Байбородин А. Г. / Произведения

Хлебушко

С утра протопили лиственничным смольём русскую печь, и мать попутно с творожными и брусничными шаньгами и рыбным пирогом решила испечь свой домашний хлеб.
Хлебушко...
Когда мать стряпала, её хозяйская власть, как на свежей опаре, круто вздымалась, и даже суровому отцу, не говоря уж о ребятишках, приходилось терпеть и смиряться. Топчась промеж печки и стола, изредка вылетая в ограду или кладовку, мать отцепляла запан из ухватистых Ванюшкиных ручонок или ловко, даже не глядя на сына, огибала, если вставал поперёк дороги. Заученно, думая о своём, мать сноровисто вынимала горбатые хлебы из печи, подсаживая их на вышарканную до бурого свечения деревянную лопатку. Потом укладывала на столе возле самовара и, обмахнув утиным крылом, макнутым в топлёное масло, покрывала холщовым рядном, чтобы горячий ржаной дух не тратился задаром, выдыхаясь в избу, а дольше жил в каравае, оседая и затаиваясь в ноздреватом нутре.
После отрежешь краюшку, поднесёшь ко рту, и в нос тебе нежданно и счастливо нахлынет густое ржаное тепло, словно милосердный солнечный свет после сиротской мороси. Вдохни житное тепло полной грудью, придержи, чтобы нутро согрелось и сладко заныло, запело тоненько в предчувствии свежего хлебушка, и тогда уж в охотку, с волнующим ощущением вкуса славно поешь, а потом поклонись хозяйке в пояс, – дай Бог ей здоровьица, – и смело можешь идти спорить с голодным.
Хлебушко...
Мать, перекрестясь на божницу, прислоняла ржаной каравай ребром к мягкой груди и, прошептав Боговы слова сурово сведёнными губами, исподлобья посмотрев на едоков, точно вопрошая, заслужили они хлебушко или нет, откраивала первую кривую горбушку, и по кухне степенно плыло дородное тепло, словно мягкие, синие волны по полю ржи, налитому буроватой спелостью.
Ванюшка с меньшей сестрой Веркой тут же юркими зверушка ми, пихая друг друга, с двух краёв хватали горбушечку – обоим охота хрустящую корочку – тянули каждый к себе, но мать звонко шлёпала по ребячьим рукам, и горбушка рушилась на ломти, а там уж кому что отвалится, обижайся-разобижайся, изо рта не вырвешь.
Но первая краюха доставалась им редко, отчего и особо помнилась. Рушила мать хлебушко по вековечному семейному ладу: сперва хозяину – отцу, потом старшим дочерям Шуре и Тане, потом уж Ванюшке с Веркой, а уж сама за стол сроду не садилась, доедала остатки-сладки.
Уминали ребятишки тёплый хлеб, макая в густую сметану либо в горячее топлёное сало, запивая крепким чаем, подбелённым козьим молоком. Ели, жадно причмокивая и даже от наслаждения прикрывая глаза и урча по-кошачьи, – любили материн хлеб, солнышком выплывший из сумеречного чела русской печи. Порушив каравай, мать присядет, бывало, к столу перевести сморённый дух, утереть углом запана вспотевшее лицо и, подперев ладонью щёку, заглядится на Ванюшку с Веркой.
 От наслаждения прикрывая глаза и урча по-кошачьи, – любили материн хлеб, солнышком выплывший из сумеречного чела русской печи.
Порушив каравай, мать присядет, бывало, к столу перевести сморённый дух, утереть углом запана вспотевшее лицо и, подперев ладонью щёку, заглядится на Ванюшку с Веркой.
И помянется ей сорок третий голодный год, когда хоть разорвись, хоть в лепёшку расшибись, не зна¬ла, чем накормить пятерых довоенных ребят, как растянуть последнюю горстку ржаной муки, перемешивая её с отрубями, а по теплу и с крапивой. И чего греха таить, приходилось звёздными ночами либо хлебные колоски собирать, либо воровато мести ирниковым веничком поле там, где недавно красовались связанные в суслоны хлебные снопы. Подметаешь полюшко, подбираешь до последнего зёрнышка ячмень или рожь, перемешанную с землёй, да всё с опаской, всё с оглядкой: и за это, подметённое и провеянное в ситах зерно, чего доброго, за решётку упекут.
Такими  же ночами посветлей раскапывали на опустевшем току урганы – глубокие норы, куда мыши на зиму прятали зерно, так что и мышам в ту пору жилось несладко, и этим Божьим тварям война досталась. Подметёшь, в сите землю отвеешь да на ручных жерновах чистое зерно и перемелешь, тут тебе и мука. Ну а раз мука появилась, в первую очередь, бывало, сваришь ячменную или ржаную заваруху – в других деревнях её затирухой звали – и в миску её, а в ямки топлёного коровьего маслица плеснёшь. Вот и ешьте, ребятки, вот и светлый праздничек в избе, и не совестно, не страшно смотреть в ребячьи глаза.
А Ванюшка с Веркой, намявшись от живота, когда одни глаза ещё голодные, всё же тянутся к хлебушку – шибко уж приглядистый, пышный, ноздреватый, что и с рукой не совладать, сама тянется. Эдакому материному хлебушку порой ничего и не надо было в придачу, им одним наедались до отвала.
Бывало, Ванюшка, уже подросший, соберётся на рыбалку ни свет ни заря, когда от тумана, пробирающего до костей, не видать берегов, то непременно сунет за пазуху добрую краюху хлеба, завёрнутую в холстинку; вот тогда и хлебушко не зябнет, пригретый человечьим теплом. И от хлеба теплеет грудь, даже если сидеть приходится в лодке посреди озера, насквозь продуваемого холодными степными ветрами. А потом, когда окунь отвалит, перестанет клевать, помаленьку выдохнется и азарт, оставляя еле себя пустоту и слабость во всём теле, когда вдруг охватит тряской нестерпимый голод, достанешь материн хлебушко и, точно в парное молоко, обмакнёшь в озере и ешь себе потихоньку, от блаженства прикрывая глаза. Не хлеб – объеденье сплошное, а смоченный в воде и чуть слышно припахивающий рыбой вроде ещё сытнее. Вот и отпотчевался, вот и можно сдюжить ещё полдня.
Хлебушко...
А пошёл с ведёрком в дальние голубичные распадки, топаешь смело, надёжно, ощущая на ди или в сумке на боку хлеб каравай, – словно в хлебном духе без устали провожает тебя мать, готовая при случае заслонить от напасти-пропасти, или отвести лихо, заронив верное предчувствие или, заблудшему, прямо в душу шепнуть, как выйти к просёлку.
Хлебушко от земли кормящей.
«...Отче наш... хлеб наш насущный даждь нам днесь...»