Байбородин А. Г. / О жизни и творчестве

Каких героев рождает время

Анатолий Байбородин в литературе не новичок. Им немало написано, немало напечатано – и в Сибири, где он живёт, и в Москве, и за дальними рубежами России. Он работоспособен и в хорошем смысле слова плодовит, умеет, не удовлетворяясь сделанным, снова и снова возвращаться к написанному, как это и происходило с [произведениями], начинавшимися когда-то с небольших рассказов, перерастающих в повести.

Это сейчас судьба не одного Анатолий Байбородина: интересный писатель, десять лет назад выходивший в широкую известность и за десять последних лет вынужденный отступить в тень. Не оттого, что силёнок не хватило или нашёл другое, более выгодное занятие, а оттого, что из литературы и вообще из культуры постарались сделать лавочку по изготовлению острых чувств и обольстить этим товаром российского читателя. Понятно, что серьёзный писатель, признающий за литературу совсем иное качество нравственного и духовного влияния на общество, в это новое цеховое братство не вписался и вынужден был держаться от него подальше. И понятно, что читатель, воспитанный на великой русской классике прошлого века и на советской литературе, которую тоже к второсортной не отнесёшь, скоро был сыт по горло плодами «свободного» творчества и ничего, кроме отвращения, к нему испытывать не мог. Обольщение состоялось в молодых поколениях, начинавших не с Пушкина, Гоголя, Толстого и Достоевского, а с Чейза, Пейза и Хейза, а из соотечественников – с претендентов на Букеровскую премию. Но и то, надо думать, ненадолго. Если Россия выстоит, она выстоит и читательски; читательски-то прежде всего, потому что здесь выправление становится всё более заметным. За любое чтиво русский человек хвататься не будет. Лавочки, вероятно, останутся до поры до времени, но превратить всю литературу в низкопробную лавочку, как попытались и ещё пытаются сделать, не удастся.

Читателю трудно не заметить, что Анатолий Байбородин родом из деревни и воспитывался в стихии народного языка и быта, без которых как писатель он бы, вероятно, не состоялся. Они привели его в литературу. Но это судьба и путь не одного Байбородина, хотя его поколение, поколение сегодняшних сорокалетних, судя по всему, было последним, которое захватило если и не полнозвучие, то достаточнозвучие народной жизни в её самобытности. Позднее потери стали значительными. И потому, читая молодых из деревни, невольно замечаешь недосол их речи и недостаток чутья: всё вроде в книге на месте, но уже в дела деревенской жизни вмешиваются посторонние представления о ней, и жизнь получается неполнокровной.

На перо Анатолия Байбородина повлияло ещё одно. Он вырос в смешанной русско-бурятской деревне. И как люди в ней дружили и роднились, так роднились и языки. У Байбородина есть роман «Поздний сын» (в начальных редакциях – повесть «Отхон»). Отхон с бурятского – последний сын, заскрёбыш. Ну и почему так бы и не сказать, почему потребовалось обращаться к чужому слову? Да потому, что в результате долгого и сложного взаимодействия языков это слово выделилось и сделалось общим, для автора его употребление совершенно естественно, как и употребление других слов, с которыми читатель встретится в этой публикации. Тут не нарочитость, не приём, а вошедшее в плоть и кровь автора и его героев языковое бытование. Ни русскому, ни бурятскому языкам вреда оно не несёт, русский у русского писателя показывает этим как бы великодушие и справедливость к людскому выбору: скажи ты, а я продолжу. И продолжит щедро, красочно, сильно, так что отпадает последнее сомнение в его могучих возможностях.

В литературной своей жизни автор редко «выезжает» из родного ему русско-бурятского окружения. Как, впрочем, нечасто он «выезжает» из детства. Вот и действие повести «Не родит сокола сова» и некоторых других произведений – там же и оттуда же. В Ванюшке, от имени которого ведутся воспоминания, автор не скрывает себя. Этот Ванюшка, мальчишка ничем не примечательный, несколько даже пресноватый, проявил, тем не менее, редкую восприимчивость и наблюдательность, если писатель Анатолий Байбородин снова и снова обращается к его услугам.

Не запомнить, однако, такую фигуру, как Гошка Хуцан, если она была, очень трудно. Дело не в том, существовал или нет у литературного героя прототип, его могло и не быть, но сам тип – как собрание определённых распространившихся качеств, несомненно, был. И немало по родным деревням и городам натворил зла – добровольного, а не только исполнительного, самоотверженного, «художественного», являющегося свойством натуры. Общественный климат благоприятствовал таким натурам. Мало того – он вызывал их к жизни и награждал полномочиями. Автор напрасно, мне кажется, пытается объяснить происхождение Гошкиного нутра некоторыми привходящими факторами его появления на свет не от законного отца, а от сосланного политмолодца.
Ничьё национальное достоинство гошки оскорбить не могут. Кроме того, если согласиться с автором, пришлось бы признать штучность, индивидуальность Хуцана, тогда как для того, надо думать, Анатолий Байбородин и привёл своего героя в литературу, чтобы показать его повсеместность. Ибо имя им, разрушавшим храмы и нравственность, издевавшимся над совестью и чистотой, прорывавшимся к власти, срывавшимся с неё и снова прорывавшимся, чтобы являть свою дурь и никчёмность, имя им легион. В социальных передрягах прежде всего они и размножаются. Верховный, держащий благородную осанку, произвол, докатываясь до них, уже не забывает прятаться под приличную личину и торжествует откровенно и вызывающе.
В конце повести Гошка – старик, кое-что претерпевший, в том числе и отсидку, за свои непотребства, и метущий теперь улицы в городе Улан-Удэ. За этим занятием и застаёт его повзрослевший Ванюшка. Бывший легендарный, по местным понятиям, земляк ведёт его в свою каморку пить чай и жалуется на несправедливость судьбы. С удивлением смотрит Ванюшка, как это недавнее торжище зла, называвшееся Гошкой Хуцаном, осеняет себя крестом и достаёт Библию. И у последнего разбойника не отымается право на покаяние и исправление, но Гошка...

Ему бы пожить... Неправда, что его время миновало. Он бы и сегодня развернулся во всю мощь своей недюжинной натуры. Церкву бы из колхозной конторы соорудил. Дозволено. Для Гошки дозволено – значит, всё дозволено. И, глядя, должно быть, на других, так похожих на него, но более ловких, напористых и языкастых, не может не жалеть Гошка: «Эх, поторопился родиться, сбросить бы годочков тридцать-сорок?.. Самое моё время наступило!»

Мир, говорят, не стоит без праведника. Но сколько же на одного праведника, держащего на своих плечах этот мир, приходится гошек, труждающихся его свалить!