Машкин Г. Н. / О жизни и творчестве

Геннадий Машкин – писатель талантливый и разный

Заметки редактора

Отчего-то всегда было легко говорить с Геннадием Машкиным. О литературе, о жизни, о чём-то случайном, забавном, внезапно пришедшем на ум… Один из друзей Вампилова, кажется, автор названия молодой писательской компании «Иркутская стенка», он любил рассказывать что-нибудь из прошлого, из 60-х годов. Помню про озеро Фролиху, на которое они однажды ходили походом на рыбалку. Там какое-то было приключение, они с Вампиловым и ещё с кем-то на время отлучились, потом не то заблудились, не то долго не могли отыскать подхода к озеру. Глеб Пакулов остался на базе, ждал их.
А Глебушка на берегу ходит и кричит: «Ребя-я-ятушки, ребя-я-ятушки!» – очень смешно у Машкина выходило и сказку напоминало: «Ребя-я-ятушки, козля-я-ятушки»…
Самое удивительное, на непринуждённость наших отношений никак не влияли мои редакторские придирки к его произведениям, которые автор прославленного «Синего моря, белого парохода» время от времени предлагал издательству, хотя чаще печатался в Москве. Так, однажды он принёс в редакцию роман под названием «Голец Лавинный» на производственную тему, которую нам настойчиво предлагали сверху. Серьёзных и правдивых вещей среди них обычно не попадалось, и потому навязывание вызывало сопротивление. Писатели не работали у заводских станков и на хлебных станах, чтобы увидеть мир труда изнутри. То же самое журналисты, хотя они были ближе к жизни, зато не очень дружили со свежим, сочным словом. Как однажды почти дуэтом выразились главный редактор Ростислав Филиппов и художественный редактор Евгений Касьянов (один начал, другой подхватил): кто пашет, тот не пишет – кто пишет, тот не пашет. Развеселили планёрку в ответ на очередной призыв директора Юрия Ивановича Бурыкина организовать рукопись на рабочую тему. У Геннадия Николаевича был творческий период, когда он подобными предложениями не пренебрегал. Наверное, как недавний геолог, считал себя достаточно осведомлённым в трудовой сфере, а как профессиональный писатель полагал, что обязан легко справляться с любым заданием. Да и гонорар – лишний разве?..
Читателя он не хотел слишком удручать производственными заморочками и потому вводил в повествование насмешливые нотки. Оттого при чтении «Гольца Лавинного» у меня возникло ощущение, что всё в этом романе завязывается и развязывается словно шутя. В общем, моё заключение получилось отрицательным. Машкин с ним не согласился, и тогда я предложила ему назвать кандидатуру рецензента, мнению которого он доверяет. Пусть нас рассудит. Надо сказать, рецензирование в разные годы было в издательстве то обязательным, то не очень. К автору с именем чаще применялось «не очень» – экономились издательские деньги, особенно если рукопись была толстой. Негласное это правило было хорошо известно писателям, поэтому некоторые обижались, если их творение отдавалось на рецензию. Машкин как раз входил в категорию именитых. Но Геннадий Николаевич не обиделся на моё предложение и без долгих раздумий назвал своего друга Геннадия Николаева, бывшего иркутянина, переехавшего в Ленинград. Меня этот выбор вполне устроил. Признанный прозаик, Николаев был ещё и опытным редактором, в 1971–1974 годах возглавлял наш альманах «Ангара», а в городе на Неве стал главным редактором журнала «Звезда». Кроме того, я слышала о нём как о человеке честном и ответственном.
Посылая рукопись Николаеву, я приложила к ней и своё заключение: если я не права – оспорьте его. Я, конечно, понимала, что ставлю Геннадия Философовича в непростое положение. Даже если возразить ему будет особо нечего, но каково это – вдруг ни с того ни с сего обидеть давнего друга?.. Раздумывала: не откажется ли? Всегда ведь можно сослаться на нехватку времени. Но с другой стороны, это будет отказом не только издательству, но и Машкину… Ответ пришёл, рецензия была написана. Примерно половину её площади занимали достоинства творчества Машкина вообще, потом шли рассуждения о производственной теме, а в конце предложение: может, этот роман стоит издать под рубрикой «Ироническая проза»? Машкин, прочитав рецензию, только хмыкнул и ушёл, забрав свой «Голец», и больше нам его не предлагал. Правда, спустя год или два, заглянув как обычно, он бросил мне на стол книгу со знакомым названием и упрёком: «Вот смотри, Москва печатает, а вы тут копаетесь…» «Голец Лавинный» был издан Профиздатом, и я, не чувствуя никаких угрызений, с облегчением вздохнула: «Поздравляю!..»
Профиздат среди издательств особого авторитета в то время не имел. В наших отношениях ничего не изменилось. Мы по-прежнему с обоюдным удовольствием беседовали на разные темы. Позже я всё-таки заглянула в московское издание «Гольца Лавинного». Мне показалось, что после рецензии Николаева Машкин доработал роман, «осерьёзнил» его.
Омрачила наше приятельство работа над книгой «Черты созидания». В те же 80-е годы, на подходе к перестройке, издательство затеяло серию «Писатель и Сибирь». Подразумевалось дать читателю глубокое, именно писательское осмысление проблем нашей жизни. Примером был, конечно, Валентин Распутин с его могучей публицистикой. Мне выпало составлять (вместе с журналистом Н. Кривомазовым) и редактировать третий выпуск – «промышленный». Причёсывать сборник разных материалов морока немалая, тем более журналистских и писательских вместе (без журналистов в этом деле мы обойтись не могли). От плана-проспекта по ходу работы остались рожки да ножки: кто-то из утверждённых авторов внезапно как в воду канул, другой не справился с темой, третий, наоборот, написал в три раза больше, чем надо.
Главная трудность состояла в самой промышленности, которая в эти годы была – увы! – не на подъёме. Говорить о ней означало говорить о проблемах. Собственно, это и было задачей серии «Писатель и Сибирь». Однако руководство призывало нас настраивать авторов не на унылую фактографию, а на заинтересованный подход, поиск хотя бы приблизительных путей выхода, поднимать дух на преодоление недостатков. В общем, как говорилось в те времена, «критика должна быть конструктивной». Выдержать такую линию было трудно, и вот как пример: не прошёл остропроблемный очерк Леонида Капелюшного, собкора «Известий», о прокладке Северомуйского туннеля, где случилась авария, унёсшая жизни нескольких рабочих. Мне отстоять очерк у начальства не удалось, автор подал в суд и выиграл гонорар, т. к. договор с ним уже был заключён. 
Вся эта горячка осталась позади, книга уже вышла, когда я однажды увидела в издательстве Валентина Распутина и Ростислава Филиппова. Они направлялись в приёмную. «Наверное, что-то интересное затевается», – подумала я. В те годы у издательства и писательской организации было несколько совместных проектов. Минут через пятнадцать секретарь вызвала меня к директору. Я вошла и увидела в кабинете тех, с кем только что поздоровалась. Оказывается, писатели пришли с претензиями ко мне.
Филиппов – он как раз недавно стал секретарём писательской организации – возмущался тем, что материалы сборника «Черты созидания» сокращены без согласия авторов. Среди обиженных был назван и Геннадий Машкин. Я уже выслушала намедни его речь, полную негодования. О том, как он, выполняя заказ издательства, отложил в сторону неоконченную повесть, которую ждёт Москва, поехал в командировку в Саянск, вник в дела изыскателей и буровиков будущего химкомбината, написал очерк «Обновление карты» объёмом, прописанным в договоре, – а редактор берёт его и урезает! Несмотря на эту прелюдию, я всё равно почувствовала себя застигнутой врасплох. Сбивчиво ссылалась на безвыходность положения: много замен материалов по ходу дела, рукопись пришлось перекраивать не на один ряд, запланированный объём трещал, сроки горели… Директор Юрий Иванович смотрел хмуро. Ему не хотелось портить отношений с писателями, но и завышение листажа была его постоянная головная боль. Единственно, что ему оставалось, так это строго заметить мне, что всякую правку надо согласовывать с автором, что он и сделал. Распутин в основном молчал, а когда мы все выходили из приёмной, сказал мне:
– Чтобы убрать у меня одну строчку, редактор звонила мне из Мюнхена.
Ответить было нечего. Вспомнился и тот безрадостный день, когда Геннадий Николаевич увидел готовую книгу. Взглянув на обложку, он сокрушённо воскликнул:
– «Черты созидания» – чёрт знает что! Кто придумал это название?! Я же предлагал – «Солёные пади Саянска». Только послушай, как звучит! Никакого сравнения!
Я была готова провалиться. Я и сама не могла видеть это название – худосочный плод долгих поисков. Да, машкинское было отвергнуто сразу, потому что получалось, будто книга об одном Саянске, и к тому же ни один материал так не назывался. Но увы! То ли от усталости, то ли от помрачения ума я остановилась на худшем варианте, и это пришлось признать.
– Да, Геннадий Николаевич, – сказала я понуро, – ваше было лучше…
…Светлая полоса наших отношений пришлась на время, когда Восточно-Сибирское книжное издательство завершало свою славную историю. Но мы ещё не прозревали близкого конца. Где-то в самом начале 90-х Машкин, выходя из соседней, детской, редакции, приоткрыл дверь и крикнул в мою сторону: 
– Я скоро принесу повесть, которая тебе понравится! Вот посмотришь!.. 
«Дай-то Бог!» – подумала я, давно мечтая сказать писателю что-то приятное о его прозе. Получалось, мы говорили с ним о чём угодно, но только не о ней. К тому же здоровье его как раз в эти годы пошатнулось, он пережил сложный перелом ноги, ходил с палочкой, казалось, даже сидеть долго в одном положении ему трудно. Вид у него был напряжённый и мрачноватый, и только в общении он оживал и становился прежним, готовым найти причину если не посмеяться, то хотя бы усмехнуться. Мне было не по себе, оттого что всё никак не могу его подбодрить.
И вот Машкин принёс свою новую повесть. Она называлась «Исповедь в Акше». Простая по композиции, повесть была построена на рассказе старой крестьянки о годах молодости, пришедшейся на жестокие годы Гражданской войны. Сиротство, бедность, трудное вставание на ноги, а тут смута, братоубийственная война. Наперекор революционной стихии, в которой нет места обыкновенному человеческому счастью, строили свою жизнь Степанида и Иван. Их постигли скитания, его – по военным дорогам, от белых к красным, из Забайкалья то в Монголию, то в Маньчжурию и обратно, её – вслед за ним. Средь пожара и разрухи жизнь не хотела продолжаться – рождались и умирали дети, из шестерых выжили только двое. Едва успокоились бои, как начались разборки с «бывшими», мужа расстреляли… Повесть была написана с доверием к героине, сочувствием к судьбам сибиряков, пониманием трагедии раздвоения России. «Исповедь в Акше» оказалась близка к «Житиям народным» – серии, которую я как раз начинала в издательстве. Такими повествованиями история говорит из первых уст, считала я. Меня «Исповедь в Акше» порадовала вдвойне: и как страничка всё ещё не законченного полотна Гражданской войны, и как новый успех писателя Геннадия Машкина. Конечно же, я с радостью поделилась с ним впечатлением.
– А я что говорил! – довольно отвечал Машкин. 
Мы сразу начали готовить новую книгу. Было решено: Геннадий Николаевич добавляет к повести цикл рассказов разных лет, и мы выпускаем сборник под названием «Исповедь в Акше». Пусть рассказов будет немного, убеждала я писателя, главное, чтобы они были на уровне новой повести.
Книгу поставили в план, и – она зависла. Издательство к этому времени осталось без системы Книготорга и Библиотечного коллектора и, вынужденное своими силами заниматься продажами, всё больше кренилось в сторону массового спроса. А спрос был тогда на поэтов Серебряного века, зарубежный сентиментальный роман, кулинарные книги… Творчество современных писателей-сибиряков было отодвинуто, к тому же от издательства больше не требовали, как раньше, отражать литературный процесс своего региона. Москва с Госкомиздатом СССР, которому мы подчинялись, отвернулась ещё раньше… 
От безвыходности наши писатели принялись за организацию частных издательств. В одном из них, «Письмена», в 1994 году и вышла новая книга Геннадия Машкина. Это была не совсем та книга, что готовилась в ВСКИ: объём её увеличился за счёт нескольких, в своё время отклонённых рассказов, изменилось название. Вместо «Исповедь в Акше» на обложке стояло – «Любовь на один сезон» (по одному из старых рассказов). Было понятно – издатель хотел не отстать от модных веяний и надеялся заголовком про любовь привлечь читателей. Однако это не помогло, и тираж в 10 тыс. экземпляров уже не пошёл влёт или хотя бы близко к былым темпам.
Но больше всего пострадала повесть «Исповедь в Акше». Несмотря на то, что она стояла первой в книге, она не прозвучала как новинка для читателя 90-х годов. Раньше соблюдался такой закон: называть сборник по новой вещи автора. Название было сообщением читателю, что у писателя эта новая вещь появилась. Теперь же мало кто знает об «Исповеди в Акше» Геннадия Машкина, о нём больше судят по произведениям 60–70-х годов. Вот чего жаль.
В конце 90-х довелось по просьбе Геннадия Николаевича прочитать два его геологических романа, готовых к публикации, – «Выстрел из кембрия» и «Дальняя тайга». Они были одобрены мной, и я снова порадовалась за писателя. В 1999 романы вышли в типографии № 1, в книге под названием «Таинственные Лены берега». Автор подарил мне эту книгу с надписью: «От всего сердца!». Когда же я заглянула в выходные данные, то там, где указан редактор, с удивлением обнаружила свою фамилию. Тут же звоню. 
– Геннадий Николаевич! Это почему я у вас редактором стою? Я ведь не редактировала. 
Он отозвался весело, как о пустяке. 
– Да ты же всё это читала! А фамилию редактора надо было поставить для порядка! Вот он, незрелый, а потому всегда горчащий для меня плод издательской самодеятельности!
В 90-е годы все типографии получили лицензии на право выпускать книги и стали работать с авторами напрямую. Редактора, что называется, «сбросили с корабля современности». Это устраивало обе стороны: типография получает деньги от заказчика согласно объёму рукописи, не тратит времени и финансов на редактора. Автор же сберегает свои нервы от редакторских замечаний. Ну а читатель? Ему остаётся радоваться, если поработал хотя бы корректор!
Правду сказать, новые романы Геннадия Машкина особого редактирования и не требовали. Один, «Выстрел из кембрия», был посвящён разведке нефти в Восточной Сибири, второй – «Дальняя тайга» – открытию месторождения золота в Сухом Логе, в чём поучаствовал в своё время и геолог Машкин. Он не раз говорил об этом. Получились добротные произведения, в лучшем смысле «производственные» и даже исторические – об освоении Сибири в середине ХХ века. Быть причастной к их публикации я бы не возражала, если бы не ещё одна повесть, замыкающая сборник, «Свирепая глухомань». Помнится, эту повесть, не то сатирическую, не то развлекательную, издательство отклонило ещё лет двадцать назад, и я бы не посоветовала автору ставить её рядом с двумя солидными романами. Несмотря на это, мне было очень жаль, что литературовед из Иркутского госуниверситета не заинтересовался этой книгой, когда я предложила ему написать на неё рецензию.
Последнее воспоминание, связанное с Геннадием Машкиным, – это самое начало 2000-х годов, обсуждение его объёмного сборника повестей и рассказов разных лет на заседании редсовета издательства «Иркутский писатель», которым руководил в то время Анатолий Байбородин. Мнения по составу сборника разошлись, были предложения по сокращению, но особенно горячая дискуссия вспыхнула между автором и Глебом Пакуловым, тем самым Глебушкой, с которым они рыбачили на озере Фролиха. Глеб Иосифович тогда дописывал свой теперь уже известный роман о протопопе Аввакуме «Гарь», был в хорошей творческой форме, возражал с особой доказательностью. Но и Геннадий Николаевич не оставался в долгу, и можно сказать, это был поединок двух титанов из уходящей в историю «Иркутской стенки», когда вопросы писательского мастерства, подлинности изображения, языковой выразительности были главными и ставились конкретно по произведению.
Несмотря на изменившееся время, писатели словно вернули ушедшие годы, когда в спорах высекался творческий огонь, озаряя их новые произведения. С той поры я не раз думала о том, что из всего написанного Геннадием Машкиным необходимо отобрать всё лучшее и переиздать, чтобы в истории сибирской литературы запечатлелось его свидетельство о времени и людях, не замутнённое чем-то случайным и необязательным. Геннадию Николаевичу очень повезло в последнее, примерно, десятилетие жизни, когда после смерти первой жены второй стала Людмила Терентьевна Рондик. Она приняла близко к сердцу не только судьбу писателя, но и его творчество. Не раз говорила мне, что её любимая вещь – «Письменная работа», о чистоте чувств двух влюблённых; очень сопереживала трудам мужа над продолжением повести «Синее море, белый пароход» – «Бродяги с Сахалина», дала мне журнал, в котором эта повесть была затем опубликована. После ухода из жизни Геннадия Николаевича она стала готовить к изданию ещё неизвестные его произведения и занималась этим до конца своих дней.
…Прошли годы с того холодного января, когда писателя, изведавшего многие муки от болезней, семья и друзья проводили в последний путь. Но у меня он остался в памяти жизнерадостным, готовым к шутке собеседником, насмешливым в споре, с юношески здоровой реакцией на всё, что происходит вокруг. Не зря его считают своим в детской литературе.