Балков К. Н. / О жизни и творчестве

Тропа к истине

Сергей КОРБУТ, член Союза писателей России, для «Восточно-Сибирской правды»
В биографических справках можно прочитать, что Ким Балков профессионально занимается литературой с 1969 года. Однако что тут имеется в виду? Год приёма в профессиональный Союз писателей СССР – 1971-й. Первая публикация, по которой в советское время отсчитывался профессиональный писательский стаж, пришлась ещё на университетские годы, пусть это были и стихи, а не проза. 
 Первая прозаическая публикация появилась на страницах газеты «Правда Бурятии» в 1966 году, первая журнальная – в 1968-м (журнал «Байкал», повесть «Рейса не будет»). А то, что человек сделал литературу своей основной работой – отнюдь не мерило профессионализма, а всего лишь его выбор. Ким Балков писал добротные стихи, и не исключено, что поэзия немало потеряла в результате того, что он переключился на прозу, которая очень быстро вывела его в передовой ряд писателей не только Сибири, но и России. Так что если следовать «праву первой публикации», получается, что Ким Николаевич профессионально занимается литературой лет с двадцати.
А 1969 год знаменателен тем, что в Улан-Удэ, где он после окончания университета (1961-й) жил и работал в Комитете по телевидению и радиовещанию Бурятской АССР, вышла первая книга писателя «На пятачке», в которой уже видны зачатки его уникального стиля и вполне определённо проявился дар, унаследованный, надо полагать, от дедушки (народного сказителя – улигершина) и направленный, вероятно, в литературное русло отцом (Николай Николаевич был школьным учителем русского языка и литературы).
Глядя на Кима Николаевича, слушая его неторопкую выверенную речь, читая его произведения, наполненные перекличкой ближнего и дальних миров, легко представить и деда-улигершина, сочинявшего былины и часами рассказывавшего их у костра… Тем, кто внимательно следит за появлением новых романов, повестей и рассказов замечательного писателя, остаётся только удивляться его неиссякаемым творческим силам.
Стиль Кима Балкова можно определить как «медитационный» – он завораживает, уводит душу читателя в некое «астральное» пространство, где вроде бы ничего существенного не происходит, а течение мысли идёт по кругу; но в объёме всего текста образуется своего рода спираль, не имеющая ни конца, ни начала, однако направленная в движении своём к свету, к непознаваемой, но вовлекающей в познание Истине.
Совсем недавно у Кима Балкова вышла новая – «юбилейная» – книга «Куда подевалось небо». Это книга рассказов, но написанная (или составленная) так, что если перечитать её вразброс, по принципу «Игры в классики», предложенной когда-то Хулио Кортасаром, и вспомнить, что в жанровом определении своих творений Ким Балков бывает столь же оригинален, как и в стиле (например, «За Русью Русь» – это роман-рапсодия), то единство пространства и времени всех составных частей данного издания вполне можно воспринять как стержень своеобразного «романа в рассказах» о людях и духовно-нравственной атмосфере современного Подлеморья (так автор называет прибрежье Байкала). Герои рассказов-глав сменяют друга, но никуда не уходят, их образы так сразу и цепко врезаются в память, словно они остаются где-то «на сцене» и уже вместе с читателем следят за развитием действия в мире, который им бесконечно дорог.
Какие же они – герои этого «романа»? Что их объединяет так, что и разорвать нельзя, не разрушив что-то важное, подспудное, самим им до поры до времени непонятное или смущающее?
«Впрочем, смущение оказалось коротким и лёгким, как воробьиное пёрышко, исчезло, едва коснувшись сознания. Но осталось нечто, о чём он не хотел бы сказать и себе самому» – эти предпоследние фразы книги (рассказ «Золотое облако») словно подводят итог целому ряду интерпретаций по тому же поводу:
«Много чего есть на земле, к чему тянется сердце, но что ни с какой стороны не поддаётся осознанию» («Небесный хворост»);
«Дамдин долго стоял возле холмика, невесть о чём думая. Но, кажется, о чём-то дальнем и неугадливом, отчего на сердце сделалось щемяще грустно. Впрочем, щемота не угнетала, была тихой и светлой. И не хотелось, чтобы уходила» («Не поспешай, брат»);
«Долго сидел, понурясь, и привычно думал о чём-то дальнем; ни с какой стороны не подтесниться к этому, не разглядеть… А коль скоро отметится что-то, всё ж не задержится и уплывёт в розовую мглу» («Дед – сто лет»).
А и взять самого автора, который в рассказе «Дима чокнутый» ведёт повествование от первого лица. Кстати, рассказ этот находится в зоне так называемого «золотого сечения» книги, то есть её основного гармонического центра, в самом «яблочке» которого красуется фраза «Чеканутые оба. И о чём толкуют, когда сойдутся?..»
Тут своеобразная перекличка: и Дима, который «порой способен был и вовсе сделаться точно бы не принадлежащим ближнему миру», и рассказчик – тоже «вхожи», и то, что они порой видят и чувствуют одно и то же, как бы подчёркивает существенность выходящих за рамки привычной реальности образов: «Чуть погодя мы увидели на синей волне чёрный кораблик. Непонятно, откуда он появился: мгновение назад море было пустынное и прозрачное. Как и небо…»; а потом «кораблик пропал, растворился в небесном пространстве. Вот так-то: не затонул, захлебнувшись, а растворился, и через минуту-другую уж не сказал бы, на самом ли деле он был иль только померещилось, что был…»
Подобные моменты повествования не только передают эмоциональное состояние человека в некий момент, но и являются событийными составляющими книги в целом. То есть внутренние, личностные, незримые события и являются общей канвой пригрезившегося мне как читателю единого «романа». А основные персонажи, живущие (и умирающие) в нём, тем и живы, тем и реальны, и дороги, что, «потеряв в себе», «утратив в душе своей», словно бы «оказавшись не в своей тарелке» («Что же нынче-то стряслось, отчего всё в нём перевёрнуто?», «Ей всё время казалось, что она упускает что-то важное», «…в теперешней его жизни, которая сделалась ничем не примечательной, ни к чему не влекущей»), стремятся, пытаются, надеются в себе же и поменять что-то. В себе, а не в окружающем мире, который изменился так, что «замутнело в душах»; тут и «вечный» Дед – сто лет сдал: «Ну чем он мог помочь, когда на улочках поселья началась другая жизнь? Кому теперь надобны поучения про то, что не стоит заслонять свет, который в душе, а беречь это, от Бога явленное? Ну не греет это теперь никого, честное слово! Нынче надо иметь глаз зоркий и руки хваткие, тогда и станешь жить». А началось всё с «пришлых чужих людишек», чужих прежде всего по духу, и тут надо учесть, что Подлеморье, где уже много лет всем своим творческим существом живёт Ким Балков и которое оказалось лакомым куском для нуворишей и власть имущих, – мир особенный, по-своему изначально замкнутый (есть в этом чуть-чуть от мира из «Властелина колец», на который наплывает тень Мордора), а значит, и особенно ранимый. Контрастным фоном коренным, не поддающимся на соблазны времени подлеморцам служат «люди без души», люди «без всякого желания что-то поменять» в нынешней смутной жизни. И тем, кто не поддался «обезличке» временем, в своей надежде на Бога или богов (смотря по вере) тоже не чужды сомнения.
«Впрочем, это была не надежда, а что-то другое, может, глухое, спотыкающееся на ровном месте недоумение, которое крепко взяло его в плен и уже не отпускало. И, надо думать, ещё долго не отпустит. «О, Боги, что же происходит и отчего? Отчего сильный норовит отнять последнюю надежду у слабого, а нередко и его жизнь? Отчего никто не воспротивится этому и не установит справедливость?» – так думает пастух Цыденжап из рассказа «Небесный хворост». И Дед – сто лет, понимая, что сам он уже не в силах никому помочь против «тех, приезжих, кого не знал, разве только то, что были они сумасшедше сильны и никто не мог совладать с ними, один Бог…», вопрошает: «Да где Он нынче? Неужели не видит, что творится на отчей земле? А если видит, пошто не приструнит зарвавшихся? Пошто не накажет их?» И тем, кто верит в верхних и нижних богов, начинает казаться, что верхние забыли о людях, в то время как нижние так и норовят «вставить палку в колёса»…
Не потому ли многим, «потерявшим в себе», но не потерявшим ещё себя, как Гале Чункиной из рассказа «По ту сторону», так «хочется перешагнуть через что-то в себе самой и оглянуться вокруг и увидеть такое, чего прежде не разглядела, и порадоваться тому, что открылось».
И ведь открывается! И не без чуда! То деревца чудные, то хворост небесный, то огонёк среди моря: «На душе у Власа, и он ощутил это и приободрился, не то чтобы полегчало, однако не было смурно, как прежде, точно бы благодатный огонёк, который нынче зажёгся посреди моря, осветил всё в нём. Словно бы и огонёк был не прочь подсобить Власу, вроде бы и его волновало, что станется с ним уже завтра, отыщет ли он в себе те нити, что протянулись к нему от дедов и прадедов, иль так и пребудет меж небом и землёй, никому не надобный, пустой для всех» («Ведьмин внук»).
Ким Балков ни в коей мере не лишает надежды тех, «кому потребна истина, но кто пока пребывает на тропе к ней». Устами архата (святого) он убеждает читателя, что нужно «продолжать искать в себе. Выстраивать хотя бы то, что рождается в душе, усмирять толкающее ко злу, лелеять благо дарующее, обращённое к свету. Жить, не замутняя душу дурными желаниями». 
Говорят, что Ким Балков пишет сложно (да и сам он как-то не без лукавства ответил на каверзный вопрос, что, быть может, его поймут только лет через пятьдесят), но при этом среди его преданных читателей немало отнюдь не искушенных в философии или психологии «простых» людей. Наверное, эта «сложность» не заслоняет им благодатного огонька души автора, и они чувствуют, что этот огонёк не прочь пособить им глубже понять нравственные основы бытия в поисках нитей, связующих с Истиной. Согласитесь, это сложнейшая творческая задача, для решения которой, как говорит сам Ким Николаевич, «писатель должен уйти от людской суеты во всемирное созерцание».
Да, простыми наблюдениями за окружающей жизнью и изучением исторических документов тут явно не обойдёшься! Ну, что нового можно было написать о Будде? Однако даже люди, хорошо знакомые с трудами исследователя буддизма Ф. Щербатского, прочитавшие «Жизнь Будды» Ашвагхоши и драмы Калидасы в переводе Константина Бальмонта, а также более приближенные к современности жизнеописания Рамакришны и Вивекананды Ромена Роллана и блистательный роман «Сиддхартха» Германа Гессе, не смогут упрекнуть Кима Балкова во вторичности: его роман «Будда», как отметил кто-то из критиков, мог появиться только на русской почве. И обращён он прежде всего к русскому человеку с его традиционными духовными исканиями. Я, например, по ходу чтения выписал для себя немало цитат, удивляясь не только точности определений, но и тем словам, которые нашёл «для меня» автор: «Успокоение сущего в человеке – вот цель, вот блаженство, к которому надо стремиться, всё прочее суть не от потребности истины, а от жизни, которая есть что-то извечно мятущееся, исталкиваемое из самой себя, но вовсе не для того, чтобы обрести по истечении времени твёрдость и необходимую для утверждения собственной сути в пространстве изначальность, а чтобы сделаться ещё суетливей и тревожней». И это не пропаганда буддизма, а духовное путешествие в глубину времён, к истокам познания. Обрести необходимую для утверждения собственной сути в пространстве изначальность – не эту ли задачу пытается помочь решить читателям Ким Балков своими произведениями?
Повествуя о сложнейших, драматических событиях в истории России («Идущие во тьму» и «От руки брата своего»), автор не столь философичен – слишком близко к сердцу пролегает историческое противостояние «красных» и «белых». Но пишет с такой мудростью и стремлением понять обе проливающие кровь «брата своего» стороны, что избитая тема воспринимается как откровение, помогающее понять, «почему происходят события в истории, в пространстве».
Это не значит, что, начитавшись Балкова, мы сможем примирить в себе движение к истине с историческими деяниями людей. Порой кажется, что многое из происходящего в России ныне и происходившего на Руси издревле противоречит её духовной сути. Может, это оттого, что каждый человек, в том числе и любой выдающийся исторический деятель, вынужден в движении к цели «переходить Рубикон», подвигая события вперёд, в то время как духовный поток увлекает его отдаться течению?.. 
Движение воды, образ реки играют в произведениях Кима Балкова значительную роль именно потому, что увязываются с древними философскими учениями. Увязываются подспудно, а не так «откровенно», как, например, в повести Гессе «Сиддхартха», где Васудева говорит своему ученику: «Она всё знает, эта река, всему у неё можно научиться. Ведь ты уже усвоил её первый урок: хорошо стремиться вниз, погружаться на дно в поисках глубины», – и, сетуя на то, что для великого множества людей, которых он перевозил, река была лишь препятствием на пути, отмечает: «Среди сотен и тысяч путников было несколько, четверо, а может быть, пятеро, для которых река перестала быть просто препятствием, – они услышали её голос, они внимали ему, и река стала для них, как и для меня, священной».
Без отношения ко времени и месту можно сказать, что Ким Балков – один из этих «четверых, а может быть, пятерых», кто услышал голос «реки». И многие его «думающие» герои из романа-рапсодии «За Русью Русь» оказываются на берегу реки в минуты определяющих их судьбу раздумий:
«Владимир… смотрел на воду и видел великое её недвижение, не устремлённость ни к чему, ни к какому порогу, а происходящее на поверхности, вроде бы даже волнуемое страстью – это всё внешнее, наносное, лишь для поверхностного взгляда. На самом-то деле вода своим недвижением и определяла сущность дальнего и ближнего мира. «Истинно то, что вышло из мирового покоя и несёт на себе печать его, – сказано в древних Ведах. – И прозревающий в душе обратит к нему, благо дарующему, слабое и переменчивое сердце своё».
Напомню, что речь в романе идёт о том времени, когда Владимир силой объединял раздробленную на княжества языческую (ведическую) Русь и приводил её к христианству. Великое и страшное это время, кажется, ещё не имело в литературе такого глубокого философского осмысления. И в то же время при чтении меня, например, не оставляло ощущение, что автор, перефразируя Д. Мордовцева, видел всё сам, жил тогда и был на всех битвах. Хотя битв-то, собственно, в романе и нет. Он построен таким удивительным образом, что «события» как таковые остаются как бы за кадром, но тем зримее проявляется их смысл, их значение для духовного развития героев, влияющего на исторический процесс. Все главные действующие лица в романе в той или иной степени наделены духовным видением, ощущают свою связь с Небом. Переживания, размышления Владимира и Могуты, Добрыни и Варяжки, Рогнеды и Юлии «до» и «после» свершающихся перемен, взаимоотношения героев – всё это оказывается важнее, чем отсутствующие картины битв между теми, кто отстаивает завет дедичей «сильные племена – сильная Русь», и теми, кто несёт новый завет «сильная единая власть – сильная Русь». Характерно, что едва ли не единственная картина битвы дана в восприятии бывшего воина, странствующего слепого гусляра Будимира, потерявшего к тому же в ходе сечи своего поводыря, – потрясающий ход: тут уж без духовного видения никак не обойдёшься!
Попытки смыслоопределяющего цитирования романа «За Русью Русь» обречены на провал – нельзя, зачерпнув из потока несколько пригоршней, передать главную его суть – силу движения и силу вовлечения в это движение. Талант большого писателя в том и состоит, что он воздействует на читателя не только словом, но и проявляемой через слово провидческой силой, без которой, уверен, здесь не обошлось. Немало прочитано мной художественной исторической литературы, но такого воздействия живого прошлого ощущать больше не приходилось. Настолько сильно было первое впечатление, что даже прочитанный позже роман Кима Балкова «Иду на Вы» о героическом походе князя Святослава на Хазарское царство показался лишь отголоском основной темы.
А вот со страниц романа «Берег времени», где история как бы проступает сквозь день сегодняшний, вновь дохнуло непознанным. Приметы современности сродни тем, что проявляются в рассказах, с которых мы начали: обнищавшую прибайкальскую деревню душат особняки новых богатеев, жители уходят в тайгу, но едва обустроились там – новая напасть: вблизи обнаружили золото, и появились «оккупанты» покруче. Как защитить свой клочок земли простому люду? Есть ли конец его страданиям? Думы об этом снова выводят автора на исторические параллели, полные трагизма…
Однако, как и сама жизнь в своей простоте, всё это не определяющие события романа. Определяющие свершаются вне мирской суеты. «Да и что значит быть в миру? Он что-то слабо помнит про него, смутное что-то, далёкое, легко разрываемое, будто облачко, коль скоро нагонится ветром: вот только что маячило в ближнем небе, а уж нет его, унесло куда-то, раздёрганное и ослабленное…» – это про «православного человека» Антония, одного из двух странных прибайкальских странников (второй – буддийский монах Агван-Доржи), для которых мирская жизнь и мирское время менее реальны, чем жизнь и время духовные. Антоний, например, общается с Аввакумом, Агван-Доржи запросто видит духов… Не зная друг о друге, они полгода идут по одной тропе на расстоянии семи дней пути, в чём автор видит некий Знак, дарованный свыше, понять истинное назначение которого им ещё предстоит.
Попади эти два героя в пространство романов «За Русью Русь» и «Будда» соответственно, они пришлись бы там и к месту, и ко времени, возможно, от их слова зависела бы история. А тут вдруг оказывается, что оба они… убежали из сумасшедшего дома. (Как тут не вспомнить «оба чеканутые» из рассказа, где открыто появляется авторское «я»?!) А и действительно – куда ещё девать обществу людей, которые толком не сознают, где находятся, и «контактируют» с тенями? И куда бежать, даже пусть и не сознавая, что бегут, этим людям, как не в полумистическое Подлеморье (так же случайно оказывается здесь сбежавший от «ментов» невинно преследуемый Никифор из «Сойкиного гнезда»). Однако, дав читателю ненадолго расслабиться, Ким Балков задаёт новую загадку (а скорее даёт отгадку): заново запертые в одиночных кельях бывшего Троицкого монастыря Антоний и Агван-Доржи заново и исчезли. «Вот именно, не ушли, а исчезли, растворились в пространстве, соединяющем земную жизнь с небесной». Но на этот раз не в Подлеморье: рыжеголовый мальчишка, который долго-долго плакал в эту ночь у монастырских ворот, увидел, как «в чёрном небе что-то заблистало, засверкало, а потом тень какая-то появилась сияющая, дивно сходная с человеческой…»
А что делать людям с их смутными ощущениями причастности к всемирному созерцанию в том мире, который замутил души? Киму Балкову, как он и сам заявлял, глубоко небезразлично то, что происходит с народом, и он, используя свои художественные средства, обращается к читателям как проповедник, имея на это полное право.