приветствие кивком головы, пригласил сесть рядом. Товарищи детства склонились головами друг к другу и молчали. Потом Иван сказал:
– Мени повезло трохи билыпе, чем тоби. Шо твоя Галя?
– Галя, – Александр приложил свою трёхпалую руку к сердцу и ничего больше не сказал.
– Ну, добре. Пиду до правленья, хай дають заданье.
Мартын Афанасьевич, председатель, болел, и вместо его всеми делами в колхозе в такие дни ведала заведующая фермой Анастасия Пилипенко. Вдова. Похоронку на мужа она получила год назад, за минувший год не то чтобы притерпелась к потере, но горе своё на люди не выносила, заботилась не только о своих детях; колхозное хозяйство не было для неё чужим. Своими были и односельчане – одна семья.
В просторную правленческую избу пришли не только члены правления, но и все, кто мог трудиться, женщины и девчата, в основном, и старики с подростками, которые не ходили в школу.
– Ивана до президиума, – подал голос кто-то из стариков, и его немедленно поддержали.
Нехай скажэ, як там наше дило: довго Гитлеру брыкаться, али скоро капут?
За столом президиума сидела одна Анастасия. Она подвинулась на лавке, Иван сел на свободное место. Но тут же поднялся.
– Войны ещё много. Вся Белоруссия, почти вся, под немцем. И другие территории. Радио, вижу на столбе, провели. А я был в дороге, какие успехи за последние две недели – вам лучше знать.
Он помолчал, молчали и земляки. Иван сел, но опять встал:
– Работать надо, как на фронте, помогать, чтобы скорее освободить наших.
Он попытался скрыть волнение, но это было замечено, и вопросов больше не последовало.
– Мартын Афанасьевич, – сказала Анастасия, – казав, шоб тоби за бригадира. Ты як?
– Бригадиром? Мне?!
Иван такого оборота не ожидал. Но народ одобрительно зашумел, особенно молодёжь, девчата.
Первым делом Иван отправился на ферму, где скопилось много навоза, взял в руки лом и стал взламывать ледяные кучи. Два парнишки нагружали мёрзлые комья на сани, девчата отвозили удобрения на поля. Этого добра хватило на несколько дней работы.
Из эмтэс пришёл трактор, и Евгений Зинченко, семнадцатилетний тракторист, прицепил к трактору тяжёлый деревянный клин и выехал на поле, чтобы делать валы для задержания снега. Евгений сел на трактор, когда ему не исполнилось ещё шестнадцати лет. В эту зиму он работал в машинно-тракторной станции на ремонте и был рад, что его направили в свой колхоз делать снегозадержание.
Как бы ни устал Евгений, он вечером непременно шёл встречать с фермы Нюру, и они ещё торчали у калитки под зимними звёздами – до посинения. Пока мать девушки, Катерина, не выходила из хаты с ухватом, чтобы проводить ухажёра.
Часть своей бригады Иван отправил в амбар на подготовку семян к севу. Надо было ещё поправить помещения фермы, особенно отделение, где ожидался приплод, чтобы не поморозить новорождённых телят.
Включившись в работу, Иван забыл в первые дни, что надо отметиться и у власти, и в военкомате. Зашёл в сельсовет, когда Нюра сказала ему, что председатель совета интересовалась, почему Иван у неё до сих пор не был. Зашёл, извинился, показал справку и сказал, что к военкому пойдёт на следующий день.
В райцентре зашёл вначале к Наде, дело к обеду, она была уже дома.
– Ты бы и паспорт получил, – посоветовала сестра, – вдруг куда поехать придётся. К Вере, например.
– Да, – согласился с предусмотрительной сестрой Иван, – я метрики с собой взял. – Но тут же озадачился: – Там вроде фотография нужна.
– По дороге в военкомат загляни к еврею, он рядом с Настенькой живёт, в мазанке. Он делает.
– Сколько стоит? У меня пока что грошив нема. Как его зовут?
– Сорок копеек, кажется. Я дам. Да как? Обычно: Абрам. А по отчеству не знаю. Все говорят: фотограф.
Фотограф оказался древним старичком, маленьким, с белым пушком на голове, на подбородке и под носом редкая седая щетина. Он едва заметно кивнул на приветствие, спросил, слегка картавя:
– Паспорт?
Усадил Ивана на маленький табурет лицом к небольшому окну, накрыл чёрной тряпкой свой аппарат вместе с головой, поднял руку, привлекая внимание к объективу, снял с него колпачок, сделал круговое движение рукой и водворил колпачок на место.
– Через два часа, – сказал фотограф. – Сорок копеек.
Иван отдал деньги и вышел.
Военком посмотрел на справку, предъявленную Иваном, покопался в шкафу, нашёл тетрадь-журнал, в котором было отмечено, когда Иван призывался на службу, что-то записал в ту же тетрадь и вернул справку. Всё в полном молчании.
За фотографией идти было рано, Иван прошёл мимо двора фотографа и зашёл в дом к сестре. Анастасия возилась возле печки. Увидев брата, обернулась к нему, погрозила пальцем:
– Найшов дорогу? Здоровеньки булы. Змэрз?
– Нашёл. Здравствуй!
Обняла его. Когда Иван снял шинель, пригласила к столу:
– Сидай.
Иван засмеялся:
– Ну сёстры! Что Надя, что ты. Как кто из хохлов Богдановки к вам придёт, так и вы хохлушки. А я уж думал, что вы давно балакать разучились. Где твои огольцы? Иван на работе? Надя сказала, что ты на мельнице устроилась.
Анастасия тоже засмеялась:
– А ты, значит, не из Богдановки, а с фронту? Володька с Толькой на горке катаются, на мельничной территории горка. Иван на молокозаводе, возле коней. А я на мельнице убираюсь, как у них пересменка. Так будешь картоху горячую?
– Нет, я у Нади отобедал. Как у вас с питанием?
– Как у всех: что привезут на талоны, то и берём. Если не прозеваешь, то и получишь. На неделе масло конопляное получила. С картошкой и капустой – объедение! А то, – она опять засмеялась, – хочешь жмыхом угощу? Его привозят на мельницу для свиней. Свинарник тут свой – в каждой организации теперь подсобное хозяйство. Можно немного взять. Этот, подсолнечный, с шелухой, но Вовка с Толькой и его грызут. А то, было, принесла соевый. Тот за милую душу и мы с Иваном ели. Так что у нас с питанием хорошо.
Анастасия, несмотря на все превратности жизни, не теряла чувство юмора. На душе Ивана стало теплее от этой её шутки.
– Нет, ты не думай, – сказала она уже серьёзней, – не жмыхом живём. Мы поросёнка откармливаем, осенью борова закололи.
– Да?! А чем кормите?
– Бардой, в основном. У нас же спиртзавод открыли, спирт из картошки гонют, барду в яму сливают. Из ямы куда? Людям. Подсобным хозяйствам бесплатно; и нам не запрещают.
Он поднялся:
– Пойду. Абрам фотокарточку уже, наверное, сделал.
– Сделал, – подтвердила Анастасия. – А то бы подождал немного: Надя должна скоро подойти, с Витей. Она в это время у меня его оставляет.
– Я знаю. Она мне говорила. Но надо идти, паспорт до скольки выдают?
Иван зашёл к фотографу, тот заглянул в темнушку, вынес оттуда коробку с фотографиями, порылся в ней и подал Ивану три фотографии размером три на четыре сантиметра! Иван такого не ожидал, почему-то думал, что фотография будет одна.
В милицию они подошли почти одновременно с Надеждой. Она показала на дверь, где находится паспортистка. Женщина средних лет в милицейской форме сидела за фанерной перегородкой, перед ней небольшое оконце, чтобы заглянуть в него, Ивану пришлось согнуться. Паспорт был оформлен почти без вопросов и без канители, чего Иван опасался. До войны паспорта у Ивана, как и у большинства колхозников, не было – без нужды, – и теперь он с некоторым трепетом смотрел на этот документ, чувствуя себя полноценным гражданином своей страны.
Однажды в феврале почтальонка принесла Ивану извещение о том, что ему пришла посылка. Иван был сильно озадачен, долго рассматривал бумажку, на которой значилось, что отправление из Челябинска. Что бы это значило? Попутчику в поезде, Георгию, он адреса не давал. За посылкой надо было явиться на почту в райцентре. Пришлось запрячь коня в сани и ехать. С огромным удивлением взял Иван в руки завёрнутую в рыжую бумагу и перевязанную шпагатом трость. Примерился: трость была коротка, явно не его. Подал трость обратно:
– Не возьму. Это не моя.
После недолгого препирательства извещение и трость остались на почте. Иван возвращался в Богдановку и вспоминал флегматичного Челябинского милиционера с его записной книжкой: «Поймал воришку, да не того».
Пришла весна. Сев. Не успели оглянуться – прополка. Донимал колюжник – осот. Девчушки едва не ревели, когда этого «ворага» приходилось выдирать из земли голыми руками. Иван разъезжал по полям верхом на коне, сам включался в работу там, где, ему казалось, дело продвигалась медленнее, чем хотелось. Раздражала Наталья Клычко, которая двигалась неторопко на своей полоске, зато часто оглядывалась и строила глазки прибывшему на поле бригадиру.
В деревне поговаривали, что пора бы Ивану выбрать себе пару, жениться, а он от своих деревенских нос воротит. «Оставил, поди, в белорусских лесах зазнобу», – делали догадку женщины. О том, что партизанил, уже знала вся деревня. Он и сам понимал, что пора выполнять наказ, который, хоть и в шутку, давали ему солдаты, уходя из госпиталя на фронт. Но Иван не мог переступить через мучительное чувство тревоги за Марийку, женщину, которая спасла его, и теперь неизвестно, что с ней, жива ли?
По утрам возле правления на столбе гремел репродуктор. Иван внимательно вслушивался в сводки Информбюро, передаваемые по радио, и, наконец, дождался желанной вести: Минск взят.
Два дня Иван ходил под впечатлением от этой новости: «Неужели Белоруссия очищена от оккупантов?!» Решил написать письмо Марийке, хотя бумаги не было ни в доме, ни в сельсовете. В тетради, где он отмечал выходы на работу своих подчинённых, ставил «палочки», чистых листов уже не оставалось. В школе – никого, каникулы. Да и бесполезно здесь что-нибудь искать: дети писали на использованных прежде тетрадях, между строк. Тут сенокос начался, но Иван вырвался на час – верхом на коня и поскакал в Кормиловку. По дороге думал: «Как же другие деревенские обходятся? Пишут же письма на фронт». У Нади бумага нашлась, но когда Иван сел к столу, то понял, что не знает ни точного адреса, ни – о, ужас! – фамилии своей Марийки.
Надя подошла, заглянула со спины на чистый лист:
– Чо закручинился, слова про любовь забыл или имя своей женщины?
– Не знал, да забыл!
Иван объяснил ситуацию.
– То и есть, – упрекнула сестра, – у вас, мужиков, одна забота: в постель, а фамилию можно не спрашивать! Деревню ведь знаешь? Ну и напиши в Белоруссию, там вряд ли другая такая есть.
Короткое и нескладное вышло у него письмо: «Марийка, здравствуй. Я живой. Меня ранили и вывезли в Союз. Теперь я в колхозе. Отпишись, пожалуйста! Если живая. Твой Иван».
Конверт он купил на почте, деньги, небольшие, у него теперь были, получал положенную от государства плату. На конверте написал: «Белоруссия, деревня Липки. Марийке (или Устинье Фёдоровне»). Историю про Ваньку Жукова, написавшего адрес: «На деревню дедушке…», Иван когда-то читал и себя чувствовал таким же Ванькой, но что делать?
Огляделся в поисках почтового ящика, но спохватился и написал обратный адрес.
Не прошло недели после освобождения Минска, как в деревне заговорили про новый указ. Что матерям теперь будут платить ежемесячную добавку, начиная с третьего ребёнка, а не с шестого, и единовременное пособие, и чем больше детей, тем больше будет выплата. Скоро слух подтвердился: в сельсовет доставили полный текст указа Президиума Верховного Совета СССР. Узнали из него также, что налог на бездетность сохраняется для мужчин от двадцати лет до пятидесяти, а с женщин – от двадцати до сорока пяти. Платят как холостяки, так и женатые, у кого один или два ребёнка. Решение Правительства, в основном, одобряли: «Ось як: дви дитины – ты довжен, а три – тоби гроши. Ловко!» Была, правда, печаль: «Хто буде робить тих дитей?» Пока что с войны в деревню вернулись три инвалида. Во время отдыха на сенокосе нашлись девчата, которые знали ответ на тот вопрос, подначивали Ивана:
– Нехай бригадир потрудится.
Надежду указ освобождал бы от налога на бездетность, как жену военнослужащего, если бы её брак с Павлом был зарегистрирован. То же было ясно из указа. О чём она написала мужу. Просись, мол, в отпуск, чтобы мы тут поженились.
Что уж говорил своим командирам ефрейтор Иванов, Надежда не узнала, только пришло ей письмо, где Павел давал согласие на заключение брака в его отсутствие, и его бумага была заверена командиром части с приложением печати.
Иван сходил с Надей в отдел актов гражданского состояния, где стал свидетелем регистрации сестры с отсутствующим женихом. По бумажке. Надя взяла фамилию Павла, стала Ивановой. Теперь она не только освобождалась от налога на бездетность, но и получала право на помощь государства в случае гибели мужа.
Шли дни и недели, июль катился к концу, солнце палило; над полями, где зрели хлеба, заливались трелями жаворонки. Запахи скошенных и подсыхающих трав кружили головы и будоражили кровь.
Иван всё больше сомневался, что получит ответ от Марийки. Уцелела ли она? Сохранилась ли деревня? Кто там будет заниматься с каким-то письмом, если жилья не осталось, не только почты? И вдруг однажды почтальонка встретила Ивана на улице, остановила его:
– Тебе письмо.
Иван сразу узнал свой конверт. На обратной стороне его синими чернилами было написано: «Указанные вами лица по данному адресу не значатся». И неразборчивая подпись.
Иван не знал, что населённый пункт с названием Липки в Белоруссии можно найти почти в каждом районе.
У Галины Пономаренко к августу настолько округлился живот, что острые на язык бабоньки делились впечатлениями:
– Бачь: не всэ фрицы попортили, кое-шо у Санька осталось.
Неожиданно Иван обнаружил, что указ Президиума Верховного Совета и его касается. В нём было сказано, что беременных женщин надо переводить на лёгкую работу. Он и сам уже подумывал, что Галину надо бы пристроить на работу туда, где полегче, но такая работа на ум ему не приходила. Указ подтолкнул: Иван сдал ей тетрадь, в которой отмечались выходы на подёнку, и теперь она учитывала, кто, когда и где трудился.
Других беременных в его бригаде, да и во всей деревне, пока не было.
Женился Иван неожиданно для всех и для самого себя. Случайно догнал Машу Григоренко за деревней, когда ехал верхом на луг, где вершила стога его бригада. Она зачем-то ходила в деревню, и теперь почти бегом возвращалась к работающим. Иван придержал коня:
– Садись-ка, подвезу.
Маша подняла голову, посмотрела на Ивана, рот её приоткрылся, но она ничего не сказала, только сделала шаг в сторону от коня, потом назад.
– Давай, – Иван нагнулся, подхватил её подмышки и усадил боком впереди себя. От волос, от всего жаркого тела её исходил естественный приятный аромат, к которому примешивались запахи трав, которые она перед тем ворошила.
Конь шёл шагом, Иван не торопил его.
– Пойдёшь за меня? – спросил Иван негромко, почти касаясь её уха губами.
Маша вздрогнула, сжалась, но повернула к нему голову. Глаза в глаза.
– Я не шучу, – сказал Иван.
– Пиду, – дрожащим голосом ответила девушка.
Они не доехали до бригады. Сошли с коня у копны, где вздумалось остановиться коню. Тут они и повенчались под присмотром солнца и под ликующие песни жаворонков.
Иван вечером сказал родителям:
– Хочу Машу Григоренко взять в жёны.
– Добре, – Яков Мартынович, как всегда, был краток. – Колы?
– Прямо сейчас.
Тут отец удивился:
– Як?!
Иван быстро вышел и привёл девушку в хату, держа за руку: она ждала за воротами на лавочке.
– Ото дило, – Яков Мартынович потеребил бороду обеими руками, – дывысь, мати.
Иван, пряча улыбку, крепко держал Машу за руку и втайне тоже дивился – на батю: случись эта история до войны, высек бы обоих, и жениха, и невесту, а теперь только бороду мнёт.
Мать поджала губы, спорить с мужем она давно уже не решалась.
Свадьбы не было, подступала страдная пора.
В мае сорок пятого, накануне дня, объявленного Днём Победы, Мария родила девочку. Имя ей дали Галя. Огромное всеобщее счастье – Победа, и малое, семейное, – слились воедино, и казалось, что впереди теперь только радость и светлая вечная любовь.
 

Повесть четвёртая
Судьба

Жениху Аннушки, трактористу Евгению Зинченко, исполнилось восемнадцать лет, и в январе сорок пятого ему пришла повестка из военкомата. На войну. Вернулся он через два месяца. Поезд, в котором наскоро обученных молодых солдат направили в сторону фронта, был атакован бомбардировщиками немцев. Фашисты потеряли ещё не всю авиацию и отчаянно сопротивлялись, пытались уничтожать эшелоны с подкреплениями наступающим советским войскам. Осколком Евгению отсекло две фаланги указательного пальца на правой руке. Потеря невелика, но возникло бы подозрение на самострел, когда бы у новобранцев, в том числе у Евгения, было оружие. Вооружить парней должны были по прибытию в тылы назначенной армии. Рану Евгению обработали, и его демобилизовали по ранению.
– Отвиз Гитлеру палець, – пояснил в деревне Евгений своё участие в войне.
Председатель был рад возвращению в колхоз полноценного работника. Ещё больше радовалась Аннушка. Руководители машинно-тракторной станции возвращение солдата в коллектив приняли как должное. Работы по ремонту тракторов и комбайнов было невпроворот. Но хотя бы раз в неделю Евгений вырывался в деревню, чтобы помыться в бане и, главное, постоять у ворот с любимой.
– Тоби повезло, Нюра, – говорили Аннушке подруги, – Женя – гарний хлопець.
Дело, кажется, шло к свадьбе.
И у второй Ани, двоюродной сестры, дочери увезённого органами в тридцать восьмом году Василия Ященко, тоже намечалось такое событие: милиционер Петр Шувакин, бывая в Богдановке, всё чаще находил заделье, чтобы увидеть Анну Васильевну. Так, по отчеству, он называл её при народе, пытаясь представить при встрече свой интерес к девушке некими важными вопросами.
Иван однажды завернул с ближнего от Кормиловки поля к Надежде, чтобы узнать её мнение о том, стоит ли Анне Васильевне давать согласие Шувакину стать его женой. Двоюродную сестру Иван любил, как и родных, и был озабочен, как сложится её судьба, если она будет хозяйкой – или слугой?! – у милиционера.
– Да нет, – успокоила, его Надежда, – он не дурной. Помнишь, я тебе рассказывала, как мы с ним куроеда арестовали?
– Помню. Так то – уголовное дело, куда ему было деваться? Исполнял что положено.
Иван не мог бы объяснить, откуда появилось у него предубеждение против людей в милицейской форме. Может быть, оттого, что они не побывали на фронте?
– А ещё было, – продолжила Надежда, – пошли мы с Волошихой, со старухой, соседкой моей, и ещё с двумя знакомыми, на поле за колосками. Думали, что под вечер нас не заметят. Но подъехали на конях Петро с другим милиционером, отобрали у нас мешки и вытряхнули колоски на кучу с обмолоченным зерном. Отпустили нас. Пришла домой, а почти вся пшеничка, что собрала я, в мешке. Они, не знаю, как второй, а Петро что делал? Брал мешок за углы так, что все колоски у него в руках оставались. Вроде тряхнул, а ничего не вытряхнул. Волошиха то же самое мне сказала, радовалась. Могли бы и арестовать.
– Ну, понял, – вздохнул с некоторым облегчением Иван, – Пётр не скурвился. Ты рекомендуешь.
– Конечно. Мужик в целости, здоровый, и платят хорошо, и паёк.
Через три дня после девятого мая, объявленного Днём Победы, у Анастасии Мартыненко с Иваном Ивановичем был свой большой праздник: вернулась с завода Мария и приехала с фронтовым другом, вроде как мужем, вторая дочь, Дуся. Она, правда, объявила родителям:
– Я больше не Дуся, не зовите меня так. Я теперь по паспорту Рая.
Мать, ошарашенная таким заявлением, потом не называла её по имени, боясь ошибиться. Володька, брат, спросил:
– А чего ты от Дуськи отказалась?
– Не нравится мне! – отрезала сестра.
Сергей, пока не регистрированный её муж, с погонами старшего лейтенанта, с чёрными кудрями и орлиным взглядом, выглядел бравым молодцем среди потрёпанных военными годами женщин и двух Иванов – Мартыненко и Ященко.
Под стать ему только Дуся, теперь Рая. На ней было шёлковое голубое платье с яркой розой на груди, перехваченное пояском, лаковые туфельки – всё это лишь дополняло её изящные формы и писаные черты лица, на котором сияли большие зелёные глаза. Пышные волосы, падающие волнами на обнажённые плечи, вызывали не только у мужчин чувства восхищения и восторга.
Мария, старшая сестра, в красоте не уступала бы младшей, но старалась быть неприметной: жгуче-чёрные свои волосы, блестящие, как у родителей, зачёсывала гладко и заплетала в косу. Она освободилась, наконец, от рабочей одежды, втиснулась в платье из довоенных времён, но, стесняясь своей глухоты, оставалась скромной. Она слышала только, когда с ней разговаривали громко, да и то, наверное, больше читала по губам.
Тут были и две Анны, двоюродные сёстры, белокурые хохотушки восемнадцати лет от роду. Иван, глядя на них, дивился тому, как причудливо сложилась жизнь: Анны доводились тётками Марии и Дусе-Рае, а были младше их. Да и сам он, дядя для детей Анастасии, был лишь на год старше Марии.
Не приехала только Вера, занятая очередным бухгалтерским отчётом. Зато к концу ужина прибежал Евгений с кое-как отмытыми от мазута руками, и зарулил милиционер Пётр Шувакин.
Старший лейтенант Сергей поразил будущую тёщу и остальных родственников с первых минут встречи. Когда он только появился во дворе Анастасии, первое, что увидел – сороку на изгороди огорода, быстро вошёл в избу, извлёк из своего большого трофейного кейса малокалиберную винтовку, вернулся во двор, прицелился – щёлкнул выстрел, сорока покатилась на землю.
Крылья и хвост Сергей прибил, с разрешения Анастасии, на стене между окнами. Хвост – вертикально, крылья, в нижней части хвоста, – с двух сторон. Получился не то пикирующий самолёт, не то отливающий изумрудом перевёрнутый крест.
Застолье получилось шумным и весёлым. Из спиртного – водка в двух поллитровках, одну из них выставил на стол Сергей, и брага, которую загодя приготовила Анастасия, – целую флягу.
Самогона у неё оказалось немного, за столом родственники Анастасии от неё же и узнали, что при попытке гнать зелье она чуть не погибла. Один раз только успела взять пробу, зашла другой раз в баньку, чтобы добавить дровишек и проверить, хорошо ли капает спирт в кастрюлю, как вдруг рвануло. Полетели горящие поленья, вылетели стёкла в баньке и в предбаннике, разлетелась вдрызг вся установка, баня вмиг заполнилась ошмётками браги и густым хмельным туманом. Анастасию Бог миловал, была она в ватнике, и прилетело ей на грудь лишь несколько бражных осадков. Лицо не пострадало. Она упала на пол – то ли от взрыва, то ли сработал инстинкт, – ползком выбралась из бани, которая, к счастью, не загорелась. Всю эту картину видели Иван Иванович и сыновья, Володька с Толькой.
– По-пластунски выползала, – пояснил обычно молчаливый Иван Иванович хохочущим гостям, сохраняя серьёзное выражение лица.
Теперь, когда испуг остался в прошлом, он подтрунивал над неудачливой самогонщицей.
Пили, хвалили:
– Хороша бражка, да мала чашка.
Анастасия подливала напиток желающим, не скупясь, и застолье всё более оживлялось не только разговорами, но и песнями. Женщины запевали песни, которые проникли в душу за годы войны.
– Тёмная ночь, только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах, тускло звёзды мерцают.
В тёмную ночь ты, любимая, знаю, не спишь
И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь.
Иван пел вместе со всеми, впервые с тех пор, как пел у Марийки в сорок первом, и почувствовал с огорчением, что голос его подсел, утратил былую силу и красоту.
Ночевать Иван и обе Анны пошли к Надежде. А утром вернулись к старшей сестре, чтобы проводить Дусю-Раю с Сергеем на поезд. Сергей ехал служить на восток.
Иван Иванович к тому времени ушёл на работу – вместе с сыновьями, Володькой и Толькой. Володька уже работал с отцом, а Тольке осенью предстояло идти в первый класс.
Двенадцатилетний Володька помогал отцу на конюшне потому, что не ходил в школу. Исключили его за хулиганство. Баловался на перемене, носился по коридору, разбил нечаянно какую-то банку с водой и, спасаясь от директора, спрятался в раздевалке, за одеждой, в самом углу. Там было ведро с остатками извёстки на дне; чтобы оно не мешало ему стоять, он поднял двумя руками его над собой и затаил дыхание.
Георгия Константиновича ученики боялись, как огня: у него усы, ёжик седых волос и курительная трубка – очень похож на вождя. Шалунов он наказывал строго, легонько постукивая согнутым пальцем по лбу, внушал тем самым правила хорошего поведения. Легонько, а всё равно было больно. Вторая рука, в которой угрожающе маячила трубка, вызывала неподдельный страх у самого отпетого хулигана.
Когда директор отдёрнул пальто, за которым скрывался Володька, у того дрогнули руки, ведро кувыркнулось и оказалось на голове Георгия Константиновича. Ёжик волос директора стал чисто-белым, заодно побелился и костюм.
Володька из-под рук директора сбежал, но в школе, где было всего лишь два учебных класса, учительская комнатка и кабинет директора, спрятаться не было места. Учительница нашла его и доставила в директорский кабинет. Лоб Володькин не пострадал, но ему было приказано привести в школу мать, иначе его исключат из школы.
Всю эту историю рассказали гостям. Анастасия пояснила:
– Чего бы я пишла? Мы в школах не вчились, а не дурней других. Нехай робит.
Так Володька был исключён из школы на исходе обучения в четвёртом классе. В большую школу, деревянную, двухэтажную, где учились с пятого по десятый класс, ему уже ходить не пришлось. О чём он, было видно, совсем не жалел.
Сама Анастасия читать не умела, знала несколько букв и могла бы, при необходимости, поставить печатными буквами подпись, похожую на свою фамилию: МАР. Но числа знала, могла посчитать деньги, сдачу, например, в магазине, в уме, не на бумажке.
Володька большую часть времени проводил с отцом на конюшне. На молокозаводе было четыре лошади, этого вполне хватало, чтобы отвозить готовую продукцию к железной дороге на отправку государству.
Сергей уже был во дворе со своими вещами, ждал, хмурый, когда из дома выйдет Рая. В ответ на приветствие он буркнул что-то невнятное, кивнул головой, не меняя выражения лица. Иван с сёстрами вошёл в хату. Анастасия была с дочерями, Марией и Дусей-Раей.
Младшая уже оделась в дорогу: шинель в талию, изящные хромовые сапожки. Она стояла перед матерью, прикрывала лицо низко надвинутой косынкой, но скрыть припухшую щёку и огромный синяк под глазом было невозможно.
– Доча, – просила-умоляла Анастасия Раю, – не едь с ним! Не едь – он дурной!
Но разве есть на свете дочь, которая в двадцать лет слушается мать? Рая отворачивала лицо в сторону и потихоньку двигалась к двери, обходя Ивана и сестёр.
– Что случилось, Настя? – спросил Иван сестру.
– Что? – Анастасия вытирала слёзы: – Побил дурак – приревновал.
– К кому?!
– Спроси его!
Иван с перекошенным от гнева лицом шагнул к двери, но обе Анны, с двух сторон, повисли на руках.
– Ваня, не трожь! Посадят.
– Ваня, у него наган!
Рая уже выскользнула во двор и быстро подошла к Сергею.
– Видишь? – сказала Аня, родная Иванова сестра. – Милые бранятся – только тешатся. Она ж любит!
Иван, унимая нервную дрожь в мускулах, остановился.
Сергей и Рая вышли на подсохшую после весенней распутицы проезжую часть дороги, разбитую тележными колёсами, комкастую от засохшей грязи, и зашагали, не оглядываясь, к вокзалу. Провожать их никто не пошёл.
Войну с Японией, как стало известно из редких писем Раи, Сергей прошёл без ранений, и продолжать службу ему довелось на Сахалине.
Осенью после уборки урожая Иван уступил просьбам Маши съездить в совхоз к Вере, она приглашала. В Кормиловке, как обычно, завернули к Надежде – до поезда «пятьсот весёлого» оставалось много времени.
В доме Маша развязала шаль, которой была укутана дочка, развернула пелёнки, заменила мокрую свежей и стала кормить Галю грудью. Витя подошёл и смотрел с изумлением на нежное личико ребёнка и на кормящую маму. Надежда с Иваном переглянулись и заулыбались.
В это время в дверь постучали, и дверь отворилась. Через порог переступила высокая тучная женщина.
– Здрастуте, – сказала она, обводя взглядом присутствующих. – Надя, не даёшь мене соли?
– Не даёшь, – ответила Надежда.
Женщина опешила от такого решительного ответа, потопталась, собираясь повернуться к двери, но медлила уходить.
– Мотя, – сказала Надежда, – ты неправильно спрашиваешь. Если говоришь: «Не дашь?», то и не дадут. Надо говорить: «Дайте, пожалуйста». Погоди.
Надежда открыла шкафчик, отсыпала из банки в пустой спичечный коробок соли и подала просительнице.
Мотя глубоко вздохнула, приняла соль, посмотрела вопросительно на Надежду и произнесла:
– Пасиба.
– На здоровье.
Женщина вышла, Иван спросил:
– Это кто?
– Матрёна. Немка, эвакуированная. Вон та хата напротив, что в прошлом году слепили, – это семья Кипперт. Илья, муж её, конюхом в Заготзерно работает. Так-то немцы за линией живут, там у них подсобное хозяйство – коровы и телята. У Ильи было три девчонки, когда их сюда пригнали, две старшие уж в невесты годятся, а когда у него ещё две родились, погодки, то он сюда поселился.
«Ещё дочки родились в войну?» Иван призадумался, но ничего не сказал.
– Павел письмо прислал, – сообщила, радостно сияя, Надежда. – Ему японец руку ножом царапнул, то ли кореец, то ли китаец операцию делал. А то Павел долго писать не мог. А я уж думала, что его, как дезертира, наказали.
– Чего?! – удивился Иван. – С какого переляку дезертир?
– Ох, – призналась Надежда, – таилась я. А ведь он, когда их на восток переправляли, был у меня. С поезда спрыгнул перед светофором ночью и заявился. Это когда было? Весной, ещё с немцами не кончили воевать, когда их на японцев повезли. Вот. Искупала я его, как тебя тогда, в корыте, и он пошёл свой эшелон догонять. Ушёл, и как сгинул – ни одного письма. Вот я и думала, что он своих не догнал, и его взяли под арест, как дезертира. У нас в кутузке сидел такой: выскочил из эшелона, когда поезд шёл на фронт, это ещё в сорок четвёртом, переночевал у жены в Зотино, а его хватились искать, да и задержали на станции, когда мужик хотел на поезд сесть, что к фронту идёт. Зотино, ты знаешь, – тринадцать километров от станции, потому, видать, долго ходил. Хватились солдата, а на месте нет. Да и Шувакин с ним был знаком, ещё раньше того, как этого мужика на военную службу взяли.
– Не он ли и задержал?
– Вот не скажу, не видела, кто бедолагу в милицию привёл.
– И что с ним было?
– А я знаю? В нашей милиции был три дня, дрова мне все переколол. Я начальника попросила, потому что берёзовые чурки, сучковатые, остались – сама не могла справиться, – начальник разрешил, под мою ответственность. Мужик этот здоровый, я с ним разговаривала, хороший. Ну вот: куда его потом определили, не знаю. И про Павлика я так же думала: задержали как дезертира после того, что у меня погостевал четыре часа. Но, значит, догнал свою часть. Я тогда его спросила: «Чего вас на восток отправляют, уж не с японцами ли воевать?» А он мне отвечает: «Нам теперь хоть кто – хоть японцы, хоть американцы. Техника – сила, и командиры умные. Расшибём всех, если прикажут». Ну вот, Ваня, японцев побили, а его не отпускают, неуж ещё не всё? С американцами Сталин не будет воевать?
– Не скажу – тут я не спец. Как со скотиной и с навозом управляться – знаю, где у меня что посеяно и посажено – с закрытыми глазами покажу, а с кем ещё воевать надо – это не по моей части. Хотя... Дать бы и американцам по кумполу, но это же опять потери. Пора пожалеть наших солдат. Нет, не станет Сталин со штатниками скандалить – я так думаю.
– Дай Бог, – согласилась Надежда.
В Омске поезд останавливался на полчаса, Иван с женой решил выйти из душного вагона прогуляться. Дежурные на вокзале внимательно смотрели за пассажирами, но той строгости, что была в сорок четвёртом, когда Иван возвращался из госпиталя, теперь не было.
Маша оказалась в городе первый раз. С дочкой на руках, старалась увидеть всё, что тут происходит: люди у касс толпятся, у киосков высматривают что-то, прибывшие с поездов выясняют у милиционеров, как уехать в нужную им часть города. Она застыла у витрины коммерческого магазина в изумлении, только что с неоткрытым ртом. Здесь было всё – промтовары и любые продукты, но по ценам, которые не укладывались в её хорошенькой голове: селёдка из бочки, от вида которой у Маши стало солоно во рту, стоила двести десять рублей килограмм. Таких денег у неё в руках ещё не бывало. «Это сколько же за одну штуку?» – соображала она.
Иван стоял позади жены и вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Он глянул в ту сторону, откуда словно толкнули в спину: мужчина, смотревший на него, тотчас отвернулся и быстро направился к выходу из вокзала. Плотная невысокая фигура – в шляпе, в тёмно-шоколадном плаще; в руке портфель песочного цвета. Где-то Иван уже видел такой портфель... Ах, да: такой был у Бориса, попутчика в поезде, которого потом забрали бдительные органы. Лицо уходившего мужчины, хоть Иван увидел его только мельком, кого-то ему напоминало. «Бартев?! Не может быть! Он же был худой, а этот в теле. Хотя... худым-то Михаил был в лагере... Как он оказался здесь?! Или не он?»
– Ты чего? – вывела Ивана из размышлений Маша. – Опять про войну думаешь? Пошли, а то поезд без нас уйдёт.
В поезде Маша спросила:
– Это что же за магазин такой?
– Какой? – у Ивана всё ещё перед глазами спина быстро уходящего Бартева.
– Написано: «Коммерческий». Кто за такие деньги может купить?
– A-а. Эти магазины ещё в прошлом году открыли, и в нашем райцентре будто есть. Чтобы спекулянтов перебить, такие же цены установили, как на рынках. Кто купит? Начальство всякое. Старшие офицеры, например, да их жёны и тёщи. Герои: за сбитые самолёты, за танки уничтоженные им хорошие рубли платили.
Маша покосилась на ногу мужа, но больше ничего не спросила.
От пригорода Омска на левом берегу Иртыша до совхоза «Новоомский» иногда ходил грузовик ЗИС-5, который обыкновенно дожидался пассажиров с «пятьсот весёлого». Так Вера объяснила, как добраться до своего совхоза. Пешком далеко – семнадцать километров.
В кузове машины – три ряда скамеек. Водитель, улыбчивый фронтовик, увидев мужчину с женщиной и ребёнком, подошёл к Ивану:
– Вы из Богдановки?
– Мы. А ты как догадался?
– Вера, наша бухгалтер, меня предупредила. Давай жену с лялькой в кабину. Меня Григорием кличут.
– Иван, – Иван протянул новому знакомому руку для пожатия, отметив про себя: «Опять Григорий – это хорошо».
В доме у Веры стало известно, что фронтовик – не просто совхозный шофёр, а муж, в недалёком будущем, Веры. У них уже всё решено.
Вера с работы пришла в сопровождении Григория. Тот извлёк из кармана шинели бутылку, пояснил:
– Это в деревне взял, которую проезжали. У нас тут строго насчёт самогонки, – и посмотрел на Веру, давая понять, что и она среди тех, кто делает «строго».
За ужином Вера спросила Ивана:
– Может, переедете к нам в совхоз? Мы-то государственные, зарплату каждый месяц выдаём. Триста пятьдесят худо-бедно будешь получать, а то и больше – смотря на какой работе.
– Ну, триста пятьдесят я тоже получил и зерном тележку нагрузил, хлеб свой, а на рынке за деньги что сегодня купишь?
– Твои триста пятьдесят на «палочки» – это же за год. А у нас по карточкам можно всё купить недорого. Нам в магазин регулярно дают продукты, иногда и промтовары можно на талоны взять. Да ведь и огороды у нас есть, я капусту и картошку сажаю. Огурчики солю. Гриша, скажи.
Григорий, слегка закосевший с выпитого, охотно кивнул.
– Село пойдём смотреть? – спросила Вера.
Вышли за калитку, Иван внимательно посмотрел на штакетник ограды – из лёгких необструганных палочек, перевёл взгляд на домик, на крышу. Домишко тоже некорыстный, как и оградка: набивной – жердочки и солома, обмазанные глиной, и крыша глиняная – мазанка, как и у Надежды в Кормиловке. Но там землянка – тёплая хата, а здесь домишко на ветру, зимой дров не напасёшься. Вера поняла его сомнения.
– В следующем году дома будем строить, это уже решено.
Пошли по улице – такая же, как в Ивановой деревне, дорога, по сторонам которой на пожухлой траве пасутся гуси.
– До Иртыша недалёко, – показала Вера в ту сторону рукой, – меньше километра.
Иван засмеялся:
– Из батиной хаты сколько шагов до воды? Забыла, что на Омке по утрам умывалась?
– Ладно, – согласилась сестра, – не хочешь под началом сестрёнки быть – так и скажи.
Иван посмотрел на Машу. Она внимательно слушала этот разговор.
– Подумаем, – сказал Иван, – до весны или до лета, когда дома строить начнёте. Сейчас-то где жить? В твоей избушке вам и двоим будет тесно.
Только когда вернулись в свою деревню, Маша спросила:
– Ты хочешь переехать к Вере?
– А ты? – вопросом на вопрос ответил Иван.
– Не знаю.
– Ну, вот и я не знаю, что лучше? Поживём здесь пока, разберёмся.
Февраль сорок шестого оказался трудным для колхозников, даже труднее предыдущих лет, несмотря на то, что с войны вернулись некоторые мужики в рабочем состоянии. Но за годы войны поистратилось стадо коров, а планы по молоку и мясу надо было выполнять. Часть лошадей была взята государством для нужд армии, остальные, заезженные, не могли уже вытянуть весь объём сельхозработ. Как назло, сломался трактор, который по разнарядке должен был обеспечивать снегозадержание на полях колхоза имени Жданова, а начальству МТС не удалось заполучить необходимые запасные части для его ремонта.
Снег с поля, подготовленного с осени для посева пшеницы, выдуло февральскими ветрами, и Иван не представлял, как можно вырастить хотя бы малый урожай на земле, где нет влаги. Впору запрягать лошадей и возить снег на поля из перелесков.
Однажды в конце марта, когда Иван пришёл домой на обед, вслед за ним в избу явились непрошеные гости. Петр Шувакин, пряча глаза, пропустил вперёд ещё одного мужчину в форме НКВД.
Екатерина Никитична, мать Ивана, замерла на месте с тарелкой в руках, отец, лежавший на кровати, приподнялся и тоже замер.
– Иван Яковлевич? – удостоверился незнакомец.
Он был явно не из районной милиции. «Из Омска, скорей всего».
– Да, – мысли Ивана запрыгали по событиям последних дней, но ничего в них преступного не находилось.
– Собирайтесь, поедете с нами.
– А в чём дело?
– Дело объясним в надлежащем месте.
Заплакала Галя, испугавшись громких незнакомых голосов. Маша взяла её на руки, смотрела расширенными глазами на Ивана.
Обедать не пришлось.
У ворот Иван увидел лошадь, запряжённую в сани, и вспомнил март сорок первого. Тогда, так же по мокрому снегу, только на колхозной повозке, уезжал он по призыву в армию. А что теперь?
Шувакин, вздыхая и виновато поглядывая на Ивана, сел за ямщика, Иван с сопровождающим – сзади в кошеве, и сытая милицейская лошадка ходко пошла по улице, потом, за деревней, на взгорок.
– Я арестован? – спросил Иван, когда они уже отъехали от деревни примерно на километр.
Энкаведешник помолчал, подумал:
– Считай, что так.
Больше дорогой не разговаривали.
Нади в милиции, как обычно в это время, не было.
К начальнику в кабинет зашёл сопровождавший Ивана приезжий милиционер, Шувакин остался с арестованным в коридоре.
– И чего? – спросил Иван Петра.
– Бумага на тебя пришла, что ты служил у Власова.
– Я?! У Власова? Дурь. Кто написал?
Пётр пожал плечами. В это время из кабинета вышли: милиционер и майор, который некоторое время внимательно и с сожалением смотрел на Ивана, и тот догадался, что начальник знает о том, что Надежда – его сестра.
Майор перевёл взгляд на Петра.
– Позови Мирончука.
Явился Мирончук.
– Вот вам охранник, – сказал майор омичу.
На вокзал они шли втроём, уступая друг другу дорогу на скользких местах: хромающий Иван и два милиционера, и со стороны не понять, что ведут арестованного. Время было рассчитано точно: через пять минут, после того, как они пришли на перрон, мимо, сбавляя ход, продымил паровоз, и состав, погремев сцеплениями, замер.
В Омске у вокзала Ивана с сопровождающими ждал «воронок», специальный автомобиль для перевозки арестованных.
В СИЗО, в следственном изоляторе, Иван оказался в небольшой камере на четверых. Лязгнула за спиной окованная жестью дверь, и в полумраке угасающего дня – свет падал из небольшого зарешеченного оконца под потолком – Иван разглядел трёх узников и нары – слева и справа – в два этажа. Он не сразу двинулся от двери, стараясь привыкнуть к сумраку, и не поспешил, когда услышал насмешливый голос:
– Прошу к нашему шалашу.
Голос принадлежал мужчине средних лет. Когда Иван пригляделся, то мужик показался Ивану очень похожим на того пленного, который отнял у них с Семёном ботинки в немецком лагере. Но нет: этот «фрукт», конечно, из другой корзины.
Два других сокамерника молоды, лет по восемнадцати, а может, и моложе. Они явно были под влиянием старшего, и посматривали на него, ожидая, как он поведёт себя в отношении новичка.
О! – сказал старший сиделец, увидев, что Иван сильно припадает на укороченную ногу. – Защитник родины в нашу компанию. Прошу, – и подвинулся на нарах.
Иван молча сел на освобождённое место. После недолгой паузы мужчина спросил, уже без насмешки:
– За что тебя?
– Ни за что, – помедлив, ответил Иван.
– И мы за просто так сидим, – не удержался, съехидничал сосед, – верно, парни? Ну, ничего: нам не привыкать.
«Воры, – понял Иван, о специализации сокамерников он уже начал догадываться. – «Хорошая» компания».
– Митяй, – представился старший Ивану, – кликуху тебе пока знать не надо.
«Мне кликуха, наверняка, будет – Хромой. Странно: меня с ворами разместили».
Иван думал, что политических, дезертиров и подозреваемых в предательстве между собой и с уголовниками не перемешивают.
Митяй распорядился перед сном:
– Малыш, освободи место инвалиду.
Парень, здоровый пухлый увалень, прозванный Малышом, видимо, в насмешку, послушно перебрался на верхние нары.
Ужин прошёл до прибытия Ивана в СИЗО, и никто здесь не озаботился тем, что новый подследственный будет спать голодный.
А вот на ночь к тюфяку Иван получил подушку, две простыни, суконное одеяло и полотенце. И даже отдельная тумбочка для личных вещей была каждому арестанту, но у Ивана с собой ничего не оказалось. Где- то на заднем плане сознания у него скользнула мысль, что тут не то, что у немцев в плену есть какая-то забота о человеке.
В шесть часов утра раздался резкий продолжительный звонок – побудка. Но Иван уже не спал – проснулся по деревенской привычке вставать рано. Лежал, смотрел на серый от времени плафон под потолком, прикрытый густой сеткой, – в плафоне всю ночь горела лампочка, тусклый свет из которой едва пробивался в камеру. Лежал, думал: «Кто мне такую подлость мог устроить?»
– Подъём!
Распорядок в СИЗО строгий, не хуже, чем было в армии: после подъёма – зарядка (!) под команды из радио, умывание, завтрак. Во время прогулки – проверка в камерах, при возвращении – шмон одежды и карманов, не ухитрился ли подследственный прихватить с собой запрещённые предметы.
Вскоре после прогулки загремела и приоткрылась дверь камеры и послышалось:
– Ященко! На выход!
– Нормально – Ященко, – услышал Иван за спиной удивлённый голос Митяя.
– Рассказывай, – следователь, облокотившись на стол и подперев ладонью чисто выбритый подбородок, с некоторой брезгливостью смотрел на Ивана.
– Что рассказывать? – Иван тоже разглядывал вершителя его судьбы, пытался определить: воевал он или нет?
Китель следователя висел у того за спиной, на гимнастёрке никаких воинских символов не находилось. В каком он звании – не понять. «Не был на фронте, – по каким-то неясным для самого себя признакам решил Иван, – что ему там делать? Плохи мои дела».
Он ещё в камере думал о том, с кем ему придётся иметь дело? Думал и о том, как могут повернуться события теперь, с переменами во всех органах власти. В деревне знали, что с недавних пор вместо Наркомата внутренних дел теперь министерство, но поскольку колхозов это, казалось, не затрагивало, то и обсуждать, считали деревенские жители, тут нечего.
– За сколько продался фашистам? Почему воевал против своего народа? Сколько погубил наших людей? И так далее.
– С чего вы взяли?
– Вопросы задаю я.
– Не знаю, что на них отвечать. Это вопросы не ко мне. Не продавался, не воевал против своих, наших не губил. И так далее, – Иван не удержался и повторил фразу следователя.
Следователь откинулся на спинку стула, побарабанил пальцами по столу, потом взял лежавший на краю стола лист бумаги. «Лист вырван из школьной тетради, – машинально отметил себе Иван, – а у нас – даже в райцентре – тетрадку не купишь».
Вот тут написано, что вы сдались в плен в первый же день войны, в плену находились недолго, служили в карательных фашистских формированиях, затем вступили в армию предателя Власова и упорно сражались против Красной армии.
– Бред. Больше мне нечего сказать.
– Вы отказываетесь давать показания?
Иван молчал, думал о том, кто же мог накатать на него «телегу». Ничего в голове не складывалось: деревенские не могли знать, что в плен его взяли в первый же день. «Тот мужчина, что видел на вокзале, всё-таки Бартев? И с его подачи загребли? Но Бартев не должен знать, где я живу». Попытался вспомнить, упоминал ли когда в присутствии Бартева свою Богдановку, но память о минувших днях поистёрлась последующими событиями.
Следователь выждал минуту, сказал:
– Как говорится: молчание – знак согласия. Так и запишем.
«От него просто так не отвяжешься», – явилась тоскливая мысль Ивану, но вместе с ней определилась и линия обороны.
– С Власовым я не знаком, не знаю, кто он такой. А вся моя... это: как и что было? – выяснял лейтенант СМЕРШа.
– Где? Когда? Как фамилия смершевца?
– В госпитале. Фамилию он мне не докладывал.
Следователь навалился грудью на стол, сверля глазами Ивана, произнёс чётко, словно гвозди вколачивая в мозг:
– Про СМЕРШ ты мне тюльку не гони: СМЕРШ расформирован ещё в сорок четвёртом году. Думаешь, что концов не найдём?
– Я в госпитале был в декабре сорок третьего.
– Угу, – следователь что-то записал на чистом листе бумаги. – Что ещё?
– Ничего.
– Опять «ничего»?
– В плену был, бежал, воевал в партизанском отряде, где получил ранение. Демобилизован по ранению. Всё.
– Ладно, проверим, – следователь поднял голову от бумаги, громко позвал: – Семенюк!
Дверь сразу отворилась, словно этот Семенюк ждал вызова, он шагнул в кабинет, бросил взгляд на начальника, потом на Ивана.
– Уводи, – теперь негромко приказал следователь.
– Руки за спину, – скомандовал Семенюк.
В камере Ивана ждала неожиданная встреча. Захлопнулась за спиной дверь, проскрежетал ключ в замке, он секунду помедлил, привыкая к полумраку помещения, и шагнул – левой ногой, как приучен был в армии. В это время сидевший на нарах вор по имени Санёк подставил ему ногу. Под правую. Но короткая правая нога прошла над препятствием, едва коснувшись его. Иван только качнулся вперёд, но не упал. Мгновенно сработал инстинкт защиты – Иван отмахнулся, не глядя, резко ударил ребром ладони по шее вора. Тот издал хрюкающий звук и повалился, уронив с грохотом тумбочку.
А в это время над Иваном взметнулся молот в виде сложенных в один кулак ладоней Малыша. Когда бы удар пришёлся по темени, вряд ли поднялся Иван, даже если бы остался жив. Но Иван откачнулся, ступив на пол укороченной правой ногой, и кулак лишь скользнул по левой стороне головы, попал в левое плечо. Иван выбросил вперёд ладонь со сжатыми пальцами, ниже подбородка, в горло – глаза Малыша на миг остановились и схлопнулись. Он повалился, словно куль, под ноги стоявшему за ним Митяю.
Тот, очевидно, зачинщик нападения, не ожидал такого поворота событий. Туша Малыша разделяла Ивана и Митяя. В это время на грохот в камере явилась охрана: дверь открылась, и милиционер со связкой ключей в руке возник у порога. Огромный ключ угрожающим шипом торчал у него между пальцами. Тут же за ним появился и второй охранник, со шваброй. Этот инвентарь использовался ими в экстренных случаях.
– Что происходит?!
Иван повернулся к ним, но не знал, что ответить.
– Это... Вот он запнулся, – показал Митяй на лежащего Малыша, – и-и неудачно упал.
– И второй запнулся?! – у ног милиционера поднимался, покачиваясь, словно пьяный, Санёк. – А ну – на выход!
– Я? – Митяй оглянулся, будто за ним мог быть кто-то ещё.
– Быстро! Руки за спину!
Митяй вышел.
– К стене!
А Иван с чувством облегчения увидел, что Малыш оклемался и медленно поднимается на ноги.
«Слава Богу – живой!» Казалось, что забыл Иван, чему учили в армии, и какие приёмы потом показывали друг другу партизаны, но в критический миг руки и мозг сработали так, будто он всю жизнь только тем и занимался, что отрабатывал смертельные удары. В госпитале Иван сказал подполковнику, что боксом не занимался, а про другие приёмы боя скромно умолчал.
Милиционер с ключами помедлил, наблюдая, как вставал Малыш, и захлопнул дверь.
– Вы какого хрена?.. – Иван придвинулся к Саньку. Тот отшатнулся.
– Я... Мы... Митяй сказал, что надо замочить... Ну, бандеровца, мол. И повесить. Сказать, значит, что сам у-удавился.
– Бандеровца?! Кто вам сказал?
– Ну, он сказал, что фамилия Ященко. Это, значит, с Украины поймали, бандеровца. Они, сказал он, наших убивали.
– Вот гад! – Иван сел на нары.
Левая рука от удара Малышом немела. «Чуть ключицу не сломал, сучонок». Огляделся: «На чём собирались повесить?» Брючные ремни, как это положено, у всех забрали. И тут только увидел, что одеяло его постели откинуто к стене, а от простыни оторвана длинная полоса.
Митяя привели в камеру через час, он забрал из тумбочки свои вещи, и его увели.
В тот же день в камеру на освободившееся место поселился арестованный кореец.
За время войны в Кормиловский район прислали не только немцев, калмыков, латышей и эстонцев, но теперь вот и корейцы появились. На улице Боровой, на которой жила Надежда, русская вдова с тремя детьми приняла в мужья корейца и уже обзавелась животом. О чём Иван знал от сестры. По какому делу попал в СИЗО этот вот черноволосый парень, узнать было трудно: с русским языком у него полные нелады.
Надежда узнала, когда пришла после обеда на работу, что Ивана арестовали и увезли в город, в тот же день. Наскоро убралась в помещениях и поспешила домой. Написала Вере письмо и немедленно отнесла на почту. Сообщила сестре всё, что произошло с братом, и просила разузнать, куда поместили Ивана, чтобы можно было попытаться помочь ему избавиться от новой напасти. Надя, как и все её родственники, полагала, что бухгалтер совхоза – это большой начальник. Ну, если и не начальник, то человек грамотный, к тому же ей до города ближе, она может в один день съездить и узнать, где упрятали Ивана, возможно, и свидеться ей дадут.
Вечером поворожила на картах – на бубнового короля. Выпало, что он в казённом доме. Ну – да, в казённом. Дальней дороги карты не предвещали. Это немного обнадёживало, но по своему дому его ждал «удар». Подумала об отце: «Тятя болеет, а тут такое несчастье». Дядю Василия, брата отца, как забрали в тридцать восьмом, так и не слышно о нём до сих пор. А теперь вот сына по чьему-то навету увезли.
В милиции, управившись поутру с печами и помыв полы, постучала в дверь к начальнику.
– Войдите!
Вошла:
– Валерий Александрович! Разрешите мне после обеда отлучиться. Хочу в Богдановку сходить.
Начальник поднял голову от стола, мгновение смотрел на уборщицу, оценил ситуацию, кивнул:
– Хорошо, – и снова уткнулся в бумаги.
Печи с наступлением более тёплых дней Надежда топила один раз в сутки, а затоптанные полы в коридоре на этот раз вымоет под присмотром милиционера нашкодивший в посёлке мелкий хулиган.
Пять километров до Богдановки показались Надежде пыткой: разъезженные санями колеи были заполнены снежной кашей, под ногами, обутыми в валенки с калошами, хлюпала вода, и в то же время под ступни попадали ещё не оттаявшие заледенелые конские катыши. Она иногда оглядывалась, когда ей казалось, что следом за ней кто-то едет, но никого не было: в этот мартовский день все были при делах.
Яков Мартынович был во дворе. Несмотря на недомогание, он не оставлял свои прежние занятия: ухаживал за скотиной, прибирался в ограде, проверял дорожку к воде – не осыпались ли ступеньки к реке. Увидев Надежду, просветлел лицом, приобнял:
– Пишли в хату.
Мачеха встрепенулась, увидев падчерицу, ответила на приветствие, кивая головой:
– Здоровеньки, здоровеньки.
Запоздалое раскаяние за все те детские годы, когда Катерина гнобила Надю, почудилось Надежде в этом её приветствии и ожидание обнадёживающей вести.
И Маша устремила встревоженный взгляд навстречу Надежде.
«А что сказать, чем порадовать?»
– Тятя, и ты, Маша, не убивайтесь: Ваня не виноватый, его отпустят. Я Вере письмо отправила, она до следователя съездит. Вот.
Никто не промолвил слова.
– Я пришла посмотреть, как вы живёте, давно не была.
– Живэм, – отец почувствовал неловкость дочери, выпрямился: – Я надысь корчагу вытянув – рыбки дать?
Плетеную корчагу из ивовых веток, ловушку – её ещё мордой называют – Яков Мартынович опускает в реку с вечера, проверяет утром. Пескарей в неё набивается на добрую уху, заплывают чебачки, и даже небольшие окуньки соблазняются на приманку из затирухи – теста из отрубей.
«Отец делает во льду прорубь и ловит?!»
Надежда представляет, сколько это трудов, и как это опасно теперь, когда мартовский лёд становится рыхлым. Взять рыбу – значит: отправить отца на следующую рыбалку.
– А в чё я её визьму? У мэне ниякой тары нема, – развела руками Надежда
Стали искать, во что положить уже почищенную Катериной рыбу. Освободили из-под сыворотки бидончик, вздохнули облегчённо:
– Писля принесэшь.
Эта суета неожиданно непонятным образом внесла облегчение в мысли: не должен пострадать невинно Иван.
Прошла неделя, другая. Апрель растопил снега, ручьями унесло мутные воды, лес начал оживать, кое-где на солнцепёке появилась зелёная травка, а об Иване не было вестей.
Но однажды почтальонка принесла от Веры письмо. Надежда дрожащими руками распечатала его. Вера сообщала, что в городе побывала, нашла тюрьму, где томится Иван, но свидания с ним ей не дали. А передачу взяли – значит: живой и никуда не убыл.
Какие продукты передала Ивану, Вера написать не догадалась. Зато сообщила, что следователя повидала. Тот ей не сказал, как обстоит дело с Иваном, велел ждать: следствие, мол, не закончилось.
Миновал апрель. В первых числах мая в дом Надежды заявилась мать Павла, Евдинья Матвеевна. Она почему-то решила, что старшего сына отпустят домой ко Дню Победы. Младший, Николай, вот уже почти год, как вернулся с войны и подругу в дом привёл, женился, можно сказать. Ждала она, что вот-вот и муж её, Яков Гаврилович, оставит работу на заводе, куда его мобилизовали ещё в сорок втором году. Прежде чем ехать в свою деревню, он наверняка прибудет к невестке – помыться, отдохнуть. Он даже письмо однажды Матвеевне прислал, надеялся, что скоро в работе наступит послабление. Читать и писать старики умели – были обучены в годы ликвидации безграмотности, хотя поначалу противились учению.
Евдинья Матвеевна знала, что Яков Гаврилович несколько раз за время войны сбегал с завода – искали его у неё, в родной деревне, а он прятался у Надежды. Побыв у невестки дня три-четыре, оклемавшись, он возвращался к станку. Отлучка сходила ему с рук: начальство видело, что человек вернулся на трудовую вахту вполне пригодным к работе. Здесь он был нужнее заводу, чем если бы находился в тюрьме или в колонии.
Евдинья Матвеевна впервые услышала радио в доме у Надежды. Этот чёрный картонный круг с такой же чёрной коробочкой посредине, из которой шёл человеческий голос и звучала музыка, сильно удивил её.
– Что это? – спросила невестку.
– Радиво, – ответила Надежда. – Линию на нашу улицу провели, вот и я себе купила. По нему всё говорят, что где происходит. Новости передают и песни.
Пожилая женщина подумала и согласилась, что это хорошо, когда не надо по посёлку ходить, чтобы узнать новости.
– Вот до чего у вас тут наука дошла! – восхитилась она. – Если б ещё сказали, когда Паша домой прибудет, я бы им сильно благодарна была, в ноги бы поклонилась.
– Ну да, – засмеялась Надежда.
На утро следующего дня, как только радио заговорило, свекровь на приветствие диктора ответила:
– Спасибо. И вам желаю здоровья, доброго дня.
Надежда услышала, что Евдинья Матвеевна обращается к приёмнику, как к живому человеку, удивилась, но промолчала. Когда же на второе и на третье утро свекровь продолжала отвечать на приветствие из студии, то не выдержала и решила сказать:
– Мама, вы зачем отвечаете? Они ведь вас не слышат.
– Почто не слышат? – возразила свекровь. – Так не может быть. Я же их слышу – значит: и они меня тоже.
Позже, когда уяснила, что такое радио, Евдинья Матвеевна долго смеялась, качая головой:
– Вот деревня, а?
Вера прислала Надежде второе письмо, сообщала, что управилась с огородом и снова побывала в Омске у следователя. Тот опять отговорился, что идёт следствие – значит: отпустить Ивана нельзя.
«Сколько можно?» Надежда решила поехать к Вере, узнать всё подробнее и с её помощью как-то повлиять на ход событий. Она вместе со свекровью посадила картошку, и у неё было теперь с кем оставить сына. В детский сад Витя не ходил, туда принимали только ребятишек работников Заготзерно.
– С Иваном свидания не получилось, – пожаловалась Вера, – а следователь какой-то склизкий, глаза в сторону отводит.
– Я уже об этом думала, – сказала Надежда. – Бросила на картах: будто денежный интерес просматривается. Надо, наверное, ему дать? Я вот накопила двести пятьдесят. Добавь, сколько сможешь, и отвези ему.
– Да ты что?! – испугалась сестра. – Я не могу. Я же партийная!
Они замолчали, глядя друг на друга и размышляя о том, какие могут быть последствия, если следователь не примет взятку.
– Тогда давай – я дам, – решилась Надежда. – Только ты меня проводи, и если арестуют, то чтоб знала. И Витю тогда к себе забери, пока Павел не вернётся.
До тысячи рублей не дотянули: Вера приложила к Надиным деньгам свою зарплату, что оставалось от получки, и зарплату Григория, получилось девятьсот шестьдесят пять рублей. Округлили до девятисот пятидесяти и вложили в конверт, купленный на почте. Конверт Надежда спрятала в карман, специально пришитый ею на внутренней стороне кофты.
Пока Надежда ждала у дверей в кабинет следователя, Вера ходила по улице, не удаляясь от крыльца, потом обнаружила скамейку под деревьями, села там, но долго находиться на одном месте не смогла, стала снова ходить, не выдержала, наконец, зашла в здание. Надежды в коридоре не было.
Она в это время сидела перед столом следователя, и едва не теряла сознание от мысли, что надо положить на стол деньги. Пуговица на кофточке в нужном месте была расстёгнута у неё заранее.
Он, между тем, смотрел на неё внимательно, ожидая услышать что-то ещё к тому, что она сказала о невиновности брата Ивана. Видя, что просительница побледнела и вот-вот потеряет сознание, он взял стакан, налил из графина воды. В момент, когда он отвлёкся, Надежда решилась: быстрым движением извлекла конверт из кармана и сунула его под папку с бумагами на столе, но так, что край конверта был виден.
Следователь поставил перед Надеждой стакан и одновременно другой рукой чуть подвинул папку. Конверт исчез из виду.
– Так, – сказал он, – посмотрим, что нам пришло по вашему брату.
Пока она пила воду, он сделал вид, что читает какую-то бумагу, вздохнул, будто с облегчением:
– Ну, вот: вы зря волновались. Брат ваш действительно был партизаном, не воевал на стороне фашистов. Подождите в коридоре.
Надежда на ватных ногах вышла из кабинета. Вера по её лицу сразу поняла: следователь деньги принял.
Не прошло и полчаса, как привели Ивана. Сёстры бросились было к нему, но милиционер, сопровождавший Ивана, резко осадил их. Иван шёл с руками, заложенными за спину, но в этот момент одну руку приподнял, успокаивая: «Я в порядке».
Он всё ещё был в валенках и парился в той телогрейке, в которой был, когда его арестовали два месяца назад.
О том, что Надя дала взятку следователю, сёстры Ивану не сказали, не сказали и никому другому. Только спустя много лет после смерти Ивана Надежда расскажет своему взрослому сыну про своё преступление перед законом.
Дома, в Богдановке, Ивана встретили отец и мать, Анна была на ферме.
– А где Маша? – спросил Иван, пройдя в переднюю половину избы и не увидев там ни жены, ни дочки.
Родители молчали, смотрели друг на друга, надеясь, что другой будет держать ответ. Но так ничего и не сказали.
– Что? Ушла? – не поверил собственной догадке Иван.
Отец кивнул и вышел из дома во двор.
Вскоре вернулась со скотного двора сестра и на вопросы брата объяснила:
– Машка твоя больше не твоя. Сказала, что с власовцем жить не будет и дня. Ушла сразу, как только узнала, в чём тебя обвиняют.
– Куда ушла, к родителям?
– Не, то ли в район, а то ли аж в город уехала.
Иван вышел из хаты, сел под ивой на берегу реки там, где прятался в детстве от обид. Сидел до темноты и за полночь, следил за тем, как покачивает речная волна звёздные искры и лунный серп, похожий на кривой кинжал, перебирал в памяти всю свою жизнь – от первых детских впечатлений до последнего дня – и думал о том, что ненадёжная оказалась у него жена, возвращать её не следует. И пусть дочка, пока маленькая, не знает родного отца и, возможно, будет называть папой другого мужчину, если Маша найдёт себе нового мужа.
Неоднократно возвращался мыслями к той мимолетной встрече на вокзале, что так беспощадно повернула его судьбу: «Всё-таки то был Бартев? Побоялся, что я его сдам, и решил упредить?» О бывшем однополчанине, который стал пособником фашистов в немецком лагере, Иван следователю не сказал – опасался, что тот начнёт раскручивать дело по новому кругу, а там и припаяет пособничество врагам.
Родители его не тревожили – место, где приглушал своё горе сын, было известно им с давних пор.
Надежда сходила за линию железной дороги, чтобы найти хвороста для топки печи. В одном из колков обнаружила место, где были спилены берёзы на дрова, и ветки, уже высохшие, были аккуратно сложены в кучи, а не разбросаны как попало, когда лес воруют. Сообщила о находке сестре Анастасии, и они собрались в лес. Анастасия попросила у соседа телегу, в неё впрягли корову Надежды и поутру отправились за топливом.
К полудню с нагруженной до верха телегой вернулись к переезду через «железку», переждали проходящий поезд и, помогая корове вытянуть воз на подъём, выкатили на первую линию. А когда самую трудную часть пути осилили, и корова уже ступила на землю со второго пути, переднее колесо от удара о рельс развалилось, телега застряла, полностью перегородив линию. Сёстры испуганно переглянулись и кинулись к месту поломки. Мешкать было нельзя: поезда по Сибирской магистрали шли густо, с интервалом в пять минут, как правило... Авария на железной дороге – это тюрьма! Сёстры в этом нисколько не сомневались.
Они попытались приподнять передок телеги, ухватившись за него вдвоём, но конец оси колеса оказался под головкой рельса, и тут даже два мужика такую тяжесть не смогли бы осилить.
Сигнал светофора перед входом на территорию станции с красного сменился на жёлтый.
Назад! Давай назад!
Попытались хоть чуть-чуть сдвинуть телегу назад, но у коровы такого понятия не было: под крики женщин она потянула воз вперёд. Дернула и остановилась. Надежда забежала перед ней, упёрлась одной рукой в дугу, другой рукой ухватилась за рог животного и стала толкать.
– Давай, Милка, давай назад!
Корова попятилась.
Анастасия навалилась на телегу. Чуть-чуть только сдвинули воз, но этого хватило: ось щёлкнула и вышла из-под рельса. Тогда обе женщины, упираясь плечами в край телеги, немыслимым для себя усилием приподняли ось выше рельса, и под понукание хозяйки несчастное животное вытянуло воз с путей. Успели убрать с рельса и поломанное колесо. Уже горел зелёный свет светофора.
Протащив телегу несколько метров, с бороздящей по земле осью, корова остановилась.
– У-у-у!! – просигналив, промчался к станции грузовой поезд.
– Чё, будем сгружать? Надсадится твоя Мила, – сказала, отдышавшись, Анастасия. – Спортим корову.
– Колесо у меня есть, – Надежда ещё раз оглянулась на переезд, – пойду за ним.
– Откуда колесо?
– Павел перед войной хотел телегу сделать, да успел только матерьял заготовить и одно колесо собрать.
Евдинья Матвеевна с Витей ждали Надежду во дворе. Старуха волновалась, что невестки долго нет, беспокоилась: не задержал ли сестёр объездчик. Увидев Надежду без коровы и телеги, запереживала ещё больше:
– Надя, где корова?
– А! – Надежда махнула рукой. – Ступица колеса развалилась.
– Господи! И что теперь?
– Есть у меня. Только как донесу? Тяжеленное.
Нашла обломок черена от граблей, вставила эту палку в отверстие колеса, взвалила его на плечо. Пошла вдоль плетня, а тропинка к дороге – на подъём, небольшой, который раньше и не замечала, а тут сразу стала задыхаться от натуги. И вдруг, когда не отошла и полсотни шагов от своей калитки, впереди возникла фигура военного. На фоне синего неба он казался очень большим и стройным. Сердце ёкнуло: «Павел?!» Сбросила колесо наземь. Тут они и встретились.
Когда поезд, с теплушками для демобилизованных солдат и с платформами со строительными материалами, сбавил ход перед светофором, то Павел спрыгнул под откос, благо, что из вещей у него был лишь небольшой заплечный мешок.
– Вот, – сказала Надежда мужу, – сломалась у нас телега с чащей, колесо сломалось. Настенька ждёт у переезда. Бери, а то оно пуд, наверное, весит.
– Да? Видел мельком, что женщина с телегой у переезда, а Настеньку не признал, смотрел за семафором.
Павел оглянулся в сторону дома. Там мать стояла, приложив ладонь козырьком к глазам, глядела в их сторону. А Витя жался к её ноге. Павел махнул им рукой, снял со спины свою котомку, поднял её над головой, потом опустил на землю. Мать поняла, что надо забрать сыновье добро, и вместе с внуком заторопилась за вещами.
А Павел взвалил колесо на плечо и, сопровождаемый женой, зашагал по пыльной дороге. Жарко. Солнце в зените, и в зените, почти невидимые, трепещут, взмывая вверх и падая, и вновь взмывая, два жаворонка, соревнуясь в ликующем пении. Из-под ног брызжут в стороны кузнечики и стрекочут, тоже радуются жизни.
Началась мирная жизнь, от которой Павел был отлучён войной на пять лет.
В ближайшее воскресенье после того, как прибыл Павел домой, к Ивановым собрались почти все родственники, что жили в Кормиловке и в Богдановке. Только Вера из своего совхоза не выбралась. Не могли Надиному счастью порадоваться вместе со всеми и старики Ященко. Отец был слаб, а Екатерине Никитичне падчерица оставалась чужой, как было в детстве.
Надежда готовилась к встрече задолго до этого дня. Завела брагу, накопила яиц; в магазине, что был при водочном заводе, каждый месяц выкупала по талонам водку, а накануне зарубила трёх молодых петушков и курицу, которая не неслась. В погребе у неё сохранились, ещё с прошлой осени, солёные капуста и огурцы. Про картошку и говорить нечего: натушила в печке с мясом, которое по такому случаю принесла Аня. В колхозе у них, ввиду предстоящей бескормицы, забили досрочно нескольких бычков и яловую корову. Сдали «на план», но остатки мяса распределили среди тех, кто работал на ферме. Анне достался весомый кусок – как лучшей доярке. Она же принесла полный бидон уже очищенных пескарей и чебачков. Отец, несмотря на хворь, сплёл несколько новых ивовых корчаг, а Иван ставил эти ловушки на ночь.
Готовить на стол Надежде помогали обе Анны, теперь уже замужние женщины. Евгений Зинченко добился согласия Анны Яковлевны стать его женой и увёл её в свою хату. А двоюродная сестра перебралась в Кормиловку и стала хозяйкой в доме у милиционера Петра Шувакина.
Столы вынесли во двор, Павел соорудил лавки из досок, которые были заготовлены ещё до войны и которые жена сохранила в целости до его приезда. Над столами от солнца натянули две простыни. Мужики поснимали рубахи, женщины были в лёгких платьях, купленных в тридцать девятом году – тогда в магазинах появилось всё, и копейка какая-никакая тогда завелась. Смотреть на нарядных, сияющих лицами женщин – это счастье.
Пир получился как в богатом довоенном году. Поздравляли Надежду и Павла с благополучным возвращением, желали им всех благ и скорейшего прибавления семейства. Шутили: чтобы не платить налог за бездетность, а наоборот, получать деньги от государства за выполнение «плана»: от семьи – не менее трёх детей.
Надежда, оживлённая, счастливая, рассказала:
– Два месяца писем не было. Цыганка мне точно нагадала, говорит: «Живой твой муж, завтра придёт, но ненадолго, дня на два, а потом вернётся через год. Завтра увидишь на вечерней зорьке. Плюнешь мне в глаза, если вру». А я ей говорю: «Ага, завтра тебя с собаками не найдёшь!»
– И чё? Плюнуть не пришлось?
– Не стало их, цыган, на другой день, а Павел появился не вечером, ночью. И побыл только до утра, на год и уехал. Вот, – оглядела застолье удивлённо-восторженными глазами, – иногда цыганки не врут.
Павлу пришлось держать ответ за оба фронта – германский и японский.
– Чё с рукой-то? – кивнул Иван, увидев шрам у Павла на ладони. Хотя он знал от Надежды, что это японец его царапнул.
Павел посмотрел на свой рубец, пересекавший ладонь от указательного пальца до запястья.
– А, ничего. За кинжал схватился. Ночью шли по лесу. Приказ был: не шуметь, не курить, чтобы япошки не обнаружили, что войска передвигаются. А они, видать, что-то знали или догадывались. Идём, в общем, спим на ходу. Запнёшься за корни или за что-нибудь, упадёшь, поднимешься и догоняешь строй. Один упал, другой упал – я встревожился: почему-то не догоняют. Очнулся. А тут надо мной нож. Ну, успел схватиться, да за лезвие. Операцию мне делал то ли кореец, то ли китаец. Ну, молодец! Все жилки срастил.
Павел сжал и разжал кулак, с удовольствием демонстрируя, что никакого ущерба его руке не случилось.
– С японцем что? Многих зарезал?
– Скольких, я не знаю. Я же потом сознание потерял. Говорили, что отравленные кинжалы у их, смертники, значит, шли на погибель заранее. Убил, стало быть, сонных сколько то, а со мной не повезло: проснулся я вовремя. А хирург молодец! – ещё раз порадовался Павел за мастерство врача.
– Ну, наши врачи тоже не лыком шиты, – вступился за советских хирургов Евгений. – Ивану ногу приделали – как тут и была. Про мий палець я уж и не кажу, – добавил он под смех окружающих.
– Да, – вздохнул Иван Иванович и замолчал.
Все посмотрели на него с некоторым удивлением: от Ивана Ивановича редко удавалось что-нибудь услышать; если его не спросить, то он за весь день мог слова не вымолвить. Ждали продолжения. Он посмотрел в свой стакан – там оставалось немного на донышке, выпил, откусил солёного огурца, оглядел застолье. Ждут.
– Врачи победили, – Иван Иванович опять вздохнул, по своему обыкновению, и, посчитав, что всё уже пояснил, сосредоточился взглядом на бидончике с бражкой.
– Ково победили? – Анастасия толкнула локтем мужа.
Иван Иванович, чудом выживший после ранения в живот, демобилизованный по этой причине, ничего никому не рассказывал, где воевал, какую службу нёс и при каких обстоятельствах был ранен. За что получил медаль? Он посмотрел на жену с удивлением: не знает кого?
– А верно, – понял Павел свояка, – без врачей войну бы с фашистами просадили. Редко кто в санбате или госпитале не побывал. Да не по одному разу. Меня контузило, другой раз ранило, но легко – там, с немцами. Тоже без хирурга не поздоровилось бы. Я за счастье считаю, что руки-ноги остались при мне.
«Да, – мысленно согласился с ними Иван. Память высветила ему госпиталь, где круглосуточно и безостановочно работал конвейер: поступали одни раненые и одновременно уходили на круг войны восстановленные бойцы. – Большинство возвращалось на передовую, немногих, как и меня, забраковали для боевой работы».
– Ага, – заметила Павла, – то врачи молодци, а без колхозив и врачи с голоду поздыхали.
– Ну, – смеялся счастливый Павел, – иногда приходилось без еды по нескольку дней в окопах сидеть. О-о! Холод и голод – это самое тяжёлое на войне.
Ивану припомнились немецкие лагеря с рационом, который будет отрыгаться ему, кажется, всю жизнь. Этот расклад «только для русских», утверждённый имперским министерством продовольственного снабжения в рейхе в конце сорок первого года, переслали из города подпольщики партизанам – чтобы знали и в лесу, откуда идёт немецкий орднунг, порядок, для русских. «Русиш – швайн» (русский – свинья) было узаконено высшей германской властью. И соответствующее питание.
«Отжимки сахарной свёклы – 40 процентов, отруби – 30, древесные опилки – 20, целлюлозная мука из листьев или соломы – 10».
Тогда он подумал, что ему ещё повезло быть в лагерях до этого людоедского распоряжения. Хотя пища была примерно такого же качества и без указания свыше.
А летом сорок третьего по оккупированным деревням фашисты распространили запрет сельскому населению употреблять растительное и животное масло, лук, картофель, мясо птицы, молоко. Всё это жители должны были немедленно сдать оккупантам, все сто процентов. За невыполнение – порка в лучшем случае, а в основном – расстрел. Такими мерами немцы надеялись оставить народ голодным, чтобы не могли партизаны разжиться в деревнях продуктами.
Но своими знаниями, что такое голод, Иван не стал делиться с родными, когда стол – что скатерть-самобранка.
– Без заводчан бы не победили, – задумчиво произнесла Мария.
Она напряжённо вслушивалась в разговоры и сочла нужным напомнить, что рабочие на заводах делали пушки, снаряды, танки и самолёты.
– Вот, – поддержал её Шувакин, – и ложки, которые Маруся штамповала, тоже были нужны, как оружие. Верно, Павел? – вздохнул и заключил уже серьёзно: – Что тут делить? Победа общая, а всё ж давайте выпьем за Павла и за обоих Иванов – фрицев били они, а не мы.
– Ох, война, – выдохнула Анна Васильевна, – и туточки людей убивают. И ребятишек.
То, что минувшей осенью сторожа на току убили – это знали не только богдановские жители. Как не знать, когда сторожем был старик из их деревни? Но и в Кормиловке все были в шоке, когда милиция нашла убийцу на Советской улице – Витьку Воробьёва – по щепе от приклада ружья, которым он бил сторожа по голове. Но о каких ребятишках сказала Анна? Разговоры за столом умолкли. Шувакин посмотрел на жену с осуждением, однако должен был пояснить.
– В Омске – пацанов, – и замолчал.
– О, то мы шось слыхали, – подала голос Павла. Из всей родни у неё одной муж не пришёл с войны. Погиб ещё в первый год. Она избегала встреч с теми, у кого мужья вернулись, не любила весёлых и шумных разговоров. Но тут и в гости пришла, и снова в беседу встряла. – Шось про кино толкували.
– Ну, – неохотно подтвердил Шувакин. – На чердаке в кинотеатре «Гигант» нашли ребятишек убитых. Опилками присыпаны были.
– И чё? Кто убил, нашли?
– Нашли, когда у начальника завода ребёнок потерялся. До того жаловались родители, у кого ребёнок исчез, а омское милицейское начальство думало, что парнишки и девчонки в бегах. Искали, но без пользы. У начальника пропал – спохватились, даже к нам в милицию приезжали, нет ли тут следов, каких-нибудь подозрений. Воробьёв же был не один. Вдвоём угробили сторожа, подельник как раз из Омска. Он зерно в город увёз и продал. А ребятишек пацаны убивали. Шпана. Обещали провести в кино бесплатно и заманивали наверх.
– Вот зверёныши! Стрелять таких надо, как фашистов.
– Вышку одному присудили, – Пётр поморщился, – остальным сроки от семи до двадцати лет. Самому старшему только исполнилось восемнадцать, самому маленькому – двенадцать лет. Кого стрелять?
– Зачем же они убивали?
– Как зачем? Одежду, обувь несли на толчок, продавали.
Иван, слушая Петра, невольно вспомнил своих сокамерников. Им ведь тоже, судя по лицам, не было ещё восемнадцати. Перевели их от Ивана на следующий день после стычки. Иван так и не узнал, за что они арестованы. Имени Малыша тоже не узнал, а надо бы. После его удара сложенным кулаком по плечу в груди Ивана тогда что-то будто оборвалось и временами даёт о себе знать до сих пор. Такой молодец своим сдвоенным кулаком запросто мог бы вбить ребёнку голову в грудь. Война, выходит, ещё идёт, только в другом обличье?
– Да, – обратился Иван к Павлу, – японцев ещё в прошлом году заставили капитулировать, а ты где был до сих пор?
– Где? В Корее служил.
– Ну?! И с корейцами общался?
– Да. Мы свободно по городу ходили, – Павел засмеялся: – Чудно живут. Я вот смотрел, как ихний столяр рубанком строгает: на себя стружку гонит.
– Хе, – у Петра с выпитого язык освободился, – это точно: всякий народец к себе тащит, только русский – от себя. Попроси – последнюю рубаху отдаст.
– А ещё нам было удивление, – продолжил Павел, не обращая внимания на реплику Шувакина, – как они лошадь запрягают. В часть нашу кореец продукты привозил. Вожжей нет, правит лошадью так: бьёт кнутом по её морде. Она отворачивается, идёт в другую сторону. Мы с товарищем увидели такое дело, чуть не побили его. У лошади уже глаза повыхлестал. Взяли его в оборот. Показали, как вожжи закрепить, и пригрозили, что ему не поздоровится, если в следующий раз будет кнутом править. Стал запрягать по-нашему.
– А вот ты привёз трофей? – продолжал гнуть свою линию Шувакин. – У фрицев чего взял?
– Ничего не привёз. Кенигсберг взял, но он большой – в сумку не запихнёшь. После Кенигсберга нас сразу на восток.
– И медаль за взятие Кенигсберга у тебя, а в городе-то был? Что запомнилось?
Павел засмеялся:
– Запомнил всё то же, что и везде: колючую проволоку, спирали и мины – шесть километров сплошных заграждений. Мы, сапёры, на брюхе должны были проходы сделать для танков и для пехоты. Товарищ мой там погиб, – Павел помрачнел. – Я проволоку держал, а он резал. Держишь, чтобы не нашуметь. Немцы на проволоку пустые банки навешивали, склянки разные, чуть тронешь – зазвенит, и тут сразу очередь. Но мы аккуратно, тихо работали, шальная пуля ударила его в лоб. Фрицы по темноте осветительные ракеты запускали и стреляли – со страху. Хороший Ваня парень был, весёлый. Мы его курским соловьём называли. Пел замечательно. Перед войной он комсомольским секретарём являлся, а служил в церкви звонарём и пел в церковном хоре. Вот уж нам смешно было! – Павел сказал, что смешно им было, а горечи от потери боевого друга утаить не смог, опустил голову.
Минуту молчал, и никто словом не нарушил тишину.
– В Курск когда вошли, он меня на колокольню позвал – свой город показать. Вот поднялись, он давай звонить. А тут снаряд мимо, потом – другой. Я говорю ему: «Давай сматываться отсюда – сшибут». Убежали. Ежли б в тот раз пуля не попала в него, может, до сих пор был бы живой. Ведь после Кенигсберга нас на восток отправили. А в городе обратил внимание, что под каждым домом подвалы в доты превращены, – закончил Павел историю со взятием Кенигсберга. – Похоже, что дома специально так строили. Что ни дом, то крепость.
– Сахару привёз, – припомнила Надежда, – когда забежал по пути на восток.
– Ага, – подтвердил Павел, – я махорку на сахар менял с курящими, кому по норме курева не хватало.
– И у япошек ничего не добыл? У корейцев, то есть, у них, наверное, и взять-то нечего?
– Бедная страна, не то что у немцев. У немцев дома кирпичные – не в пример нашим, чего им не хватало? А корейцы торгуют, наверное, все. Кожу хорошую на сапоги купил, но везти было опасно, пришлось прятать. Генералы и полковники разобранные казармы, кирпичи отправляли в Союз, чтобы дома себе строить вместо разрушенных немцами, а нам вещи везти было запрещено.
– Это почему?
– Чтобы грабежа не было, запрещали. Как докажешь, что купил, а не силой взял? Наказывали за мародёрство строго. В первые дни, как мы пришли в Корею, был случай. Кореец пожаловался командиру, что часы у него солдат взял, а денег не заплатил. Командир приказал полку построиться и говорит этому корейцу: «Который взял, он здесь есть?» – кореец указал на солдата. Командир спрашивает: – «Взял? Где часы?» – тот сдвинул рукав, часы при нём. Снял, отдал корейцу. Тут же нескольким бойцам приказали выйти из строя, изготовиться. Поставили солдата напротив, к стенке, и... крышка!
– Что?! Вот так: за часы расстреляли?!
– Да, такой был приказ, чтобы не обижали население. Ещё раньше, перед тем, как на немецкую территорию ступить, предупредили. За мародёрство – расстрел. Так вот: мы с товарищем свои манатки в кирпичи спрятали, ниши сделали и заложили. Сами на тех платформах и ехали. Но вот что антиресно. На улицах у них всё продают, и прямо на улице сидят бабы и хлеб, лепёшки пекут. Вот сидит она, ты подходишь и хочешь горячую лепёшку. У неё тесто наготове. Она подол юбки выше колена поднимает, на ляжку тесто – шлёп! Раскатает и – на горячее, без сковороды.
– Да ну-у, врать-то!
– Не хошь верить – не верь. Поначалу мы брезговали, а потом – ничего, даже нравилось. Вкусно. Она же до нас тестом свою ногу так вычистила, что будь здоров! – Павел с улыбкой оглядел застолье: – Совсем по-другому люди живут.
– А Тамара Кретова, хромоножка, с нашей улицы, за корейца вышла, уже и ребёночка черноголового ей сделал, – заметила Надежда. – Куда было деваться, когда два мальчишки и девочка у неё от мужа остались? Других мужиков-то нет.
– Эстонцев привезли, – напомнил ей, изрядно захмелевший Шувакин, – под надзор нам. Фрицам помогали, а мы с ними нянчиться должны. Воров не успеваем сажать, а тут ещё этот надзор, – пожаловался Пётр.
– Ну, ещё эстонцы детишков наделают, – вздохнула обречённо Анастасия.
– Удивляюсь, что живой остался, – негромко произнёс Павел.
Иван подумал тоже: «И мне удивительно, что я тут сижу, а не остался где-нибудь под корягой в лесу».
– Бог, значит, сохранил, – сказала Павлу Анастасия. – Молился?
– Хм, – Павел крутнул головой. – Нет. Бывало, матерился Ему, а молиться – нет. У нас все верующие: отец и мать, тётка с дядей, не говорю уж про деда с бабкой, а я с детства как-то не очень чтобы верил. «Отче наш», конечно, запомнил, а другие молитвы заучить было лень.
– Он перекреститься не умел, – прервала мужа Надежда. – Я ему показывала: «Вот так делают пальцы, когда крестятся, а ты вот так делаешь, как вошь поймал».
Павел засмеялся вместе со всеми.
– Меня на исповедь однажды привели. Перед тем думаю: «Какой же у меня грех? Что сказать?» Ага. Вот он меня спросил про грех, я ему: «Грешен, батюшка: я у соседки огурец своровал, хотя у нас своих огурцов было много. Каюсь». Он полой меня накрыл и говорит: «Не кради больше» – и простил мой грех. Смешно.
– Я за тебя молилась, – сказала Надежда. – Не перед иконой, а в душе – каждый Божий день.
– Да, – глянул на неё Павел, – про иконку скажу: ты её убери с глаз – я теперь партийный, мне упрёк будет, что жена икону на виду держит. Да. Война убедила, что с Богом что-то неладно. Вот случай. Привёз я нашего политрука к связисткам, в лесу они хоронились. Он в землянку к ним спустился, а я неподалёку у лошади остался. Тут тяжёлая мина возьми и попади прямо в ту землянку. Немцы кидали в лес наугад. Двух девушек убило, одну ранило, майору, политруку, ногу оторвало. Живой остался, но калека. За что, спрашивается, наказан? Хороший мужик, душевный, до войны учителем работал. Он меня в партию рекомендовал. А девчонки? Совсем молодые были, не успели согрешить. Где у Господа справедливость? Разуверился совсем. Да хотя бы взять войну. Зачем допустил, если Он есть?
Иван с Надеждой переглянулись, вспомнили: отец сказал, что будь Ленин живой, он войны бы не допустил – это как?!
– Ты в партию вступил? – удивилась Анна Васильевна. У неё к партийцам свой счёт: до сих пор не знает, жив ли отец, которого осудили в тридцать восьмом году. – Так тебе теперь должность дадут?
– Ага, – немедленно отозвалась Надежда, – догонят и ещё дадут. На молзавод его берут, ящики под масло сколачивать.
– Чего ты там забыл, в той партии? – вслед за Анной подивилась и Анастасия.
– Э-э, не понимаете! – Павел поднял указательный палец вверх. – Сам политрук мне предложил. А когда я ему сказал, что я из раскулаченной семьи, то он мне пояснил так: «Ты за нашу родину, а значит, и за нашу Советскую власть честно бьёшься, кровь проливал, поэтому – достоин. Вступай, я тебе рекомендацию дам». Вот. Так что получается? Получается, что будто пятно с души сняли. Я себя почувствовал полноценным человеком, а то вроде как червоточина во мне сидела! А на фронте у коммунистов была одна должность: «Коммунисты, вперёд!»
– Та хватит вам про партию, давайте заспиваем, – не выдержала серьёзных разговоров Павла, и, не дожидаясь ответа, немедленно начала:
– Розпрягайте, хлопци, коней, тай лягайте опочивать,
А я пиду в сад зеленый тай криниченьку копать. 
Женщины подхватили, встроились в лад, и бойкая песня про чорнявую дивчину выплеснулась со двора на улицу.
– Маруся, раз, два, три, калина
Чернявая дивчина в саду ягоду рвала...
Спели. Анна Яковлевна вышла из-за стола, лихо сплясала чечётку и выдала частушку, которую услышала на вечёрке:
– Хорошо тому живётся, у кого одна нога:
И портянка не порвётся, и не надо сапога!
Всё, Павел, желаю тебе быть счастливым и богатым. Надя, спасибо за вкусный обед. Мне пора коров доить.
– Как же ты будешь доить? – удивилась сестра. – Пьяной доярке корова молоко не отдаст.
– А я не пьяная, – засмеялась Анна, – я квас вместо бражки пила.
Дождей не было май и весь июнь и июль сорок шестого года. В колодце на улице Боровая воду для полива разбирали до дна.
Павел затеял вырыть колодец на своём огороде. За войну он, сапёр, столько окопов, траншей и ям для блиндажей выкопал, что докопаться до воды ему казалось сущим пустяком. За вечер, после работы, углубился на два метра, потом поставил ворот, и два следующих вечера Надежда помогала ему: вытаскивала ведром глину и высыпала в сторону. Прошёл ещё два метра вглубь, и под ногами стало сыро, глина зачавкала под сапогами. Вычерпал жижу, яма стала быстро заполняться водой.
Чтобы спустить сруб, который Павел заготовил из берёзовых брёвен, пригласил он на помощь Ивана и Евгения. Деляну с берёзами Павлу выделил председатель Богдановского колхоза под обязательство сделать ему сани и сплести для саней кошеву.
Когда после всех трудов достали первое ведро холодной воды и отведали её, то все были в восторге: словно из ключа напились. Да так оно и было: хрустальную воду щедро поставлял подземный ключ.
Деревня жаре не рада: озимые ещё поднялись, а то, что посеяно весной, без дождей чахло. Урожай пшеницы и ржи ожидался низкий, овощи тоже едва перемогали засуху. Даже трава на лугах пожелтела раньше времени. Сено косили – мучились.
Надежда у сельчан оставалась на картофель, прародиной этой культуры, видимо, были жаркие страны.
Ивана освободили от обязанностей бригадира в то время, когда сидел в СИЗО. Он с раннего утра до поздней ночи возил теперь воду с реки: на ферму – для телят, на пастбище – коровам, в остальное время – на поля, чтобы спасать от солнца капусту, свёклу, огурцы. Омь, рождённая в Васюганских болотах, к счастью, не высохла, хотя заметно обмелела. По специально срытому спуску он заезжал прямо в реку и ведром начерпывал воду в большую деревянную бочку, в нижней части её было отверстие с пробкой, через которое можно было быстро слить воду. Это немного облегчало ему раздачу воды.
И вдруг при начале уборки небогатого урожая, ещё не наступила осень, явились тучи, которые блуждали всё лето где-то в других странах, пошли дожди. То лило как из ведра, то, после небольшой передышки, сутками моросил мелкий дождь. Хлеба полегли. Во время кратких перерывов дождя бригады выходили с вилами поднимать колосья, Евгений трактором таскал на прицепе комбайн; зерно увозили на подводах.
На копку картофеля по распоряжению райкома партии привлекали школьников Кормиловской средней школы, учеников с пятого по девятый классы. Кто учился во вторую смену, работали с утра, ученики первой смены – после обеда. Взрослые и старшеклассники подкапывали картофельные кусты, а ребятишки выбирали из чёрной «каши» облепленные грязью клубни. Руки мёрзли, носы мокли, но с поля никто не уходил: все понимали, что, если не спасти и картошку, то есть зимой будет нечего. Картофель просушивали под навесами, под тентами, прежде чем заложить в хранилище.
Иван привозил на поле сухие дрова; разводили костёр и давали детям по ломтю хлеба с кипятком. Ребятишки успевали во время перерыва сбегать на соседнее поле, там, в низинке, земля даже в засуху сохранила немного влаги, и вырос турнепс. Школьники с удовольствием ели его, несмотря на то, что этот сорт был высажен на корм животным.
Не только сибиряки в том году сняли с полей скудный урожай, в некоторых районах страны положение оказалось ещё хуже. Урожай зерновых сорок шестого года оказался меньше, чем в сорок пятом, в два раза. Зима сорок шестого на сорок седьмой год была суровой: победители фашизма жили впроголодь.
Правительство страны, чтобы ослабить влияние бескормицы на людей, в конце августа сорок шестого повысило зарплаты жителям от Урала до Дальнего Востока – на двадцать процентов. На остальных территориях эта прибавка коснулась лишь специалистов с высшим и средним образованием.
Ивана, как и остальных колхозников, повышение зарплат не коснулось, но у деревни появилась надежда, что и до села когда-нибудь дойдёт начальственная благодать. Они, деревенские, не очень-то и нуждались в государевых подачках, вот только бы сделали послабление с налогами, да облигации займов не навязывали каждый год.
А в сентябре вышло постановление Совета Министров и ЦК партии, которое напрямую касалось колхозов. Иван с удивлением и одобрением читал в газете это постановление. Особенно пятый пункт.
...Установить, что работники советских, партийных и земельных органов и председатели колхозов, виновные в расхищении и незаконном распоряжении колхозным имуществом, общественной землей, денежными средствами, будут сниматься с постов и отдаваться под суд, как нарушители закона и враги колхозного строя.
...обеспечить в двухмесячный срок возвращение колхозам незаконно взятого у них имущества, скота и денежных средств и в месячный срок доложить Совету Министров СССР и Центральному Комитету ВКП(б) о мерах, принятых в отношении конкретных виновников в расхищении колхозного имущества.
«Да, тянули и тянут с крестьянина», – думал Иван.
Хотя богдановский председатель был чист на руку, но он не мог противостоять районному начальству, когда, например, то советовало ему выделить участок леса какому-нибудь важному лицу для заготовки дров или для строительства бани. Да и некоторые колхозники во время войны прихватили неиспользуемые участки земли, расширили свои поля до такой степени, что времени для работы в колхозе у них почти не оставалось. Председатель смотрел на самозахват земли скрепя сердце: кормить свои семьи сельчане могли только с собственных участков. То, что выращивалось колхозом, большей частью, шло государству; взамен хозяйство получало деньги – по твёрдым довоенным ценам, – от которых на трудодни работникам доставались крохи.
Деревня гудела, как разворошённый улей. В правлении колхоза вечерами толпился народ.
– Вот, – поднимала указующий палец бригадирша второй бригады, – шо тут напысано. Пункт шестый. И читала: «Запретить под страхом уголовной ответственности районным и другим организациям и работникам требовать с колхозов хлеб, продукты, деньги на нужды различного рода организаций и для проведения съездов, совещаний, празднований, финансирования районных строительств».
Внимательно оглядев при свете коптилки присутствующих, выдала:
– Начальство як понаидэ, требует: то дай, друте дай, та накорми с самогоном, щоб воны сыты булы и бумагу не написалы. Тэперь им тюрьма, а не свинячий окорок! И вот еще, – продолжала бригадир: – ... ликвидировать в трёхмесячный срок всю задолженность колхозам со стороны различных организаций и учреждений и впредь установить порядок своевременной и добросовестной расплаты с колхозами за их продукцию и за выполненные ими работы.
Иван раньше понял – когда вернулся из госпиталя, когда у Надежды узнал, что у неё сарай разломали, чтобы кур украсть, – что вдали от фронта тоже пошло разрушение страны: спекуляция, кражи, убийства. Смрадный фашистский дух проник и сюда, в Сибирь, нашлись люди, которые наживались, когда народ надрывался в полях и на фронте во имя победы.
Самым лучшим пунктом Иван посчитал вот этот: «Воспретить под строгой ответственностью райкомам партии, райсоветам и земельным органам назначать или снимать председателей колхозов помимо общих собраний колхозников».
«Правильно, – подумал он о районных управленцах, – не лезьте к нам, мы сами с усами, без вас разберёмся, кто у нас с умом и будет председателем».
Опять март. Яков Мартынович занемог основательно. Иван повёз его в районную больницу.
– Заидь до Нади, – попросил отец.
Надежда уже не работала в милиции, управлялась по дому, несмотря на свой большой живот. Ждали с Павлом прибавления в семействе. Она усадила Ивана с отцом за стол.
– Сидайте снидать, –- сказала, – а то нынче голодно.
– То не голод, – возразил Яков Мартынович, – нихто нидэ не помер, а у тэбе, бачу, борщ з мясом.
– Так Павла на пустом борще держать нельзя: после работы до полночи дома робит. Кабана осенью закололи, потом – овцу. Сидайте.
– Мени трошки, – предупредил отец, – одну ложку.
Отобедали.
– Прости, доча, за всэ, – сказал Яков Мартынович Надежде.
– Бог простит, тятя, – сказала с грустью она. – Я на вас зла не держу. Поправляйтесь.
– Не, – слабо отмахнулся рукой отец, – уже всё.
Не успели сбежать апрельские ручьи, как в Кормиловской больнице умер отец, Яков Мартынович. Домой в Богдановку покойного не привезли, доставили в гробу прямиком на кладбище. Вокруг могилы на слякотной земле стояли только родственники и два копателя. Дул сырой холодный ветер, и прощание было печальным вдвойне – за уходящего в мир иной, и за то, что люди слабы и зябнут и спешат укрыться от непогоды, а в могиле будет сыро, и ничего с этим сделать уже нельзя.
Нади на похоронах не было – большой живот не позволял ей идти на кладбище, за пять километров, по разбитой вязкой дороге. Через несколько дней после похорон она родила мальчика. Спустя неделю после родов мать с ребёнком выписали из роддома, и в гости стали наведываться не только родственники, но и знакомые. Говорили: «Надя родила богатыря». И шли посмотреть малыша. Ничего особенного в мальчишке не обнаруживалось, вес у него, правда, был необычный: пять четыреста. Шутили родственники:
– Накопил Павел силушки за пять лет.
Иван осматривал богдановское поле, которое начиналось сразу за огородами Ивановых, завернул к сестре. Посмотрел на малыша.
– Хорош пацан. Как назвали?
– Витя ему имя дал. Сказал, что пусть будет Валерий. Валерий Павлович, как лётчик Чкалов.
– Ну?! Про Чкалова кто тебе сказал? – обратился к племяннику Иван.
– Про него все знают, – ответил Витя, – он знаменитый, самый лучший лётчик.
– Где-то что-то прочитал ещё, – сказала Надежда. – Грамотей. Он с Настиным Толькой в школу несколько раз сходил, в позапрошлом году, когда Толька в первый класс пошёл. Ну, как Филиппок. Тогда же и читать научился, – вздохнула: – Книжку бы ему купить, а денег нет. Я же уволилась ещё осенью, а у Павла зарплаты не на всё хватает. Приглашают его в Заготзерно, в охрану. Там сутки дежурить, а двое – отдыхать. Согласился. Он надеется, что дома будет подрабатывать. Уже погреб за сараем выкопал, и баню там затевает, чтобы заодно в предбаннике столярку устроить.
– Вот как получается, – задумчиво сказал Иван, – Павел после всех с войны пришёл, а ребёночка вы первые с ним родили – среди родных.
– Нет, – возразила Надежда, – Дуся, то есть, Рая, Настенькина дочка, мальчишку в прошлом году родила, там, на Сахалине. Уже больше года мальчишке. Да ты их видел с Сергеем, когда они тут были.
– Видел, – сказал Иван недовольно, – ублюдок – этот Сергей. Что раньше про пацана не сказали?
– Так они писем не писали, обиделись, видать. А недавно Дуся прислала письмо. И фотокарточка в конверте: славный мальчишка – в костюмчике. Мария прочитала матери. Настенька порадовалась – первый внук у неё – и поплакала. Каждый день теперь фотку смотрит и просит Марию письмо читать. А там всего-то полстранички.
Надежда помолчала, потом спохватилась:
– Мы первые? А себя ты не считаешь? Или Галя не твоя дочка? Где они?
– Не знаю, – Иван виновато отвёл взгляд.
Надежда не отступала:
– Ты что не женишься? Пора своих детей растить, нечего холостяцкий налог платить.
Иван вздохнул:
– Что налог? Тут, знаешь, после первой женитьбы ещё не отошёл. Хоть и не регистрированы мы с Машей были, а будто женатый я. Ведь ушла – не поговорили – разошлись.
– На примете кого-нибудь держишь?
Иван подумал немного, посмотрел сестре в глаза:
– Есть одна, да сомнения мучают.
– А чего?
– Не нашей деревни.
– Что за беда? Если хороша девка, то хоть из другой губернии.
– Так, – согласился Иван. – Они недавно в Богдановку переехали из Зотино, а до того, верно, прибыли из другой губернии, из Новосибирской области. Наши-то девчата коситься на меня стали, что я её запривечал, злятся.
– Ну, это не причина. Раньше я за тобой такой робости не замечала. Как звать-то её?
– Вот и в этом загвоздка, – Иван покачал головой. – Марией её зовут. Третья Мария!
– Это не горе. Разве имя плохое? Племянница твоя, Настенькина дочка, тоже Мария, разве плохая девушка?
– Хорошая! Но не жениться же мне на ней. А фамилия у этой Марии – как у Маши – Григоренко!
– О! – тут даже Надежду проняло. – Теперь понимаю. Знаешь, я тебе погадаю немного погодя. Сейчас пока нельзя: сорок дней тяте пусть пройдёт – потом.
В конце мая сорок седьмого года всю страну всколыхнуло известие о том, что правительство отменяет смертную казнь. Теперь самое большое наказание, даже за убийство, двадцать пять лет заключения в тюрьме. В деревне отодвинулись в сторону местные новости – чья корова забрела в чужую ограду, почему Пашка Максимова повздорила с Маланьей Полухиной, ведь ни у той, ни у другой мужика нет. Кого делить?
Судачили поздними вечерами в ущерб отдыху – заканчивалась посевная, началась прополка – хорошо это или так себе? Большинство склонялось к тому, что это правильно, и без того много народу убыло от войны. Были и сомневающиеся:
– А убивцев, мабуть, в тюрьму, нехай воны там двадцать пять годив на казённый харч живуть?
Когда однажды Пётр Шувакин оказался в правлении колхоза по каким-то милицейским делам, его спросили, что он думает об отмене смертной казни. Иван был тут же, вопрос его тоже интересовал, потому что он не забыл, в чём его чуть не признали виновным – в измене и участии во власовской армии. Могли бы расстрелять, и не дожил бы он до этой мягкой меры наказания.
Пётр хотел сначала отвертеться от вопроса.
– Моё дело маленькое: ловить преступников, а про наказание пусть там решают, – и ткнул пальцем кверху.
– Шо, в тэбе своих мозгов нема?
Пётр стерпел реплику, но спустя минуту, подумав, сказал:
– Вот я вам один случай приведу. Недавно арестовали фраера, молодого вора, того, что сберкассу пытался ограбить и чуть не до смерти работницу... Железным прутком, в общем, её по голове. Ну, спрашиваем: «Ты почему на такое дело пошёл?» Ага. Он говорит: «Косой заставил». Косой – это кличка такая, из-за глаза, вор опытный, бандит со стажем, – пояснил Пётр, – всю войну сидел, отсидел, недавно вышел. Ну, вот: опять спрашиваем: «Как заставил, если ты сам не хочешь?» Отвечает: «Я сказал, что не пойду, а он пообещал меня грохнуть. Я ему сказал, что тогда тебя посадят, а он мне говорит: «Ну, если поймают, отсижу десять лет и выйду, а ты за это время в земле сгниёшь». Чо мне было делать? Я пошёл. Ведь он вправду убьёт».
Шувакин оглядел сельчан и подытожил:
– Боюсь, что кое-кому этот закон руки развяжет, – почему-то посмотрел на Ивана. – А может, шут его знает, народ меньше злобиться станет?
Иван вздохнул, почесал затылок и пошёл отдыхать.
Иван зашёл к Надежде после посевной. С ним была высокая стройная девушка, смуглая и чуть скуластая, что свидетельствовало о том, что среди предков её могли быть азиаты. Она поздоровалась спокойно, с достоинством, но Надежда уловила небольшое волнение у невесты Ивана: она, видимо, догадывалась, что от Ивановой сестры может зависеть её судьба. Про огненно-рыжую Надю-колдунью ей приходилось слышать в деревне.
Иван пошёл во двор, посмотрел, насколько продвинулось строительство бани у Павла. Оставил женщин наедине, чтобы не мешать им в беседе.
Поговорить толком не пришлось: у Надежды варился на плите борщ, иногда вякал на кровати малыш, и она поминутно взглядывала туда, следила, чтобы старший брат не отошёл далеко от кровати. Хотя Валерик, укутанный в пелёнку, ещё не дорос, чтобы двигаться, несмотря на то, что – богатырь.
Прощаясь, Иван пропустил Марию вперёд, в дверях оглянулся на сестру: «Ну, что?» Она молча кивнула: «Твоя».
Ближе к осени Иван и Мария поженились и переехали жить в совхоз, как предлагала когда-то Ивану Вера. Совхоз выделил им небольшую хатку, на первое время, как пообещал директор. Врытая в землю, с низким потолком – Иван чуть не касался его головой – избушка напомнила Ивану партизанские землянки, о чём он сказал жене. Но добавил:
– Зато фрицев здесь нет.
Мария хмыкнула:
– Как же нет? Немцы есть, и дома у них лучше.
Она была права: когда в первые дни Иван обратил внимание на усадьбы, которые выделялись среди других тем, что в них избы выглядели почти новыми и были ухоженными, то Вера ему тогда пояснила:
– Так это эвакуированные, переселенцы с Поволжья. Тут руководители обязаны были обеспечить их крышей или материалами для строительства – вот и построились. Немцы дисциплинированные: сказали им, что надо самим строить – построили, сказали, что кюветы вдоль дороги надо вырыть – напротив своего участка – все до одного вышли и сделали. А наших – не всякую бабу заставишь. Пошлёт тебя, куда Макар телят не гонял.
Мария тогда осторожно заметила:
– Так у них-то, наверное, мужики целые?
– Да, – согласилась Вера, – семьями, с мужьями приехали. А тут, конечно, когда у Лушки трое мальцов, то ей после работы в доме успеть бы управиться, не до канавы.
«Халупа» – так охарактеризовал самому себе Иван своё жилище – уже покосилась и просилась на снос, но была тёплой, зиму перемогли с дровами и углём – топливо по небольшим ценам купили в своём хозяйстве. А в начале лета Мария родила мальчика. Имя ему дали Витя.
– У Нади толковый сынишка растёт, значит, имя хорошее, – предложил-пояснил Иван супруге своё решение, – пусть и у нас такой будет.
Работы в совхозе – непочатый край. Когда директор сказал, что на конюшне нужен второй конюх, то Иван уже ни на какую другую работу не соглашался.
Тёзка Ивана, Иван Прокопьевич, старик, который всю войну один тянул лямку на конюшне, встретил помощника доброжелательно и, одновременно, с некоторой ревностью. Каждая лошадь здесь была вскормлена им от рождения, и потому он с полным основанием считал себя почти собственником лошадей и всей конюшни. Работникам совхоза выделял коней – для личных нужд – по распоряжению директора, но по собственному усмотрению, кому какую лошадь отрядить, в какой возок её запрячь. И не выпускал за ворота упряжку до тех пор, пока не прочитает работяге или работнице наставление по правильному обращению с государственным, то бишь, с совхозным добром.
Ивану он указал, с какого края, от какого коня, надо начинать кормить животных, и с какого – убирать в конюшне, как чистить лошадей и как следить за копытами. Очень важным считал Иван Прокопьевич как с утра, с первого часа рабочего дня, и в выходной, приготовить тарантас – или сани, если зимой, – для директора.
– Вот, – наставлял он, – Саврасый выездной, его директор уважает, должон быть всегда наготове, а Каурый ему, коню, тоисть, Саврасому, на подмену, ежлив что, ежлив тот, Саврасый, значится, уставши после долгой дороги.
И, всмотревшись внимательно в Ивана, вопрошал, делая ударение на последнем слоге:
– Понял?
Иван старику не перечил, делал всё так, как тот велел, не ленился лишний раз проверить исправность сбруи, тележных колёс, чистоту конюшни и даже крепость столбов у ворот испытал. Прокопыч, так его все называли, скоро проникся доверием к подручному и сдал ему бразды правления, так как сам сильно потратился за войну, в силу возраста и слабости ног уже не мог управляться, как прежде.
Кроме ухода за лошадьми Ивану приходилось привозить товары для магазина из города, подвозить дрова к домам других работников совхоза, чаще – работницам, в основном, вдовам. В общем, скоро стал своим человеком в селе, нужным всем.
Впервые он почувствовал себя спокойно и был счастлив. Утром, придя на конюшню, он вдыхал запах конского навоза, который вовсе не казался ему отвратительным, встречал взгляды ожидавших его лошадей, запускал пальцы в гриву, прислоняясь головой к тёплой лошадиной морде. Тут были его молчаливые и терпеливые друзья, готовые служить ему и повиноваться.
А вечером его встречала ласковым взглядом и горячим ужином жена; и радовался сынок, цепкие ручонки которого крепко хватали Ивана за волосы, при этом чистое личико его расцветало радостной улыбкой.
– Ах ты, разбойник, – говорил Иван сыну, – опять клок волос выдрал.
«Наконец-то, – думалось ему, – у меня растёт наследник».
Урожай сорок седьмого года в стране оказался, наконец-то, обильным, и в декабре правительство отменило карточки на продукты и на другие товары. При этом цены на всё были снижены на семнадцать процентов.
Но жилось трудно. У магазинов очереди занимали с раннего утра, топтались на морозе в ожидании подвоза хлеба и других продуктов. А не постоишь – можешь остаться голодным, талона-то теперь нет, продавец ждать тебя не обязан. Правда, народ скоро стал устанавливать свои правила:
– Одну булку в руки!
У кого большие семьи, тем приходилось идти в магазин чуть ли не всей оравой.
Денег – в обрез. Иван работал один, Мария не работала: в совхозе есть детский сад, но туда принимали детей с возраста полтора года. Яслей для младших не было. Нужда же в яслях огромная: не одна Мария сидела дома с грудничком, бабы рожали как на заказ – выполняли постановление правительства, которое озаботилось восстановлением народа ещё в сорок четвёртом году. Рожали не только замужние, у некоторых вдов и девок вдруг пухли животы. В непорочное зачатие, естественно, в селе никто не верил, но и никто не мог достоверно сказать, от кого вдруг забрюхатела та или иная бабёнка.
Это не было только стремлением выполнить решение руководства страны и избавиться от необходимости платить налог «на бездетность». Не правительственное постановление толкало женщин рожать, несмотря на всё ещё очень трудные условия существования. Воля к жизни, к возмещению урона, нанесённого войной, к отнятому войной счастью материнства – вот главное, что стояло за стремлением молодых людей стать родителями. Словно вся энергия любви, переплавленная огнём войны в ненависть, возродилась, вернулась теперь в деревни, посёлки и города, чтобы уже никогда больше не угаснуть, чтобы больше никогда народ не знал зла. Будто одна, всеобщая мать, имя которой – Родина, наставляла их: «Дети – это счастье, это любовь, это будущее каждого из вас, это залог прочности государства».
Вера же с Григорием, наоборот, дождаться ребёночка никак не могли. Врачи сказали, что виновата жена, возможно от надсады в девичестве – тогда, когда мешки тяжелённые таскать приходилось, когда ногу сломала. Ногу исправили, а что в организме сотворилось – кто знал? Но после обследования в областной больнице Веру обнадёжили, сказали, что надо разок-другой съездить на курорт, а там, глядишь, дело поправится.
Директор совхоза обратился в райисполком с просьбой выделить средства на постройку яслей. Да и помещение детского садика было мало и требовало хотя бы ремонта. Приложили к заявлению смету, которую рассчитала Вера. Там обещали испросить разрешение в области и не только на детский сад и ясли, но и о школе пора было думать: дети подрастут, не успеешь оглянуться.
И верно: нашлись у государства деньги, и стройка началась. Не прошло года, поставили и детский сад, и ясли, а старое деревянное здание детского сада отдали под жильё.
Помещение детсада поделили на две квартиры, в одну из них вселили конюха Ященко с женой и малолетним ребёнком. Витя пошёл в садик, Мария вышла на работу. Однако Ивану не удалось толком сделать ремонт своей половины в первую зиму. Из-под порога сеней тянуло стылым воздухом, это стало понятно, когда пришли сильные морозы. Пришлось пожертвовать поношенной телогрейкой, прикрыть щелястое место, но это помогало мало. Летом Иван надеялся отремонтировать дом по-настоящему.
Анастасия была дома одна, когда пришла почтальонка. Она вынула из сумки письмо, отдала хозяйке и посоветовала:
– Вы бы ящичек для писем повесили, а то не будет дома никого, и куда вашу почту девать?
– Какая почта? – отмахнулась Анастасия. – Одно письмо от дочки за полгода получили, а больше нихто нам не пишет.
Она взглянула на конверт, и что-то нехорошо ей вдруг стало: хоть читать она не умела, но помнила, каким красивым почерком писала её дочь. Буковки одна к одной – словно бисер на ниточке. А тут – буквы крупные, с горошину, строчки неровные, нервные какие-то.
Мария пришла с работы и едва умылась, как мать протянула ей конверт.
– Не от Дуси ли письмо? А?
Мария взяла конверт, насторожилась: почерк не сестринский, обратного адреса нет. Только: «Сахалин» и роспись вместо фамилии. Вскрыла Мария конверт, развернула листы – их было два, – глянула на первую строку, сказала матери:
– Пойдём, сядем.
Они сели к столу, Мария повернула лист к свету, начала читать:
– Здравствуйте, Анастасия Яковлевна и ваши родные. Я соседка вашей дочери Раи. Должна сообщить вам плохую новость. Раи больше нет. Её убил Сергей из-за ревности. И сыночка её тоже убил.
Мария задохнулась, прекратила чтение, с опаской поглядела на мать. Анастасия невидящим взглядом смотрела мимо Марии в окно, словно могла разглядеть сквозь тысячи километров, что произошло на Сахалине, и покачивала утвердительно головой, подтверждая: «Это должно было случиться».
– Читай, – шёпотом сказала дочери.
– Он застрелил их... – Мария прервала чтение, вытирая слезы, пробежала глазами по строчкам дальше.
А дальше соседка безжалостно описывала, сколько раз выстрелил Сергей в жену, какие раны нанёс и как расстрелял трёхлетнего сынишку. «Этого читать маме нельзя». Мария пропустила описание расправы и зачитала матери, что был суд Сергею, присудили двадцать лет заключения в колонии строгого режима.
Вечером всей семьёй за столом помянули Дусю горькой. Иван Иванович только вздыхал, поминутно сворачивал самокрутку, выходил курить, возвращался к жене и повторял одну и ту же фразу:
– Да, мать. Да.
Володя и Толя сидели притихшие и, кажется, никак не могли взять в толк, что случилось. Представить сестру мёртвой не могли. Мария им письмо в руки не дала. Анастасия потребовала вновь:
– Читай.
Мария читала, снова пропуская самое страшное. Мать шевелила губами вслед словам из письма, впитывая их и запоминая.
Уходя на работу, Мария надёжно прятала письмо, чтобы ни родные, ни родственники не могли прочесть того, что она утаила от матери. Анастасия требовала чтения письма каждый вечер, хотя уже знала его наизусть.
Страшное известие скоро дошло до всех родственников и распространилось среди соседей.
– Стрелять таких извергов надо, – говорили о Сергее, осуждая решение правительства об отмене смертной казни.
Когда Иван узнал о том, что погибла племянница, то не мог уснуть всю ночь, днём ходил как зачумлённый. Память всё время возвращала его в тот день, когда Дуся с подбитым глазом пошла к Сергею, а потом они ушли, не оглядываясь, на вокзал. Иван тогда понимал, как и Анастасия, что щеголеватый молодой офицер – плохой человек, испорченный войной, и Дусе, ставшей Раей, жить с ним не следует. Понимать-то они понимали, а что могли сделать? «Что я должен был сделать тогда?» Этот вопрос Иван задавал себе, когда видел свою жену, задавал, когда к нему на колени взбирался сын. Иван прижимал Витю к себе, и мурашки бежали у него по спине: «Как можно убить собственного ребёнка?!»
Неясная мысль неотвязно преследовала Ивана о том, что война ломает психику человека, стирает грань между убийством врага и любым другим убийством. Даже собственной любимой, даже собственного сына.
Мария с тревогой наблюдала за мужем и однажды сказала ему, приложив его ладонь к своему животу:
– У нас будет маленькая, – она была уверена, что родится девочка.
– Давно?! – изумился Иван.
– Да уж скоро дрыгаться начнёт.
– И ты молчала?!
– Хотела убедиться, что всё в порядке.
Но радость и беда ходят друг за другом, как близнецы.
В декабре, когда Мария уже оформилась в декретный отпуск, заболел Витя. Был горячим, плакал и жаловался:
– Вава...
– Что болит, маленький мой, – спрашивала Мария, – где вава?
Малыш обеими ладошками сжимал голову. Днём прятался от света, ночью бредил.
Фельдшерица дала таблетки от жара, предположила:
– Голову, однако, застудили.
Спросила:
– Рвота есть?
– Да, но он не ест ничего.
Фельдшер сильно встревожилась:
– Беда! Как бы не менингит...
Иван и Мария про такую болезнь прежде не слышали.
– Что делать? – спрашивали фельдшерицу и смотрели на неё с надеждой.
– В город. Срочно везите в город.
В областной больнице диагноз подтвердили, но было поздно: спасти малыша не смогли.
Когда на могилке устанавливали крест с именем и с датами рождения и смерти, Марии стало плохо, начались схватки. Довезли её до дома, вызвали акушерку, но преждевременные роды погубили девочку.
Не успела пороша замести снегом могильный холмик Вити, как рядом появился другой, с маленьким крестом, на котором не было имени, стояла только одна дата – рождения и одновременно смерти.
Иван не помнил, как он оказался на конюшне и что тут делал. Он сидел на полу, под ногами у него валялась пустая бутылка. Прислонившись спиной к яслям, Иван тупо смотрел на стену, на крюке висели хомут и вожжи. Ни единой мысли не шевелилось в голове. Перед глазами – хомут и вожжи.
Мария нашла его здесь, села рядом. Так они сидели и молчали. И вдруг заржал конь – мощно, как в летнюю пору на лугу. Это был Саврасый. Иван очнулся, и Мария встрепенулась, и они почувствовали враз, что сидеть на полу холодно, что мороз на дворе, что проклятая жизнь не кончилась.
В январе тысяча девятьсот пятидесятого года вышел указ о применении смертной казни к изменникам родины, шпионам, подрывникам-диверсантам.
По просьбам трудящихся внесли уточнение к указу сорок седьмого года, который смертную казнь отменял полностью.
Разговоров и слухов о том, что снова будут расстреливать за серьёзные преступления, было много. Самого же указа большинство людей не читали и потому делились своими впечатлениями с родными и соседями, делали разные предположения – каждый во что горазд.
Анастасия попросила Марию вновь прочитать ей письмо с Сахалина о том, что жизнь Дуси остановилась на далёком острове. Мария вначале отговаривалась тем, что не помнит, куда запрятала письмо, но мать смотрела на неё в упор и ждала. Хотя зачем ей это чтение? Она и так помнила его наизусть, как помнят люди до глубокой старости те стихи и басни, которые они заучили ещё в школьные годы. Память же Анастасии, чей ум не был подпорчен обучением, оставалась чистой и прочной. Но – «читай»!
Мария вышла в сени, достала листы письма, свёрнутые трубочкой и спрятанные под стрехой, вернулась к столу, за которым ждала мать. Теперь, после долгого перерыва, дочь опасалась нечаянно выговорить слово, которого она не зачитывала матери прежде, и нервничала. Но обошлось.
Анастасия, выслушав послание, задумалась.
– Он не попадает под расстрел по этому указу, – сказала Мария, – даже если б и попадал, по второму разу не судят.
Анастасия ничего не произнесла на эти слова дочери, вздохнула и поднялась, чтобы готовить ужин своим мужикам, которые скоро придут домой голодные.
В конце мая того же года в семье Павла и Надежды случилось прибавление: опять родился мальчик, на этот раз не такой богатырь, как Валерий, но тоже довольно крепкий. Назвали Колей, в честь брата Павла – Николая, тоже благополучно – с ногами и руками – вернувшегося с войны.
Весенние работы закончились, и Мария с Иваном выбрались в Кормиловку, чтобы навестить родственников, которые успешно ковали кадры для страны. Ничего не говоря друг другу, супруги Ященко втайне надеялись, что им, возможно, откроется что-то в жизни и делах Надежды и Павла такое, которое поможет им, несчастным, избежать новых напастей.
Тут им пришлось удивиться: Павел баню достроил, а домишко свой развалил. Пласты, из которых состояли стены, он сложил в яму и утрамбовал, а стены возвёл набивные. Берёзы на огороде, которые Надежда сохранила во время войны, теперь были спилены и послужили основным строительным материалом дома. Остались только отдельные кусты, скрывавшие от любопытных глаз, что есть на полянке.
На травке, что была под деревьями, располагалась под навесом вся семья, с периной, подушками и одеялами. Рядом – таган над кострищем, изрубленный на топливо хворост, посуда... Надежда, поглядывая на малышей, старшего здесь не было, помешивала над огнём в большой кастрюле. Павел тюкал топором в будущем доме.
– О! – сказал ему Иван, завидев эту картину. – Ещё одна партизанская группа объявилась. Здорово были! Берёзы-то срубил.
В душе у него вдруг растопился камень, который давил на сердце уже много месяцев.
– Ага, – вместо приветствия отозвался Павел, – как раз вовремя: матку поможешь мне укрепить. А то Надя коротышка, не знаешь, что поднимать – бревно или жену.
Она услышала, отозвалась:
– Сам ты перед Ваней кто? – она рада увидеть брата. – Подрасти бы тоже не мешало.
Было понятно: тут любовь и согласье.
– Жалко берёзки, – сказал, вздохнув, Павел, – да куда деваться? Опять воровать лес, как в прошлый раз на дрова, негоже. Богдановский объездчик осенью интересовался, откуда у меня во дворе берёзовые брёвна. Я торцы землёй намазал, чтобы непонятно было, когда срублены. Всё равно попадёшься когда-нибудь, не посадят если, так оштрафуют.
– Столы и стулья Павел в предбанник унёс, – сообщила мимоходом Надежда, – мы по-цыгански.
Обедали здесь же, на полянке.
– Витя где? – поинтересовалась Мария.
– За хлебом пошёл, за белым, – пояснила Надежда. – Помощник наш. За чёрным я утром в пять очередь занимаю, а в восемь, когда привозят из пекарни, мы с ним вдвоём ходим. Одной булки нам мало, а две в одни руки не дают.
– У нас так же.
– Он и отцу помогает, – продолжала Надежда, – нет, чтобы с мальчишками побегать. Ну вот: заработал на белый хлеб. Дорогущий, да и силы в нём мало. Белый-то днём готовят, вот он и пошёл к пекарне. Пекут немного, в магазин не везут – в пекарне продают.
Потом, пока Надежда кормила грудью малыша, Мария мыла посуду и спросила, как бы между прочим:
– Думала, что ты мне погадаешь, а карт, наверное, нет?
Что карты? – Надежда уложила Колю на одеяло под кустом. – Я тебе без карт скажу: – Не журись: родишь мальчишку, Ваню, да не одного.
Мария чуть не задохнулась:
– Правда?!
– Мне зачем врать? Ты не знаешь. Я ведь перед войной два раза неудачно рожала, оба мальчишки были, оба умерли, третий только выжил. А теперь вот, – она поцеловала Колю, который, сытый, засопел, засыпая, посмотрела на Валерика, который пытался поймать кузнечика, – у нас уже три богатыря.
– Боже мой! Боже... Мы с Иваном, – Мария оглянулась в сторону дома, понизила голос, – уже боимся вместе спать.
Надежда засмеялась:
– Ага. Скажи ещё кому-нибудь.
Не сразу, не вдруг, но предсказание Надежды сбылось: спустя год Мария забеременела, а второго января пятьдесят второго года на свет явила мальчика.
– Будет Ваней, – сообщила мужу, – так мне Надя посоветовала.
Иван не спорил: в доме появился Иван Иванович.
Григорий подшучивал:
– Что ж ты, Мария, так оплошала: родила второго числа? Надо было сделать подарок Ивану на первое января.
У них с Верой, которая дважды побывала на курорте, раньше, в мае, наконец-то, родился мальчик, назвали Александром.
В первых числах марта радио стало сообщать, что заболел Сталин – страна напряглась: знать, не простой насморк у вождя, если про болезнь всему народу говорят.
В эти дни в дом Ивановых постоянно заглядывала соседка – старуха Волошиха. Чуть раньше, ещё до первого сообщения по радио, что Сталин заболел, Надежда сказала ей о странном явлении: упал со стены портрет вождя, который Павел вырезал из газеты и поместил в рамку, которую сам сделал. Висела рамка на гвоздике и вот – поди ж ты! – сорвалась ни с того, ни с сего!
– Помрёт... – шёпотом догадалась Волошиха.
Обе оглянулись, хотя, кроме детей, в избе никого не было.
Волошиха же и сообщила Надежде, прибежав к ней в день смерти вождя:
– Умер!
– Правда?! – ахнула Надежда, радио у неё было выключено.
Витя с удивлением увидел в лице соседки не горе, а, скорее, восторг от такой потрясающей новости.
На следующий день он шёл в школу, и слёзы навёртывались ему на глаза: было страшно – Сталин умер, и теперь враги нападут на Советский Союз – как будем спасаться?!
Но прошёл день, прошла неделя и другая, а войну враги не объявили.
Тело Сталина положили в Мавзолей рядом с Лениным.
Была объявлена амнистия заключённым: выпускали всех, у кого сроки наказания были меньше пяти лет, женщин с детьми и стариков старше пятидесяти пяти. Вышли на свободу и те, у кого сроки были большими, но почти всем оставшиеся сроки сократили вдвое, и многие вдруг оказались тоже отпущенными на волю.
Только политические не попали под амнистию.
Указ был подписан председателем Президиума Верховного Совета СССР Ворошиловым, но многие в народе считали – да, отчасти, так и было – что коли освобождают только уголовников, то к указу причастен и Берия.
Летом прошумела волна разоблачений, был арестован Лаврентий Берия, чья власть распространялась на все правоохранительные и карательные структуры, а теперь, казалось, он вот-вот станет главным в стране. И вдруг: «Берия, Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков, а товарищ Ворошилов насадил его на шило...» Такие появились частушки, которые распевали даже школьники.
На работу в конюшню приняли Романа Валеева, который оказался в совхозе после амнистии.
Иван стал старшим конюхом вместо Ивана Прокопьевича, старик начал получать пенсию, но, главное, болел, едва ходил. Однако на конный двор продолжал наведываться чуть не каждый день. Иван с Романом терпеливо выслушивали его советы и нравоучения.
За что судили Валеева, Иван не спрашивал, а тот не спешил похвалиться своими «подвигами». Известно только было, что сидел всю войну. Он черноволос, тёмен лицом, огромного роста, выше Ивана, легко справлялся с самыми тяжёлыми грузами, к лошадям относился бережно, претензий к нему по работе у Ивана не было.
Мария учла пожелание Григория и ровно через два года родила второго мальчика – аккурат первого января. То-то было радости и смеха – Григорий дразнил Ивана:
– Ставь бутылку, это я сказал твоей жене, чтобы сделала тебе новогодний подарок.
Накануне Рождества Мария с новорожденным вернулась из роддома. Она согласилась отпустить Ивана отметить праздник к его товарищу, с которым Иван учился в школе, а потом призывался в армию, но военные дороги их разошлись. Теперь же, встретившись нечаянно на продбазе, они обрадовались, что живы оба. Гордей – так звали друга – пригласил Ивана в гости, сообщив, что младшая сестра его, тоже знакомая Ивану, нашла, наконец, себе мужа, и они будут отмечать это событие.
С Иваном увязался ехать и Валеев. Роман сказал, что бывал раньше в той деревне и даже знаком с Гордеем. До Берёзовки, где проживал Гордей, Каурый неспешной рысцой доставил их за час.
Праздновали до полуночи, пили в честь Рождества, пили за молодых, даже – осторожно – за новую, свободную, жизнь, пели, плясали. После очередного «горько!» Иван почувствовал, что нагрузился под завязку. Поздравил ещё раз молодых и поднялся уходить.
– Куда ж вы в такой мороз? – пытался остановить его Гордей, поддерживаемый всем шумным кругом. – Ночуйте, в хате места хватит.
– Нет, – не согласился Иван, – коней утром надо управлять.
Утром и поедете, час делов-то.
– И жинка у меня только из роддома, – сказал Иван, – я ещё толком и пацана не разглядел.
– Ну, тогда на посошок, – Гордей налил полный стакан Ивану, посмотрел на Романа и налил полстакана ему тоже. – Давай, Ваня, за твоего мальчишку, чтобы большим вырос, как папа, был крепким и здоровым.
Пришлось выпить. На улицу он шёл нетвёрдой походкой, поддерживаемый с двух сторон хлебосольными хозяевами. В кошеву Ивану помог угнездиться Роман, укутал в овчинный тулуп. Отвязал вожжи, снял сосульки с морды коня и опустевшей торбы и развернул возок на дорогу. Потом сел рядом с Иваном, укрыл себе ноги дерюжкой и – поехали. Иван, в уплывающем сознании, успокоено помнил: «Домой...»
Он на некоторое время очнулся оттого, что сани перестало покачивать и потряхивать и послышались голоса. Открыл глаза. Луна, процеживаясь сквозь редкое сито облака, выскользнула из-за него. Снег заискрился вокруг, не только по полю, но и по лёгким крупицам снежной пыли, витающей в воздухе. «Праздник», – отметилось в голове это сверкание, и он опять забылся. Но тут же толчок в бок заставил его открыть глаза.
– Что?!
– А-а! – это Валеев уселся в сани.
Иван вспомнил, что едет домой не один.
– Куда ходил?
– Коня накрыл шубой, мороз, – пояснил Валеев.
«Хорошо, молодец», – похвалил мысленно Иван и снова отключился, никакой мысли, откуда взялась ещё шуба, у него не возникло.
А молодец сотворил беду. Он несколько минут назад увидел, что навстречу им движутся сани, в упряжке небольшой мохноногий конёк, «монгол», а в санях горбилась баба, повязанная шалью. Шаль уже покрылась от дыхания куржаком. Роман остановил своего Каурого, заступил дорогу «монголу». Конь остановился. Женщина в испуге выпрямилась, замерла. Роман подошёл к ней, снял с колен потёртую шубу, которой она укрывала ноги, увидел торбу, приподнял – там был овёс. Намерился было идти к своим саням, но в хмельной голове явилась ещё одна затея. Он вернулся, пошарил рукой в соломе возле помертвевшей от страха женщины и обнаружил небольшой свёрток. Забрал и его. Шубу он накинул на спину своего Каурого, торбу и свёрток сунул в сено между собой и Иваном.
И разъехались.
Час на морозе почти протрезвил обоих. Когда Валеев распрягал коня, Иван спросил, выбираясь из саней:
– А это откуда? – повертел в руках свёрток в плотной рыжей бумаге.
Увидел, что Валеев снял с Каурого шубу:
– Что за шуба? Гордей дал?
– Понимаешь, – у Романа был вид побитой собаки, – там, по дороге, я у бабы взял... Встречь ехала. Ну, мороз-то вон какой. Прикрыл, значит, нашего коня.
– Как взял? Она дала? Силком?! – стал догадываться Иван.
– Ну, не-е... Она не сопротивлялась.
– Твою... – Иван выругался, – грабёж, получается.
– Спрятать надо. Закопать.
В дальнем конце конюшни вырыли ямку – больше негде, на улице земля твёрдая, как бетон, – в неё положили шубу и свёрток, засыпали, подчистили, притрусили это место соломой.
Зимняя ночь длинна, ещё небо только-только заалело за Иртышем, как в дверь Ивановой квартиры раздался стук. Громкий – били, видно, ногой. Мария уже хлопотала у печи, окликнула Ивана:
– Ваня, ты спишь? Каку-то холеру по морозу носит.
Иван не спал, оделся под грохот двери, вышел открывать. Два милиционера в белых полушубках вошли в коридор, первый держал руку, без рукавицы, на расстёгнутой кобуре. Иван догадался: «По мою душу. Быстро». Пригласил:
– Проходите в хату.
Закрывая входную дверь, увидел сани с конём близ крыльца и спешно уходящую от дома председательшу сельсовета. «Через неё дом нашли», – понял Иван.
Разговор был короткий: убедились, что фамилия Ивана – Ященко, и предложили ему собираться. Мария ничего понять не могла. На её недоумённый взгляд один из милиционеров посоветовал ей:
– Суши сухари.
Только на улице спросили:
– Вещи спрятали? Где?
Иван развёл руками:
– Вы о чём?
– Не финти. Бабу ограбили – где её шуба и ситец?
Иван вздохнул, побожился:
– Ей-богу, не знаю. Ничего не помню, упился в гостях до смерти.
– Давай в сани, – от Ивана несло перегаром, и милиционеры, которые тоже не пропустили встречу Рождества, решили долго не канителиться. – На конюшню.
Валеев был уже там, руки связаны за спиной сыромятным ремнём, вдобавок ремень охватывал один из столбов, подпиравших крышу. Поодаль, поглядывая то на громилу, то на ближнего коня, зяб ещё один страж порядка, щуплый, швыркающий носом. Караулил грабителя. Никакого оружия при нём не было. Сыромятный ремень Роман вряд ли мог порвать, но, если б не сдался добровольно, тут бы привязан не был. При виде Ивана скривил рот и отвёл глаза.
То, что их так быстро нашли, неудивительно. Ограбленная женщина жила в Берёзовке. Она погнала свою лошадку и скоро въехала в деревню, где молодёжь ещё не спала. Девки гадали: с хохотом бросали свои валенки через небольшой домишко, чтобы узнать, в какой стороне живёт будущий жених – там, куда укажет носок обувки. Парни с хохотом тискали их, несмотря на мороз, терзали гармошку и пели полупохабные частушки. Найти дом, где могли напиться Иван с Романом, женщине труда не составило. Там она узнала их имена, позвонила из сельсовета в районную милицию, и вот для захвата грабителей прибыли из Русской Поляны лихие, в лёгком подпитии, охранители закона и народа.
– Где тут можно спрятать? – раздумчиво оглядел длинный ряд лошадей один из милиционеров, похоже, старший по званию. Пошёл неспешно по утоптанному полу конюшни, внимательно всматриваясь в пустые ясли, глядя под ноги лошадям и самому себе.
Уже рассвело, и в дверные проёмы вместе с морозным воздухом лился незамутнённый рождественский свет. Второй милиционер кивнул Ивану:
– Давай следом.
Пошли. В дальнем конце конюшни, где Валеев ночью подмёл пол, затирая следы над ямой, и где натрусил соломки, старшой пригнулся, потом присел, рукавицей смахнул солому.
– А ну, лопату сюда!
Грунт в этом месте слегка выпирал, а внимательный глаз милиционера выискал и несколько крошек земли.
Ивана в этот момент прострелило: словно раскалённой спицей пронзило из-под правой груди – через сердце – до спины под левой лопаткой. Дыхание перехватило.
– Э-э! Ты чего, дядя? – конвоир увидел, как изменился в лице Иван, и понял, что тут не игра, а дело серьёзное.
Но не прошло минуты, как спица исчезла, Иван перевёл дух, шагнул в сторону и присел на солому.
Старшой глянул на него и приказал напарнику:
– Ведите того, пусть копает.
Валееву развязали руки, и он, кроткий, как телёнок, в минуту вскрыл свой тайник.
Потёртая шуба вызвала улыбку у стражей порядка, но, развернув бумагу, они увидели отрез ситца, ослепительно белого, как чистый рождественский снег, с синими яркими цветами, – такого нарядного, что милиционер вышел из конюшни, развернул материю, чтобы полюбоваться. И оба преступника вышли вслед и смотрели на это произведение искусства, будто забыли, чем им грозит этот праздничный подарок, который, видимо, женщина купила, чтобы сшить платьице своей дочке.
Деревня Берёзовка была в составе Русско-Полянского района. Вот в СИЗО этого райцентра и доставили Ивана с Романом.
Следствие не затянулось, но суд состоялся не сразу: у судей было много работы, и адвоката, защитника, не вдруг определили двум деревенским конюхам, которых люди теперь называли бандитами.
Надежда оставила детей Павлу и поехала переживать за Ивана. К началу заседания суда опоздала, и когда зашла в зал, в большую комнату в одноэтажном деревянном здании, то не сразу нашла себе место. Народу набилось тут под завязку. Только в самом конце помещения она нашла свободный стул, незанятый, очевидно, из-за того, что отсюда были видны только судья с прокурором и адвокат – средних лет усталая женщина, но не видны подсудимые. Где-то в зале знала Надежда от Григория, были Вера и жена Ивана Мария с грудничком. Несмотря на мороз, она взяла малыша с собой.
– Вы говорили, что вещи брал только большой мужчина. Так записано в ваших показаниях, – продолжала задавать вопросы пострадавшей адвокат. – Вы подтверждаете факт, что маленький не брал?
Только в этот момент Надежда обратила внимание, что сбоку от судейского стола стоит невысокая женщина с бледным лицом и с обветренными руками, теребящими край платка, наброшенного на плечи. Надежда чуть не ахнула: «Неужели это Иван грабил?» Она не видела Валеева, и в голову ей не пришло, что «маленький» – это Иван, а не второй конюх.
– Н-нет, – пострадавшая посмотрела в сторону прокурора, – маленький тоже, брали два, обои брали.
На своих грабителей она не взглянула ни разу, словно боялась, что её снова парализует тот страх, который она испытала, когда увидела перед собой огромного, чёрного лицом, заросшего, как Бармалей, бандита.
Иван почти не слушал, что говорят прокурор и адвокат, что поясняет суду женщина, которой выпало быть встреченной на ночной дороге пьяными мужиками. Он своё сказал, что не знает, как всё случилось, пьяный был и ничего не помнит, доверяет тому, что говорит его товарищ, и тому, что скажет пострадавшая.
Он иногда взглядывал в зал, в третий ряд, где сидела Мария с грудничком, и тогда сердце его работало с перебоями.
Когда женщина сказала, «обои брали», он этим словам не внял, думал о том, какую трудную жизнь придётся вести жене, если его отправят в колонию. Накануне адвокат утешала его тем, что ему большой срок не грозит, так как грабил Валеев, а Иван виновен только в пособничестве – раз помогал прятать вещи, тогда как должен был сообщить в милицию о происшествии. Но суд дело подвёл под групповое ограбление да ещё и с отягчающими обстоятельствами – в пьяном виде. И когда судья огласил ему приговор: «Восемь лет и четыре месяца в колонии общего режима», он не понял: «Мне? За что?!»
Валееву присудили семь лет и десять месяцев – как младшему по должности, но к этому сроку припаяли два года, те, что ему скостили по амнистии.
Государство стало вновь закручивать гайки: не прошло года после смерти вождя, а каждый пятнадцатый, выпущенный на волю, не найдя себя на свободе, да и не желая трудиться, вновь совершил преступление.
Иван теперь думал не столько о несправедливости вынесенного ему наказания, как о том, что во всех его несчастьях, возможно, есть какая-то причина. Будто кто-то неведомый рулит его судьбой, тянет вожжи то в одну, то в другую сторону. Или это он сам что-то делает не так, а тот, неведомый, только наказывает его за грехи. Какие? Надо было бросить всё и поехать в разорённую войной Белоруссию, которая, как мать родная, сохранила ему жизнь? Помочь отстроить сожжённые посёлки и деревни? Найти там Марийку, если она жива? Или наказание ему за то, что здесь отказался от Маши и дочки? Или надо было бежать на вокзале за Бартевым, схватить его и сдать милиционерам? Ведь он живёт где-то и, возможно, нагадил не только ему, Ивану, написал в органы поклёп на честного человека, и того, не найдя веских оправданий, осудили. Расстреляли, может быть?
Припомнилось: Павел усомнился в существовании Господа, но позже сказал однажды: «Бога нет, но что-то есть, иначе бы мы здесь не сидели».
Недалеко от северной окраины Омска была деревня Захламино. Там начиналось строительство нефтеперерабатывающего завода. На большой территории, огороженной новым высоким забором, расположились бараки для заключённых, подсобной рабочей силы. И забор, и бараки были сколочены из новых, отливающих янтарём сосновых досок. Сюда и определили Ивана. Когда он вошёл в пахнущий свежим деревом барак, к нему, виляя бёдрами, подскочил невысокий молодой зек и протянул ладонь для приветствия:
– Здравствуй, дорогой! – он видел хромоту Ивана и был вежлив, как в трамвае карманный вор.
«Опущенный», – Иван не зря отсидел два месяца в СИЗО по ложному обвинению в измене родине и пособничестве фашистам. Он знал, что в уголовной среде есть своя иерархия, свои законы, и если пожать руку тому, кто на самой низкой ступени, то это значит признать себя таким же изгоем. Быть «шестёркой», исполнять все прихоти воров в законе, спать у параши, и что ещё похуже. Это была провокация.
– Удавлю! – сказал негромко, сквозь зубы, Иван и выполнил бы немедленно обещание, если б паршивец не отпрыгнул, как ошпаренный.
Злость и ненависть у него скопились на всех уголовников. Валеев мог сказать, что Иван не выходил грабить на дороге из саней, но не сказал, сделал вид, что тоже был без памяти, и согласен, что женщина, получившая совет от прокурора или следователя, говорит правду. И себе ведь срок прибавил – за групповое ограбление гораздо суровее наказание в законе. Зачем? Носил в душе зависть или обиду: «Я сидел, а ты ещё – нет»?
Хорошо, что Романа тормознули в тюрьме, не то неизвестно, как бы Иван тут с ним разобрался.
На нарах послышался одобрительный смешок, сидельцам «кино» понравилось. «Урки, сволочи, – подумал Иван, – ведь и я теперь вашей масти».
«Болтушки» – политические, кто сболтнул чего-нибудь лишнего против власти – располагались в другом месте, понял Иван.
Свободных нар в просторном бараке было ещё много. Иван устроился чуть в стороне от входной двери, под небольшим зарешёченным окошком. Сюда падал дневной свет, и доски здесь упоительно пахли сосновой смолкой.

Необходимое послесловие

После того, как черновые работы по строительству нефтезавода были закончены, временный лагерь заключённых в Захламино ликвидировали. Большинство приговорённых к трудовому перевоспитанию оказались в Мариинске. Город сохранил с царских времён не только имя, данное ему в честь императрицы, супруги Александра Второго, Марии, но и его главное назначение: столицы золотодобычи в Сибири – хотя золото в окрестностях истощилось – и места отбывания наказаний тех, кто не поладил с законом. Сиблаг.
Из заключения Иван вышел через шесть лет, в тысяча девятьсот шестидесятом году.
Совхоз «Новоомский», который после войны был подобен дистрофику, освобождённому из фашистского концлагеря, теперь окреп, словно богатырь. Хозяйство расширилось, дома подросли и похорошели, вдоль улиц – деревья и кустарники, главное, люди не только внешне выглядели здоровыми и неплохо одетыми, в облике их появилось некое довольство и уверенность. Уверенность в самих себе, в надёжности настоящей жизни, в силе и могуществе страны, победившей военную разруху и полуголодные послевоенные годы.
Когда в космос взлетел Гагарин, народ сильно удивился – событие было ожидаемым, но никто не думал, что это случится так скоро. Ликовали все, как после победы в сорок пятом.
Через два года после возвращения из колонии у Марии с Иваном родился третий сын. Они поравнялись с Надеждой и Павлом и обошли Веру с Григорием, у которых было только два сына. Подчиняясь каким-то неведомым законам, по всей стране женщины рожали значительно больше мальчиков, чем девочек, восстанавливая баланс, нарушенный войной. Только у Анны Яковлевны с Евгением Зинченко к тому времени родились три девочки, что дало повод Григорию беззлобно пошутить:
– До передовой ты, Женька, не доехал, а палец потерял. Без пальца одних девок только и будешь ковать.
У Петра Шувакина с Анной Васильевной и вовсе детей не оказалось, но тут шутить насчёт того, что Пётр даже и пальца Гитлеру не отвёз, Григорий не стал.
В связи с двадцатилетием Победы в Великой Отечественной войне бывшему партизану Ященко Ивану Яковлевичу была вручена юбилейная медаль. Первая и единственная.
Сердце Ивана остановилось в тысяча девятьсот семьдесят первом году, спустя тридцать лет с того июньского утра, когда он со своими товарищами был взят в плен.
– Изработалось сердце, – пояснили врачи убитым горем жене, сёстрам и детям.
Горе и радость, как свет и тьма, неизбежно сменяют друг друга. В том же году старший сын Ивана Яковлевича, Иван, познакомился с прекрасной девушкой.
Ивана в армию не призвали. После окончания школы по комсомольской путёвке он оказался на авиазаводе в Омске, где стал работать слесарем. С авиазавода рабочих на срочную службу не брали.
В один из первых дней своей жизни в городе он решил добираться с работы на квартиру пешком. После окончания второй смены, выйдя за ворота, пошёл не на остановку автобуса, а в противоположную сторону. Там, он уже знал, было начало улицы Карлова, на которой в тридцать шестом доме он снимал комнату. Но, пройдя мимо двух небольших домов, он вдруг упёрся в тупик, в четырёхэтажку, которая перекрывала улицу. Под жестяным козырьком, висевшим на стене этого дома, горела лампочка, Иван увидел, что вышел на улицу верно, но этот дом номер четыре почему-то загородил дорогу. Пошёл вправо – между высоких щелястых заборов обошёл просевший в землю деревянный одноэтажный дом, свернул влево, надеясь выйти на свою улицу, потом вправо, ещё раз, вернулся назад и понял, что заблудился. Пошёл на свет фонаря и с изумлением обнаружил, что пришёл всё к тому же дому под номером четыре.
«Как в лесу, будто леший водит».
Спустя некоторое время, когда Иван вполне освоился с работой и смог без ущерба для дела наблюдать за тем, что происходит в цехе, он заметил – да и как было не заметить! – девушку, стиллоскопистку, специалиста по проверке качества сварных швов, её звали Елена Шрейдер. Однажды Иван осмелился предложить ей:
– Я провожу тебя домой?
Она едва заметно улыбнулась:
– Проводи.
Иван шёл рядом с Леной, не осознавая себя от волнения, не замечая дороги, и сильно удивился, когда они остановились у знакомого ему дома по улице Карлова номер четыре.
– Мы зачем сюда пришли?!
– Я здесь живу, – ответила Елена, – снимаю комнату.
Через год они поженились и решили – выходцы из деревни – расстаться с городом и заводом, а жить в селе Бологое, где родилась и училась в школе Елена и где трудились её родители, немцы, переселенцы с Поволжья.
Бологое – прекрасное село, в котором не только дороги были покрыты асфальтом, но даже все подъезды к ухоженным, как на картинке, домам. Немецкая аккуратность была видна во всём, хотя русских, татар и людей других национальностей в совхозе было больше.
Молодым дали небольшую однокомнатную квартиру и устроили работать в школу-интернат – Елену воспитателем, а Ивана – учителем труда.
И опять он не попал на военную службу: сельских учителей от призыва в армию освобождали. Иван поступил на заочное отделение педагогического института, окончил его и преподавал физику в школе до выхода на пенсию.
Как положено по законам природы, у Елены с Иваном через год после свадьбы родился сын Юрий, а ещё через два года родился второй мальчик, его назвали Виктором.
В мире, завоёванном ценой гибели миллионов людей, очень тепло и уютно жилось русскому хохлу Ивану и его жене, русской немке Елене. Но грянула перестройка.
Двадцать четвёртого апреля тысяча девятьсот восемьдесят шестого года в небольшой газетке на один лист Новосибирского Академгородка было напечатано несколько заметок, в том числе и о работе Чернобыльской атомной электростанции. Ничего удивительного в публикации не было, просто учёных интересовали и такие проблемы, как использование атомной энергии в мирных целях. На обратной стороне газетного листа среди текста читатели могли увидеть неизвестно для чего помещённый значок, символизирующий огонёк – то ли зажжённой спички, то ли костра. Никакого отношения к тексту на этой странице знак не имел. Только те, кто догадался, спустя несколько дней после двадцать шестого апреля, посмотреть газету на просвет, увидели, что значок огня совмещается со словом «Чернобыльская».
Двадцать шестого апреля на Чернобыльской АЭС произошла жуткая авария: случился взрыв, разворотивший четвёртый блок станции, при котором выброшенные в атмосферу радиоактивные вещества отравили воздух и землю на десятки километров вокруг. Возник пожар, при тушении которого пожарные получили смертельные дозы радиации и умерли, не прожив месяца. Эта трагедия потрясла народ Советского Союза и встревожила весь мир. Причину аварии установить не удалось до сих пор, хотя изначально официальная версия склонялась к тому, что ошиблись работники станции, проводившие плановый эксперимент.
Ещё не улеглась тревога в душах людей после Чернобыльской катастрофы, как случилась новая трагедия: тридцать первого августа того же года в Чёрном море сухогруз «Пётр Васев» протаранил большой круизный теплоход «Адмирал Нахимов». Это судно было построено в Германии ещё в тысяча девятьсот двадцать пятом году и называлось «Берлин». Во время войны «Берлин» служил немцам плавучим госпиталем, потом, подорвавшись на минах, затонул. После войны «Берлин» был поднят советскими водолазами, восстановлен и передан Советскому Союзу в счёт репараций. В начале июля 1986 года теплоход (теперь он назывался «Адмирал Нахимов») из-за ветхости был признан непригодным к эксплуатации, но в августе почему-то прогнивший теплоход отправили в очередной круиз. Капитан сухогруза Виктор Ткаченко утверждал на суде, что показания приборов гарантировали ему, что суда находятся на значительном расстоянии друг от друга, и не мог объяснить, почему он не видел, что впереди пассажирское судно. От удара в корпус «Адмирала Нахимова» образовалась пробоина восемь на десять метров, и теплоход затонул за несколько минут. Погибли более четырёхсот человек, тела некоторых пассажиров не были найдены.
Народ недоумевал: разгильдяйство тут виной или диверсия? Невдомёк им, что Третья мировая война без объявления, ползучей змеёй, при содействии предателей, вторглась в пределы страны – дефицитами и катастрофами, что к власти в стране пришли шибздики и бартели.
Летом тысяча девятьсот восемьдесят девятого года группа учеников из школы села Бологое за отличную учёбу была награждена путёвками на отдых у моря. Среди счастливчиков оказался и тринадцатилетний Витя Ященко. В ночь с третьего на четвёртое июня поезд «Новосибирск – Анапа» встретился с поездом «Анапа – Новосибирск» на перегоне Аша – Улу-Теляк. В это время взорвался газ, который накопился в котловине из разорванного газопровода. Взрывной волной снесло и искорёжило одиннадцать вагонов, все вагоны двух поездов выгорели, от пламени плавился металл. В посёлке Аша, за одиннадцать километров от взрыва, в некоторых домах взрывной волной выбило окна.
На месте катастрофы погибли двести пятьдесят восемь человек, триста семнадцать умерли в больницах. Ещё большее число пассажиров стали инвалидами.
Из тридцати школьников села Бологое в живых осталось четверо. Несколько десятков человек исчезли бесследно, словно они не ехали в этих поездах. Своего сына Витю Иван Иванович и Елена Эдуардовна не нашли ни среди живых, ни среди мёртвых. Сгорел он без остатка в адском пламени, или его тело вознеслось вместе с душой на небо – неизвестно.
После того страшного дня, который унёс жизнь сына, Иван и Елена бывали на месте его гибели ежегодно, теперь, когда прошло много лет, они – пенсионеры – у воздвигнутого памятного монумента поминают Витю и всех погибших раз в пять лет. Возраст и финансы не позволят приезжать чаще.
Здесь, в тайге, есть остановочный пункт «1710 километр», где непременно делают остановку все электрички.
Эти катастрофы оказалась как нельзя кстати тем предателям и негодяям, которые стремились к свержению Советской власти и развалу страны.
Рядовой Иван Ященко, к счастью, если это можно назвать счастьем, не дожил до смерти своего внука и не узнал, что Родина, которую он защищал, предана и продана шибздиками во власти, потерпела поражение в необъявленной войне и расколота на части.