Михеева С. А. / Произведения

Светлана Михеева
Чувство Сибири

Территория блаженных надежд, где всё теряет формальные границы, теряет и плотность, превращаясь в осознаваемое неочевидное – вибрирующее время, которое как будто обращается к тебе. Среди этих сосен и камней, около вод, идущих или замерших, что-то длится и существует как длительность, но не лично твоя, а всеобщая. Что-то окликает – то ли сверху, то ли снизу. А то ли отовсюду из глубины веков манит. Вот что для меня Сибирь: полный объём мирового времени, являющегося здесь, в этом хронотопе, мне, другому – каждому, что захочет с ним сотрудничать.
Проницаемость и открытость – признаки этой протяжённости.
Сибирь – словно отражение первоначального, навсегда скрытого мифа, который я буду открывать снова и снова (abeunt studia in mores – действия мои, очевидно, переходят в навязчивую привычку, даже в зацикленность) – и никогда не открою. Будут лишь обрывки, указатели на дороге, голоса духов и людей. Белые лошади, улейские девушки, рыбаки, горожане. Деревянная скульптура Николая, покровителя моряков, на охваченном теменью промозглом берегу. Иерусалимская лестница, ведущая наверх – на кладбище, или спускающая вниз – в живой город. Степи, вода, тайга, скалы, болота – земля вся с тобой на связи, всё, что хочешь, ты можешь здесь пережить.
Будут ещё предчувствия, которые легко спутать с видениями, красное яблоко, убежавшее от кого-то – ослепительно яркое, пылающее в тревожной холодной воде на берегу Байкала. И придёт это свежее, оглушающее чувство, как восточный ветер в марте – всё правильно, иди дальше, тебя ждут. Именно здесь я свожусь в целое, которое стоит на этом (а не на другом) берегу, смотрит на сигнальное яблоко и вместе с ним аккумулирует и раздаёт энергии неба и земли. Здесь, в этом месте силы. Мои стихи – восхищение из этой точки обо всем на свете, мои повести – переживания обо всём, случающемся со здешними людьми.

* * *

Говорят, лучшая книга – та, что можешь читать всю жизнь. Для пишущего – и та, которую можно всю жизнь писать.
Всякий раз, когда заносит меня в Иркутске на автобусную остановку «Райсовет», что на левом берегу Ангары, я думаю о том, что рядом под ногами, не так уж и глубоко, хранимое, наверное, какими-то молитвами или заклятиями, лежит тайна, которая никогда не будет разгадана – древний скелет большого волка и ещё более древний человеческий череп, вложенный ему под грудину, в лапы.
Никогда, ни при каких обстоятельствах настоящая история этой сопричастности не может быть рассказана – и тем исчерпана. Всю жизнь эту книгу можно читать с одинаковым вдохновением. Ведь подлинность открытия не определяется только реальным основанием – причиной того древнего события. Это теперь и моё событие, ставшее частью щемящего переживания: как же мы все близко – и они, тогдашние, не отделявшие себя от природного мира, и мы, отдалившиеся от родных голосов гор, воды, леса. Эти бывшие когда-то волк и человек – часть этого города, места, меня. Они должны быть сейчас. И поэтому я пригласила их в одну свою повесть. Они рассказывают в ней историю, которую каждый читатель волен открывать по-своему и бесконечно. Они там присутствуют. Мы их дождались. Кто-то дождётся нас.
И все это вокруг – моя книга, я её читаю. И я её напишу.

* * *

Возможно, здесь – не единственное место для меня. Но ведь дело не в географии. Говорят, любовь – это деятельная сила души, которая осознанно направлена на объект. Не случайная эмоция, которая сгорает или ослабевает, как все непроизвольное. Она именно что – произвольная, именно что – осознанная. Как бы волеизъявление человека как дар кому-то или чему-то.
Не страсть, не маета, не давание в долг, а чистое волшебное расточительство. Благодарное чувствование. А чувствовать – прямая обязанность человека. И здесь, в моих местах, в здешних широтах, перед здешними глубинами это получается хорошо. Как будто они, глубины и широты, чувствуют и любят навстречу. Взаимность – это обо мне и о Сибири. Обо мне – и об Иркутске.
Никогда я не думала о себе, как о человеке места. Напротив, всегда – как о человеке всего прекрасного мира, чьё вдохновение разворачивается во времени широкими славными волнами. Детство, счастливо пойманное в обаятельные сети культуры, обеспечило равенство всепланетной реальности, которая никогда не бывала блеклой. И литература, на каком бы континенте она не цвела, казалась мне истинным и удивительным признаком жизни на всей безгрешной и бескрайней земле.
Книги звали в какой-то невиданный большой поход. Паучок Ананси плёл паутину моих детских сновидений, позже появились Голсуорси и Кронин, потом французы, потом и наши, суровые, романисты. И князь Андрей лежал под небом Аустерлица – по три раза в год. И Тургенев бродил с ружьём по своей Орловщине, ни в кого не стреляя – только, без промаха, в моё сердце: ну как можно выразить бессмертие красоты такими простыми и ясными словами?..
Но бессмертие красоты обеспечено только нашей смертностью. И книги звали в поход жизни. И весь героизм этого движения, как стало мне ясно довольно скоро, – в предельности, и обеспечивается предельными величинами, краешками. Да их, краешков этих, ведь всего два: жизнь, смерть. В Сибири эта предельность явна, не прикрыта ничем, глаголет о себе, перемежая суровость с мощью и красотой. Жизнь здесь стоит напротив смерти без страха и упрёка. Просто стоит. То ли любуется смертью, то ли сопротивляется ей. А может, и то и другое, не противореча.

* * *

Непротиворечивость – вот ещё одно моё большое чувство Сибири. Ничто не объяснит, почему я думаю, что Сибирь – это плывущее во все стороны время, словно кто-то бросил в воду камень и от него идут круги. А вот непротиворечивость, пожалуй, намекнёт. Это – здешний общий характер. Сплетение, но не смешивание, принятие и встраивание, но не только и не столько ради спасения, а с интересом к преодолению и познанию явлений и «другого» – всё создаёт пространство для большого манёвра, в котором границы проницаемы настолько, насколько ты это допускаешь, можешь вообразить.
«Теория всего», о которой грезят физики, в человеческой интуиции уже как будто существует, мы ведь безошибочно определяем добро и зло, различаем естественные дихотомии. Интуитивно мир нам понятен. Где-то в глубине своего существа человек хранит и пропись первоначального мифа – изображение своей души, если хотите. Летопись самого начала. Карту, которая приведёт нас к себе. Пунктиры, обрывки названий я вычитываю здесь, в этой причудливой и щедрой природе. По странным подсказкам, похожим на исключительные случайности, двигаюсь. В руки даются сюжеты – истории рассказываются сами.
Есть, возможно, особенные места на земле, где человек лучше, эффективнее проявляет себя в качестве медиума этой интуитивной «теории всего». Возможно, для меня это – здесь, на этом, сибирском, разломе.
Думаю, у каждого есть своё место, которое отзывается на движения его души. Как будто портал, через который можно шептаться с любой точкой пространства и времени. В моём ощущении бытия именно здесь, в этой царственной отстранённости явлений и непревзойдённых видов, равны и доступны события, охватывающие все сейчас, сию минуту – и то, что случается, и то, что случилось тысячи лет назад, но слепками, дуновениями, энергиями осталось присутствовать.
* * *
Конечно, я часто думаю, какой он, здешний человек, здешний герой. С одной стороны – человек на пределе, всё ещё – на фронтире, в шаге от бездны, в одном мгновении от гибели, физической или духовной. Таковы, как будто бы мы, существуя на окраине – ведь таковы правила окраины. Она порождает всякую хтонь – ибо неизведанна, неразведана, а значит, производит чужеродное. Но, с другой стороны, хранит традицию, отсылая чуть ли не к изначальному, чуть ли не к первопринципу Генона. Люди искали в Сибири рай – или теряли его в Сибири. Беловодье, Матёра – благостно завершённые экзистенции внутри нас.
Эти две схемы прекрасно ладят, естественно дополняют друг друга. Может быть, за вторую пришлое русское население должно быть благодарно и тем, кто обживал эти земли до нас: мы узнали в других себя. Я думаю, что Сибирь – это путь узнавания, а не отрицания.
Кажется, здешний герой очень перспективен, отвечающий своему подвижному времени в главном: он остепенился – и, несмотря на это, он вечный первопроходец. И ещё дальше – в некоторой степени он кочевник, не противопоставляющий себя миру. Возможно, в этом и есть глубокая основа характера сибиряка. Для меня Иркутск, пожалуй, лучше всего подходит для его выражения.
Свойство настоящего времени – предлагать нам весь мир как «большую деревню», нечто доступное, охватное. Общая тенденция, вероятно, усилена у местных «первопроходчеством» – крови какие-то дают о себе знать, характер выработался под влиянием вечно зовущих пустых таинственных земель (куда только из Иркутска, лежащего на всех путях, не ездят). Ещё больше она подчёркнута близостью к природе, залог выживания в которой – не противопоставление, а сотрудничество (то, что сегодня прагматично называют «экологическим сознанием»).
Но при этом иркутяне народ очень оседлый, ценящий историю (и ругающий охотно современность) своего Иркуцка. Город, правда, в нашем представлении куда больше, чем город в его административных границах – это ровно все, все вокруг, до чего достигнет размах нашей любви. Представим ли Иркутск без Байкала? А без зелёного моря тайги вправо и влево? Ну и так далее. Благодарное присваивание вполне в нашем духе.
И когда я смотрю в дальнее окно своей квартиры, то вижу там не столько близлежащую рощу, сколько – минуя в уме пятьдесят каких-то несчастных километров – Кругобайкалку, берег в районе Маритуя, и дальше, через Байкал – Хамар-Дабан, и чувствую тамошний воздух, и ощущаю (стоя в квартире на седьмом этаже) верные тропы под ногами.
Зачем мне это всё? Надо зачем. Я человек, ушибленный этой ширью. Огромность расстояний – благо, ибо воображение сжимает их в преодолимые, не лишая при этом обаяния. Хранимые своими пристрастными духами, живущие своими древним заповедям, они, кажется, готовы принять и меня в том вечном движении, которое и зовёт в путь номадов.
Так, что даже стоя у дальнего окна своей квартиры, я иду, кочую по прекрасной стране и по её огромной Сибири, особенному месту для моей души. Душа там, следуя зову окружающего величия, стремится к бескрайности, бездонности и безущербности в чистом испытании себя.