Маляревский П. Г. / О жизни и творчестве

ПЕРВЫЙ ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ
ДРАМАТУРГ СИБИРИ

Автор: Солодова Т. 
(опубл. Сибирь – 2009. - № 2) 
К 105-летию со дня рождения П.Г. Маляревского

У Маляревского был талант писателя, но был у 
него и другой, возможно, не менее 
значительный талант — умение быть 
настоящим человеком, жить взволнованно, распространять вокруг себя энергию, 
увлечённость красотой, искусством, правдой.
Н.Фролова

Младший сын Григория Яковлевича и Марии Алексеевны Павел, или по-домашнему Патя, уехав учиться в далёкий Иркутск, обратно на родину уже не вернулся. По примеру старшего брата Константина он решил стать юристом и поступил в университет на факультет права и хозяйства. Да, в отрочестве он мечтал стать поэтом, но суровая действительность 20-х годов, отсутствие материальной поддержки, которую семья в силу стеснённых обстоятельств не могла ему оказать, стремление скорее встать на ноги убеждали его в выборе более практичной, чем литератор, специальности. Если натура Константина вполне соответствовала избранному делу, то характер и склонности Пати были совершенно иными. Фантазёр, острослов и стихотворец ещё с ранней юности, он чувствовал себя неуютно в чётко определённых рамках заданной самому себе профессии. Его тянуло к творчеству, литературе; неуёмная энергичная личность требовала самовыражения. Нет, он не бросил университет, юриспруденция тоже интересовала его, но, освоившись в Иркутске, быстро нашёл себя: стал печатать в местных изданиях — газетах, журналах, альманахах — свои стихи и статьи. Журналы «Хвойный ветер», «Переплав», «Будущая Сибирь», «Новая Сибирь» (позже ставший альманахом «Ангара», ныне журнал «Сибирь») с удовольствием печатали молодого автора. Показательно, что одним из первых стихов Павла, увидевших свет, было стихотворение «Пушкин». Пушкин — любимый поэт мальчика Пати — так и остался на всю жизнь его кумиром. Стихи Павла носили несколько книжный характер, но в них билась мысль, высокая гражданственность, чувствовалась оригинальность.
Студенческий бюджет скуден, но Павел старался помочь «любимой мамочке», как он называл Марию Алексеевну в своих письмах, и младшей сестрёнке Софе, оставшихся практически без средств существования. Между всеми ними троими существовало удивительное семейное сходство черт лица. Только Мария Алексеевна и Соня отличались рыжими волосами, а Патя был тёмнорус. Вечерами Павел стал работать в одном из клубов Иркутска. В его обязанность входила подготовка клубных вечеров. Павлик относился к этому занятию творчески. Оно его очень увлекало, было созвучно натуре. Не довольствуясь готовыми сценариями, которых, к тому же, почти не существовало, он сам стал писать для клубной сцены и эстрады. Выдумка, феерическая яркость, разнообразие программы, хорошо поставленное действо — всё это привлекало зрителей, которые часто, по воле автора и режиссёра в одном лице, становились и участниками представления.
Окончив университет, Павел оказался на распутье. Тянуло в литературу, но он ещё не чувствовал в себе силы стать профессиональным писателем. Его, выпускника-отличника, рады были видеть практиком-юристом в адвокатуре Иркутска, а университет звал остаться в качестве преподавателя на родном факультете. Молодой человек выбрал последнее. Видимо, сказалась наследственная тяга к учительскому делу. Несколько лет Павел Григорьевич преподаёт в университете и техникуме. Студенты полюбили молодого эрудированного преподавателя, чьи лекции были далеки от академической занудности, а иногда даже превращались в импровизированные моноспектакли. Им импонировали неравнодушие Павла Григорьевича, его искренний интерес к студенческой жизни.
— Что-то Павлик никак семьёй не обзаведётся, — сетовала Мария Алексеевна в разговоре с Лизой. 
— Подожди, мама! Патенька наш долго собирается, но уж если женится, то обязательно по большой страсти. Вот увидишь — иначе он просто не может!
— Да! Характер у него пылкий! 
Лизины слова оказались пророческими. В 1934 году от Павла пришло сообщение о женитьбе. Молодая жена послала свекрови свою фотографию с надписью «Дорогой Марии Алексеевне от Кати»: в деревянном кресле, опираясь ногами на медвежью шкуру, сидит изящная худенькая женщина, почти девочка. Её волнистые тёмные волосы красиво обрамляют тонкое лицо с правильными чертами и задумчивым прямым взглядом карих глаз. Катя приехала из Ленинграда и работала в детской библиотеке. Павел Григорьевич боготворил свою жену. Это была замечательная пара, которая обращала на себя внимание, где бы ни появлялась. Живой, подвижный, с одухотворённым горбоносым лицом муж и красавица жена, так и светящиеся счастьем обоюдной любви и согласия.
Поэт Михаил Скуратов оставил воспоминания об этом счастливом семейном времени молодого Маляревского: «Мы вошли в небольшую, но милую квартирёнку об одной комнате, хорошо прибранную, как водится у молодожёнов. Он познакомил меня со своей женой... Жена его была очень мила и хороша собой, и уж очень, очень молода, как едва распустившийся цветок.
— Мы искренне оба рады видеть вас у себя! Павел мне много говорил о вас, — приветливо сказала она, улыбаясь. — Мы недавно получили ордер на эту обитель. И потому счастливы оба до предела... Право, мне даже совестно это сознавать и говорить, что мы оба так счастливы...
Да, в самом деле, в моей памяти они оба в ту пору — молодые, полные сил, в расцвете лет и обаяния, — были и остались в глазах моих символом, апофеозом человеческого счастья. Ей-ей, я не встречал ни тогда, ни после более счастливой семьи!..
А как он сам в тот миг цвёл и был радостен, стоя рядом с ней и обнимая её, весь озарён улыбкой... И как мила была его жена... забыл, начисто забыл, как её имя, но не забыл её светлого облика. Не забыл Павла Григорьевича рядом с ней, тогдашнего, тоже по-своему прекрасного, хотя от природы он не был писаным красавцем. Но он озарялся счастьем изнутри — и был прекрасен!..»
Катя стала настоящей музой Павла. Именно любовь к ней и семейное счастье подтолкнули его к активному писательскому творчеству. Уже в первый год их совместной жизни он пишет свою первую пьесу «Доржи Банзаров», о первом бурятском учёном. Она была опубликована в следующем, 1935 году, в журнале «Будущая Сибирь». Город Иркутск находится недалеко от Бурятии, и Павел Григорьевич ещё в студенческие годы заинтересовался историей и фольклором древнего и самобытного народа, населяющего её. Пьеса о Банзарове стала стартовой точкой, подходом к бурятской тематике в драматургии Маляревского.
Однако не сразу он осознал значимость этого во многом интуитивного шага — начала освоения им, вступающим в литературу писателем, национально-бурятского пласта в советской литературе. Вслед за пьесой о бурятском учёном Павел Григорьевич пишет небольшую агитку для кукольного театра «Фёдор-лодырь» — о деревенском лентяе, которого перевоспитывает коллектив. Потом две фантастические повести, стихи, поэмы. Всё это было ещё не профессиональное творчество, а подготовка к нему.
Рождение Маляревского как самобытного писателя произошло в 1937 году. Увлечение бурято-монгольским фольклором реализовалось в пьесу-сказку «Счастье». Её герой — пастух Аламжи совершает подвиги в борьбе с волшебными злыми силами, чтобы освободить из плена хана Гэнт красавицу, которая является в пьесе символом счастья: 

У хана Гэнт в свинцовой чёрной башне,
За тысячью серебряных замков 
Живёт красавица. 
Она стройна, как тополь. 
Лицо её сияет, как заря. 
Она идёт — звенит камыш высокий, 
Она смеётся — стелется ковыль, 
Наклонится — и вмиг на плоском камне 
Растёт, волнуясь, тонкая трава.
Несут за ней на золотом подносе 
Двух чёрных кос тяжёлое кольцо. 
Преданье есть: в тот час, когда её 
Освободят, в поля, леса и горы,
В долины рек, в простор седых степей 
Вернётся вновь украденное счастье.

Пьеса утверждала мысль о том, что счастье невозможно без защиты добра, веры в правду, верности долгу. Это произведение Павла Григорьевича, как и многие последующие, имело чёткую адресацию: оно создавалось для Иркутского областного драматического театра. Героическая сказка оказалась ко двору советскому театру 30-х годов. Её поставили не только в Иркутске, но и в Улан-Удэ, и в монгольском национальном театре Улан-Батора, и даже в китайских театрах, осуществив перевод на бурятский, монгольский и китайский языки. «Она привлекла широкое внимание театральной общественности особенно после того, как на шестой сессии Верховного Совета СССР (Известия, 1940,9 апр.) была упомянута в докладе в числе других интересных драматургических произведений...» Позже она пошла в Саратове, Новосибирске, Томске, Тбилиси, Одессе — в драматических, кукольных театрах, тюзах. А в 1940 году к дням декады бурято-монгольского искусства её поставили в Москве. Позже пьесу издали в Иркутске и в Москве отдельной книгой. Известный литературовед, профессор М. К. Азадовский назвал сказку «лучшим произведением, написанным на фольклорную тему». 
Для родного Маляревскому иркутского театра постановка «Счастья» была первой попыткой сотрудничества с местным автором. Она оказалась удачной. «Коллектив создал интересный своеобразный спектакль. Поднимался яркий красочный занавес, на котором была изображена сказочная птица Хэрэгдэн — один из любимых образов бурято-монгольских легенд и преданий. Зрители видели одинокую скалу, могучее древнее дерево. Вдали расстилалась бескрайняя степь. Но это не был обычный пейзаж. Художник В. Б. Косыгин увидел степь глазами сказителей, распевавших в улусах древние улигеры о народных героях и их подвигах, — писал Маляревский в своей книге «Очерк из истории театральной культуры Сибири». Газета «Восточно-Сибирская правда» отозвалась об этом спектакле так: «Создан волнующий спектакль, в котором, как в фокусе, отразилась богатая поэтическая фантазия древнейшего народа, его вековые чаяния и надежды...»
В то время в литературно-театральной критике дискутировался вопрос о том, нужна ли сказка пролетарскому зрителю. Успех «Счастья» являлся ответом на него. Так П.Г. Маляревский встал в один ряд с современными ему драматургами-сказочниками: С. Маршаком и Е. Шварцем. Правда, он сам понимал, что его место в этом ряду — ещё не центральное, скромное, но своё. Ни Маршак, ни Шварц не использовали фольклорные мотивы народов СССР: они либо создавали свои оригинальные пьесы-сказки, либо использовали известные русские и западноевропейские сюжеты. Кроме того, и это главное — в пьесе молодого драматурга не было подражательности, а чётко ощущалась своя интонация, свой взгляд на драматургию.
Получив книжку с пьесой, тепло подписанную автором, тобольские родственники послали в Иркутск поздравительную телеграмму.
— Я всегда верила в Павлика! — говорила довольная Мария Алексеевна дочерям. — Слава Богу, не всё в нашей семье так мрачно и тяжело.
Соня и Лиза, находившиеся в гнетущем состоянии после ареста мужей, нашли в себе силы искренне порадоваться за брата.
— Молодец, Патя! Я ему всегда говорила, что у него, кроме писательского, есть ещё и режиссёрский дар. А без этого пьесу не напишешь. Помнишь, Соня, как он нами руководил, когда мы ещё при папе сценки разыгрывали? Да нет, ты не должна это помнить. Ведь совсем маленькая была.
— А вот знаешь, Лизочка, в памяти у меня кое-что осталось: как Патя злого волшебника разыгрывал, а ты доброй феей была. 
— Да, действительно, что-то такое было! 
— Неудобно мне говорить об этом, — стеснённо начала Мария Алексеевна, — но надо. Патя теперь на виду. Вон пишет, что и в Москве его пьесу собираются ставить. Как бы ему не повредило то, что он с нами связь поддерживает. Ещё тоже, не дай Бог, пострадает.
— Я, мама, тоже об этом думала, — помолчав, сказала Лиза. — Страшно за него! Держался бы он от нас подальше. Может быть, стоит ему написать об этом. Как ты, Соня, согласна? 
Соня, держащая на руках маленького Вову, кивнула головой:
— Тем более, что он теперь не один. Незачем подвергать опасности Катю и малыша!
;В ответ на предложение Марии Алексеевны временно отказаться от переписки с Тобольском, Павел разразился гневным посланием:
— От своих родных: ни от вас, ни от Константина — я никогда не откажусь! Вы для меня — важнее всего! Мамочка, как ты могла подумать, что я пойду на это?! 
Он продолжал посылать в Тобольск и Омск письма, почтовые переводы, посылки.
Репрессии его не коснулись, и родные радовались тому, что хотя бы один мужчина из их семьи не попал под страшный тюремно-лагерный пресс. Это зло обошло семью Павла стороной, но случилось другое несчастье. Первенец Саша, появившийся в 1935 году, родился больным ребёнком, с диагнозом олигофрения. Внешне красивый, крупный малыш был обречён на ненормальное существование. Горе подкосило семью. Но Павел Григорьевич был не из тех, кто лишён силы сопротивления и плывёт по течению. Пользуясь своим положением уже известного писателя, он делает всё возможное и невозможное, чтобы недуг Саши, неизлечимый полностью, ослабить по максимуму. Мальчика показывали светилам психиатрии в Москве и Ленинграде, с ним занимались логопеды, массажисты, специальные учителя. Его научили более или менее внятно говорить, подправили нарушенную координацию движений, интесивно развивали умственно. Упорная забота, круглосуточный труд родителей — изо дня в день, из года в год — дал положительный результат: в восемь лет Саша пошёл
учиться в обыкновенную школу. 
В 1937 году Павла Григорьевича пригласили в Иркутский драмтеатр заведующим литературной частью. С детства Павел, выросший в Тобольске, известном театральными традициями, питал к сцене особую любовь. Заядлые театралы, они с Лизой непременно ходили на все премьеры сезона. И поэтому Павел Григорьевич, хотя и любил преподавательскую работу, не сомневаясь, принял приглашение. С тех пор до самой смерти он не оставлял эту должность.
Новый завлит сразу проявил себя. «Встретившись в 1937 году с нашим коллективом в работе над пьесой М. Горького «Егор Булычёв», он оказал большую помощь актёрам, ежиссуре, художнику в правдивом воссоздании на сцене незабываемых образов горьковской драматургии», — писал об этом О. Волин, директор Иркутского драматического театра в статье «Наш Маляревский», посвященной 60-летию со дня рождения Павла Григорьевича.
Одновременно молодой драматург много пишет. Удачной оказалась судьба его музыкальной пьесы-сказки «Кот в сапогах» (1938 г.). Это было совершенно самостоятельное, а не написанное по мотивам сказки Ш. Перро произведение и тем более не инсценировка её. Спектакль не один десяток лет широко шёл в театрах страны: Московский областной ТЮЗ, Баку, Саратов, Каунас, Удмуртский русский драматический театр, Астрахань и др. Н. А. Медведев, главный режиссёр Челябинского драматического театра, заслуженный деятель искусств РСФСР, лауреат Государственной премии СССР, сообщал Маляревскому в 1950 году, что каждый день во время школьных зимних каникул они дважды играют «Кота».
«...Сегодня утром сыграли два сеанса «Кота» Принимали здорово. Особенно на первом сеансе, когда была «мелкая детвора»... Монолог Осла на Чёртовом болоте пропал совсем — не дали говорить. Как только по приказу Жабы над болотом в воздухе появилось сено и пойло, в зале начался невероятный шум и крики: «Не ешь, не ешь!» А когда Осёл, подойдя к рампе, сказал: «Только вы ему не говорите», — в ответ возникла буря: «Нет, скажем, не ешь!»
В картине у тётки колдуньи, когда она легла и захрапела и Кот начал искать ключ, все в зале соскочили со своих мест и молча (чтобы не разбудить старуху), указывали вытянутыми пальцами на камин, где был спрятан ключ.
После ухода с маркизом Осла, переодетого принцессой (когда он её похищает из замка), поднялась такая овация, что весь последующий выход короля и де ля Роша был не слышен...», — писал он. Уже из этого рассказа о детском восприятии спектакля можно понять, насколько интересной для маленького зрителя оказалась сказка Маляревского.
Когда началась Великая Отечественная война, искусство подчинило себя задаче помочь победе. «Спектакль — на борьбу с врагом» — таков был лозунг театров этого времени. Однако создание пьес военной тематики требовало времени, и в начале войны остро ощущался их дефицит. Павел Григорьевич быстро реагирует на новые задачи драматургии. Он создаёт специальные концертные программы — «Боевые теасборники», в которые входят одноактные пьесы, художественное чтение и другие номера, посвященные борьбе с фашизмом; произведения, утверждающие значение для победы труда в тылу. Вся программа представляла собой единое целое, связанное специально написанным конферансом. Бригады актёров выступали с концертами на призывных пунктах, на вокзальной площади, провожая солдат на фронт; на предприятиях города и в колхозах области; в госпиталях и воинских частях. «Поздно ночью, после спектаклей, рано утром, задолго до репетиций, бригады актёров давали концерты... — пишет Маляревский в своей книге «Очерк из истории театральной культуры Сибири». С особенно большим интересом встречали зрители номера, построенные на местном материале. Поэтому Маляревский писал и частушки про шахтёров, и сатиры на колхозных лодырей и прогульщиков, более того, он включал в программу специально созданнные номера, отражающие жизнь того колхоза или предприятия, на котором выступали актёры.
Спустя несколько месяцев с начала войны он, один из первых драматургов СССР, откликается на неё пьесой-сказкой «Меч Китая», где в аллегорической форме изображает сражение добра и зла, что в условиях борьбы с фашизмом имело особую актуальность. В ней так же, как в пьесе «Счастье», автор обращается к героико-патриотической коллизии. Произведение основано на старинной китайской легенде, рассказывающей о народной борьбе под девизом «Китай и воля» против завоевателя страны богдыхана. Эту борьбу возглавляет юноша Вэн, получивший в народе имя Меч Китая. Благодаря сплочённости, мужеству, любви к родине простых людей войска, богдыхана разбиты: 

Вот наше знамя, над родной землёй,
томившейся под властью богдыхана,
его рука народа подняла, 
мы с ним прошли сквозь грозный гул войны, 
Сквозь грохот битв, под ним сражались мы 
За то, чтоб вновь сияло над землёю 
Бессмертное, немеркнущее солнце. 
Над солнечной свободною страной,
Над вольными просторами Китая 
Оно отныне реет, словно птица,
И говорит народам и векам 
О мужестве, о славе, о бессмертье.

В этой пьесе окончательно определилась особенность формы драматических сказок Маляревского — сочетания прозы и стиха, чаще всего белого. В 1942 году её поставил Московский областной ТЮЗ. Шла она и во многих городах Советского Союза. «Это была одна из первых удачных попыток создания в нашей советской драматургии пьесы по мотивам китайского народного творчества, — писал С. Преображенский в статье «О драматургии П. Маляревского».
Сам драматург так рассказывал о работе над пьесой в одном из своих писем: «... По существу, я в известной степени стоял перед неподнятой целиной. Ни в русской дореволюционной драматургии, ни в драматургии советской мне не удалось отыскать ни одного произведения, которое было бы построено на материале легенд и преданий китайского народа...
Чем больше я знакомился с материалом, тем сильнее увлекали меня полные глубокого своеобразия мотивы и образы, созданные народной фантазией. Волшебный хрусталь, календарное дерево, символическая надпись на камне — всё это было насыщено подлинной поэзией и глубоким смыслом... Аромат Востока я пытался искать не только в речевой ткани, но и в характерах действующих лиц... и в сюжетных поворотах... и в борьбе двух мировоззрений...
Я сознательно использовал легендарные образы, хотя отнюдь не рассматривал пьесу как сказку. Мне казалось, что волшебный хрусталь помогает в очень зримой
подлинно сценической экономной форме показать две точки зрения на жизнь. Думалось, что календарное дерево, с которого вот-вот упадёт последний лист, даёт возможность создать напряжение, что это образ более театрален, нежели минутная стрелка обычных часов...» 
В 1944 году пьеса «Меч Китая» была переведена на китайский язык и поставлена китайским театром в Улан-Баторе. Китайский театр имеет свою ярко выраженную специфику, к которой за тысячелетия её существования привык зритель: условная манера игры, стандартизация действующих лиц и их имён, своеобразные этические нормы. Поэтому в процессе перевода пьесы на китайский язык и постановки спектакля по ней пришлось внести определённые изменения. Вот как пишет об этом Маляревскому Г. Уварова — режиссёр спектакля в Улан-Баторе: «Все имена действующих лиц переделаны, установлены их родственные связи и т. д., что оказывается совершенно необходимо и для понимания зрителей, и по правилам этикета».
Для иркутского театра Павел Григорьевич создаёт пьесы военной тематики «В городе Н.» и «Партизаны уходят в лес». Правда, они не вышли за пределы города, но помогали иркутскому зрителю в трудные дни тыловой помощи фронту сохранять бодрость духа, вопитывали чувства стойкости и единства в отпоре врагу. Более широкого зрителя обрело либретто оперетты «Под небом Праги», музыку к которому написал А. Заславский. Эта музыкальная лирическая комедия, изображающая антифашистскую борьбу в Чехословакии, была поставлена не только в Иркутске, но и в Москве.
А для иркутского ТЮЗа, основанного при его активном участии, он создаёт несколько пьес, из которых самой успешной оказалась «Падение острова Блютенбайль».
Пьесу «Падение острова Блютенбайль» (1943 г.) критик Дмитриев назвал одним из самых лучших произведений Маляревского для юного зрителя. «Эту пьесу можно отнести по жанру к героико-романтическим легендам с направленностью политического памфлета», — писал он (Дмитриев Г., Добрый и умный сказочник// Сов. молодёжь. — 1978. — 5 сент.). В 1945 году Павел Григорьевич получил справку из Управления по делам искусства, что это его произведение утверждено в 16 драмтеатрах и в 10 тюзах.
В первые годы после войны Маляревский пишет пьесы для взрослых «Крутые перекаты», «Костёр» — одни из первых в советской драматургии произведения о послевоенной жизни.
Конфликт, изображённый в героико-романтической пьесе «Костёр», имеет вполне актуальный смысл. Герой, бывший фронтовик врач Седых, возвращается в маленький сибирский городок, где прошли его детство и юность. Недалеко от города находятся целебные источники, которые никак не используются. Седых начинает активно убеждать местные власти в необходимости построить крупную здравницу. И хотя это не входит в его служебные обязанности, тратит много сил, энергии, времени, чтобы отстоять свою позицию. Возникает противостояние между ним и бюрократами и чинушами, которые хотят спокойной жизни и не понимают значимости дела, предложенного Седых. «Я хочу, чтобы зритель как бы за раз сумел обозреть нашу планету и увидел бы, как много значит труд каждого честного простого человека, понял бы поэтическую и общественную сущность труда этого рядового человека, убедился, что простой человек — это фигура в мировом масштабе», — говорил Маляревский о задаче этой пьесы, по свидетельству актёра В. Лещева.
Высшим достижением драматурга в 50-е годы многие считали революционную пьесу «Канун грозы» (1949 г.). Она написана на документальном материале общественно-политических событий 1912 года на Ленских рудниках — это знаменитое восстание шахтёров и Ленский расстрел. Пьеса, реалистически изображающая жизнь и революционную борьбу шахтёров за свои права, была удостоена Сталинской (Государственной) премии, переведена на иностранные языки и поставлена во многих театрах. Заслугой писателя явились историческая достоверность изображаемых событий, яркие образы действующих лиц. Уже первая картина вводит зрителя в центр событий:
Ерёмин (помощник главного управляющего приисками конторщику Филимонову).
«...на Богаторском прииске был? 
Филимонов. Бунтует народ. Второй день на работу не выходят. 
Ерёмин. А корень где?
Филимонов. Третьего дня пятеро покалечились, а остальные из забоя долой. Пока, говорят, новые крепления не сделают, мы в шахты не полезем.
Ерёмин. Им, может, под землёй паркет устроить? Кто народ мутит, узнал?
Филимонов. Не мог. Языки — как на привязи».
Протест шахтёров приобретает все более организованный и грозный характер. Его возглавляет забастовочный комитет. После расстрела мирного шествия рабочих оставшиеся в живых решают уйти с приисков:
«Они ждут, что мы останемся. А в ответ все шесть тысяч шахтёров прииски покинут. Вниз по Лене, словно туча грозовая, двинутся. Это не бегство, это та же стачка. Да нет, для банкиров и для царя — это страшнее стачки», — говорит председатель забастовочного комитета, профессиональный революционер Фёдоров.
Начальство приисков и генерал-губернатор, чтобы прекратить стачку, соглашаются на уступки, но рабочие непреклонны: «Нас арестуете — рабочие других выберут.
Барж не дадите — народ на лодках уедет. Пешком сквозь тайгу пройдёт. Но землю, где убитые братья лежат, — копать не будет». 
Перед тем как создать эту пьесу, Павел Григорьевич тщательно изучал многочисленные архивные материалы, встречался с очевидцами и участниками этих страшных событий, переписывался с коренными жителями шахтёрских посёлков, которые помнили Ленский расстрел. Это позволило ему в соответствии с исторической правдой глубоко и взволнованно показать зрителю ленскую трагедию.
В 1952 году Маляревский пишет повесть «Здравствуй, жизнь!», которая рассказывает о студентах медицинского института и его выпускниках, молодых врачах. Эта книга о любви и поиске своего места в жизни, о верности своей профессии, о счастье быть молодым. Очень целомудренная в изображении чувств героев, она может показаться современному читателю наивной и несколько пафосной. Но в ней чётко прослеживается жизненная программа не только героев, но и их создателя — автора: совестливость, принципиальность, стремление не инертно существовать, а активно жить, творить, любить.
Много сил в 50-е годы отдаёт Павел Григорьевич работе в театре, он становится незаменимым участником всех творческих исканий коллектива. «Трудно было представить театр без этого человека. В полумраке зрительного зала рядом с режиссёром всегда был он, Павел Григорьевич Маляревский», — рассказывал О. Волин.
Особенно любили слушать Павла Григорьевича актёры, когда он читал им свои пьесы, разбирал репетиции или спектакли. Он был очень экспансивным, неожиданным человеком. Мог вскочить на стул и как ни в чём ни бывало, продолжать свою речь. Говорил он страстно, горячо жестикулируя, всегда что-то показывая или изображая. Его чтение превращалось в «театр одного актёра». Многие, знающие его люди, утверждали, что он мог бы быть прекрасным актёром или режиссёром. «Он удивительно знал актёрскую природу... Порой на репетициях, слушая его замечания и советы, мне приходила мысль о том, что Павел Григорьевич мог бы взять на себя функции режиссёра-педагога... я всегда с удовольствием слушал замечания Павла Григорьевича. Его конкретные советы по поводу того или иного куска роли были как бы и программой на будущее», — вспоминал народный артист РСФСР В.К. Венгер.
Его острые, меткие замечания, высказывания, полные парадоксального смысла, расходились по всему театру. Любили его актёры и за то, что он очень ценил их творческий дар и не только декларировал бережное отношение к их личности, но и всем своим поведением подтверждал это. Он не просто рекомендовал режиссёрам пьесы для постановки, но обязательно с учётом использования в них актёрских индивидуальностей, утверждал, что каждому актёру надо помочь проявить его творческое «я». «Он прекрасно разбирал каждую очередную работу театра, исследовал режиссёрскую концепцию, трактовку материала и исполнительское мастерство актёров и художников с присущей ему глубиной анализа. Мы его в шутку называли «профессором сценических дел», подразумевая под этим серьёзную основу — его театроведческую компетентность», — пишет В.К. Венгер.
А вот свидетельство А.К. Рыбаковой, заслуженной артистки РСФСР, которая сыграла в одной из пьес Маляревского свою первую роль: «Огромным уважением пользовался Павел Григорьевич в коллективе. Удивительные качества руководителя сочетал он в себе — доброта и требовательность абсолютно во всём!.. Говорят, что первая роль актёра откладывает значительный отпечаток на его человеческое формирование. Так, вероятно, и моя встреча с Павлом Григорьевичем Маляревским оставила во мне значительный след и повлияла на всю мою жизнь».
«Он вообще был большим другом актёров: человек огромной души, он всегда готов был прийти на помощь. Если определять его роль в театре, то я бы сказал, что он был его «интеллектуальной совестью», — пишет Ю. Корнилов, кандидат искусствоведения, в статье «Он был первым» в 1984 году.
Большое участие принимал Маляревский в театральной жизни области. Он был активнейшим работником Иркутского отделения Всероссийского театрального общества, систематически читал лекции, связанные с театральным искусством, состоял в различных комиссиях, жюри, советах. Одно из писем в Омск Павел Григорьевич заканчивает так: «Уже поздно, около трёх часов, а завтра я еду в небольшую командировку в качестве руководителя бригады, в один из театров смотреть и обсуждать спектакли. Вот видите, какие у меня приятные служебные обязанности».
Достойно глубокого уважения то, что, несмотря на семейные трудности, Павел Григорьевич сохраняет свои неисчерпаемые энергию и трудоспособность. Поэт М. Скуратов пишет: «Жертвенное служение искусству — до полного накала, до полной отдачи себя самого — отличало его. Подвижничество писателя, верность своему делу, раз навсегда избранному, преодоление всяческих житейских невзгод и телесных недугов... Да, всё это было свойственно ему!»
Хоть усилия помочь Саше не пропали даром, он так и не может на все сто процентов быть умственно полноценным человеком. Родителям кажется, что вот-вот, ещё усилие, и он выровняется со своими сверстниками. В 1947 году Павел пишет родным в Омск: «Речь у Шурки ещё отстаёт, и это ему очень мешает. Но он очень любознателен, много читает и много знает. Если бы слова его лучше слушались, то всё было бы на месте». Но — увы! — это родительская иллюзия: не только речь Шуры, но и его поведение, умственное развитие далеки от нормы.
Переписывается Павел и с Тобольском. И не только шлёт письма, но и щедрые подарки. Невиданные для того времени игрушки: заводную железную дорогу — Вове, заводных же птичку и лягушку — младшим. И взрослым, и детям — нарядную одежду, о которой в Тобольске не приходилось и мечтать, приобретённую им в его частых поездках в Москву, Ленинград, Ригу. Каждомесячно маме — деньги.
На квитанции от денежного перевода:
«Милая, родная мамочка! Давно не писал тебе. Очень я занят в последнее время. В конце месяца напишу письмо, справку получил. Катя собрала небольшую посылку. По ошибке на адресе написали не фамилию Лизы, а твою, но, я думаю, затруднений с получением не будет. К сожалению, к игрушке «Телеграф» нет инструкции, но, я думаю, Вова с помощью Илюши разберётся. Он передаёт сигналы на 80-100 метров.
О нашей жизни тебе написала Катя. Целую крепко тебя, желаю всего лучшего. Получила ли 300 р. к Новому году? Целую всех.
Твой П.»

Приезжать в Тобольск не получалось. Отпуск использовался для поездок в Москву, Ленинград: чтобы поддерживать стабильное состояние здоровья Шуры, надо было систематически консультироваться со столичными «светилами». Кроме того, сложилось так, что семья Павла больше общалась с родственниками Кати, живущими в Ленинграде. Чаще всего они все вместе, подлечив Шуру, уезжали на Рижское взморье в какой-нибудь санаторий. И Павел Григорьевич, и Саша нуждались в восстановлении сил.
В 1950 году серьёзно заболела Катя. «У меня большое горе, — пишет Павел Григорьевич в Омск, — В ноябре у Кати нашли рак груди. Вы поймёте моё состояние. Ей сделали операцию. Сейчас она дома, но чувствует себя неважно. Перенесла она всё это стойко и мужественно. Сейчас проходит курс облучения в рентгеновском кабинете.
И так это всё неожиданно и тяжело. Я по-прежнему работаю в театрах. Целый день занят по горло. Много времени уделяю Шуре. Он выправляется. Учится в основном на «4», изредка «5» и «3». Но речь у него всё ещё отстаёт, и есть в его характере ряд странностей.
По ночам пишу... 
17 декабря в Иркутске хорошо прошёл спектакль «Канун грозы». Мы его заново восстановили в новой редакции после постановки в прошлом году. Пока работаю над повестью, которую думаю скоро закончить. Думаю, месяца через два уговорить Катю поехать в Москву посоветоваться с врачами и полечиться. Но она одна не хочет ехать, а вдвоём мы не можем уехать: оставить Шуру нельзя. Всё так сложно, что вы не можете себе и представить. Домой давно не писал. Не хочется волновать маму, а не писать тоже нельзя. Как живёте вы? Как Настенька? Я ведь её видел тогда, когда ей был год, а теперь... так идёт время, и мы стареем, и молодые растут, а жизнь движется, и всё это надо принять...»
Записка на бланке от перевода Марии Алексеевне в Тобольск:
«2. 2. 53. Ленинград.
Дорогая мамочка! Недавно послал письмо. А у нас всё нехорошо. Катя очень дурно себя чувствует. Вот такое горе. Всё надеемся, что будет перелом. Шура в этой четверти учится получше. Напиши, когда получишь перевод. Привет всем. Крепко целую.
Твой П.
Катя шлёт привет». 
Однако никакие врачи Кате помочь не смогли: спустя некоторое время она скончалась. Павел Григорьевич очень тяжело переживал эту утрату. «Тяжело, горько — Кати нет!» — пишет он родным.
Артист В. Лещев, лауреат Государственной премии СССР, в статье «Мудрый чудак»
вспоминает: «Я не был свидетелем его счастливой семейной жизни. После смерти жены, которую он безумно любил, в доме остались сын Александр да пожилая седо
ватая женщина Анна Ивановна, которая исполняла в доме обязанности экономки и давно стала своею... о покойной жене он говорил редко и часто оставлял без ответа
мои осторожные вопросы по этому поводу. Видимо, медленно заживала эта рана.
Огромный портрет, написанный художником Жибиновым, висел над диваном в центре его кабинета. Мне казалось, что её печальные глаза, полные глубокой скорби
и укора, преследовали его. Не знаю, как в одиночестве, но при мне он ни разу не подымал на них взгляда».
Вскоре после смерти жены Павел Григорьевич посылает в Тобольск матери свою фотографию с надписью: «Дорогой мамочке на память от любящего П.
Я, я, я! Что за дикое слово!
Неужели вот тот — это я?
Разве мама любила такого? —
Желто-серого, полуседого
И всезнающего, как змея.
На фотографии лицо пережившего большое горе человека. Широкий лысеющий лоб, морщины между густых бровей и около крыльев носа. Скорбные тонкие, крепко сжатые губы. Умный, мудрый, печальный взгляд...
Когда в 1953 году Мария Алексеевна умерла, Павел Григорьевич с Шурой приехали на несколько дней в Тобольск. Это была грустная встреча родных и по крови, и по душам людей... Смерти жены и матери Павла пришлись на одно полугодие...
Весну 1953 года Настя Маляревская провела в Москве на курсах повышения квалификации. В конце апреля Александра Михайловна написала ей из Омска, что получила сообщение от Павла Григорьевича: он уехал в Ленинград по своим писательским делам.
«Он до сих пор не может прийти в себя после смерти тёти Кати, чувствует себя одиноким и неприкаянным. Ты бы, Настенька, написала ему», — советовала она дочери.
Настя написала и вскоре получила ответ, в котором дядя Патя предлагал ей навестить его в Ленинграде: «Если по роду своей учёбы ты можешь приехать — то приезжай!»
Настя очень обрадовалась: она много знала о дядюшке из рассказов отца, читала его произведения. Её очень интересовал этот самобытный, не похожий на других человек. Впереди были майские праздники. Все её соседки по комнате в общежитии, живущие недалеко от Москвы, разъезжались по домам.
— А ты, Настя, чем будешь заниматься? Ведь к себе, в Омск, тебе не стоит ехать:
далеко да и дорого.
— Поедем, Настюша, ко мне, в Рязань, — пригласила её одна из них.
— У вас в Рязани ядят грябы с глазами, — поддразнила её другая. — Собирайся,
Настенька, со мной, в Калугу.
— Нет, девочки, спасибо! Меня дядя в Ленинград зовёт. Он — писатель, драматург, не так давно Сталинскую премию получил. Я его всего один раз видела, когда мне
год исполнился. Очень хочется встретиться!
— Ну, тогда, конечно, обязательно съезди! 
— Я ему написала, что смогу приехать. Теперь от него подтверждения приглашения жду. Вдруг он раздумал: что-то ответа нет.
— Вот ещё: подтверждения! Ты, Настя, прямо какие-то китайские церемонии раз водишь! Иди скорее на вокзал за билетом, а то перед праздником их не будет. Но Настя решила дождаться ответа.
И вот наступил канун праздников. А дядюшка всё молчал.
— Ты, Настя, не жди, поезжай, всё равно дядя тебя не выгонит, — советовали ей подруги. 
— Не знаю, как-то неудобно!
— Неудобно, знаешь что? — засмеялись девушки и всей гурьбой оправились на вокзал.
А Настя осталась в раздумье. 
— Была не была, — в конце концов решилась она, — поеду и я на вокзал. Вряд ли билет достану. Но хоть сама себя ругать не буду, что добровольно отказалась от поездки.
Билетов, действительно, в кассе не было, и Настя уже собралась обратно, когда объявили дополнительный поезд.
В Ленинград приехали очень рано. Настя долго не решалась позвонить в квартиру, где остановился дядя, пережидая утро на скамейке во дворе. Наконец она нажала на звонок. Дверь открылась, и девушка увидела сутуловатого человека небольшого роста, очень похожего на её бабушку Марию Алексеевну и тётю Соню. Она смотрела на него, а он на неё. Неизвестно, кого Павел Григорьевич ожидал увидеть, но очевидно было, что он оторопел: перед ним стояла высокая молодая женщина с яркими, живыми чёрными глазами, одновременно похожая на брата Котю и на его жену.
— Знаешь, Настенька, — позже сказал он ей, когда они уже душевно сблизились и полюбили друг друга, — я в ответ на твоё письмо пригласить-то тебя пригласил, а потом задумался: «Ведь я её видел только годовалым ребёнком. Неизвестно, что она за человек! Как мы с ней будем общаться?» Вот всё и медлил с ответом.
Но опасения Павла Григорьевича оказались напрасными: дядюшка и племянница быстро нашли общий язык. Всё время, пока Настя находилась в Ленинграде, они проводили вместе. Дядя Патя показывал ей город, многочисленные музеи. И Настя, впервые попавшая в Ленинград, очень полюбила его широкие улицы, набережные Невы, величественные здания, особый запах ленинградского метро, прекрасные музеи.
Однажды дядюшка привёл её в один из самых больших и красивых магазинов города «Пассаж».
— Ты ведь, наверное, Настя, хотела что-нибудь приобрести себе из вещей в Ленинграде? — поинтересовался он.
— Да, — смутилась Настя, — мы с мамой решили, что надо купить или плащ, или босоножки, — ей неудобно было сказать, что и на то, и на другое у неё не хватит
денег.
— Подберите нам, пожалуйста, какой-нибудь красивый плащ или лёгкое пальто для этой девушки, — обратился Павел Григорьевич к продавщице.
Насте очень понравилось летнее бордовое пальто. 
— Я хочу подарить его тебе! — заявил дядя.
— Спасибо, дядя Патя, но мне неловко принимать от вас такие дорогие подарки!
— Что ты говоришь, Настенька?! Ведь я твой дядя и хочу сделать тебе приятное!
Взяв запакованное пальто, Настя отправилась к выходу, но Павел Григорьевич остановил её: 
– Подожди, подожди! Ты же ещё говорила о босоножках. 
– Ой, правда, я от радости совсем забыла о них. 
Пошли в обувной отдел. Настя нашла подходящие танкетки, примерила их и решила расплатиться. Но дядя Патя уже шёл к продавцу с оплаченным чеком. Потом зашли в парфюмерию.
— Какие духи тебе нравятся? 
— Вообще-то я больше всего люблю «Красную Москву», но я их не покупаю.
По тем временам эти духи стоили очень дорого и были не по карману молодому врачу. Павел Григорьевич купил и «Красную Москву» в красивой коробочке.
— Да что же Вы, дядюшка, мне столько накупили?! И всё такое дорогое!
— За двадцать восемь лет, что мы с тобой не виделись, могу я тебе, дорогая племянница, подарить что хочу, или нет?
Но и на этом щедрость дяди Пати не закончилась. Он ещё подарил полюбившейся племяннице янтарные бусы и брошку...
Соседки по комнате с увлечением слушали рассказ возвратившейся в Москву Насти о поездке в Ленинград, о добром и щедром дяде.
— Вот видишь, Настенька, а ты ещё не хотела ехать! 
— Твой дядя, как фея из сказки о Золушке! 
— Да! Повезло тебе, Настюша!
— Какая красота! — восторгались девушки, рассматривая её обновки, и искренне радовались за подругу.
В 50-е годы Павел Григорьевич продолжает работать в области драмы. Его пьеса этих лет — «Поэма о хлебе» – была необычна по форме и многопланова по содержанию: стихи и проза, реальность, аллегория и фантастика, настоящее и будущее слились в ней воедино. Сюжет её характерен для эпохи 50-х годов, о её стремлении овладеть природой, заставив её служить людям. Фабула связана со стремлением героев добиться получения в Сибири двух урожаев в году. Но смысл произведен гораздо шире: это взаимосвязь людей, живущих в разных точках земного шара, Необходимость мирного сосуществования и ответственность человека за судьбу Земли. Спектакль по пьесе был поставлен иркутским театром на гастролях в Москве. «Москвичи тепло приняли новую работу Маляревского и театра» (ст. О. Волина «Н Маляревский»).
Большой популярностью пользовалась приключенческо-фантастическая пьеса «Камень-птица» (1958 г.), поднимающая реальные и вневременные этические проблемы. Она обошла многие сцены страны: Кемерово, Томск, Ростов-на-Дону, Алма-Ату и др., неоднократно звучала по центральному радио.
Но право первой постановки получил Центральный театр Советской Армии. Она была посвящена 40-летию комсомола. Газета «Вечерняя Москва» писала: «Сегодня на сцене Театра Советской Армии состоится премьера спектакля «Камень-птица»: пьеса о служении Родине, о бдительности, об ответственности человека за каждый свой поступок, о той преемственности, которая должна существовать между старым и молодым поколением советских людей».
Написанная легко, пьеса читается и смотрится с увлечением. Её действие происходит в Иркутске в студенческой среде родного автору университета. Необременённая бытом студенческая жизнь, увлечённость и энтузиазм, преданная дружба и свет; любовь, добрая шутка и вера в будущее, максимализм юности:
«Ты знаешь, я придумал поговорку, — говорит главный герой пьесы студент Максим, — человек должен быть равен сам себе. Понимаешь?.. Надо жить так, чтобы сделать в жизни всё, на что ты способен, — и тут же поправляет сам себя. — Пожалуй, даже надо говорить так: человек должен быть больше самого себя. Да, да, понимаешь! Надо стремиться к чему-то очень большому, даже невозможному».
Молодые люди, стремящиеся узнать прошлое, оказываются вовлечены в тайну геологического открытия ссыльного Платонова, погибшего при странных обстоятельствах сорок лет назад во время экспедиции. Это открытие имеет такое большое значение, что им заинтересовывается иностранная разведка. Быстро развёртывающиеся события, жизненные ситуации, напряжённость действия, естественность характеров и речи молодых людей делают пьесу интересной и современному зрителю. Вместе с тем в ней соблюдены классические стандарты советской литературы о шпионах и диверсантах, которые, не успев сделать своё грязное дело, быстро разоблачаются недремлющими органами советской госбезопасности. А карьерист и подлец наказан общим презрением.
Приключенческая тематика является ведущей и в повести Маляревского «Модель инженера Драницина».
Тем не менее с детства фантазёр, романтик, любитель приключений Павел Григорьевич наиболее полно смог реализовать эти свои качества не в своих «взрослых» пьесах, а в драматургической сказке. Его произведения для взрослых, как бы ярко и злободневно ни писались, оказались в основном явлением временным, в репертуаре театров надолго не сохранились, хотя это и не совсем справедливо. Пьеса-сказка с её неожиданными сюжетными поворотами, безудержным воображением, символическими образами, волшебством и феерией, победой счастья и добра как нельзя лучше подходила к Маляревскому, который сам часто казался людям добрым и мудрым кудесником, способным на чудачества и розыгрыши. Не случайно одна из статей о нём называется «Мудрый чудак». 
Все пьесы-сказки написаны Павлом Григорьевичем в самые счастливые для него годы, когда была жива его любимая жена, а все трудности казались преодолимыми, когда радостно работалось, радостно жилось, радостно гляделось вперёд. И это очень ощутимо в мажорной тональности его сказок, наполненных добром, теплотой, детской непосредственностью и любовью ко всему живому: людям, животным, растениям. «Его творческой индивидуальности ближе всего были пьесы-сказки. Он чувствовал сказку, чувствовал сердцем», — писал критик-искусствовед Ю. Корнилов (ст. «Он был первым»). «Чудесный клад» (1946), «Не твоё, не моё, а наше» (1948), «Репка» (1949). Написанные по фольклорным мотивам: русским, бурятским, — они полны свежести взгляда, соучастия в борьбе со злом, сострадания к тем, кто унижен, обижен, обездолен.
Лучшей сказкой драматурга и вместе с тем вершиной его творчества вообще стала пьеса «Чудесный клад» (в некоторых изданиях «Волшебный клад»). Созданная на основе бурятских сказок, она закрепила за писателем право первооткрывателя для советской литературы богатейшего устного народного творчества Бурятии. «Собирая по крупицам зёрна народного поэтического творчества, Павел Григорьевич Маляревский выращивал из них самобытное и талантливое, совершенно самостоятельное произведение, где точно соблюдены законы жанра. Драматургу удалось главное: он вошёл в круг жизненных представлений бурятского народа, понял его духовную жизнь», — писал Ю. Корнилов в статье, посвященной семидесятипятилетию со дня рождения Павла Григорьевича «Первый драматург Сибири». «Чудесный клад» был высоко оценён литературной общественностью. Известный писатель В. Катаев в статье «О драматургии для детей» писал: «Недавно появилась замечательная сказка П. Маляревского «Волшебный клад», созданная по мотивам бурятского фольклора. Эта пьеса-сказка написана великолепным, точным языком и очень хорошо построена. В ней сильно вылеплены все характеры, даже характеры эпизодических действующих лиц, и широко представлен народ в борьбе против богача нойона (кулака). Содержательно, остроумно и лаконично развивается действие...» Катаев поставил эту сказку в один ряд с пьесами-сказками С. Маршака «Двенадцать месяцев», «Снежной королевой» Е. Шварца, «Городом мастеров» Т. Габбе. «Чудесный клад» был восторженно встречен не только детским, но и взрослым зрителем, поставлен на сценах почти всех тюзов страны, в кукольных и драматических театрах. Только в Москве он шёл в ТЮЗе, Областном театре драмы и в Государственном театре эстрады. Он был переведён на разные языки народов СССР; по нему поставлены музыкальные спектакли для детей и выпущен мультфильм. 
В Тобольском театре спектакль по сказке «Чудесный клад» был осуществлён в 1956 году. По ходу действия два отрицательных героя — злой богач Галсан и его жена — падали в волшебный горшок, который удваивал всё, что в него попадало, и оттуда появлялись два Галсана и две жены. Они начинали спорить между собой, кто из них настоящий и кому должно принадлежать всё богатство. Эту сцену дети смотрели с особенным восторгом: сколько было хохота, визга! А уж когда в горшок попадал судья, а потом оттуда выскакивало два совершенно одинаковых, и все они, клонированные, начинали драку — зал кричал, топал ногами, выражая свои чувства.
К этой пьесе ещё долго продолжал обращаться советский театр. В 1974 году Государственный детский музыкальный театр поставил для московских школьников оперу бурятского композитора Б. Ямпилова, написанную по «Чудесному кладу» Маляревского.
Сказка «Не твоё, не моё, а наше» была написана в двух редакциях: для сцены и прозой. Прозаический вариант несколько раз издавался отдельными книжками для детей. Спектакль по пьесе неоднократно шёл в тюзах и кукольных театрах страны. Полная юмора, колоритных действующих лиц, высмеивающая жадность, лень, коварство, она построена на классических образах русских сказок: Иванушки, Алёнушки, Кащея, богатырей, скатерти-самобранки. В центре сюжета — поиск истины — «верных, правильных слов», которые «людям жить помогают». Ими оказываются слова: «Ты за меня, я за тебя, все за одного, один за всех» и ещё: «Не твоё, не моё, а наше». Пьеса заканчивается всеобщей песней:

Над полями, лесами, долинами 
Загорается утро ясное, 
На высокое небо синее 
Подымается солнце красное. 
Мы сгубили силу несметную, 
Лютый враг нам теперь не страшен, 
Мы открыли слова заветные —
«Не твое, не мое, а наше».
Городами, садами, селеньями 
Мы украсим края родимые,
Чтобы садом в пору весеннюю 
Стала наша земля любимая. 
Словно песня летит свободная 
Над простором полей и пашен 
Правда русская всенародная: 
«Не твоё, не моё, а наше».

Ободрённый успехом своих пьес-сказок, Павел Григорьевич пишет «Репку» («Сказка про репку», «Сказка»), по-детски наивную, нежную и какую-то песенно-прозрачную. Она создана по мотивам известной детской сказки. Чтобы показать извечный конфликт добра и зла, автор вводит в произведение, кроме классических образов Деда, Бабки, Внучки, Собаки, Кота и Мышки-Норушки, образы отрицательных персонажей: Крота, Кротихи и Жабы, которые хотят навредить людям и подрывают у Репки корни. Внучка Маша в сопровождении верных друзей Кота и Собаки отправляется в опасный путь за волшебной водой: только она может оживить Репку. А злые Крот, Кротиха и Жаба строят им козни. Сказка была написана для Центрального детского театра и шла там около трехсот раз в течение десяти лет. В 1952 году прошёл сотый спектакль. В связи с этим руководство ЦДТ издало приказ: «...Сегодня на сцене Центрального детского театра состоится 100-е представление сказки «Репка» П.Г. Маляревского. Этот спектакль имел большое значение для жизни нашего театра. В трудном и ответственном жанре сказки для детей коллектив театра не только раскрыл свои новые творческие возможности, но и обогатил решение сказочных образцов на сцене советского театра для детей. В глубокой по содержанию и простой по форме сказке П. Маляревский сумел показать борьбу добра со злом, светлых и тёмных сил, окружающих человека. Именно эти черты глубокого проникновения в сущность народного фольклора сделали «Репку» значительным и ярким спектаклем». А в 1955 году состоялось 200-е представление «Репки». Обращаясь с поздравлением по этому поводу к режиссёру спектакля В. С. Колесаеву, Павел Григорьевич писал: «...Вы так талантливо посадили этот овощ в театральную грядку, что вот уже пять лет 200 тысяч юных москвичей тянут её и потянут, а она всё же из репертуара не вытягивается. Верю, что спектакль и дальше будет идти...»
«Репка» была поставлена в тюзах и кукольных театрах, а композитор П. Аедоницкий написал на её основе детскую музыкальную комедию, так она пошла и в театрах музыкальной комедии как спектакль для детей.
Успех сказок Маляревского был особенно очевиден на фоне очень бедной детскими пьесами советской драматургии тех лет. Пьесы Е. Шварца часто браковались цензурой, а «разрешённых» драматургов-сказочников было мало: Е. Габбе, С. Маршак, С. Михалков. Их талантливые произведения не могли заполнить собой репертуар всех тюзов и кукольных театров, которые в то время были во многих городах.
Огромная популярность «Репки» приносит Павлу Григорьевичу новое предложение: Центральный детский театр просит его инсценировать сказку Ершова «Конёк-Горбунок», тем более, что Маляревский — земляк знаменитого поэта. И снова Павел Григорьевич окунается в любимую стихию. По сути дела он создал не инсценировку, а оригинальное произведение, так как считал, что простое переложение сказки Ершова не даст должного сценического эффекта. По этому поводу Маляревский писал секретарю комиссии по драматургии: «В прошлом году для Центрального детского театра я сделал инсценировку сказки П. Ершова «Конёк-Горбунок». Вообще я не люблю инсценировок и считаю, что инсценировка, как правило, — это труп хорошего произведения. У сценического произведения своя специфика. Поэтому, когда мы договаривались об инсценировке, я предупредил, что для создания настоящего сценического произведения надо отказаться от обычного приёма инсценировки этой сказки, когда на просцениуме ведущие читают текст от автора и по ходу действия авторскими же словами говорят действующие лица. Всё это, правда, сохраняет девственную чистоту авторского текста, но от этого сказка не становится пьесой. Кроме того, мы договорились о необходимости некоторых идейных переакцентовок...» Эта «переакцентовка» заключалась в основном в том, что был усложнён и усилен образ Ивана. Он становился настоящим сказочным героем, которому блага — прекрасная Царь-девица и царство — достаются не просто так, от везения, а по заслугам: по труду, смелости и выносливости. А дураком его называют за честность, наивность, отсутствие житейской хитрости, доброту. И Конёк помогает ему не просто так, а в награду за стойкость духа, преодоление самого себя: своего страха, лени, неуверенности.
Сказка была поставлена в ЦДТ знаменитым режиссёром М. О. Кнебель, роль Иванушки играл молодой О. Ефремов. В своей книге «Моя жизнь» М.О. Кнебель, народная артистка РСФСР, лауреат Государственной премии СССР, доктор искусствоведения, вспоминает о времени работы над спектаклем и рисует яркий образ Павла Григорьевича: «Первая встреча с Маляревским обрадовала меня. Это был человек талантливый, громадной эрудиции — чего только он не знал — и вместе с тем одарённый каким-то особым, детским восприятием жизни. Маленький, сутулый, с неожиданно крупным лицом, он — то ли при встречах со мной, то ли всегда — не входил, а появлялся, не уходил, а исчезал. Я его прозвала Коньком. Так он и подписывался в письмах, так и называл себя, звоня по телефону из Иркутска, где постоянно жил.
Работа с ним была интересной не только потому, что он был автором чутким и умным, а потому, что он вносил в каждую встречу озорное веселье, шутку и атмосферу сказки. Но были у нас и серьёзные разговоры. При всей своей эксцентричной весёлости он был предрасположен к грусти, лирике и сложным философским обобщениям. Словом, с ним было интересно!»
С благословения ЦДТ сказка с триумфом ставилась во многих театрах страны, шла она и в Тобольске. По ней создан мультфильм. Позже она вдохновила молодого тогда композитора Р. Щедрина на создание балета, премьера которого состоялась в 1960 году в Большом театре Союза ССР.
Павел Григорьевич по-своему продолжил учительскую династию Маляревских. Будучи профессиональным писателем, он не оставлял преподавательской деятельности: в театральной студии, в университете культуры, вёл спецкурс по театру в университете.
После смерти жены он по сути дела остался бесконечно одиноким человеком. Горячо любимый сын Саша, о судьбе которого он очень беспокоился, не мог в силу своей болезни стать его собеседником и общаться наравне, родные были далеко...
У дверей его квартиры висел оригинальный звонок: большой круг с нарисованным ягнёнком посередине и с умоляющей надписью «Прошу повернуть». Известный поэт Ю. Левитанский в одном из своих стихотворений обратился к описанию этого звонка, символизирующего стремление к людям и желание преодолеть одиночество. А люди воспринимали его по-разному: для одних он был «мудрый чудак», «наш Маляревский», «душа театра, сложная и противоречивая»; для других — странный, нервный, неровный, экзальтированный человек с неожиданными поступками; для третьих — неудобный своей принципиальностью и резкой правдивостью. Но все признавали за ним талант, преданность литературе и театру, редкую работоспособность и душевную отзывчивость. А чудачеств у Павла Григорьевича, действительно, было много: беря свой знаменитый большой жёлтый портфель, с которым он не расставался, он обязательно должен был постучать по нему пальцами; являясь к начальству, — трижды топнуть ногой перед входом в кабинет. Встретившись со знакомым, он два раза обходил его с левой стороны, а, говоря о каком-нибудь своём замысле, стучал ногой «на счастье». «В минуты восторгов, а их бывало у Маляревского великое множество и по разным поводам, он издавал какие-то странные гортанные звуки, напоминающие клаксоны старых автомобилей, с писком, скрипом и свистом одновременно», — вспоминает В.К. Венгер.
Человек острый и ироничный, он прекрасно понимал юмор и ценил его. Очень любил участвовать во всевозможных розыгрышах, проявляя удивительную фантазию и предлагая фейерверк идей, которые сам же и воплощал. Обожал театральные капустники, к которым писал сценарии и сам режиссировал их. После выхода фильма «Карнавальная ночь» Павел Григорьевич написал к одному из вечеров отдыха актёров смешной монолог-лекцию «Есть ли театры на Марсе?» — это была пародия на лекцию Никодимского, роль которого в фильме исполнял Филиппов.
Иркутский актёр В. Лещев, игравший во многих спектаклях, поставленных по пьесам Маляревского, оставил очень интересные воспоминания о нём, которые изображают драматурга как человека щедрой души и большого сердца, огромной энергии и бешеного ритма жизни: «В постоянном общении с ним хотелось отыскать истоки его неуёмной энергии, познать характер той тугой пружины, которой он всегда был заряжен, найти объяснения его всегда неожиданным чудачествам, резким сменам состояний, мгновенным переходам от мрачной тихой задумчивости к весёлой бурной общительности и, наоборот, понять всю сложность и противоречивость этой человеческой натуры. Ритм его жизни был стремителен, дни — заполнены до предела.
Его всегда можно было видеть бегущим, а в редком случае, быстро идущим по улице
с неизменным огромным жёлтым портфелем. Бесконечное количество знакомых, с
которыми он останавливался на минутку, знали, что задержать его для подробных
разговоров невозможно. 
— Потом, потом... — бормотал он на ходу, удаляясь от собеседника.
Энергичный, деятельный, устремлённый, он буквально летал из конца в конец
города, то в театр, в редакцию, в библиотеку, в музеи, в Союз писателей, в архивы — везде у него было дело. Его осведомлённость была пророчески изумительна. Его интересы широки, познания глубоки и огромны. Он поражал своей эрудицией, необыкновенной памятью, называя в беседе точные даты, казалось бы, самых незначительных событий... Побывав у него дома, я всегда уходил в каком-то приподнятом рабочем состоянии, непонятно чем взволнованный и обогащенный, хотя разговоры наши носили вроде ничего не значащий, просто остроумный и юмористический характер. И я пытался разобраться, какой таинственной силой обладает этот маленький могучий духом человек. Ведь я пришёл к нему раскисший, унылый, со своими делами и заботами, а возвращаюсь, зримо ощущая пружинистую силу, ясно увидев светлый завтрашний день» <...>
— Искусство — это чудо! — говорил Маляревский (когда после спектакля шёл
вместе с Лещевым из театра). — Только искусство может волновать, заставлять думать, объединять, воспитывать. А театр — особенно. Потому что театр — это живая душа искусства.
— Но, согласитесь, Павел Григорьевич, не всегда спектакль имеет успех у зрителя, а значит — не всегда он волнует, воспитывает. Ведь, кажется, и актёры, и режиссёр всё вложили в него, а вот он не идёт, не откликается на него сердце зрителя — и точка!
— Это потому, — начинал горячиться Маляревский, — что драматургия наша часто либо витает в облаках, рассчитывая на рафинированного зрителя, либо засушена и бессердечна.
— Да! Да! Мы, актёры, встречаемся с явлением, когда такой материал, как хорошо его ни подай, — вызывает эмоциональное сопротивление у зрителя. 
— Вот! Вот! Надо писать пьесы, которые были бы жизненны и интересны всем: учёным и неучам, умным и глупым, слепым и глухим! Тогда мы поднимем нашего зрителя на ступеньку духовного развития. Люди идут в театр узнавать правду, и она должна быть во всём: в слове, жесте, мимике, пластике, костюме, гриме. А главное — в жизни персонажа, в логике его поведения.
— Но ведь, Павел Григорьевич, спектакль не должен быть куском, механически вырванным из жизни, зеркально повторять её?!
— Конечно! В том-то и трудность воплощения, что это должна быть одновременно и истинная жизнь, и её сценическое, театральное отражение.
— Я думаю, что здесь и импровизация нужна. Именно она придаёт роли лёгкость и изящество!
— Несомненно, дорогой мой! Но импровизация не придёт сама собой, сиюминутно: её надо наработать, кропотливо, тщательно, подробно проходя роль кусок за куском.
Нечастые прохожие оборачивались и смотрели вслед этому маленькому сутулому человеку, который говорил горячо и громко, энергично размахивая руками.
Как-то в разговоре с Павлом Григорьевичем Лещев обмолвился, что у него нет Большой Советской энциклопедии.
— Как же так? — удивился Маляревский. — Ведь она просто необходима каждому
культурному человеку!
— Так уж получилось. Не смог в своё время купить. Но ничего, я в библиотеку хожу, если мне что нужно.
— Ну, это не дело! А вдруг Вам ночью какая-нибудь информация потребуется.
Сам Павел Григорьевич писал по ночам в своём большом кабинете с огромными,
заполненными книгами шкафами и столом, который напоминал бы своей величиной лётное поле, если бы не был завален грудами исписанной бумаги, книгами, тетрадями. Он писал и без конца курил излюбленный «Беломорканал», слушая любимую музыку Чайковского и Скрябина. 
— Давайте, я вам подарю свою энциклопедию! 
— Что вы, Павел Григорьевич! Я не могу принять от вас такой подарок!
— Зря! Зря! — огорчился Маляревский и тут же перевёл разговор на другое.
Прошёл месяц. Однажды Лещев, живущий на первом этаже, зайдя в квартиру, обнаружил в беспорядке лежашие на полу, столе, подоконнике, диване все шестдесят пять томов Большой Советской энциклопедии. Это Павел Григорьевич, пользуясь отсутствием хозяина, вместе с Шурой привёз на такси и побросал в открытое окно комнаты книги.
Лёгкий на подъём, быстрый, деятельный, искренний он ненавидел чинуш, карьеристов, бюрократов. «Возмущаясь порядками в управлении, бюрократизмом, он хватался за голову своими длинными пальцами и, терзая её, стонал:
— О-о! К чему всё это приведёт! Страшно! 
И, резко повернувшись, в упор спрашивал: 
— Ты понимаешь, как это страшно?!
Я разделял его мнение, и он тут же торопливо излагал способы борьбы и пути ликвидации зла.
— Но ведь не послушают, — в отчаянье заключал он» (В.В. Лещев. Мудрый чудак).
В течение двадцати лет Маляревский трудился над историей развития театрального искусства в Сибири. В письме к брату Константину в 1947 году он делится своими планами: «Думаю приниматься за новую пьесу, но пока что хочется закончить одну давно начатую повесть и систематизировать большой материал по истории Иркутского театра, которой я занимаюсь много лет. Боюсь, всё это погоня за тремя зайцами, но намерения человека всегда больше его возможностей. Хочется много, а в результате получается меньше того, что хотелось». 
Работа эта была кропотливой и трудоёмкой. Павел Григорьевич изучил очень много архивных документов, порой рукописных, разобрать которые стоило больших усилий. Он подолгу сидел, склонившись над какой-нибудь ветхой, пожелтевшей бумагой, а потом быстро хватался за карандаш и выписывал в тетрадь своим корявым неразборчивым почерком что-то, только одному ему понятное. Искал материал в музейных, научных, публичных, театральных библиотеках Сибири.
В 1957 году Иркутское книжное издательство опубликовало этот солидный труд Маляревского, который он скромно назвал «Очерк из истории театральной культуры Сибири». «По существу это — большое творческое исследование», — пишет в своей статье «Книга о театральной культуре Сибири» Ю. Чернышев. В очерке тщательно прослеживается история сибирского театра от ранних народных зрелищ — скоморошных игр и забав, кукольных представлений, раешников — до 50-х годов 20-го века. «Несомненное достоинство исторической части «Очерка» в том, что рассказ о росте театральной культуры не отрывается от конкретного исторического фона», — подчёркивает Чернышев. Эта книга, по замыслу автора, явилась только началом. В ней Маляревский в основном сосредотачивает своё внимание на истории театральной жизни Иркутска. Театры Томска, Омска, Новосибирска и Тобольска в продолжении книги должны были получить своё подробное историческое освещение.
По своему жанру «Очерк из истории театральной культуры Сибири» — историческое исследование. Однако книга написана горячо, заинтересовано, местами даже страстно. В ней — не просто факты становления и развития Иркутского драматического театра: за ними скрываются люди, их судьбы, взаимоотношения друг с другом, удачи и ошибки. Маляревский сумел превратить научный труд в увлекательный рассказ о «живой душе» театра, сопровождаемый размышлениями автора об особенностях театрального искусства и людях, которые его создают. Конечно, с современных позиций исторический экскурс писателя несколько политизирован и тенденциозен. Но не это главное. Важно то, что делает эту книгу вневременной, — искренняя любовь к театру и желание послужить ему. Поэтому произведение Маляревского имеет не только историческое значение: оно будет интересно всем, кто связан с театром профессией и любовью. Автор очень умно, тонко и деликатно анализирует постановки спектаклей и игру актёров, высказывает свои взгляды на разные виды работы с исполнительским составом, на взаимоотношения в театральном коллективе, на важность тщательного подбора репертуара и творческого ансамбля для спектакля: как актёров, так и режиссёра — искренне говорит о «подводных камнях» закулисья. И ещё много интересного для современного неравнодушного к театральному искусству читателя содержит эта книга. О чём бы ни писал в ней исследователь, чётко видна личность самого автора и его профессиональное кредо — сочетание высокой требовательности к себе и другим, с одной стороны, и человечности, желания понять и помочь, помочь в творческом профессиональном поиске, становлении, в решении проблем и устранении конфликтных ситуаций, с другой. Книга представляет автора в трёхликом единстве: как историка, театрального критика и режиссёра.
Каждую свою книгу Павел Григорьевич обязательно отправлял родным в Омск и Тобольск. Писал же редко. Переписка с родственниками была возложена им на Шуру, который в 1959 году заканчивал университет. «Шура защитил дипломную работу, готовится к экзаменам. На будущий год он, очевидно, в качестве вольнослушателя будет учиться на пятом курсе вычислительного отделения математического факультета с тем, чтобы получить специальность вычислителя и работать на счётных машинах. Параллельно, видимо, он будет практиковаться при вычислительном центре, который создаётся при университете. Это для него, по-моему, лучший вариант. Он много занимается, много читает, изучает немецкий язык», — пишет о сыне в этом году Павел Григорьевич в Омск. Сообщает он и о себе: «Я, как всегда, тоже очень занят: и время летит да летит, и его не замечаешь. В начале июля полетим с Шурой в Москву, Ленинград, а потом ещё куда-нибудь, куда — не знаю. Мне так надоели все мои давешние неувязки, осточертел быт, что я жду не дождусь, когда смогу вырваться из дома».
Александр очень интересовался жизнью родственников. В своих письмах к ним он рассказывал о том, что читал, что смотрел в кино, театре. Он был в курсе всех книжных новинок, следил за общественно-политическими событиями и культурной жизнью страны. Писал он грамотно и логически связно, только вот его летящий почерк с удлинёнными буквами разбирался с трудом.
Зимой 1961 года Павел Григорьевич отправил в Тобольск много своих фотографий: вот он у себя в кабинете за столом, на поверхности которого уютно расположились стаканчик с остроотточенными карандашами, большая настольная лампа, телефон, стакан чая в подстаканнике, чернильный прибор и ещё масса каких-то трудно определяемых предметов.
А вот он стоит, опершись на большой радиоприёмник, над ним его же собственный портрет в молодости, выполненный акварелью каким-то художником.
— Мама, посмотри, как интересно, — сказала Таня, разглядывая эту фотографию, — на портрете дяде Пате лет тридцать, а на фотографии сколько?..
— Если он родился в 1904 году... — подсказала Софья Григорьевна
— Значит, пятьдесят семь. Конечно, и морщины на лице, и губы более сомкнуты, а взгляд такой же: умный и какой-то проникновенный. Только более печальный.
— Да! Жизнь-то у него нелёгкая, — вздохнула мама. — Тётя Катя так рано умерла, и с Сашей не всё в порядке.
Письмо с фотографиями из Иркутска пришло в воскресенье. Софья Григорьевна — редкий случай! — была дома, и они с Таней стряпали шаньги. Стряпня, тоже редкая за занятостью Софьи Григорьевны, всегда как-то особенно объединяла мать и дочь и способствовала дружеским разговорам. 
— Таня, ты на эти фото обрати внимание, — мама протянула дочери несколько
снимков, которые только что смотрела. — Здесь дядя Патя, наверное, читает какую-
то свою пьесу.
Пять фотографий изображали Павла Григорьевича в разные моменты какой-то декламации. Его некрасивое лицо было вдохновлено подвижностью мимики, к которой присоединялась выразительная жестикуляция.
— Вот здесь он удивлён, а здесь озабочен, а вот тут возмущён, а вот на этом снимке, мне кажется, он говорит что-то ироническое, — передавала Таня свои впечатления матери.
Таня с раннего детства очень любила пьесы-сказки дядюшки и часто перечитывала их. Это чтение и рассказы Софьи Григорьевны о брате вдохновляли её на «творческое самовыражение».
— Помнишь, мама, как я сказку придумала? Так и назвала её «Сказка». Сшила книжечку из листов бумаги и записала её туда. Она до сих пор у меня в столе лежит.
Недавно прибиралась, стала её читать — и самой смешно: без конца «а потом, а потом, были, были», а уж грамотность — ничего не разберёшь — так написано!
— Так ведь тебе тогда лет пять всего было. А я ещё помню, как ты вслед за дядюшкой решила пьесу написать.
— Да! Да! Я во втором классе училась. Но меня только на начало хватило: «Занавес открывается. На сцене хор девушек поёт «Веснянку»:
Ой, бежит вокруг вода, 
Нету снега, нету льда. 
Ой, вода, ой, вода! 
Нету снега, нету льда!» 
— Бедные дядя Патя и Шура! Совсем одни, как они с хозяйством управляются?
— Мама, а почему ты дяде Пате не пишешь, а только Шуре? 
— Дядя Патя — большой писатель. У него много дел, а я буду надоедать ему своими
письмами. Нельзя быть назойливой!
Софья Григорьевна отличалась редкой щепетильностью в общении с людьми.
— Ну, мама, какая же это назойливость? Ведь вы — брат и сестра! Я думаю, дяде Пате было бы очень приятно.
— Не знаю, Танюшка, как-то всё-таки неловко. У нас ведь с ним и разница в годах большая. И жизнь разная!
— Ой, мама! Всё это, мне кажется, неважно... А знаешь что, напишу-ка я дяде Пате сама и приглашу их с Шурой к нам летом приехать. Ведь он в Тобольске давным-давно не был. 
— Ну, что ж, напиши! У тебя, если захочешь, хорошо получится.
И Таня постаралась. Она написала, как изменился в последние годы Тобольск, как красив он зимой, когда червонное солнце встаёт из-за покрытого снегом Панина бугра, как сияют в безоблачную погоду маковки Софийского собора, хорошо видные из их окна, и какой чудесный вид на лежащий внизу город и замёрзший Иртыш открывается с Троицкого мыса. А как хорошо в Тобольске летом!
— Приезжайте обязательно! — писала она. — Мы вас любим и ждём!
Однако письмо до Павла Григорьевича дойти не успело. Вскоре в Тобольске узнали о его внезапной кончине.
«Я провожал его на вокзал. Он ехал в Москву, а затем в Переделкино, в Дом творчества, где должен был доработать пьесу для театра имени Маяковского. Мы стояли на перроне Иркутского вокзала, залитого февральским солнцем, перебрасывались шутками и остротами в ожидании поезда. Он был полон планов и надежд... Я подтрунивал над его старомодностью, говоря, что в наш век целесообразнее лететь самолётом, а не этим допотопным видом передвижения. Он хохотал, говоря, что всё рассчитано и предусмотрено, рисовал мне прелести дальней поездки именно в поезде. А вот встречать меня будешь на аэродроме. 
Тогда я не знал, что вижу его в последний раз, что через месяц буду встречать на аэродроме урну с его прахом, которую доставил в печально торжественной обстановке и прямо на лётном поле передал мне возвратившийся из Москвы поэт Марк Сергеев. Чувство смутной вины ощутил я, принимая урну. О, если бы знать!..» — печально вспоминал В. Лещев («Мудрый чудак»).
Перед смертью Павел Григорьевич успел сдать в издательство повесть «Тринадцатое лето». Она была напечатана в этом же, траурном, 1961 году. Это добрая книга о становлении души и характера мальчика-подростка. Автор очень умело передаёт психологию возраста, когда ребёнок начинает задумываться о серьёзных вещах и стремится осознать свою и чужую жизни. Её герой Лёнька Долгушев совершает длинное путешествие на пароходе по Волге. Перед ним открывается новый мир, он по-новому начинает смотреть на людей и их поступки, на самого себя. Наблюдательный и чуткий подросток приходит к удивительному для себя выводу: оказывается, все люди и их поведение связаны между собой: плохой поступок одного аукается горем для многих, а доброта, любовь, бескорыстие заражают подобными же чувствами окружающих. По сути дела — это повесть о смысле жизни. Написанная увлекательно и легко, она читается на одном дыхании и вполне может заинтересовать современных детей.
Павел Григорьевич Маляревский был первым профессиональным драматургом Сибири. Рассказ о нём хочется закончить прекрасными словами Н. Флоровой из её статьи о нём. «Человек всегда должен стремиться к счастью»: «Маляревский вывел на сцену пёструю компанию героев: кота в сапогах и врача-энтузиаста, сказочную красавицу из древней китайской легенды и нашего современника — сибирского хлебороба. Всех их, пришельцев из разных эпох, стран, жанров, драматург сделал единомышленниками. Герои Маляревского говорят и поют о счастье, которое появляется на сцене то в облике прекрасной девушки, то в облике серебряного кролика, то вдруг зазвучит революционной песней, то взлетит ввысь фантастической птицей. Идеалом драматурга был мир красоты, поэзии и справедливости. Один из героев Маляревского говорит: «Человек всегда должен стремиться к счастью». Эти слова можно поставить эпиграфом ко всему творчеству драматурга... Человек должен быть счастлив! Во имя этого живут, борются герои Маляревского. Во имя этого искал, спорил, смеялся, писал и жил сам драматург».

г. Тобольск