Устинов С. К. / Произведения

ВЕСНА В ЗАПОВЕДНОМ КРАЮ

Седьмого мая 2000 года моторная лодка, управляемая старшим государственным инспектором Байкало-Ленского заповедника Владимиром Трапезниковым, ткнулась алюминиевым носом в кочки на берегу Юхты Первой – крупного правого притока заповедной Лены.
На берегу в сосновом редколесье уютное зимовье, его поставил инспектор нашего заповедника Владимир Скорняков из Киренского лесничества, на территорию которого я и прибыл.
...Огонек на старом кострище у зимовья, обед. Мы снова сели в трапезников скую алюминиевую улимагду (это длинная долбленая лодка у удэгейцев во времена путешествий В. К. Арсеньева по Уссурийскому краю [авт.])  и кормою вперед спустились по Юхте вниз до впадения в Лену – лодка наша длиннее ширины речки, не развернешь. Выйдя на Лену, Трапезников высадил меня, развернул лодку носом вниз по течению, дернул шнур «Нептуна» и исчез за поворотом.
Я вернулся к зимовью, сел на камень у костра. Что и как теперь делать, куда пойти прежде всего, что искать и на что надеяться – давно обдумано. Вспоми¬нался длинный и долгий путь сюда, на устье Юхты Первой.
...Все-таки запоздал я дней на десять, снег сошел уже и в сиверах, но остались большие поля наледи на затененных курьях в тихих устьях ленских притоков. На Лене, она здесь кое-где не шире сорока метров, много мелководных участков. Через один из них, когда ехали сюда, чуть не перед самым носом улимагды кинулись две изюбрихи. Глупый зверь, сколько раз видел: отдыхают либо кормятся изюбри где-нибудь в густых прибрежных зарослях, неожиданно услышат громкий вой мотора выскочившей из-за поворота лодки и кидаются через речку, через открытое пространство. Эта поведенческая линия распространена у диких животных. Сайгаки и дзерены на открытых пространствах, убегая от преследующих на автомобиле браконьеров, обязательно наперерез стремятся...
Обе изюбрихи были молодые, линяли: шерсть на боках болталась клочьями, шеи тонкие, уши голые, огромные. Чуть выше Соснового (это я так для себя базу свою нынешнюю называю) длинная белая курья от Юхты. Белая от льда, легкий ход обещает, но знаю – идти по льду опасно, наверняка он висит над камнями. Провалишься, подвернешь-сломаешь ногу, и куда потом? С краю под льдом видна вода, пригляделся – харюзки пестренькие разгуливают, молодежь. Зрелая-то рыба сейчас высоко по долине, в малых притоках икру мечет – по¬дальше от врагов, бычков-подкаменщиков.
В живой воде речки плавает пара гоголей, самец – белые щечки, к свадьбе принарядился, головенкой вздергивает, очаровывает скромненько наряженную подружку.
Седьмое мая. Ни одного зеленого листочка не видно, а первый комар уже появился. С большим к себе уважением, не торопясь, с достоинством, место посадки подбирает. Перед Сосновым широкий калтус – царство ерника, строй-ненькие березки, несть числа им, безжизненное пока серое пространство. По утрам в сантиметр толщиною лед на курье — какие листики! Вот придет тепло, пролетят дожди, тогда ерник этот за пару дней в зеленое море превратится. А пока ночью – снег, днем — ветер, дождь, крупа, град и опять снег. В зиму приехал!
Ночью хозяйки зимовья, мыши-полевки, привычно шныряют по полу, по нарам, столу. Под моим боком одна что-то нашла и возится – лапки холодные, быстрые. Чуть не зашиб, пулей улетела к порогу.

К ОЗЕРКАМ, ВНИЗ ПО ЛЕНЕ

В километре от устья Юхты в пойме Лены лежит несколько озерков. Десятого мая в них заканчивался сбор воды от растаявших снегов – запас впрок, позже Лене сдадут. Жизни заметной в них пока никакой нет, а потому утки их не навещают. Но озера, озерки лесные – таежные заметные и потаенные – моя особая любовь. На них всегда найдешь что-нибудь интересное. Одно озерко берегом прошел, ко второму по лосиному следу приблизился: ручеек где-то явственно булькает. Где это он может булькать – ровно же здесь, как на столе? И звук, когда прислушался внимательнее, не от воды вроде, что же это? Господи, да лягуша же! Вон у кочечки всплыла, серая головенка пошевеливается. Время свое золотое празднует, песню брачную поет, и сколько же в ней очарования! Вот и «мертвое» тебе озерко... Чуть вода потеплела, и запели лягушки. Стал я подбираться, чтобы сфотографировать. Лягушка тени моей испугалась – нырнула.
Мысок лесистый, крутенький, в пойму спускается, зовет к себе: только я поднялся, затрещало в близком лесу! В сорока шагах этакая буроватая зверюга шарахнулась. Нет, не медведь, он в мае – едва ли наутек бросится. Изюбрь. Отскочил за кусты, с присвистом рявкнул. Что изюбрь тут делал? Подхожу: солонец давний, дозаповедниковский. Но не нашел ныне зверь здесь соли и прилег на мысочке, уважают они такие места: все вокруг видно, да и от комара кое-какое облегчение. Незамеченным никто не приблизится.
Еще дальше вниз по Лене, вплоть до устья ключа Сухого, ясно виден длинный – в четыре километра – высокий и крутой обрыв. Это гористый ленский берег из красноватой земли; в этих краях она почти всюду такая – железо в ней. Я спускаюсь обратно в пойму Лены и лосиным уделом иду на базу. Лосиный удел – это обширный участок калтуса, заросшего кустарниковой березкой, ивочками и спиреей. Колками ельник с березою. Болотисто. Много зимнего помета и поломанных-покусанных кустиков ивы. По общему виду и форме «орешков» узнаю, что всю зиму тут жила лосиха и ее лосенок-бычок. Следов бычка сейчас нет, осталась лосиха и пришлый лось, самец. Осенью это будет пара.
Изюбри в такие места с окрестных гор спускаются редко – не их угодья. Летом им подавай вершины травянистых распадков, склоны гор, старые гари с ключами, скалистые мысы – места, обдуваемые ветрами, там гнуса меньше.
Вот кабарга здесь удивила: ничего не признающая в других краях Прибайкалья, кроме скалистой темной тайга да больших участков ветровала, прошлой зимою здесь постоянно выбиралась на край калтуса – в лосиные угодья. Похо¬див туда-сюда, поприглядывавшись, я догадался почему: на стволиках березок кое-где поселился древесный лишайник, еда ее зимняя.

ПИЩУЧЬЯ «ЗАИМКА»

В заповеднике три Юхты: Первая, Вторая, Сухая. Одиннадцатого мая я пошел по долине Юхты Первой. Километрах в двадцати стоит второе зимовье Владимира Скорнякова, мне надо заранее найти его – это туда пятого июня придут с лошадями наши инспектора для хода на Озеро.
День сумрачный, тропа есть и вьючная, но она иногда теряется, и тогда я иду звериными набродами. Шагая по тайге напрямую, всегда особое состояние испытываешь, полностью в мир дикой природы входишь. В таежных местах вдоль склонов гор, бортов долин тянутся звериные тропы, но от них часты ответвления в саму долину, и, если отсекать их, можно уверенно идти в нужном направлении, что я и делал.
Ах, какой муравейничище стоит! Не так высок, но поперечником за два метра. Живет в этой долине здоровенный медведь. Он уже несколько раз про¬ходил тут, разрывая по пути муравейники, а этот не трогал. Уважает, наверное, за красоту: ярко-рыжее от сухой хвои, издалека видное строение у подножия двух высоких зеленых кустов можжевельника, прямо храмовый комплекс!
Где-то в последней трети пути слева подступил к долине Юхты крутой мыс. На нем сквозь лес, среди крупных, ломаного вида камней просматриваются белые пятна дотаивающего снега. Приближаясь, слышу оттуда знакомый рассыпчатый свист пищухи – всем известного лесного стража. Ну вот! Если и лежал-отдыхал на мысе изюбрь, так он теперь насторожился, на совиных крыльях не подберешься, не увидишь. Зато нигде в долине пока не видел пищучьего поселения, а теперь – вот оно: курум площадью всего-то шестьдесят на семьдесят метров, но несколько участков россыпи остановились, вросли в землю, покрылись разнотравьем, а это то, что и надо пищухам. Пришли откуда-то, поселились – благоденствуют. Даже украсили свою «заимку»: некоторые плос¬кости каменных глыб ярко-ярко красными кругами накипных лишайников раз¬рисованы, а кое-где благородного светло-серого тона лишайники толстыми подушками разложили.
Справа на калтусе в долине речки лежит озерко, девяносто на сорок метров, таких много в речных заповедных долинах. Главное их назначение – воду снеговую и дождевую собирать да реке отдавать. И почти каждое озеро, ну просто обязано иметь свой остров – хоть два квадратных метра площадью. Престиж такой. Это озерко я увидел издалека, подошел познакомиться. Лежит оно в каменном ложе, закрытом мхами, осоковыми кочками и наносной грязью на бережках. Как и положено озеру, вода в нем стоит, а вот по краю берега в каменных провалах, от озерка независимо, своим путем водичка тихо движется. Неглубоко, но видно, что здесь вода не промерзает – родники держат. С удивлением вижу на дне проточки две погибших рыбки – гольяна озерного. Зимуют, значит, в этом малом пространстве воды, в этих узеньких провалах. Как жизнь только не исхитряется, чтобы быть!
В озерко медленно сползает толстый слой грязи с отвалившегося берега. Никакой жизни, кроме водомерок, не видно, а на дне лежат мертвые ракушки, маленькие, беленькие. И конечно, в озеришке свой остров. В двух метрах от берега, площадью метр на восемьдесят сантиметров. На острове единственная сосенка примостилась махонькая, по одному крошечному кустику можжевельника, низкорослой березки и спиреи. Остальное пространство заняли осочки, мох, один побег какого-то цветкового растения. На острове лохматок грязи – открытого пространства, и на нем я вижу след... черного аиста! Каково?! Вот вам и островишко на озеришке! Не в размерах, значит, дело – в содержании, раз заинтересовалась, почтила его своим присутствием столь высокая царственная особа. Не так ли случается и в нашей жизни?
Представляю, как аист в тумане утреннем спланировал над лесом, снизился над калтусом, вытянул вперед длинные красные свои ноги и, тормознув широченными крыльями, раскрыв навстречу воздушному потоку веер хвоста, при-землился на островок. И, поди, едва на нем уместился. Когда прошла рябь от взмахов крыльев, озерко благодарно предоставило высокой особе возможность полюбоваться отражением своего величия прямо у себя под ногами.

СТАВЕНКИ

Ах, какое зимовейко поставил Владимир Скорняков! Впервые я его увидел весною с десяток лет назад и сразу назвал «Ставенки». В сколь славном месте, если не считать этого, по соседству расположенного, малопроходимого калтуса, оно ставлено! Выдался тут малозаметный для глаза мысок среди сырого пространства, но его сразу обнаружили сухолюбивые сосны – земля посуше. И стали селиться. Первых две сосны стоят у самого зимовья, им лет по триста. В метр поперечником стволы, кроны же раскинулись в ширину метров на десять. Толщина нижних сучьев под пятнадцать сантиметров. Такие сосны я видел только в благодатном Восточном Присаянье, да на моей малой родине – в бору под селом Унэгэтеем в Бурятии. Из цельных бревен таких вот дородных лесин выдалбливали сородичам моим, старообрядцам, домовину – последнее упокоение.
Птицы эти сосны у Ставенок очень уважают, какая-нибудь да поет там: попискивает кроха малая – мухоловка, кукушки, то обыкновенная, то глухая – далеко оттуда их слышно.
В зимовейке два окошечка, для таежной обители необычно большие: пятьдесят на пятьдесят сантиметров. И привез сюда хозяин от какого-то старого строения особо замечательные ставенки-наличники побеленные. На них выпилен за-мысловатый, очень аккуратный рисунок, который хорошо вписался в квадратные плоскости ставней. Непривычно для таежной обители – как горшок с цветами на подоконнике! Как бы ни устал с пути дальнего, увижу их — радость непонятная в душу мягко заплывает. И – благодарность неведомому мастеру, и Скорнякову – что привез ставни сюда, в далекую глухую тайгу. Личиком Ставенки смотрят на восток, солнце им надо, и сами солнышком освещают тихую лесную поляну. Какой душе отдых!

Серый прохиндей

Хочешь-не хочешь, а на обратном пути главное – надо опять сквозь калтус продираться. Вот и продираюсь, и слышу, соколок какой-то возбужденно так покрикивает: ки-ки-ки! Ищу глазами – сидит на сухой вершине лиственницы. Но ведь не соколок, бинокль к глазам: а-а-а узнаю, это «друг» всех мелких пичужек – сорокопут серый. Родней питается, прохиндей. Сам из отряда воробьиных, а хищник, вон даже кричать по-соколиному обучился. Нет у него стремительности полета, как у соколов, чтобы сбивать-ловить добычу, так он идет на хитрое коварство: заметит птичку в полете и, подлетев снизу, подгоняет ее, не торопясь, все выше и выше – не дает нырнуть к земле. Вскоре та устает, он ее и ловит. Иная птичка проявит характер – умудрится нырнуть к земле, спасется.
Если прохиндей сыт, он головенку добыче оторвет, а тушку на сучок наколет – в запас. Он зимует у нас. Не брезгует и крупными насекомыми.
Калтус интересен тем, что его всегда пронизывают в двух разных направлениях – вдоль и поперек – звериные тропы, лосиные прежде всего. Вот и сейчас в самом тяжелом месте калтуса на удачу попал я в узкий длинный коридор-тропу, проломанную поперек калтуса в стене ерника. Этим коридором пытался я подобраться на фотовыстрел к прохиндею, но он осторожен, улетел.

ЛИЛОВОЕ ЦАРСТВИЕ

Ну что же за чудный соснячок на мысочке! Награда мокрому от пота, облеп-ленному комарами, – весь он в лиловом мареве от подснежников. Особенно буйно зацвели они восемнадцатого мая – будто запылал весь лес на сосновом пригорке у моей базы. На ночь, проводив солнце почти закрытыми головками, подснежники поворачиваются на восток – знают, где встречать его утром. 
выхожу из зимовья еще до солнца, все они будто смотрят на меня и молчат.
Еще четырнадцатого мая все вокруг было в этом мареве, а к двадцать пятому уже и посерели перелесочки, постарели их лиловые сиятельства. Напротив солнца смотришь – они седенькие, старчески-смиренно склонились к земле-матушке. Семена вот-вот дозреют, и можно самим в землю на покой вечный. Будущей весною все тут опять покроется цветами, взойдут-расцветут их дети.

К ВЕРШИНЕ СУХОГО

На юг, от базы километрах в десяти, впадает в Лену ключ Сухой. Вот такое несуразие: «Сухой впадает». Он и, верно, впадает, но только при паводках. Здесь обилие карстовых провалов – все русло в них. Лежит, значит, ключ днищем на вечной мерзлоте, а мерзлота – дама капризная, чувствительная, чуть только какая сила снимет поверхностный слой трав-кустарников, да вода туда проникнет, мерзлота – протаивает. Над нею метра в два глубиною провал образуется – круглый, овальный или еще какой, и он заполняется озерком постоянным, иногда временным. Вот этих временных в долине Сухого много, а пройдет вода – он в сухих ямах по всему руслу. Рыбы конечно никакой нет.
Постоянного озера в долине Сухого тоже нет, но вот чего тут много, так это калтусов с ерником в два метра высотою и плотностью – заяц не пролезет. А это, как мы уже знаем, – богатейшая вотчина лосей. Все на калтусах в воде, и кто бы ни шел, чавканье издалека слышно.
Мне надо попасть к самым верховьям Сухого, километров двадцать от базы. Гам я бывал прошлой зимою. Зимовье – старое-престарое, стоять еще должно, найду его без тропы. Ночевка обеспечена, часов за семь-восемь дойду. Пройти долиной туда-обратно, посмотреть, как весна вступает в свои права, сколько лосей зимою здесь «стояло», сколько их тут сейчас. Есть ли медведь, изюбрь, волк, другие жители – глухари те же. Гнездятся они чаще всего по окраине калтусов, и, идя вдоль них, я часто вспугиваю глухарок. Они не с гнезд слетают, а с кормежки. Обычно птица шумно взлетает (близко подошел, не зная о ее присутствии, напугал) и уносится вдаль. А одну глухарку я увидел случайно – навстречу летит, меня не видит. Я замер и – надо же! Она села в низкорослый кустарничек, в двадцати метрах. Села, шею тянет – на меня смотрит: что за чучело, живое что или пень-колода? Что-то все же заподозрила, взлетела и тут же села на сухое дерево. Сама за стволом прячется, а голову высунула, на меня таращится. Ветер налетел порывом, перья распушил, смахнуть с сучка ее старается. Сучок толстый, неудобно сидеть – держаться не за что. Ладно – говорю – не майся, лети себе, и взмахнул рукою. Вот теперь все ясно стало ей. И пропала глухарка среди крон.

РОГОЧЕСЫ

Неподалеку от устья Сухого, среди серого мокрого поля ерников, я заметил островок соснового леса. Знаю: где сосна – там сухо. Мне как раз по пути. Отдохну, думаю, на сухом пригорочке, да и лосиная тропинка сбоку. Пошел по ней. Не напрасно, думаю, сквозь стену ерника лоси проломили к соснячку этому тропинку. Только подходить к сухому пригорку – взлетел глухарище!
Показалось, кряхтя надрывно, набрал высоту, как палками ударяя крыльями по ветвям.
Но и конечно не ради этого так часто сюда приходят лоси: стоит там на сухом пятачке триста на двести метров площадью редкого леса сосна, ободранная их рогами, – рогочес. В тайге иногда встречаешь какое-нибудь дерево с заметно потертой рогами лосей, изюбрей корою. Но чтобы весь ствол – кольцом – почти от земли и до двух метров в высоту ободран до «мяса» – редкость! Обильной смолою изо всех сил сосна заливает рану, но не успевает, и крона почти засохла.
К весне рога копытных зверей покрываются шерсткой, короткой и густой. Панты растут. Приходит время, к осени, ко времени спаривания, рога затвердевают, костенеют, и шерсть эта вместе с кожей отстает от рогов. В эту пору лося в лесу, да еще в сумерках, лучше не видеть – языка лишишься, страхолюдина невообразимая! Вместо серебристого благосияния – лохмотья бурые, ленты шаманьи на рогах таскаются. Вот, чтобы освободиться от этого безобразия, лоси и чешутся рогами о стволы стоящих деревьев. Но чем полюбилась им именно вот эта сосна, да еще до такой крайности, не разгадал я. Знатный рогочес, да вот и еще один почти такой же. Толщина сосен сантиметров по двадцать пять, все вокруг истоптано лосями, а подрост – те же сосенки маленькие, во множестве растущие поблизости, – почти весь объеден. Это тоже большая редкость, лоси в наших лесах подрост сосны почти не употребляют. И рога, сброшенные лосями, валяются тут – кормят кальцием грызунов леса.

СТАРЫЕ ЗИМОВЬЯ

В вершине ключа Сухого доживает свой век большое зимовье, когда-то оно было базою промыслового хозяйства. Этот настоящий деревенский дом вначале был закрыт огромными пластами лиственничной коры. После рубероидом под-новили. Вокруг унылая тишина, только в сухой траве шуршат полевки – в зимовье им ничем уже не поживиться: мой мешочек с рисом от прошлого посещения под потолком висит, не достать. Впечатление от ушедшей отсюда жизни усилила почти полная луна – в тишине короткой весенней ночи безмолвно плывет себе отрешенно на запад.
С давних пор забирались сюда охотники за разным зверем, места богатые. Вижу у зимовья почти заросшие кустарником остатки конных саней, догнивающие. По зиме приезжали сюда и на тракторе – железа всякого повсюду разбро¬сано. Здесь столь же древние, как и само зимовье, собачьи конуры, пять штук. И цепи поржавевшие, и собачьи корытца развалившиеся, выдолблены из кедровых чурок. Под деревом вдали от зимовья разбросаны кости собачьего скелета... Все это стремится затянуть, укрыть растительность: мхи, травы, кустарники – работа неутомимого времени.
Трактором люди завезли сюда и печку – двухсотлитровую бочку, приварив к ней стояк для трубы и дверку. Полкуба дров заложить можно! Да и банька рядом, под могущим кедром, – давно людей дожидается.
Солнце еще высоко, и устраиваться можно не спеша. Тронутые гнилью, ког-да-то напиленные чурки лежат вдали от зимовья, но у меня с собою мой вечный незаменимый спутник – топор самокованый, служивший еще бате моему. Зимовье-барак скоро погибнет: внутри, стены и потолок в плесени, на полу вода, углы прогнили. Ночевка здесь опасна – крыша провалиться может.
У зимовья на пне ящерица прилегла – как символ тишины и запустения. Кругом сухие травы, новых еще мало, и ящерка с шорохом ушмыгнула туда, когда хотел подойти поближе. У зимовья много следов очень давнего присутствия человека, и все навевает грусть, все прошло...

ПЕСНЯ ДОЖДЯ

Просыпаюсь от странной мелодии, отдаленно похожей на песню козодоя, только звонче и богаче тональностями. Незатейливая, но настойчивая песенка звучит то ровно и тоненько, то повыше-пониже с коротенькими разрывами. А то просто мелодичный мягкий стук с равными промежутками в секунду. Сразу же не сообразил, что это дождь. А тоненькая струйка с крыши угодила в дно перевернутого у стены ведра. В зависимости от силы дождя струйка бегает по дну, выводит соответствующую мелодию. В полдень дождь прекратился, посветлело, ветерок прошелся по вершинам деревьев.
С близкого склона исчезли облачка тумана, запели пичужки. Желтая трясо-гузка, бодро чирикая, села на таганок у кострища совсем рядом со мною. Юхта поднялась, мягко шумит почти у порога зимовья.
Сижу на чурке у двери зимовья, чай жду. Слева серое на широком калтусе поле ерников, скоро они зеленеть начнут. Солнце еще не село, косо вдоль склона горы поглядывает на это тусклое пространство. И вижу я, как метрах в двухстах по краю подступающего к ернику редколесья изюбрь идет. Поосторожничав, вышел на открытое место, рога на солнце вспыхнули. Они у него сейчас шерстью серой покрыты — панты, и солнце сделало из них куст яркого серебряного сияния. «Куст» то и дело поворачивается в мою сторону — странность какая-то там неведомая, неподвижная. На три-пять секунд зверь наклоняется — травку свежую срывает. В это время, не вставая, я сдернул с гвоздя над головою бинокль. Какой красавец! Лобовые отростки длиною чуть не с основные, у которых уже наметилось раздвоение, толстые, мощные. Вот рожищи к осени будут!

ЮХТИНСКИЙ МОНСТР

Калтуса до появления зелени кажутся мертвым пространством. Но чуть только березки начинают зеленеть, является гут яркое оживление: дупеля всю ночь поют над ними свадебные песни, позже там-сям бабочки замелькали разные, овсянки места для гнезд стали подыскивать. А как утром туман объявится — на ветках проявились мельчайшие капельки росы и паучьи сети. На калтусах обязательны травяные полянки, о их существовании отлично знают окрестные изюбри и козули. Первые весенние цветы буйствуют на этих полянках.
Произрастают здесь очень редкие одинокие лиственницы, которые достигают весьма почтенного возраста и размеров. На этих могучих деревьях, а они порой имеют очень необычный «разлапистый» вид, почти всегда можно заметить сидящего пернатого хищника. Обзор ему наилучший, а самого в Сплетении темного обилия ветвей так просто не заметишь. За двухсот-трехсотлетнюю жизнь не раз била в них молния, у некоторых она срезала вершину, но дерево выжило. Оно только стало сильнее ветвить крону, верхние ее сучья развернулись прямо вверх, заменив вершину, скрыв ее, покалеченную, от глаз. У основания такого патриарха из земли выпирают мощнейшие корни, некоторые из них отмирают — в них появляются пустоты, а это отличное укрытие для разного лесного люда.
Все пройдет, и моя жизнь тоже, а они все так же будут возлежать здесь... В сплошном лесу такие деревья стоят группами, хорошо видно, что они здесь старейшины. На самом устье Юхты – далеко по тайге нет больше такого — стоит группа из пятнадцати лиственниц, почти одногодки, лет по триста. Есть среди них усохшие, голые ветви их обломаны ветрами, а сами стволы, вонзив в небо острую вершину, стоят. Обделены судьбою... Зато другие рядом поражают здоровьем, мощью.
Чудо-деревья, подходишь как к живому великану и слышишь его снисходительный вопрос: «Кто ты, букашка, зачем пришел?» Обнять хочется его древнюю кору-кожу грубую, смолистую, в щелях-трещинах, пожелать еще столетия стоять тут, охранять небо и горы. От невзгод древесина на живом теле самых старых или самых неудачливых кое-где освободилась от коры, засохла и смотрится лысиной-проплешиной. Ну чем не наша старость? Давно заметил: люди и деревья – так много схожего...

СБРОШЕННЫЕ РОГА

С лосями, изюбрями, козулями, таежными северными оленями природа поступает по-матерински милостиво – на длинную морозную пору разрешает сбрасывать рога. Можно подумать, сколько кальция валяется по лесам!
...Раннее утро в зимовье на вершине Сухого. Брякает и брякает снаружи что-то. Там на крыше лежит старый рог лося, подозреваю, его и грызет кто-то. Резко дверь открыл — мелькнула с крыши и стремительно взлетела в крону рядом стоящего дерева чернохвостая белка. Я и раньше знал, что не только белки, сброшенные рога копытных кушает все грызучее племя лесов. А однажды под вечер на дальнем калтусе у лесного озера видел изюбриху, которая несколько раз поднимала-роняла ртом какой-то предмет, похожий на кривой сучок. Смотрю в бинокль и не верю глазам: она грызет рог изюбря! Рог долго лежал в сыром, между кочек углублении, размяк и вполне поддается зубам. Бывало, найдешь рог, а на нем чьи только резцы не оставили следов! По-видимому, не только наличие кальция в рогах привлекает лесных обитателей. Фармацевты Японии обнаружили даже в самых старых, несколько лет пролежавших в тайге рогах остатки биологически активного вещества. И кушают ли рога разные животные также и в качестве некоего стимулятора? В связи с этим объявлен ныне сбор рогов по лесам-долам, на удивление, хорошо платят. Но это прямое преступление перед биологическим разнообразием, судьбою которого ныне так озабочено человечество. Оставьте ему хоть сброшенные рога, и так уж некуда зверью деваться от нашего преследования за мясо, шкуры, мускус, желчь, сухожилия, хвосты...

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ДВУХТЫСЯЧНОЙ ВЕСНЫ

Под утро приморозило, вода в котелке замерзла почти на палец. Свернувшиеся еще с вечера цветы горечавки, доцветающие подснежники и медуницы головенками склонились на восток – знают, откуда придет утром солнышко. На серебристый от осевших капелек холодного тумана калтус легли тени елей, растущих на берегу Юхты. Тихо, безветренно, а в лесу оживление: поют мел¬кие птички, кукуют оба вида кукушек, вдали на Кабарожьем мысу стучит дятел. Пара желтых трясогузок, которая на днях появилась в моем соседстве, начала строить себе домишко. Работает только самка, около зимовья собирает травинки и уносит куда-то за речку. Самец при ней толкается: пока она ходит и отбирает травинки, он сидит где-нибудь невысоко на дереве и поощрительно чирикает – правильно, мол, делаешь, молодец! Улетают к гнезду вместе, вместе и возвращаются. За «хозяином», видно, две обязанности: наблюдение за работой и охрана. Бдит строго, стоит мне выйти из зимовья или, сидя у костра, резко шевельнуться, – он громко вскрикивает, и они тут же взлетают.
Травинку берет не любую – тщательно выбирает. Набрал я кучечку, на мой взгляд, хороших травинок из сена, оставленного осенью у двери зимовья, куда трясогузка подходить опасается, раструсил.
Набрав полный клюв так, что торчат во все стороны травинки, она приня¬лась их уносить.
Подснежники, состарившись, оставляют на месте цветка пупочек серебрящихся волосинок. При этом само растение вытягивается сантиметров на двадцать пять, оставляя посередине стебля-стволика поясок из торчащих вверх острых но-жек, гоже одетых тоненькими серебристыми волосинками. Так и стоят серебря-ными старичками, седенькими. Горечавки – самая большая любовь моя – здесь состарились по-друтому: они просто перестали раскрываться навстречу солнцу и так густо-синими трубочками усохли. Но на стволике своем тоже посередине каждый из них оставил чашечку из двух аккуратных зеленых листиков – протянул в ней жизнь свою в третье тысячелетие...
Сидел у костра до глубоких сумерек, слушал жизнь реки и леса. Дважды пролетел вальдшнеп, житель открытых светлохвойно-лиственных лесов, редкий гость в этих краях. Дупеля почти окончили свадебные ночные полеты – песни брачные над калтусами.

ПОТАЕННАЯ ЖИЗНЬ

На правом берегу Юхты перед зимовьем «Ставенки» раскинулся тот самый – я о нем уже говорил – обширный калтус. Воду ему дает ключик, идущий с недальних пологих гор. Выходя на калтус, ключик столь умело прячется, что никак не определишь, где он там протекает. Ключик скрывают плотнейший высокий ерник и высокие кочки. Эти карликовые березки набрали тут такую силу, что среди них деревья поселиться не могут. Только посередине калтуса наметилось небольшое возвышение, и там закрепилась группа чахлых елей, да среди них одна лиственница.
Я пришел нынче сюда во второй раз, здесь должна быть встреча с инспекто-рами для похода на Озеро и Монгольские степи.
Я стою на краю калтуса. Прямо между мной и зимовьем – еловое возвышение. Весь калтус оказался в скрытой талой воде, она затаилась между высокими, почти в метр, тонкими кочками и явилась, я сразу понял, большой мне опасностью. Ступать между ними – воды ледяной в сапоги наберешь, по макушкам идти – скользнешь. Осторожно пробираюсь, кочки под ногами гнутся. А вот и ключик довольно шустро струится, пустяшный такой. До того узенький, берега местами одной кочкой объединены – вода под нею пробирается. На то, что ручеек постоянный, а не рожденный только весенними от снега водами, указало его дно: оно было песчаным, даже мелкие камешки есть. Глубина конечно разная, может и ямы где есть. Стою, так рассуждаю и вижу вдруг: из- под нависшей над водою кочки на фон светлого от песка дна медленно выплывает рыбья морда! Рыба, распустив все плавники, неподвижно, как палка, проследовала вниз по течению и скрылась под другой кочкой. Хариус! Ну не молодец ли, куда залез на икрометание, в щелочку какую! А ведь и верно, кто его икру тут съест? Бычков-подкаменщиков – вражины наипервейшей – и в помине нет! Подрастут личинки-мальки в безвражье, осенью с последней водою в Юхту скатятся, а там — в Лену. Как исхитряется жизнь, чтобы выжить, наполнить материнские просторы живым!
На еловом возвышении, я там расположился чай в уютном месте изготовить, идет своя жизнь – водяные полевки там-сям шныряют, бабочки, комарье, мухи и пауки собрались – здесь теплее и суше. Весь мысок расписан полевкиными тропками, они всю зиму тут околачиваются. Над мыском дрозд гонит кукушку, за соколка, вражину, принял – они очень похожи в полете. Та молча удирает.
К зимовью подошел, дождик пылить начал, а вскоре и знатно прибавил. Хорошо крыша надежная, Скорняков хозяин в лесу добрый. Пришел он сюда с конем через день, как договаривались еще в Иркутске, пятого июня. Завтра путь наш вверх по Юхте – насколько уйдем за три дня. Дальний поход на Озеро и Монгольские степи не состоится – лошади для меня Владимир Васильевич не привел, никому в лесничестве Киренгском, кроме него, дела до этого не оказалось...

ИТОГИ

Начало июня, подошла пора звенящего проклятья тайги. Крупных самоуверенных весенних комаров сменила суетная наглая мелочь – новый приплод, по науке, – генерация. На подмогу им объявились полчища слепней, разнокали-берной мошки, даже редкие в тех местах иксодовые клещи, те самые. Всем надо крови, бедные вы мои, бедные лоси, изюбри, козули, кабарожки, да зайцы... Они главный корм всего этого непотребствия, звенящего проклятия тайги. А сунься-ка на лошадях...
Подошло мое время возвращаться в Чанчур. Девятого июня утром накачал я лодку и в восемь часов отчалил. Впереди километров сто пятьдесят пути — только успевай веслами от всяких препятствий отгребаться. Лена местами сужается метров до двадцати, летишь, как на мотоцикле, – только берега мелькают. А с них то явно, то скрытно под водою ждут резиновые бока моего друга разные сучклявые вострости, а то камни на стрежне. Хоть и лежали наготове блокнот и фотоаппарат на котомке – рукою достать, – по использовать почти не пришлось. А замечать успевалось многое: изюбриха с новорожденным на отмели от комаров спасались – меня увидела, мигом ушла с обдуваемого про¬странства в близкий лес. Козуля сама худенькая, шеенка тоненькая, комарьем-слепнями изъедена, суетливо хватает травку у воды. Теленок в кустах спрятан, затаился. Она меня даже не заметила, проплыл мимо.
На полчаса остановился, повесил котелок над костром, лег на спину на плос-кие теплые камни. И вдруг, глаз почти над головою замечает крошечную темную, стоящую на месте точечку. Кто это там в такой дали объявился, над тайгою в такой выси никогда живности пернатой не видел! Только поднес к глазам бинокль, точка стремительно, почти отвесно, полетела к земле. Канюк! Невысоко над тайгою он расправил крылья, поснижался еще немного по инерции и опять остановился. Что за забава? Видно легко ему было на восходящих потоках туда забраться.
Спускался я в тот день, даже подгребаясь на тихих плесах, четырнадцать часов и тридцать минут с перерывом на полчаса, подарившим мне это зрелище чудное – канюка в заоблачной выси. На зимовье у устья речки Негнедай подплыл в сумерках, но тут же взошла неполная луна и помогла загрестись в длинный узкий залив, в конце которого зимовье и стояло.
Самый трудный, даже опасный, путь позади, как Лена там только не изворачивается, не петляет, не шарахается между берегами, как не кидается к моей лодке наперевес со своими острыми заточками – сучьями, корягами, замоинами, заломами, камнями! Теперь путь будет легче – река шире, тише.
В Чанчур приплыл одиннадцатого нюня. Помимо множества наблюдений природных явлений, видел много представителей животного мира (только за время сплава): двух изюбрей, одну козулю, трех канюков, одного тетеревятника, трех малых соколков, одного коршуна, одного ворона, двадцать семь в одной стае самцов большого крохаля, четырех в стае самцов кряквы, семь выводков гоголя (четыре-шесть утят). Заснял семь фотопленок. Сплав продолжался двадцать часов, пройдено пешком около ста пятидесяти километров.
Позади последняя весна ушедшего тысячелетия.