Байбородин А. Г. / Произведения

Вербное воскресенье

На Благовещенье весна – молодица-медведица – переборола зиму-каргу; та весну стылым ветродуем, утренними заморозками пугает, а сама тает, капелями плачет. Рано зажглись снега, заиграли овражки... Вешнее солнышко воскрешало от зимней, омертвелой спячки глухую тайгу, что с трёх боков обжимала лесничью избу. Со дня на день зелёное марево нежно окутает лес, укроется сиротская голь робкой хвоей и листвой, и заполошные птахи заголосят на утренних зорях любовные песни. А пока оживающая тайга играла сиреневыми всполохами цветущего багула да вдоль речки пушилась белая верба.
– На вербе пушок – весна на шесток, – улыбалась мать ребятишкам. – Зимушку пережили, слава те, Господи...
В тёмных распадках по ручьям еще белел старый ноздреватый снег, а на жарких солнопёках уже пробилась щетинкой зелёная мурава, и Ванюшка с Верой, собирая по изножью хребта сучки на дрова, радовались вешним зеленям, как радуются полугодовалые телята, впервые пущенные на вольный выпас. А мать, приметливая, умудрённая, по капелям и ключам, по травинкам-былинкам, по птичьему клекоту и граю высматривала, выслушивала из апреля лето с покосами, картошкой, ягодой, грибами.
После полудня ослепительно сверкала ледяная река, а вечерними затишками долетал ревучий шум – диковинная щука-зубатка колола лёд могучим хвостом. Но хоть и отсвистела птичка-веснянка «покинь сани!.. возьми воз!..» – хоть и кряковые селезни уже принесли к Благовещенью благую весть о тепле, весна въезжала на пегой кобыле: то солнышко припечёт, и закаплет с голубых сосуль, повисших с избяных карнизов, то вдруг с речки подует стылый ветер и пробросит крупяной снежок.
– Мам, мам!.. А медведица с медвежатами проснулась? – пытал Ванюшка. – Вылезла из берлоги?
– Нет, сына... пока талый снег бока не промочит, медведь не вскочит. Не было ещё путнего тепла... Но, поди, со дня на день продерёт хозяйнушко глаза... а за ним и медведица с медвежатами. Пойдут шукать Божьи пазушки, где ранняя черемша проклюнется. Самый корм медвежий... А тебе почо это знать?
Ванюшка замялся, а Вера выдала секрет:
– А он, мама, хочет с медвежатами поиграть. Папка ему про берлогу сказал...
– О, Господи! – с перепугу перекрестилась мать. – Чего удумал... Медведица за своих медвежат любого задавит. Да и голодные подымутся, злые... Не дай Бог... Чтоб у меня в лес ни шагу!..
Ванюшка согласился, что оголодавший вешний медведь шибко злой, и прибавил:
– Чо уж там медведь, бурундуки злые, ежли их разорять. Папка прошлое лето шишки бил, подходит к кедрине, видит: бурундук на ветке сидит. Шишку оторвёт и кинет в мох, а сам присматриват, куда упала, чтоб потом собрать. Вот бросил он шишку, а папка её – в свой мешок. Бурундук удивился, кинул другую – папка её опять в мешок, но-о тут он разозли-ился да ка-ак бросится на папку!..
В Лазареву субботу, накануне Вербного Воскресенья, мать смела с углов тенёты, протёрла маменькины, тятенькины образа, подмазала глиной и подбелила печь; потом принесла с Уды пук вербы и ведёрко дресвы – речного песочка, просеяла его ситом, пережгла в русской печи докрасна, а уж после, усыпав им широкие половицы, вышоркала их веничком-голячком, смыла горячей водой – и пасхально заиграли сосновые плахи, обнажили нежную древесную желтизну. Помолившись, нашарила мать в русской печи остывший уголь и намазала обережные кресты на оконных косяках и дверных колодах в избе и стайках, чтобы откреститься от нежити – лютуют бесы, бесятся накануне святых дней, вроде зимы-карги в вешний месяц зимобор.
Промытая изба, хотя и не вынули посеревшие от пыли зимние окна, вздохнула по-апрельски свежо и так нарядно, празднично засветилась, что Ванюшка с Верой тут же завели игры, из сыромятных мешочков высыпали на луково светящийся пол крашенные бараньи лодыжки.
Ближе к закату мать начесала с лиственничного пня багрового смолья, жарко протопила русскую печь и намыла в корыте ребятишек, окатывая речной водицей, кою принесла до зари, когда ворон воронят не купал – деды баяли, мол, эдакая вода моченьки добавляет. Ванюшка, стоя в корыте, тут же изогнул в локте ручонку, где ожил бугорок мышцы.
– Мам!.. Глянь, какая у меня сила. В деревне всех заборою.
– Забороешь, забороешь... – кивнула мать, поливая сына из деревянного черпака. – С гуськи вода, с Вани худоба.
Укутав парнишку в старенький далембовый халат, турнув его в горницу на топчан, с теми же приговорами взялась купать Веру.
– С гуськи вода, с Веры худоба...
Уложив ребятишек ночевать, прикрыла печную вьюшку, чтобы небушко не топить, избу не студить, помолившись, прилегла на лавку подле самовара. Улыбнулась, засыпая: завтра Благовещенье и Вербное Воскресенье, Христа Бога прославим, поклонимся, что не по грехам нашим милостив Бог.
И лишь укуталась мать сном, приблазнились дивные птицы – не то косачи, не то глухарки, но с человечьими лицами... а может, райские птицы с ясноглазыми и ласковыми ангельскими ликами?.. Потом незримый в избяной теми ангел тронул за плечо:
– Чего же ты, Аксинья, разлёживаться?! Детки твои помирают...
Ветром смахнуло мать с лавки; запалила жирник, кинулась к ребятишкам, стала их тормошить, а те и впрямь будто неживые, бездыханные. Тут и учуяла мать угар – красным лиственничным смольём протопила печь и с жаром закрыла. Заполошно выдернув до отказа печную вьюшку, отпахнула настежь двери в избу и сени, а уж потом и Веру с Ванюшкой, плетьми висящих на руках, поочередно выволокла на крыльцо. И откачивала на стылом апрельском ветру, и обрызгивала студёной водой, а всё без проку. И взмолилась мать запальчивой молитвой Царю Богу, слышанной в малолетстве от маменьки-покоенки...
Печально шумели в ночном ясном небе вершины древних сосен и лиственей; изредко в хребте лаяли полуночные гураны – таежные козлы; стыло и отчуждённо мерцал Млечный путь – гусиная тропа, по которой уплывали ребячьи ангельские души... Но... услышал Владыко Милостивый материны мольбы и словно рек душам: мол, рано, дети Мои, не исполнилось ваше земное назначение... И отпустил их на землю. Очнулись, горемычные, ведом не ведая, где бродили и как очутились под звёздным небом. Мать тут же, на крыльце, напоила их брусничным морсом, потом, притулив к себе Ванюшку, взяв на руки малую, стала баюкать:
Во зелёном во лугу
Потерял мужик дугу,
Шарил, шарил, не нашёл,
И заплакал, и пошёл...