Байбородин А. Г. / Произведения
Домовушечко
Дочери Алёне
Промозглым вечером… зябкая осенняя земля отходила к зимнему сну... в жильё Ивана Краснобаева явился домовой... домовушечко, ласково сказать.
Жена Ирина почивала, доглядывала уже десятый сон, а Иван, деревенскими сказками с горем пополам угомонив малую дочь Оксану, потушил свет, задремал... И вдруг послышался писк не писк, плач не плач – прерывистый, жалобный скулёж, что сочился в избяную тишь то ли сквозь рассохшиеся половицы, то ли сквозь стены, то ли с потолка. Писк, похожий на занудную капель из ржавого рукомойника, вдруг пропадал, и хозяин томительно ждал его, уставившись в пустоту; и писк опять нарождался, потом снова замирал.
Надо вставать, но лень поперёд родилась, неохота вылезать из нагретой, улёжистой постели, да и сон, худо привечавший Ивана, мало-помалу всё же сморил, и жалко рушить полузабвение, желанное и маетно выжданное. Нет, надо заставить себя уснуть, а то придётся потом неприкаянно слоняться из угла в угол, высматривать, когда окошки рассветно поголубеют, и плестись на службу с опухшими, красными глазами, пепельным лицом и болью в висках. И в редакции сельской газеты с пустой, сонной головой вымучивать статейки про коровьи надои и бычьи привесы.
Надолго стихая, писк не пропадал совсем, но коль шевелиться не хотелось, то Иван поворчал да и укрылся с головой одеялом, чтобы не слышать въедливый скулёж. Ещё надеялся уснуть, пока сон похаживал близко, пока можно было заманить ночные видения в рой дневных мыслей и переживаний... И призабылся вроде... в наплывающих цветных видениях ожили мать, отец, братья, сёстры, коих поминал перед сном... но тут же почуял: кто-то назойливо теребит за плечо. Промычал от досады, тяжело обернулся, догадавшись, конечно, кто его ворошит, и увидел в бледном реющем свете: возле кровати постаивает испуганная Оксана. В ночной белой и мешковатой рубахе до пят, прижимая к себе старую куклёшку, дочь боязливо таращилась в тёмный запечный угол, при этом вся дрожала, как сухой осиновый лист на ветру.
– Пап... а пап, кто-то пищит и пищит... – шептала она, задыхаясь, косясь обмершими глазами в запечный куток.
– Я уж думал, ты спишь давно, а ты всё бродишь, полуночница! – прошипел Иван в сердцах.
– Пап, а может, домовой...домовушечко плачет? – шептала Оксана.
– О Господи ты мой! – простонал Иван, как и все родные и близкие, не верящий в Бога и хулу на Спаса не извергающий, любящий деревенские обряды и поверия, но и не впавший в языческое бесовство. – Ещё не чище! Это же сказки... суеверия... Нет, всё! Больше я тебе сказок на ночь не читаю. Домовой... Сама ты домовушечко, – смягчился отец. – Ты вот что, девушка, иди-ка спать.
– Ага, спать. Домовушечко плачет, а я буду спать?! – Оксана заплакала, шмыгая отсыревшим носом. – Жалко... А может, котёнок пищит? Может, замёрз, в тепло просится.
– Ну, пищит да пищит. Тебе-то какое дело? Пропищит да перестанет. Может… – он хотел добавить: может, крысы шныряют в подполе, но не стал пугать и без того боязливую дочь. – Может, ветер ставнями скрипит... Ветер не ветер, утром разберёмся. А сейчас люди добрые давно-о уже спят. И ты иди спи, не маячь тут. А то утром опять с рёвом в детский сад поднимать.
– А может, котёнок замерзает, – не унималась дочь.
– О-о-о!.. – схватился Иван за голову. – То котёнок ей слышится, то поросёнок, то домовёнок! Надоело!.. Как ночь, так и начинается нервотрёпка... Всё понятно с тобой, дорогуша, – не хочешь одна спать. К матери под бок метишь. Большая уже, невеста, а всё бы с мамкой спала. Может, тебе ещё и титю?.. Ты пошто одна-то боишься спать? Мне лет шесть было, как тебе сейчас, я один спал на чердаке, на могилки впотьмах ходил, – невольно приврал Иван. – На спор, конечно... И никакой холеры не боялся. А ты боишься спать без матери.
Тут, легка на помине, проснулась и мать.
– Мам, мам!.. – заверещала дочь. – Кто-то пищит, плачет. Может, домовушечко?
– Домовушечко?.. – потряхивая сонной головой, переспросила мать.
– Ага. Пищит и пищит...
– Ладно, иди, моя бравая, – мать позвала Оксану, и та привычно нырнула под одеяло, лишь сверкнули из-под белой рубахи крохотные пятки. Умостившись меж отцом и матерью, из глуби умятой подушки высунула любопытный острый носик.
– Пап, но посмотри, кто это пищит в избе!
– Отец, сходи на кухню, глянь, чего там, – поддержала Ирина дочь.
Иван ещё побурчал и, кряхтя, вылез из постели, опустил голые ноги на холодные половицы. Вхолостую излазив избу, слыша всё тот же проклятый писк, Иван сунулся за дверь, оглядел с фонарем и сени, и казёнку, и даже ограду с палисадником. Ничего не обнаружив, раздражённый вернулся в избу.
– Но, ёлки-моталки, уже ночь-полночь, а мы всё не спим!.. И что это за бома* пищит?
– А, по-моему, из-под пола доносится, – вслух подумала Ирина. – Надо, отец, в подполье глянуть.
– Вот сама и гляди, а мне нужно выспаться, – махнул рукой Иван, устраиваясь спать в детскую кроватку, поджимая ноги и гадая, что лучше укрыть коротеньким одеяльцем – ноги или голову.
– Отец!.. Ну посмотри!
– О Господи!.. – простонал Иван, но всё же опять поднялся и, прислушиваясь к писку, по его тоненькой, незримой ниточке подошёл к подпольнице.
И лишь открыл подпольницу – тяжёлую крышку с ввинченным в неё кольцом, – сразу и увидел тёмно-бурый, пушистый колобок, который хлипко поскуливал, скрёбся по картофельной горке, взблёскивая чёрными бусинками глаз. Живой и осмысленный взор неведомого дива встретился с Ивановым взглядом... Испуганно отшатнувшись, знобко передёрнувшись, Иван невольно перекрестился про себя. Потом, осилив мимолётный знобящий страх, опять сунулся взглядом в подполье, и лишь тогда признал в лохматом диве скулящего щенка.
Картошка, с полмесяца назад горкой засыпанная в подполье, толком не просохла, и диво, настырно ползущее на вершину, скользило, сползало к изножью, потом снова, обиженно скуля, скреблось по сырой и студёной картохе вверх, к манящему и сытному избяному теплу.
– Подите сюда! – весело позвал Иван домочадцев. – Нашёл я домовушечку.
Когда в припахивающую картофельной гнилью, земной плесенью промозглую темь подполья хлынул слепящий свет, когда дохнуло запашистым, жилым духом и послышались
людские голоса, голодный-холодный щенок стал отчаянней скрестись вверх и пищал теперь без передыху, закатываясь в плаче, словно брошенное матерью грудное дитя. Иван выудил пискуна из подполья, усадил на пол, где щенок сразу же пустил из-под себя парящую лужицу.
– Не пискун ты, а писун, – ухмыльнулся Иван, погладив щенка.
Тут из горницы прилетела Оксана, подивилась, схватила щенка с пола, и такое у них пошло целованье-милованье, словно кровные брат и сестра обнялись после долгой разлуки. Явилась на шум и заспанная Ирина, глядя умиленно на щенка с дочерью, приобняв мужа, вдруг грустно вздохнула:
– Скучает... – и весело прибавила: – Надо ей сестрицу покупать.
– А может, лучше братца купим? Подмога по хозяйству. Да и наследник. Девки – чужой товар.
– Ой, мама, папа!.. – услышала дочь про будущие покупки. – Купите мне сестричку!
– Сестричку-лисичку?.. – отозвался Иван и с грустью прикинул, что дети им сейчас не ко времени, потому что надумали кочевать в Иркутск, где их никто не ждёт с распростёртыми объятьями, с хлебом-солью, и неведомо ещё в каком углу приютятся. – Легко сказать, купите... Дороговато стоит, доченька. А у нас денег кот наплакал.
– Ага, вон диван купили, шкаф купили, а на сестрёнку денег нету. У дяди Паши Сёмкина займите, – помянула дочь соседа, семья которого вечно перебивалась с хлеба на квас. – У него полно денег, уже трёх девочек купил, теперь мальчика поехал брать.
– Ладно, доча, купим тебе братика либо сестрицу, – посулилась мать.
– Что уж в продаже будет, – рассудил Иван. – Да и по деньгам нашим...
– Вон, папина мама, баба Ксюша, с дедой Петей бедно жили, а восьмерых купили.
– Тогда ребятишки дешево стоили.
– Купим, доча, купим, – заверила мать, игриво глянув на Ивана.
– Ура-а-а! – завопила дочь и так стиснула щенка, что тот жалобно пискнул.
Угомонились далеко за полночь. Сперва гадали, как домовушечко в подполье очутился; тут Иван смекнул, что щенок заполз туда через отдушину, которая с улицы была прорезана низко-низко, возле самой земли. А ведь со дня на день ладился забить отдушину берёзовым чурбачком, проконопатить мхом и перед Покровом Богородицы обмазать глиной, чтобы загнать в подполье тепло, чтобы в крещенскую стужу не поморозить картошку.
Догадавшись, как щенок забрался в подполье, поочерёдно нежили, миловали бурого пискуна-писуна, пытались кормить его вчерашней пшённой кашей, но щенок наотрез отказался. Тогда, уложив домовушечку в плетёную тальниковую корзину на Оксанино кукольное тряпьё, семья легла досыпать.
И лишь кот Баюн, мохнатый, дымчатый, не спал, сердито кружил возле корзины, где ночевал щенок, и нет-нет с шипением выгибал спину и топорщил хвост. Баюн себя считал домовушкой, и зачем нужен в избе второй домовой, никак не мог понять своим кошачьим умишком. Ухмыльнувшись в усы, решил, что у хозяев не все дома, к соседям ушли, и, по-барски развалившись подле корзины, стал размышлять, что ему делать дальше: избавляться от дурковатого щенка, который не умеет даже мяукать, или терпеть, уживаться?.. А уродился Баюн несусветным лодырем, от рассвета до заката безжизненно валялся на полу, лениво переползая вслед за лучами солнца, и хозяйка, когда мыла полы, задвигала его шваброй в угол. Мыши на нём пляши «цыганочку» – усом не поведёт, лапой не ворохнёт... Вот лень-то и подсказала коту: ладно, пусть живёт, всё равно я останусь в избе верходом, поскольку умнее хозяина с хозяйкой, не говоря уж про Оксану. А начнёт шалить... – Баюн покосился на корзину и, прошипев, выпустил когти, – махом усмирю.
На другой день, ближе к ночи, завернул сосед Паша Сёмкин, почитавший себя за матёрого охотника. Деревенские мужики соглашались, но прибавляли для верности: охотник, мол, до выпивки.
– Здорово ночевали, – Паша с порога начал приплясывать, охлопывая свою крутую грудь. – Ох, принесла мне жёнка четвёртого ребёнка... Праздник у меня нонче.
Тут Паша приметил щенка.
– У-у-у! Ты гляди, какой пёс! – за шкирку цапнул его с пола, повертел так и эдак, запихал кургузые пальцы в пасть, глянул под хвост, потрепал загривок, оттянул уши.
Щенок обиженно заскулил, а потом сердито затявкал.
– Ишь ты, от горшка полвершка, а уже и лает.
Оксана перепужалась, что шальной сосед угробит домовушечку, со слезами отняла щенка, да ещё и съязвила:
– Вас бы, дядя Паша, так помять, да под хвост заглянуть, по-другому бы запели.
– У-у-у, ты погляди, Ваня, какая у тебя дочь язычная.
– Да уж, за словом в карман не полезет.
– А породистый, паря, шшенок, поро-ородистый, – степенно протянул Паша, присев к столу, – ишь, лапы здоровенны. На зверя пойдёт, хошь на копытного, хошь на медведя. Поро-одистый... Маленько подрастёт, ты его, Ваня, сырым мясом корми, – злее будет... Не-е, паря, добрый пёс вырастет. Да и сыскна, по чуху вижу. Можно и в милицию, и на границу – пускай бандитов да шпионов ловит. Такие, Ваня, можно денюжки с их слупить, тебе и не снились... Здоровый вымахат, с телка... – Паша опять было потянулся хваткой лапой к щенку, но Оксана бегом унесла того в горницу.
Щенок, прозванный Петькой, как ни пыжился, а вымахал лишь с кота Баюна; так вечным щенком и остался, и тому же медведю пришлось бы нацепить на глаза толстенные очки, чтобы высмотреть в траве эдакую букашку.
– Ничо, паря, можно и с эдаким медведя из берлоги подымать, – утешил сосед. – Берёшь его в руку и... как мишка из берлоги попёр, прямо в евойну морду кидаешь пса. Пока мишка разбиратся, кто это собаками кидатся, тут его и добудешь.
Собачушка, хоть и не вымахала с телка, но зато уродилась храбрая, преданная дому, и хлеб свой скудный отрабатывала с лихвой, так и тявкала, так и тявкала из подворотни на всякого встречного-поперечного, и даже кидалась на коров на проходящие возле палисада машины. Норовила и цапнуть шальных и шумных, прущих в ограду буром. Паша Сёмкин на ночь глядя припёрся весёленький, а коль достучаться не мог, перемахнул через заплот. Тут Петька и цоп его за ногу... Паша обомлел от собачьей наглости и шибко ругался, а пёс пуще того лаял, заливался.
Иван вышел на крыльцо, и Паша набросился на него:
– Не собака, мать её за ногу, огрызок собачий. Я же тебе, Ваня, сразу сказал: с кота вырастет... дворняга, брехать из подворотни... Можно бы, конечно, шкуру содрать на унты собачьи, дак и на рукавицу не хватит... Эдакая вошка, а туда же, кусаться...
– А ты не броди по ночи, не тревожь соседей. Ещё и через заплот полез... Любая дворняга укусит.
То, что домовушечко не вымахал с телка и на медведя с ним ходить опасно, то, что вырос дурковатый и заполошный, не огорчило Краснобаевых: пес уродился ласковый, и при виде хозяев вертелся юлой, подпрыгивал, норовя лизнуть в нос. Глядя на ликующего Петьку, даже кот Баюн улыбался, довольно урчал в седые усы. Бывало, прибежит Иван со службы, злой как собака, и выместил бы зло на домочадцах, да поиграет с Петькой, приласкает Оксану – и тут же отмякнет. Видно, и собачошки, твари Божии, как дети, для умиления сердец наших. К тому же, как растолмачил Ивану хитромудрый степной старик, ежли щенок сам прибился к дому – счастье принёс, лад семье; худо, ежли собака покидает двор, тут уж ворота запирай не запирай, а беду поджидай.
Поминая осеннюю ночь, когда щенок очутился в подполе, ласково навеличивали пса домовушечкой и суеверно чтили – сам пришёл в дом, домочадцам на радость.