Байбородин А. Г. / О жизни и творчестве

Начало осветления духа

О повестях и рассказах Анатолия Байбородина

Не так давно появилась пред очи читающей публики статья Ивана Ильина «О сопротивлении злу силою» и врезалась в сознание определённостью и глубиной понимания диалектики отношений добра и зла. Философ относил себя к поколению, которому был привит, дан, явлен опыт зла. При нём оно предстало с редкостной откровенностью, «освободило себя от всяких внутренних раздвоенностей и внешних препон, открыло своё лицо, расправило свои крылья, выговорило свои цели, собрало свои силы, осознало свои пути и средства». Прозвучавший в те годы призыв к непротивлению расценивался им как «самопредание злу», «приятие его, предоставление ему свободы». Сопротивление силою в устах великого патриота означало: не допустить на краю пропасти «добровольного саморастления и самозаражения».
Необходимые и достойные пути сопротивления злу ведут, безусловно, к действенности писательского слова. Нынешний спор о «непротивлении и сопротивлении» заведомо бесплоден, ибо начат теми, кто именно словом своим достойно послужил Отечеству. Будем же надеяться, что не перерастёт он в кликушеское обличение вчерашних кумиров, а лишь отчётливо обозначит границы вставшей перед художником дилеммы: как и когда трезвое видение мира перерастает в опасное обличительство?
Сегодня как никогда важно понять Ивана Солоневича, упрекавшего классику в расхождении её с путями народа, и объяснить, почему уже в наше время, особенно в 60-е годы, проросло и набрало силу негодование писателей, болеющих за судьбу Родины, против уродств царящего коммунистического направления. Можно ли было молчать в условиях начавшегося открытого растления народа? Деревенская и военная проза в лице лучших своих представителей активизировала личностный поиск ответа на многие жгучие вопросы, обозначила важнейшие национальные проблемы, стала лабораторией, взрастившей поистине глобальные идеи. Разговоры о её затухании, исчерпанности не оправданы уже хотя бы по одному тому, что не была она, национальная, истинно народная проза, ни военной, ни деревенской. И Василий Белов давно по этому поводу сказал: она – «общечеловеческая, общенациональная». Иерархия ценностей определялась в ней не числом горьких страниц о многострадальной жизни народа, а присутствием священного начала, живущего в душе мастера. Опыт В. Белова, В. Шукшина, В. Распутина не ушёл в прошлое, а продолжает питать творчество новых поколений. Живой пример тому – книги молодого иркутского прозаика Анатолия Байбородина, его поистине деревенская проза. Ох, как нелегко ему искать свой путь после великих мастеров, кажется, всё уже сказавших о новом крепостном праве, замордовавшем сельского жителя. Однако ж неисчерпаем колодец народного опыта, не познаны и не раскрыты до конца его омуты.

* * *

Печатается А. Байбородин более пятнадцати лет. Произведения иркутского автора печатались и в Москве, и в Иркутске, и в Омске, в Бурятии, наконец, в Чехословакии и Германии (журнал «Вече»).
Родился Байбородин Анатолий Григорьевич в 1950 году в селе Сосново-Озёрск, в простой и большой крестьянской семье. Мать была выходцем из семейских (старообрядцев) Забайкалья, отец – коренной сибиряк. После окончания школы три года работал в родном селе. Потом окончил Иркутский государственный университет (отделение журналистики), работал в районных и областных молодёжных газетах Восточной Сибири. Преподавал русскую литературу в средних учебных заведениях. Ныне преподаватель Иркутского государственного университета – спецкурс «Русская народная этика».
Первый рассказ «Двое на озере» был опубликован в 1979 году в «Литературной России» с предисловием В. Распутина. Автор четырёх книг прозы. Первая книга повестей «Старый покос» вышла в Иркутске в 1983 году. В 1985 участвовал в VIII Всесоюзном совещании молодых писателей в Москве. Лауреат премии «Литературной России» за лучший рассказ года (1979). Нелёгок был, тем не менее, издательский путь автора – десятки отказов из наших журналов, обвинения в прямом подражании мастерам деревенской прозы, в искусственной стилизации языка под народный говор, длинные периоды в духе школы «потока сознания» и прочее. Редкие публикации, безызвестность, хотя в самом начале перестройки в Москве готовились к изданию две больших книги прозы А. Байбородина (рецензенты В. Распутин, В. Личутин), но экономическая поруха в стране порушила и государственные издательства. Книги не вышли.

* * *

И тем не менее круг читателей у А. Байбородина широк. Первая московская книга «Поздний сын» вышла в 1988 году, но и сейчас читается с большим интересом, восхищая живостью и самобытностью языка. В издательской рецензии на рукопись книги «Чудо» Владимир Личутин писал: «Анатолий Байбородин – писатель талантливый (сужу по книге «Поздний сын»). Обладает стилем, образным языком, музыкою слова, верным глазом, душою, чуткою к душевным переживаниям героя. Природа щедро наделила Байбородина всеми литературными качествами, из чего и вылепливается истинный народный художник. Читал повесть «Поздний сын» – и нарадоваться не мог: вот в глубине сибирской какой новый писатель возрос: своим восторгом поделился с Валентином Распутиным, и тот подтвердил...».
Повести «Поздний сын» и «Не родит сокола сова» предстают как своеобразная дилогия. Они связаны единым героем-повествователем, рассказывают об одном и том же времени, живут в русско-бурятском селе и в райцентре (центре аймака) – Укыр и Сосново-Озёрск.
Горьки и подчас неизбывно печальны страницы этих повествований. Начало и конец 50-х годов, это переломное время, выбранное писателем не без смысла, даёт возможность показать крушение деревни во всём его кошмаре, в непредсказуемых последствиях, аукающихся по сей день. Ведь именно в эти годы крутой зажим на селе рухнул и сменился безвластием, едва прикрываемым такими мероприятиями, как переселение из неперспективных деревень в перспективные. Пьянство, явившееся ответом на нерешённость глобальных проблем, привело к тому, что и земля перестала кормить мужика. Обнажились так и не зарубцевавшиеся раны, нанесённые деревне коллективизацией. То в ядовитой насмешке, то в пьяной перебранке прорывается ненависть к соседу, когда-то, при раскулачивании, задарма получившему чужой дом. Бедность стала компенсироваться браконьерством и ненавистью к защитнику озера Сёмкину.
«Мутны и непостижимы отношения людей», рухнули вековые устои семьи и нравственности. Всё это видит и наблюдает Ванюшка Краснобаев – поздний сын, заскрёбыш по-народному, отхон – по-бурятски в повести «Поздний сын», сначала ребёнок, потом резко шагнувший в пору повзросления юноша. Повествование от его имени то незаметно, а то и открыто комментирует автор. Особенно же часто слышен голос самого мужика, многострадальных сельских женщин, в своих пересудах, воспоминаниях и недоумении передающих движение времени от плохого к худшему.

** *

Социальное пространство прозы А. Байбородина поистине широкое. И хотя многое из того, о чём он пишет (разрушение церквей, жизнь «на поспех – курам на смех», жёсткий контроль над деревней со времён появления в ней политических, раскулачивание истинных тружеников), уже описывалось в нашей прозе, тем не менее не помешало автору найти неповторимый ракурс изображаемого, определившись самостоятельно и оригинально. Сибирская деревня у него населена скрытниками, среди которых жили и староверы, и отошедшие от них еретики всех мастей, и православные, что спалили веру в себе самих, и новые хозяева жизни типа Осипа Лямзина, ни перед чем не останавливающиеся и умеющие вовремя уйти в тень, и непротивленцы типа Ивана Житихина, и озлобившиеся на жизнь потомки хозяйственных мужиков, глушащих горечь вином и бунтом на коленях. Вышло так, что не «оправдалась кровушка, не искупилось братоубийство», и люди, то «мудро добрея, то жесточась и скупея», «ни помудреть, ни окунуться в злобную, корыстную суету не смогли, не сумели». Так думал в повести «Поздний сын» старый партизан Киря Шлыков. А Ванюшка Краснобаев, внук раскулаченного деда Калистрата, изверившийся во взрослых и ищущий собственный путь в мире беспамятства и необъяснимого тупого терпения, уродливого протеста – пьянства, обретает, пусть медленно и колеблясь, Россию Христа. Описание белокаменной, разрушенной вандалами церкви в повести «Не родит сокола сова», этого видения в образе «лебяжьей белизны и тонкости», этих «певучих» каменных «кружев» ведёт к просветлённому финалу. Ощущение вышнего света, «покорной любви к Отцу и Сыну и Святому Духу» просветлило его душу и вывело из пустоты и «маяты грешных помыслов» к надежде на спасение души.

* * *

Не менее выразительна в повести «Не родит сокола сова» эволюция тихо подкапывавшего село политического ссыльного Гоши Кусмановского. Страшное наследие оставил он в Укыре – сыновей Ревомира и Льва. Братоубийство было естественным ходом деяний подобных скрытников. В финале повести, захватившей события семидесятых годов, Гоша появляется в роли дворника-философа, принявшего православие и пророчащего выход из длящейся со времён Хрущёва перестройки.
«Вот Сталина одно время шибко поносили – это при Никитке-то при Хрущёве. А ведь помянут добрым словом, такого же позовут, чтоб порядок навёл, когда от таких, как мой Лёвка, проходу не будет... Сталин, паря, чо, Сталин всё по плану делал, а план такой – ты же, грамотный, знаешь – задолго до него придумали. И попёрли с восемнадцатого... А Сталин, чо, Сталин – винтик...».
Не расходится правда этого устроителя «светлого будущего» для России с её сегодняшней смутой. Эта «тайна тайных» всё более и более проясняется. Близок к её разгадке и герой А. Байбородина.

* * *

Повести прозаика, как и рассказы, объединяет образ Ванюшки Краснобаева – подростка, затем студента и журналиста. За свою недолгую ещё жизнь он осознал, что деревенский мир, вскормивший его, вошёл в ту пору, когда самовлюблённая и сама собою любующаяся коммунистическая верхушка «выполола почти все добрые всходы». Сомнения, горечь, ощущение непоправимых утрат идут из глубины его сердца. Но что поразительно: не этот, во многом автобиографический герой, с его настроениями и болью, с самоуглублением и рефлексией, стоит в центре повествования, а окружающий героя мир. В нём легко и незаметно верх берёт внимание к людям, их болям, падениям, всетерпению, благодаря им возникает воля к истине и «осветлению духа».
«Мы не пропадём» – так назван один из рассказов, где повествователь оказался в больнице после укуса клеща. Он видит самые разные проявления человека в несчастии. В репликах больных во всей своей сущности встаёт эпоха Троцкого и Свердлова, перестроечные эксперименты. Посвящение рассказа поэтам-таёжникам М. Трофимову и А. Горбунову указывает на возрождение пришвинского взгляда на человека, в котором корень женьшеня, – даже если и вытоптано само растение, и подняться оно сумеет не раньше, чем через полтора десятка лет, – в сопротивлении и борьбе. «Мы не пропадём», – говорит охотник и любитель баек Карнак, даже теряясь в цепких лапах болезни. И верно: Иван Краснобаев встречает его на вечере поэтов и с радостью открывает для себя: ещё не исполнилось назначение Карнакова на земле, и Бог дал ему жизни.
Россия, как она видится А. Байбородину, выживала благодаря тем основам духовности, которые закладывало православие. Его корень – любовь. Её почти не осталось в порушенном сознании, но именно она указывала человеку путь. К несчастью для героев и для всех нас, живущих, этот духовный опыт редко ведёт к поступкам. Он слабо влияет на окружающих, живёт лишь в собственном мире, но раз он не умер, он есть – будет и выход к деланию.
Кока Ваня, охотник Карнаков, дед Любим, Ванюшкина мать, бурятка Дулма, дед Калистрат, Варуша... Светлая память о них и даёт ощущение верности пути народа к выживанию. Люди не выбирали мир, где царили сатанисты с пятиконечной звездой, они в нём жили и, как могли, духовно отторгали жестокость нового уклада.

* * *

Бодрствующей народной душе помогала щедрая ласка сибирской природы… Какой бы сорной ни была пучина народной памяти, как бы ни затягивали её пески и ил, выход из пленения и рабства был – уйти в неё, раствориться до конца. Стойкое самостояние деревенские праведницы черпали и тут – в творении Божием, природе.
Пейзажи в прозе А. Байбородина выдержаны в лучших традициях деревенской прозы. Это не красочные полотна ради звучания темы или для пышной экзотики. Это – Божий храм, обитель человека, небо и приют для души. Такими входят пейзажи А. Байбородина и в сознание читателя, осветляя душу, проникая в неё незримо и благостно.
«В знойном мареве», застившем небо деревни и солнце её, спал Сосново-Озёрск, словно «в сладком обмороке закатив глаза». Лучи закатного солнца нежатся в березняках. Их снежная белизна видна и в ночи. Подобно людской неустроенности и Божий мир сотрясается степным ветром, разрывающим «жилистой рукой озерную гладь». «С варначьим посвистом, задирая воду вихрами», он нагонял тучи. «Тень быстро стирала с лица озера румяную беспечность, густо-зелёный смех солнечных волн, давая полную волю недоброй, куражливой хмурости».
Как водится в русской литературе с древнейших времен, природа А. Байбородина – активная участница людских дел, утешительница и страдалица. Вот какой она предстала в горькие Ванюшкины дни, когда любимую корову свели на бойню: путь к ней шёл «по крутому взгорью» с «низким кручёным-верчёным березняком». В стороне, к озеру, он выправлялся, берёзы, что понежнее, жались друг к другу и «гладко утекали в небо». Они же предстали перед Ванюшкой с содранной кожей, заголившиеся до жёлтого цвета, вздымающие корявые ветви «к небу, словно для заупокойной молитвы». Перед людскими несчастьями даже любимое Ванюшкино озеро выглядит «смирным и терпеливым». В светлый день сбора голубицы, когда он залюбовался на мать, ему вдруг открылась тайна жизни и собственной семьи. Он увидел «...причудливую березу... похоже, молния в неё угодила, она лопнула посередине а, удержавшись какими-то последними жилами, ткнулась вершиной в землю, вздыбилась коромыслом да так и остыла навечно; рваная рана с годиной потянулась смолой, заросла, и береза, оздоровев, но оставшись калешной, всё же в одну из весён опять зазеленела, а потом из её матерого ствола начал вздыматься вверх ряд прямых, похожих на молоденькие берёзки, гладких сучьев с курчавыми, топкими вершинками» (рассказ «Синым-синё»).
Чудо это – Божий мир – пропущено через сознание героев, оно подобно нечаянному дару, хотя и заслоняется нередко «синеватым печальным ощущением».

* * *

Жизнь как «плач не отпетых душ» особенно ярко проступает в языке произведений Анатолия Байбородина. Язык поражает своей необычностью и щедростью. В нём проявилась способность пронзительного проникновения в самую душу народа. Дело здесь не в обилии использованных, вживлённых в ткань прозы пословиц, баек, частушек людских пересудов, сдобренных иногда политикой. Суть мастерства заключается в том, что язык этот – как исток народного опыта, его истории, его многострадальной жизни – стал для писателя родным. Он сумел органически срастить вырывающееся на общее обозрение многоголосье, а котором и мысль, и гнев, и ёрничество, и душевные смуты, и радость открываемого ребёнком мира, и голос зрелого, как говорит о повествователе автор, многогрешного человека.
В рассказе «Не убий» А. Байбородин поведал о том, как пленил его деревенский «поговор», как даже 30 лет спустя нелегко передать его читателю «во всей его великой красе и щедрости, во всей его любомудрости». Языком народа, этим бесценным «орудием духовности и душевного выражения» (И. Ильин) писатель овладел в совершенстве, понял, чем он был для его героев «во дни сомнений», тягостных испытаний. Писатель доверился этому инструменту сполна.
Вот ведёт рассказ Ванюшка, а его незаметно корректирует повзрослевший повествователь, и уж совсем неощутимо вплетается в ткань прозы рассказ матери, срывающегося на крик, озлобившегося на жизнь отца. О покорности обстоятельствам и о лёгкости совершаемых самими же героями поступков они рассказывают одинаково непринуждённо. И в их языке, слава Богу, нет современного сленга, которому и в трудные, переходные 50-е годы не было места. Храня себя, народ почти не пустил в свой язык и обломков, уродливых слепков с идеологической доктрины большевизма. Если эти осколки и употреблены героями А. Байбородина, то крайне умеренно и выразительно. Ну, где же ещё, в какой стране, могло удержаться поименование деревни – Погромка.
А об экологической катастрофе писатель всё сказал одной фразой: Карнак схватил вместо черемши клеща (рассказ «Мы не пропадём»). Объяснение тому, как язык улицы стал его собственным, дано в повести «Поздний сын»: «Видно уж, память его (Ванюшки. – Н Т.) сызмала услышала добрую силу родной речи, способную развеять тоску-кручину, утешить в горе, усмирить взыгравшее обидой сердце, пьянящую среди весёлого застолья скорей вина, дивящую причудливой и переливистой красой, как могут ещё дивить степенные и озёрные зори, пахнущие сухими травами, дёгтем, просолевшими от конского пота хомутами, хлебом, закисающим молоком».
Язык, как душа, как природа и проза жизни, стал для писателя органическим, свободно льющимся потоком, в котором обретают себя и праведники, и грешники.
«Почуяв украсную и увеселяющую силу здешнего русского поговора, память насыщалась этой разговорной силой, пила речь, словно живую воду, не имея уже сил вслушаться и отложить в своих закромах чужие слова». Писатель Владимир Личутин сказал об этом так: автор «купается в языке, как в родной реке».

* * *

Надо полагать, нынешние поколения не сумели сберечь это богатство. Ушла в прошлое и старая русская староверческая и бурятская деревня. Иные у неё теперь и уклад, и человек. Остаётся надеяться, что язык её, щедро представленный А. Байбородиным, останется слепком эпохи.
Мир писателя, отражённый в повестях «Поздний сын», «Не родит сокола сова», рассказах «Мы не пропадём», «Не убий», «Чудо», «Домовушечко», «Хлебушко», «Синым-синё», широк и неисчерпаем. Он разомкнулся и выплеснулся в городской быт. В нём, как и в прошлом русской деревни, не умерла и оживает христианская культура. Писатель смело вводит её в художественное, психологическое исследование души русского человека в его нынешнем состоянии. А это сулит многое. Для автора и его героев.