Трофимов М. Е. / О жизни и творчестве
«Я пью зарю, что пахнет молоком...»
Чего бы, казалось, легче, русскому быть русским в своих сочинениях? А между тем русскому гораздо легче быть в своих сочинениях даровитым, нежели русским.
В. Г. Белинский
Мне повезло: когда стихи Михаила Трофимова вошли в душу так, что почти любое помнилось наизусть и пришла пора писать, из деревни Снегирёвка Красноярского края приехала мать поэта – Вера Андреевна Трофимова. Сам Михаил Трофимов – давний горожанин. А стихи все оттуда, из деревенского детства. Потому, когда читала их, всё думала – мать бы увидеть.
Вера Андреевна и вышла, когда я вечером позвонила в квартиру. Маленькая, худенькая, а лицо показалось давным-давно знакомым. Михаила не было дома, объясняться, кто такие да зачем, неловко. Пришлось уйти. Она вослед спросила: «Как передать-то, свои, что ли, приходили?» Надо же, как хорошо спросила, это мне как бы тёплая весточка из Снегирёвки, от трофимовских истоков. Чем и ответить? Как ни обходи этого досадного для некоторых сравнения города и деревни, а не привыкли мы из городской квартиры такие родные слова слышать. А в деревнях осталось. Вере Андреевне ответила: «Скажите, что знакомые были», а про себя весело подумала: «Стихи нравятся – значит, свой».
При второй встрече и лицо рассмотрела, и голос услышала.
«Вот узнала, что Мишина мать приехала, пришла посмотреть». – «Что на нас, деревенских, смотреть?» – «Да, деревенские-то лучше». Легко согласилась: «Лучше, – а потом оговорилась, – культуры только мало». Ох, как относительно и в городе стало это понятие культуры. Знаю, что некоторым городским читателям не хватает культуры и в стихах Трофимова, простоватыми кажутся. Но и другое знаю – всё сильнее в нас тяга к этой простоте, как к чему-то совершенно необходимому нашей душе. О народном, о русском мы сейчас много говорим. Для одних эти разговоры как раз из числа той, «городской», мнимой, культуры, о которой ещё в прошлом веке писал Добролюбов: «Мы обыкновенно философствуем для препровождения времени (иногда для пищеварения) и большею частью о предметах, до которых нам дела нет».
Его запальчивое суждение не будет резким и неуместным и в наши дни.
С бородою на плече
Он нам истину рече, –
напишет об этом сорте людей Михаил Трофимов.
Для носителей такой культуры, пожалуй, и не до чего нет дела, кроме собственного блага. Но есть и другой, пристальный интерес к народному и, в частности, к русскому слову: вчитываясь в старые слова, мы пытаемся словно бы высвободить из них и принять в себя ту жизненную энергию, что через века пронесли они, – и чувствуем силу и надёжность этой энергии, которая зовётся народным духом. Одна из граней народного духа выразилась и в стихах Михаила Трофимова. Описывать весь разговор с Верой Андреевной Трофимовой не берусь – дело для меня непосильное. Дар надо иметь, чтобы передать самобытную народную речь, а не дано, только человека можно обидеть неловким «говорком под народ» и пропадёт та неизъяснимая поэзия, что есть в простом разговоре о доме, о хозяйстве, о детях. Это коренное русское слово, что ещё сохранилось в деревне, передалось её сыну. Оно заключено в самой натуре поэта – вероятно, из этого ощущения и родились у Трофимова весёлые строчки в поэме «Снегирёвка»:
За щекой словцо лежит,
Рот разину – побежит.
И лицо матери поэта не случайно показалось давно знакомым и даже родным. К таким лицам, видно, привык наш глаз ещё с детства, необъяснимое чувство подсказывает, что оно наше, русское. Выражение лица тихое, сострадательно-ласковое, и такая удивительная ясность в лице, просто девичье что-то в этой ясности. Подумала, сохранить бы к старости такую ясность. Нет, не сохранить даже – обрести. Это надо всю сложность жизни пережить, чтобы отстоялось что-то главное в душе и вот так ясно стало в чувствах, в мыслях, в лице. А ещё остался в сердце её голос певучий. Не такой, навязчиво певучий, как зачастую деревенских играют городские актрисы, а нежно, из самой глубины душевной эта песня выносится, так что в голосе она едва слышна.
В небе солнышко,
В небе звонышко,
Над проталиной поёт
Жаворонушка.
Так отзовётся материнский голос в детских стихах поэта. А ведь как хорошо, подумаешь, маленькому человеку таким ласковым словом о земной нашей жизни рассказать, чтобы тепло и лучисто зажила она в его душе. Эти уменьшительно-ласкательные суффиксы – характерная принадлежность русской народной речи. Не говорим мы сейчас так, слишком распорядительными и холодными стали наши слова к ребёнку, потому и жалуемся на отсутствие в детях настоящей любви. Но наши потери ещё горестнее ощутит он сам. Мы научим ребёнка бороться за жизнь, но будет вечно ускользать от него самый смысл земного бытия, «сладость бытия» (М. Пришвин).
Нет, не случайно народно-поэтическое слово даже смерть и врага ласково назвало – «смертоцька», «злодеюшка».
Двадцать лет назад, когда в поэтической бригаде вышел первый сборник Михаила Трофимова, трудно было судить, что поэзия его пойдёт именно таким путём. Наряду со стихами, близкими этим, были стихи с ритмами и жестами, которые в сегодняшнем сборнике поэта выглядели бы чужими. Они так и остались в первом сборнике:
В дыму метался я –
пути отыскивал
и задыхался,
падал,
вновь подымался,
надо!
Или подобные с неумолимым «надо»:
– Капитан,
Ночь сойдёт на воду –
нам пройти пороги
засветло надо бы.
Сейчас особенно ясно, что это была декламация, подхлёстнутая молодым чувством и литературным окружением. Когда же и в самом деле жизнь встала неумолимо и потребовала настоящего слова и чувства, то чувство это зазвучало тепло, мягко, простосердечно. С ним поэт и вышел во взрослую жизнь и пока ему не изменял.
После «Первотропа» восемь лет спустя поэт снова издался в Иркутске. Из сорока четырёх стихов сборника «Иван-чай» около тридцати вошло в два последующие – «Белый соболь» (Современник, Москва, 1976), «Изморозь» (Восточно-Сибирское книжное издательство, 1980). Московское издание прибавило двадцать новых стихов и поэму «Мачеха». Несколько обновился иркутский сборник.
В 1979 году у Трофимова в Иркутске же появился сборник для детей «Звонышко». Сейчас Восточно-Сибирское издательство готовит ещё одну книгу детских стихов, песенок, потешек «Жили в озере Чупыри», поэт заканчивает работу над книгой, которая будет состоять из трёх поэм, под названием «Снегирёвка».
Написано в общем-то немного, но в самих строках, между строк, в предчувствии строк, ещё не написанных, разлито истинное чувство. Все, что наполняет жизнь нашу, поэту как бы приласкать словом хочется:
Журавлёнком сердце встрепенётся,
Так берёзы светятся вдали...
Понатаю в котелке беличьих следочков...
Иван-чай, иван-чаюшка,
Разлиловый кипрей...
Буду хлебушком макать,
Похлебаю ложкой...
Помнишь ли, Марусенька,
К нам грачи прилетели...
По-над речкой на песочке
Соболёнка след...
Под облаками, под лесами,
Под красным солнышком живу...
А за пазухой зайчонок –
Тоже мокрый от дождя...
Вот несколько примеров с теми же уменьшительными суффиксами. А за ними прекрасная и главная черта народа нашего – тепло душевное. Сказка русская учит: печку встретишь – не побрезгуй, съешь ржаного пирожка; яблоньку встретишь – уважь, отведай лесного яблочка; молочную реку, кисельные берега встретишь – испробуй простого киселька с молочком. Через жизнь с любовью и участием пройди – и это счастьем тебе обернётся. Многие стихи Трофимова взросли на каком-то счастливом чувстве благодарности земному.
Сколько в поэзии размышлений о благоговейном отношении к жизни, о том, что жизнь надо чувствовать «каждой клеткой, что пока жива» (В. Солоухин). Трофимовским стихам размышления как таковые не свойственны. Но послушайте – каким счастьем лучатся вот эти строки о любви:
Плыли мы к нему, играя,
И по солнечной мели,
Как изгнанники из рая.
Взявшись за руки, брели.
Княженику брала милая
У берега речного:
Из горсти меня кормила.
Будто лебедя ручного.
Губы мазала мне соком,
А потом их целовала...
А над нами так высоко
Ночь ромашки колыхала...
В стихотворении Трофимова «Наследство» есть такие строки:
Не решай ты задачу сложную –
Все равно меня не поймёшь.
Ведь душа моя – дебри таёжные,
Коль заблудишься в ней – пропадёшь.
Неправда ведь это – проста Душа, родившая эти строки, но строфа, пусть не лучшая (есть в ней напускное, декларативное), родилась все-таки неспроста. Появилась необходимость перед кем-то («Говоришь ты мне: «Что ты делаешь?») отстаивать свою страсть к тайге. В чьих-то глазах эта простота души и естественность чувства не имеет никакой цены. В другом стихотворении снова об этом же заговорит поэт и стихи о тайге станут яснее. «А сердце будто совсем не бьётся» – это стихи о желанности и невозможности вернуться к любимой женщине. Но что же разлучило с любимой, почему «печальной песнею отдаётся стук торопливый из-под копыт?» Да вот что – не сойтись душе с душой, потому что нужно этим душам разное:
Тебе на сцене рыдать, смеяться –
Тебе нужны хоть крохи славы,
А мне в метели потеряться
Под волчий вой и плач дубравы.
Настойчивое желание души слиться с миром природы пойдёт от неприятия игры, искусственного, которое никогда не сравнится с простым и настоящим счастьем души.
Для того, неживого, и краски-то отпущены худосочные, да вовсе и не краски – один грохот в словах: «Танцуют кони на арене цирка под музыку и щёлканье кнута... и молнией слепят прожектора, и барабаны рушат гром тревожный, срывается аплодисментов дождь». Но как запоёт, нальётся соком слово, словно вдохнёт свежего встречного ветра, когда напишет Трофимов тех же лошадей на воле («Лошади в цирке»):
А было: скачут кони в перелётах туч,
Потравой, сквозь молочные овсы –
И разметают буйнотравье грудью,
И семена налипли на бока.
А следом на кобыле чалой
Мальчишка скачет, мокрый, без рубахи,
С кнутом и гиканьем на водопой их гонит,
И кони одичалые храпят.
Скользя и друг на дружку напирая,
Спускаются под берег, входят в реку,
И пьют грозу, и прядают ушами,
И за теченьем тянутся тихонько.
Но вдруг, очнувшись, вновь летят на берег,
Дождь заливает топот их и ржанье,
Следы копыт на скользкой рыжей глине –
Лошажью память забивает дождь...
Честно говоря, поначалу смущало такое прямое противопоставление, которое и стихотворение как бы поделило на две части и слово неравнозначное породило. Казалось, что чувство должно было переплавиться в душе и выступить в каком-то сложном сплаве, как противоречие самой души. Впечатление было ошибочным. Как говорят, со своим обычаем в чужой дом не ходи, так и в чужие стихи. Когда ощутились все стихи в целостности своей, стало ясно, что внутреннего душевного разлада в стихах Трофимова как раз нет.
Это же ошибочное впечатление встречается и в рецензиях местных авторов. «Стихотворение «Город» написано под влиянием поэзии Есенина», – пишет один рецензент. Верно, Трофимов, как и Сергей Есенин, принадлежит к поэтам крестьянской России. Но послушайте, на каком сильном внутреннем разладе написано о городе у Есенина:
Город, город! Ты в схватке жестокой
Окрестил нас, как падаль и мразь.
Стынет поле в тоске волоокой,
Телеграфными столбами давясь.
Вот «город» Есенина.
Зрелый Есенин – поэт трагической души, «поэт с чарующей откровенностью плача над собой» (В. Т. Базанов). И если есть в трофимовских стихах соприкосновение с поэзией Есенина, то это соприкосновение с ранним Есениным. Так, рядом с есенинскими:
Воробышки игривые,
Как детки сиротливые,
Прижались у окна.
Озябли пташки малые,
Голодные, усталые,
И жмутся поплотней.
Можно представить стихи Михаила Трофимова:
Вот ольха-олешка –
вся в серёжках
с головы до пят.
Тянутся к ней сторожко
Мордочки опят.
Или рядом с трофимовскими частушечными строками:
Синие прошли дожди
С солнышком да радугой –
Ко мне, милашка, выходи
На красоту порадуйся, –
сравнимы юные есенинские:
Не нашлось моё колечко,
Я пошёл с тоски на луг,
Мне вдогон смеялась речка,
У милашки новый друг.
В зрелых же стихах пути поэтов расходятся. И несхожесть – в самом ощущении жизни, в душевном складе.
В «Автобиографии» Есенин отмечал: «Стихи я начал писать, подражая частушке». У Михаила Трофимова частушка и по сей день близка его поэзии. Не случайно сам поэт собирает частушки. Но в его зрелых стихах, например, в поэме «Снегирёвка» – не подражание частушке, а органичное для самой души поэта мироощущение, которое несёт этот жанр:
Я теперь для песни вызрел –
выключайте телевизор!
В нём московская певица.
Что живёт в самой столице,
Каждый день дерёт козла –
Знать, у ней судьбина зла.
Экстрамодные поэты
Для неё строчат куплеты,
Экстрамодные модистки
Шьют ей вырез слишком низко.
Без павлиньего наряда
Бабы, что в застолье рядом,
В телевизор поместить –
Тож сумеют удивить.
Сравнивая два имени, я преследую единственную цель – отразить своеобразие поэтического мира Трофимова. «Город» в поэзии М. Трофимова совсем иной. Если, попав в людское многолюдье, Трофимов пишет: «Как в лесу средь людей затерялся», то он скорее сетует, и если оговаривается: «Может, сам становлюсь я машиною», то больше в этих строках иронии, чем тревоги за свою душу. Внешнее, искусственное в душу не впущено, сердца не смущает. И чтобы уж совсем твёрдо пройти через этот неродной, механический мир, герой стихотворения слово свойское вставит: «Зеркала, знать, людей умножают».
Эти стихи о городе были написаны в начале семидесятых. А к началу восьмидесятых в поэме «Снегирёвка» появился у Трофимова новый тип горожанина, которому поэт сочувствует:
В городах сельчане рыщут,
А вернувшись, что-то ищут.
Все богаты с виду вроде –
По пожарищу все ходят.
Головёшки все пинают,
Жизнь былую вспоминают.
Не за простотой ли душевной, которую он ранее считал для себя слишком простоватой, бежит сюда горожанин? И бежит оттого, что главное что-то выжжено в его душе. «Славяне признавали в душе человеческой проявление той же творческой силы, без которой невозможна на земле никакая жизнь: это сила света и теплоты, действующая в пламени весенних гроз и в живительных лучах солнца», – пишет А. Н. Афанасьев. – Душа – собственно частица, искра этого огня небесного, которая и сообщает очам блеск, крови – жар и всему телу – внутреннюю теплоту».
Вот она в чём сила – простой песенки. Она наполняет душу ощущением смысла жизни.
Наши народные живописцы оставили после себя не только прекрасные творения, но и целую философию земного счастья. Сами они в жизни часто были похожи на детей. Например, про народного живописца Игнатия Андреевича Мазина, который написал медовое, празднично ликующее полотно «Жизнь Мазина», вспоминали: «Писал он страшно быстро и прямо кистью начинал, безо всякого предварительного наброска. За день уйму всякой всячины накрасит, как в тех местах говорят, а потом хоть половину с удовольствием раздарит. Очень любил дарить. Специально для этого ребятишкам кукол вырезал из фанеры и дерева и расписывал, и разную мебель маленькую им же делал. Он всё вокруг расписывал: двери, печку, ведра».
Издавна поняты народом нашим основы основ человеческой жизни, но отрываемся мы от этого опыта, оттого чувствуем, как суетна сейчас стала городская жизнь.
И воспитывая в детях своих доброту и участие к людям, с тревогой думаем мы — не сметёт ли их борьба за личное благо, не назовут ли они в бессилии перед жизнью «сказкой» то, что внушалось им, – ведь как сильна порой в нас подмена настоящего душевного счастья материальным интересом.
Эти деток завели,
Те – машину «Жигули», –
напишет Трофимов. Силу противостояния «городской культуре» во всех её ложных проявлениях стихи Трофимова, как мне кажется, черпают из детства. Поэт больше всего любит, доверяет и в душе своей бережёт детский взгляд на мир.
Вырастал я весёлым баловнем...
Средь лесов у меня на родине
Ангара течёт – дочь Байкаловна,
Острова по ней все в смородине.
А детство это «балованное» падает на военные и первые послевоенные годы, как у всех сверстников его – голодное трудовое детство. Но была деревенская природа, а в цене у людей были – тепло и участие друг к другу. Эта звонкая радость детской любви к жизни останется в стихах:
Он идёт по мокрым травам,
В волосах его репейник,
А за пазухой зайчонок –
Тоже мокрый от дождя.
А детские стихи Трофимова, кажется, сочиняются так же легко и щедро, как народный живописец «накрашивает» всякой всячины:
Раз, два, три, четыре,
Жили в озере чупыри:
Чепуриха с чепуром,
Чепурята вчетвером.
Поэт с детьми не лукавит, не подыгрывает, в самой его натуре заразительное веселье, потому и стихи его так и «липнут» к языку:
Перед зеркалом часами
Белки хвостики чесали,
А потом на вилку
Делали завивку.
И хотя напишет поэт в одном стихотворении: «Детство, моё детство не вернётся – мама, не вернутся журавли», подумаешь, что счастливее многих обернулась к нему судьба, потому что детство вернулось ещё раз, в стихах. Не детское ли, трогательное приближение к живому миру природы строки из того же стихотворения:
Я вернусь, как тысяча влюблённых:
Жаль дождя, что мочит лопухи,
Жаль щенят слепых и несмышлёных, –
Оттого в слезах мои стихи.
Пусть не совсем верна по чувству первая строка – есть в ней что-то от той игры, городской мишуры, что не приемлет и сам поэт, но следующие строки могли родиться только оттого, что детство коснулось сердца поэта.
Поэма «Мачеха» Трофимова написана от лица мальчишки. В чем прелесть и смысл этой поэмы? Прежде чем говорить о ней, коротко хочется вспомнить два стихотворения – «Лапти» и «Русалка», впервые появившиеся в сборнике «Белый соболь» вместе с «Мачехой». Сразу скажу – стихи эти не понравились. Легко можно догадаться, что хотел сказать автор стихотворения «Лапти». Идёт «пустой дорогой» старик, «приустал», тут же, по дороге, и «соснуть» прилёг. Из мокрых лаптей, пригретых солнцем, выросли «листочки», чтобы не загубить «росточки», старик отказался и от лаптей, которые были чуть ли не единственным его «имуществом». Веет от этой картинки умильной слащавостью. Оттого, что далека она от реально пережитой самим автором ситуации, сразу бросается в глаза её придуманность. Тепло души, доброта народная, которую умеет видеть и писать поэт, здесь явно отдаёт игрой в добренького странника, что невольно подумаешь: слишком легко она ему даётся, эта доброта. Такой же «красивой» отвлечённостью страдает и стихотворение «Русалка». Трудно принять такие эпитеты: «Только молятся камни безмолвно», «удивительное созданье», «руки были нежны для ласки», «были страстными алые губы», «холодели глаза голубые, ртом красивым хватала воздух». Я понимаю и чувствую тягу современного человека к природе, его жажду простодушно, по-детски слиться с ней, услышать её живой язык, который слышал и понимал человек языческих времён, но чувствуется мне и другое – автору пришлось сыграть в древнего человека, оттого и недостало правды и поэзии в этих стихах.
Всё, что не состоялось в «Лаптях» и «Русалке», прекрасным образом воплотилось в поэме «Мачеха». Поэма, собственно, о военном детстве, но как не похожа она на все то, что у нас написано в стихах о военном детстве. Вместе с поэтом погружаемся мы в зимние сумерки – самое время, когда в детском воображении рождается сказка, страшная, пугающая сказка. Вот она сила детского воображения – холодность неродной матери вырастает в глазах мальчишки до сказочной жестокости:
А прялка вжихает, дед точит нож горбатый,
Распатланная мачеха сидит
И волосы свои прядёт угрюмо.
Жадные мальчишеские глаза видят, как непостоянен мир: он то зальётся тёплым, ликующим светом, то становится холодно жестоким. Как поэтично все это передано:
...И золотая первая пчела,
Намокшая в росе, поёт о солнце,
Перелетая от цветка к цветку,
Но вот оса напала на пчелу
И крылья на лету ей оторвала,
Потом отгрызла голову, мешочек
Прозрачный с мёдом на груди достала
И улетела на другой разбой...
Борьба в малой природе вырастает до суровой яви – идёт война. «Лапти» выглядят сладенькой картинкой вот перед этой сценой, в которой человеку тоже приходится отказываться, но отказываться перед лицом жестокой жизненной необходимости. Как просто и сдержанно переносит человек это лишение:
С работы мачеха приходит поздно,
И брюки ватные на ней обледенели,
Заиндевел на ней платок пуховый,
И телогрейка стянута чулком.
А мачеха носатая, худая –
Колючие ладони от работы,
И только жёлтые глаза волчицы:
Холодные, померкшие глаза.
От батьки моего письмо читает,
Сморкается и утирает слёзы.
А я совсем-совсем не знаю батьку –
Он далеко уехал воевать...
Так вот отчего страдала мальчишеская душа, от недолюбленности. Смертельно уставшей мачехе и сил-то отогреть парня не хватало. Так отлилась мальчишке война.
Но вспомню письмо поэта Никитина издателю Краевскому: «...одна моя покорнейшая просьба: если при напечатании моих стихотворений найдётся что-либо, требующее исключения, умоляю Вас это исключение обозначить точками, а не заменять словами». В стихотворениях простонародных всякое искусственное слово может нарушить гармонию целой пьесы». Письмо это не случайно. Никитин болезненно переживал тот факт, что ещё «Библиотека для чтения» «внесла целые строки» в его стихи.
Когда с Трофимовым зашла речь о московской книжке «Белый соболь», изданной «Современником», в словах поэта звучало то же тягостное чувство от редактирования стихов.
Лучше ли хуже стали от этого стихи? Ну, скажем, когда читаешь вместо прежнего: «Глухарки рябой близкий лёт», — отредактированное «Рябой глухарки близкий лёт», то возникает протест – чем стала лучше строка? Стройнее? Но ведь как раз такая постановка слов придаёт строке характерную для Трофимова мягкость, тем более что дальше идёт такая же «мягкая» строка: «Квохтанье нежное несёт на крылышках она».
Или ещё вот такой случай. В стихотворении «Иван-чай» есть строки: «Стал сильней – оклеймал» и «Может, горе и видывал». От чего – «оклеймал»? Какое горе «видывал»? Все это выходит сказанным как бы для красного словца. Но дело в том, что при редактировании опущены были строфы, и одна из них звучит так:
Из тебя мы и хлебово,
И муку добывали –
Иван-чай, тебя хлебом мы
В дни войны называли.
Чем она не понравилась редактору?
Сейчас, когда читаешь приведённое выше письмо Никитина, сочувствие полностью на стороне поэта. Но это сейчас, более ста лет спустя, когда поэтический путь завершён и из всего написанного поэтом (лучшего и не лучшего) видно, для чего был предназначен его талант и на какую высоту он смог подняться своими лучшими стихами.
У Михаила Трофимова – природный дар, свой поэтический мир, необходимый в наши дни. Но давно пришла пора говорить о зрелости и совершенстве стиха. Мне лично понадобилось немало бережности, чтобы, вчитываясь, обойти неточное слово, негибкую фразу, строфы, не имеющие поэтической необходимости в стихотворении. И такие случаи в его сборниках нередки. А ведь как вместе с тем пропадает та внушающая сила слова, которая отличает настоящую литературу.
Уже цитировалось стихотворение «Остров» – пример того, как хорошо поэт может писать о счастье, о любви. Но первую строфу при цитировании я опустила, трудно смириться с косноязычием её строк:
Остров был весною белый –
От берёзок в дым седой.
Он горел под осень спелый –
Весь червонно-золотой.
Стихотворение «Рассвет» оставляет во мне двоякое к себе отношение. Прекрасна сочность строк, напоённость цветом отходящей ото сна природы. Сколько в колорите ожидания солнца, словно бы сами эти строки позолотила заря:
Огонь холодный над землёю льётся,
И в нашем доме раскалились окна –
Петух взлетает пламенем на крышу,
И алым криком он округу будит.
На озере колышется рассвет,
Из полудрёмы прилетела утка,
Воды коснувшись, крылья обожгла –
В камыш горящий с кряканьем упала.
Весь золотой на золотой кобыле
Пастух – и даже клочья золотые
Торчат из дыр заношенной фуфайки.
Заря течёт в подойники со звоном,
Я пью зарю, что пахнет молоком.
И растекается во мне огонь небесный.
Вдыхая и мыча, идут коровы,
В туман молочный забрели по брюхо,
На солнопутье скоро выйдет солнце –
В набат ударят первые лучи.
Эти стихи – радость новому дню в душе человека. Снова вспоминаются народные живописцы, которые писали день человеческий как праздник. Но вслушаемся ещё раз в строки этого стихотворения. В слове «льётся» – постепенность наступления рассвета. Это чувство отзывается в душе, и ожидаешь медленного, постепенного, как это происходит в природе и как поначалу желал того автор, оживления природы. Но ожидания не оправдываются – вторая строка в этом смысле уже не поддерживает первую, а пятая, короткая, – совсем останавливает движение, как бы «гасит» рассвет. Последние две звучат заключительным аккордом в движении наступающего рассвета, но движения нет, стихотворение распадается на отдельные картины, а от этого ослабевает сила влияния его на душу читателя. Говоря языком теории, написанное свободным стихом, оно имеет слабую внутреннюю организацию ритмическими повторами, интонацией, движением смысла и т. д.
Некоторые стихотворения Трофимова страдают произвольными перебоями в размере, а это снова ведёт к смысловому распаду стихотворения. Сравните две строфы из стихотворения «Шатун»:
Не нюхай, пёс, следы босые,
Мы не пойдём по ним с тобою –
Бредёт один в лесах России
Медведь, обиженный судьбою.
И вторая:
Холода, а он кочует –
Все бредёт незваным гостем,
Под валежиной ночует
Да грызёт сухие кости.
Как ни вслушиваешься, трудно объяснить наличие в одном стихотворении двух размеров. Если в первом случае за рассказом о медведе-шатуне встаёт величие русских просторов и одиночество человека (несмотря на то, что речь идёт о медведе), то во второй строфе образ «замельчен».
Сейчас поэт заканчивает работу над книгой «Снегирёвка». Отрывок из неё публиковался в альманахе «Сибирь» (1982, № 6), а некоторые главы звучали на встречах поэта с читателями в исполнении автора. Поэма живо воспринималась слушателями, потому что не только по форме, как мне кажется, но и по духу своему близка она устному творчеству народа.
Легко и непосредственно вошёл поэт в неё действующим лицом:
Я б для каждой нашей девки
Пел особые припевки,
Разведёнку-вдовушку
Веселил бы
вволюшку:
Знаю сорок
поговорок,
Знаю сорок тараторок.
Басенки и песенки –
Всё бы спел на лесенке...
Написана поэма звонко, сочно, словно народная плясовая, частушка рассыпала тут свой задор:
На селе, селе богатом,
Нынче парни женятся,
А у нас-то, у женатых,
Только глазки светятся.
Отойду-ка я в сторонку,
Тут печаль понятная:
Дома жёнка, два ребёнка,
Тёща необъятная.
В три обхвата эта тёща –
Все себя считает тощей,
Побелее творога,
Полютее ворога.
Тёща с чёрта лыко драла,
А потом ко мне пристала.
А жена моя – голубка –
У голубки остры зубки.
Словно совы рябчика,
Обласкали мальчика.
Вся жизнеутверждающая энергия поэмы направлена против той косной самоуверенной силы, которая пытается определять судьбу деревни, «окультуривать»:
Мы б могли единым духом
Изничтожить разницу...
Но под это «изничтожение» подпадает душа живая, природа, естество, чувства, гибнет тёплое, душевное слово. Наше родное слово. Таков смысл поэмы. Дух отрицанья в наши дни для многих стал модой, той острой приправой к «умному» разговору о современной жизни. Дух отрицанья охватил тех, кому и утверждать нечего.
У Трофимова есть такое право, потому что душа его прежде всего сильна стойким, жизнеутверждающим чувством. В стихах Трофимова любовь, несомненная вера в жизнь, о которой Блок в свёе время писал: «...народ искони носит в себе «волю к жизни». Понятно в таком случае, почему и неверующий бросается к народу, ищет в нем жизненных сил...»
В этом независимость поэтической судьбы Михаила Трофимова и счастье его собственной натуры.