Кукуев Л. А. / Произведения

Живые и мёртвые

Отрывок из романа

Газик, подпрыгивая на ухабах просёлочной дороги, мчался вперёд, оставляя за собой клубы медленно оседающей пыли.
Штабу инжвойск армии требовалась схема инженерных заграждений противника в районе «Подкова».
Когда слышишь слово «фронт», невольно представляешь грохот боя, наседающие косяки бомбардировщиков, визг падающих бомб, лязг танковых гусениц и беспрерывный раскат орудийных залпов. Кажется, что всё на местности должно быть покрыто толстым слоем пыли и пепла. А воздух насыщен удушливой гарью.
Подъезжая к фронту, всегда испытываешь неясную тревогу и, только вступив в зону боевых действий, погрузившись в общую обстановку, подчинившись ей, чувствуешь, как тебя покидает эта тревога.
Олег вглядывался в окружающее. Судя по карте, оставались последние километры до линии фронта, а признаков этого не было.
Солнце стояло в зените. На небе недвижно, словно застыв, растянулись две белые ленты облаков. Воздух был насыщен густым ароматом медуницы. Хотелось спрятаться в тень дубовой рощи, завалиться в траву, помечтать.
Дорога вела на подъём. Издали виднелось несколько повозок. Они свернули вправо к леску. Курганову ни о чём не хотелось спрашивать случайных встречных, а, выехав на возвышенность, сразу самому уточнить по карте путь до ближайшего штаба.
На перевале шофёр притормозил и вопросительно посмотрел на Курганова. Впереди раскинулась широкая долина. Река в извилинах и перекатах играла на солнце слепящей радугой. На противоположной стороне прижалось к берегу село, а на подъёме холма ютились шапки деревьев. «Это же Зуша!» Курганов резко повернулся к шоферу, но тот понял его без слов. Газик помчался под укрытие дубовой рощи, где группу остановил заградпост.
Из-за реки глухо, но отчётливо донеслось: бум, бум, бум... Высоко над головами зашуршали снаряды. «Не наши! – заметил Курганов. – Шуршащие – летят дальше, свистящие – падают... на тебя!..»
Обернувшись, он увидел, как на гребне холма, где несколько минут назад стоял газик, взметнулись чёрные клубы дыма, куски вырванной земли и дерна. Олег поёжился.
Пожилой сержант с пышными чёрными усами, проверил документы Курганова, укоризненно покачал головой:
– Демаскируете, товарищ лейтенант! У нас днём на глазах противника не ездят. Вот разве артисты из фронтовой бригады, так те тоже чуть не влипли вчера. – Но, вспомнив о документах, подписанных «большим начальством», и многозначаще скользнув взглядом по хромовым сапогам и опрятной диагоналевой форме Курганова, он примирительно добавил: – Ну да ладно. Проскочили для первого раза. Видать, нездешних мест служивые?
Курганов поправил фуражку. В ней он казался себе старше и серьёзней. На вопрос сержанта он ничего не ответил. Однако тот не унимался:
– Возможно, и соседями будем...
Курганов понимающе улыбнулся и, первым откозыряв, дал понять, что разговор окончен. Прошли вторые сутки работы на переднем крае. «Подкова» в излучине Зуши оказалась небезынтересным местом. Она могла послужить трамплином для броска противника, но могла явиться и выгодным плацдармом для нанесения ему удара.
Чутьем сапёра Олег понимал, что сведения об инженерных сооружениях гитлеровцев на его схеме неполные. Он готов был ударить об заклад, что три едва заметных холмика в низине – не что иное, как скрытые огневые точки. Но чтобы убедиться в правильности своих выводов, следовало по нейтральной полосе выдвинуться за передний край на две-три сотни метров. Было бы разумней сделать вылазку ночью и с короткой дистанции понаблюдать за противником день. Но срок задания кончался. Минута и та дорога! Надо было рискнуть!..
Странно это или не странно, но Курт Мюллер был примерно одного мнения с Кургановым о значении данного участка фронта. Он считал слабым местом своей обороны низину в основании «Подковы». Однако, к его удовлетворению, там – цепь хорошо замаскированных дотов, надёжно прикрытых минными полями.
В течение многих дней Мюллер детально знакомился с противником. Со дня на день он ждал приказ на разведку боем с целью прощупать оборону русских и заполучить пленных.
Наблюдая за поведением русских, Мюллер долго смотрел в бинокль через узкую амбразуру дота.
День уже близился к концу, а с ним подходил и конец дежурству. Солдаты-наблюдатели сидели в стороне, курили и о чём-то тихо разговаривали с ефрейтором. Мюллер тоже хотел закурить, но в последний момент, внимательно вглядевшись вперед, вдруг замер. На нейтральной полосе пошевелилась осока.
С утроенным вниманием он осмотрел каждую кочку, кустик, бугорок. Всмотрелся в камыши и кустарник, что виднелся слева, но ничего не обнаружил. Прошла минута, две, пять. Мюллер начал уже думать, что зрение обмануло его. Но на нейтральной полосе (гораздо ближе!) вновь зашевелилась осока. Чёрт возьми! Сомнений не оставалось – там люди. И Мюллер даже заметил их. Однако, чем ближе они ползли к реке, тем больше скрывали их камыши и трава.
С каждой минутой всё трудней и трудней становилось наблюдать за ползущими. Мюллер боялся, что они бесследно исчезнут в каком-нибудь укрытии. Решение созрело мгновенно. Он потребовал винтовку с оптическим прицелом. Не оборачиваясь, крикнул ефрейтору:
– Штальбрук, сообщите на батарею о замеченном противнике. Скажите, что я прошу немедленно открыть огонь после моего выстрела целевой пулей. Русским надо отсечь отход.
Каждый мускул Мюллера напрягся до предела. Рассчитанным движением Мюллер дослал патрон в патронник, снял с предохранителя курок и указательным пальцем нащупал спусковой крючок. На мгновение ему показалось, что он заметил спины ползущих... Нет, нет... Вон там... Да-да! Над травой приподнялась голова. Припав к оптическому прицелу, Мюллер с радостью заключил: «Четыреста метров!» На это расстояние он бьёт из снайперской винтовки без промаха. Солнце опускалось за его спиной, ослепляло русских и помогало Мюллеру. Ещё мгновение – расчёт на поправку – и он нажал бы на спуск...
Но фуражка скрылась в траве. Проклятье! Мюллер до боли сжал зубы. Ну же, ну!.. Нет, не видно. Возможно, что русские сумели добраться до укрытия. От напряжения слезились глаза, руки немели и слабли.
И, словно две вспышки магния, в стороне от того места, где Мюллер ждал русских, снова блеснули стекла бинокля. На тёмном фоне осоки он увидел две головы. Одну в фуражке, другую в пилотке. Он прицелился в того, кого считал русским офицером...
Резко и раскатисто прогремел выстрел.
– О, господин лейтенант, вы прекрасный снайпер, – раздался восхищённый возглас ефрейтора, который всё ещё держал в руках бинокль.
В груди Мюллера что-то клокотало. Он был во власти желания убить и второго русского. Это пьянило и разжигало его.
С минуту стояла тишина. Её вспорол лязг мины. Правее укрытия русских вырос дымок разрыва.
Немцы открыли беглый огонь.
Мюллер от возбуждения не мог найти себе места. Он бросился к телефону и поспешил доложить о подробностях командиру роты. Однако Фридрих Мауз со своего НП почти все видел сам. Бои во Франции и Польше не прошли для него даром. Он знал, когда и как доложить начальству. Чем больший успех имели его подчиненные, тем большим авторитетом должен был пользоваться и он.
Подвиг Мюллера был подхвачен Маузом на лету. Он немедленно доложил по инстанции о своем подчиненном, сумевшем выследить вражеский наблюдательный пункт и уничтожить офицера-наблюдателя. Русские, конечно, имеют у реки укрытие. Оно настолько удалено от их переднего края, что можно легко захватить наблюдателей в плен. Он просил, чтобы отличившийся офицер с наступлением темноты взял группу солдат и предпринял вылазку.
И разрешение было получено...
Первые секунды после выстрела Арутинов лежал неподвижно, уткнувшись лицом в затхлую илистую землю, прислушиваясь к каждому шороху и своему дыханию. И вдруг его оглушила мысль: Курганов убит. Он видел сам, как пуля сорвала фуражку с головы лейтенанта. Михаил повернул голову и онемел.
Курганов лежал на расстоянии вытянутой руки с окровавленной головой.
– Товарищ лейтенант... товарищ...
Курганов медленно повернул к нему выпачканное сухим илом лицо.
– Жив?! Ты жив? – выдохнул Арутинов.
Олег притронулся к виску, потом посмотрел на пальцы со следами крови и скрипнул зубами.
Пуля поцарапала основательно. Шрам, конечно, останется...
Арутинов осмотрелся. Впереди крупные кочки. Сзади, хотя и осока, но ровное место. Немцы поведут обстрел так, чтобы отрезать пути отхода. Надо ползти вперед в сторону противника.
Когда немцы открыли залповый огонь, Курганов и Арутинов лежали уже между большими кочками и слушали, как цепкие осколки стригут стебли болотных трав над головой. Не теряя времени, боец достал перевязочный пакет и забинтовал голову командира.
Постепенно разрывы стали удаляться. Немцы действительно переносили огонь от их укрытия в сторону отхода. И вот все стихло.
– Ай, ай! Фриц хитрый, и мы не дурак. Теперь и голова зарастать будет.
Курганов не ответил. Было ясно, что выбраться из укрытия и доползти до своих траншей, пока не стемнеет, нельзя...
Командир стрелкового полка, сухопарый пожилой майор с седенькой бородкой клинышком, шёл в сопровождении ординарца по участку обороны. Поведение противника удивило его. Он поспешил туда, откуда удобнее всего было наблюдать за происходящим. В третьей роте майор столкнулся с Третьяковым и с командиром стрелкового батальона. Выслушав их, он сощурил узкие, монгольского типа глаза и задумался. Потом быстро заговорил:
– Командир батальона, готовьте группу. Пошлите её, как стемнеет. Сами понимаете, там все может быть, – он махнул жилистой рукой в направлении нейтральной полосы. – Фрицам... никого не оставлять...
Вскинув свой клинышек-бородку и потянув воздух ноздрями, майор продолжал:
– Немцы, пожалуй, предпримут вылазку. Им втрое ближе до реки, чем нам. А мы возьмём и устроим засаду. Артиллеристам я указания дал – огоньком поддержат. Теперь ступайте, готовьте людей... Я задержусь на вашем КП, там мне и доложите о результатах.
Только Галкову и Хаво удалось получить разрешение на вылазку вместе со стрелками. Группа была уже на половине пути, когда встретила Курганова й Арутинова. Первая задача отпадала, вторую предстояло ещё выполнить.
Едва Курганов доложил командиру полка о своём возвращении, резко и плотно ударили по передовым позициям немецкие батареи. Многократным эхом, подхлёстывая друг друга, покатились разрывы по холмам и долинам. Полосою града посыпались мины и снаряды. Они рвались у самых траншей, заваливали ходы сообщения, наполняли окопы и ячейки приторно удушливым запахом взрывчатки, загоняли людей в укрытия.
Командир полка сидел на лежанке и молча курил, наблюдая, как санитар снимал с головы Курганова одну и накладывал другую повязку. Свет десятилинейной керосиновой лампы то мерк, то снова становился ярче. Сухая земля, сквозь щели наката сочась песчинками, могла угодить на рану, и потому санитар торопился, делая больно, срывая бинты и туго затягивая концы повязки. Курганов думал о Наде, представляя себе прикосновение ее маленьких сильных, но осторожных рук.
– Ну вот, – заговорил майор после ухода санитара, – раз немцы стараются нас припугнуть, значит, вылазку делать будут. Посмотрим, посмотрим...
Курганов прислушался.
Странно, но земля умеет стонать. Она вздрагивала, и стон её то утихал, то нарастал. Дощатая дверь дрожала в косяках, словно тонкая металлическая мембрана. В блиндаже уже пахло толом.
Вскинув бородку и поострив её пощипывающим движением руки, майор пытливо посмотрел в глаза Курганову.
– Жаль, не мой ты подчиненный. Была бы тебе банька. Сиди, сиди. Сглотни, дружок, пилюльку, я больше видел и вправе упрекнуть тебя. Ей-ей, не пойму, какой леший погнал тебя за передний край... Ну, а потом надо же соображать – солнце светит тебе в глаза, значит, и бинокль отражает лучи в сторону немцев! На всю группу один средний командир: шлепнули его – кто будет задание выполнять?
Голос майора казался безобидным, но в каждом его слове звучали нотки иронии.
«Лучше бы обругал», – подумал Олег.
– Товарищ майор! – горячо воскликнул он. – Однако не ваши разведчики, а я обнаружил доты. Пусть в чём-то виноват, но...
– Вот сам и убедился, что виноватых бьют. Вчера не обнаружили, сегодня обнаружат. Нет, батенька мой, так не пойдёт! Хочу и очень хочу, чтобы этот урок тебе пригодился...
«Пусть пригодится, а я тоже прав!» – упрямо думал Курганов. Майор протянул папиросы.
– Спасибо, я трубку.
– Дело хозяйское, не неволю.
После первой затяжки в голове зашумело, веки отяжелели. Фуражка Олега лежала на столике. Её околыш распорот пулей, но такой она казалась ценнее! Сейчас Курганов выглядел гораздо старше своих лет. Волосы скатались, глаза запали, кожа огрубела, обветрилась.
Майор о чём-то думал.
Ещё один снаряд рванул совсем близко, заставив пламя лампы вытянуться в жёлтый язычок, и разрывы смолкли. Однако до слуха донеслась все нарастающая автоматная перестрелка. Не скрывая тревоги, Курганов прислушался. Прислушался и командир полка, но лицо его посветлело. Курганов с досадой отвернулся: «Кто знает, чем все кончится? Не слишком ли уверен майор в успехе дела?»
И вновь забили немецкие минометы, но только разрывы мин доносились с нейтральной полосы, оттуда, куда ушли бойцы в засаду. Вслед за этим раздались залпы наших батарей.
– Так, так, пока все нормально, – прищурив глаза и потрогав бородку, подтвердил майор. – Давайте, давайте, артиллеристы, помогайте пехоте-матушке отойти...
Минуты тянулись томительно. Выкурив трубку и отложив её в сторону, Олег начал рассматривать блиндаж. Взгляд его с потолка упал на стол, затем скользнул на противоположную стену, и вдруг Олег встал. Там, в углу, из-под короткого куска плащ-палатки, почти у потолка, виднелись колки инструмента, а из-под нижнего конца торчал оголённый до половины смычок.
«Нет, нет, не может быть», – не веря себе, он даже закрыл глаза. В мыслях промелькнули и дом, и мать, вся в белом наряде яблонька-дикушка под окном, потом тихий вечер над Ангарой и школьный шумный прощальный бал. Перед танцами, в концерте, он, как всегда, играл на скрипке.
...Музыка! Музыка... Как часто задумывался он над тем, что больше волнует, влечет, что выберет он?
– Что, лейтенант, играешь? – голос майора вернул его к действительности.
– Да так... Немного, товарищ майор. Во Дворце пионеров сначала занимался... А потом сосед – дирижёр – три года меня учил, уверял, что... – Олег смутился, умолк. – Ну, в общем... учись, мол, дальше...
– А ты посмотри, как инструмент, хорош? Не бойся, не бойся! Скрипка комбата. Три дня у него живёт. Он немного играет... Нашли её в доме, где наш КП. В байку была завернута и спрятана на чердаке.
Чужими, непослушными пальцами Курганов осторожно снял скрипку и уже пожалел, что разоткровенничался.
Скрипка казалась необычно хрупкой. Матовым тонким налётом пыль лежала на её полированной поверхности. Олег боязливо коснулся смычком струн. Они издали жалобные и неверные звуки. Надо настраивать...
Через несколько минут, слегка склонившись и повернувшись спиною к двери, лицом к попыхивающей лампе, Олег смелее повел смычком. Но пальцы, покрытые мозолями и ссадинами, привыкшие уже к тяжелым саперным инструментам, казались слишком грубыми для струн.
Где-то близко ударил снаряд, и сухие песчинки с тихим шуршанием посыпались с потолка на скрипку, скатились с нее, оставив блеклый след.
Но трепет скрипки уже передался Олегу. Еще одно усилие, еще. Выбившиеся из-под бинта волосы прилипли к мокрому лбу. Олег, почти отчаявшись, сделал последнюю попытку, и только тогда скрипка запела и ожила. Чистый и нежный звук забился в землянке, где и вздрагивал потолок и тихо стонала земля.
Командир полка, прикрыв ладонью глаза, слушал. Его дочь училась до войны в консерватории, теперь где-то на Южном фронте снайпером...
Олег играл «Осеннюю песнь» Чайковского. Майору казалось, что слышит журчание, словно рядом бежала многоструйная речка. Сначала тихая, она становилась всё более говорливой... Потом ветер коснулся багрянца берёз и клёнов. Зашуршали листья, гонимые новым порывом ветра вдоль опустевших аллей печального парка; донесся шорох сухих камышей и крик журавлей, улетавших на юг. И снова над всеми этими звуками рассыпался звон колокольчиков, казалось, запела не одна, а десять скрипок. Майор раскрыл глаза, и ему показалось, что Олег придерживал пальцами не струны, а звуки, властно касался их, заставлял эти звуки то биться трелью, то приглушённо шептать, то звенеть бубенцами.
Курганов не видел ничего. Он играл. И заново, как и всякий раз, был захвачен красотой мелодии Чайковского.
Хлопнула дощатая дверь, и кто-то вошёл, где-то тягуче провыла мина. Но ни Курганов, ни майор не обернулись.
Последний такт – и певучая, бесконечно длинная нота повисла в воздухе.
Грохнул поблизости взрыв и потряс блиндаж. Пламя лампы, выпустив чёрный клуб дыма, чуть не погасло. И тогда Курганов снова бросил смычок на струны... Скрипка звучала и гневно, и протестующе, и яростно. Мелодия становилась все более стремительной, более мощной, и, наконец, она слилась с шумом многоголосого фронта, говорившего языком батарей, казалось, что заглушила его. Вторили скрипке орудия, что били с наших позиций по батареям врага.
Командир полка, откинувшись к стенке дрожавшего блиндажа и закрыв глаза, по- прежнему не шевелился. На этот раз он не угадал, чья музыка исполнялась. Он только чувствовал, что во рту его стало сухо, а горло вот-вот перехватит.
Взлетел ещё раз над скрипкой смычок и медленно опустился к ноге Курганова.
Лицо его было мокрым, почти измученным, он тяжело дышал.
– Бетховен?! – донеслось из-за спины глухое изумленное восклицание.
Олег быстро обернулся. Возле дверей он увидел комбата, Хаво, лейтенанта, руководившего вылазкой, и с ними пленного немецкого офицера. Но кто, кто из них в каком-то подавленном волнении произнес это имя – Бетховен?! Все они удивленно смотрели то на Олега, то на майора. Сероглазый комбат сдержанно кашлянул. Тогда командир полка поднял голову. На лице его всё ещё лежали то недоумение и восторг, с какими он слушал скрипку. Расценив движение майора как немой вопрос и быстро шагнув вперёд, комбат доложил:
– Товарищ майор! Группа потерь не имеет, один из бойцов легко ранен. У немцев один убит, а вот этот, – легким поворотом головы он показал на пленного, – доставлен...
Живого врага Олег видел так близко впервые. Он положил скрипку рядом с фуражкой на стол, медленно опустился на край лежанки и стал искать в пленном что-то необычное – не человечье. Но у немца строгие, прямые черты лица, высокий, слегка выпуклый лоб, русые закинутые назад волосы. Щека расцарапана в кровь. Он совсем молод, может быть, сверстник Олега, но в голубоватых глазах надменность.
Стараясь не ступать на правую ногу, гитлеровец исподлобья стрелял глазами по лицам присутствующих.
– А руки можно и развязать, – словно успокаивая кого-то, вполголоса сказал майор.
Хаво бесцеремонно стянул с рук немца ремень. Офицер покосился через плечо и поморщился. Но поморщился он не от боли, а явно из чувства пренебрежения. Курганов следил за каждым его движением. На лице пленного он видел не страх, а нагловатое презрение к окружающим.
Дробными перекатами ударили по передовым немецкие батареи. В блиндаже стало вдруг тесно и душно. Майор неторопливо закурил и предложил закурить командирам. Комбат охотно взял папиросу. Олег нетерпеливо засопел трубкой. Он не мог понять майора. Ещё недавно тот упрекал его, казался щепетильным до мелочей, а сейчас делал вид, что поведение гитлеровца ему безразлично. Олегу так и хотелось бросить негодующие слова пленному, дать, наконец, почувствовать, где тот находится и перед кем стоит. Будь Олег здесь старшим, немец не вёл бы себя так!
Возможно, и пленный понял Курганова. Наделив его холодным взглядом, он расправил плечи и, заложив за спину руки, отвернулся.
Докурив, майор примял папиросу и спросил на немецком языке:
– Ваша фамилия?
Немец облизал потрескавшиеся губы.
– Курт Мюллер.
– Немец?
– О, да! Уроженец Хемница. Саксонец! – подчеркнул пленный.
– Номер части, в которой служите? – рука майора потянулась за спичками, но натолкнулась на разорванный околыш фуражки Курганова.
И тут майор заметил, как гитлеровец вздрогнул, затем побледнел, перевёл взгляд на забинтованную голову Курганова и вновь посмотрел на фуражку. Не давая опомниться гитлеровцу, майор быстро спросил:
– С какой задачей покинули свои позиции?
Из-за реки забили шестиствольные минометы. Грохнул разрыв, и дверь заколотилась о косяки, лампа едва не угасла, а Мюллера обожгла мысль – бежать! Но сзади стоял бесцеремонный русский солдат, закрывал собою выход.
– Вам задан вопрос, отвечайте!
– Я всё сказал, что мог! – кажется, Мюллер поборол себя и с прежней нагловатостью добавил: – За меня ещё отомстят...
Впервые за этот день Курганов от души рассмеялся, и смех его словно ошпарил пленного.
– Мы все равно победим! Победим мы – немцы, без которых вы остались бы дикарями. Даже здесь... – Мюллер коротко передохнул и горделиво закончил: – Даже здесь, под гром орудий фюрера, вы играете Бетховена. Нашего, немецкого гения!
Курганов подался вперёд и медленно, очень медленно, будто кладя каждое слово на чашу весов, сказал:
– Бетховен не ваш! Вы нищие, потерявшие всё, что имела Германия. Он ненавидел насилие и смерть, а вы их сеете. Он свободу любил, а вы её давите.
Затравленным взглядом Мюллер долго смотрел на Олега, затем с бешенством выдохнул:
– Ненавижу!
– Молчать! – стукнув ладонью о стол, крикнул майор. – Стоять смирно! Кажется, эта команда подействовала на пленного отрезвляюще.
– Так оно лучше, – заметил майор и, чуть помолчав, продолжал по-немецки: – Это в тебя, лейтенант Курганов, стрелял наш сегодняшний гость. А потом полез проверять: убил или нет. И трупом бы не побрезговал, унёс к своим, доказал, какой он герой... Но сам угодил в ловушку!
Глаза Курганова встретились с глазами Мюллера. Рука непроизвольно коснулась повязки на голове. Он вскочил и увидел лишь синюю жилку на горле врага. В наступившей тишине половица под ногами Курганова скрипнула, а Мюллер попятился и почувствовал, что упёрся спиной в стенку. Отступать было некуда. Должно быть, в глазах русского офицера он прочитал что-то страшное, прикрыл руками горло и хрипло вскрикнул.
Но Курганов не сделал больше ни шага. Ещё минуту назад Мюллер мог показаться сильным, быть может, даже способным умереть, глядя смерти в глаза. Презрение к гитлеровцу оказалось сильнее мгновенного жгучего желания ударить, унизить. Олег брезгливо улыбнулся:
– Послушай, Мюллер! – сказал он. – Жаль, что встретились в блиндаже, а не в поле... Но ты уже отвоевался, а я ещё приду и в Берлин. Запомни это!
Курганов сел на лежанку и нервным движением пальцев стал набивать табаком трубку. Глаза Мюллера всё ещё испуганно следили за выражением его лица. Майор как ни в чём не бывало перевёл взгляд на пленного:
– Нам известно, что вы из особой ударной дивизии. Когда ваша часть прибыла на данный участок фронта?
Задыхаясь, Мюллер схватился за ворот мундира, ему хотелось кричать, и в то же время его сковало полное оцепенение. В этом состоянии его бесполезно было допрашивать.
Командир полка повернулся к комбату:
– Назначьте конвой для отправки пленного в штаб...
За время войны он немало видел пленных немцев и потому не сомневался, что от Мюллера своего добьётся.
Блиндаж опустел. Комбат ушёл к себе. Майор, Курганов и Хаво направились к штабу полка. Там группа Курганова разместилась на ночь в землянках полковых сапёров.
С Мюллером в блиндаже остались два стрелка дожидаться своего командира взвода и под его командой отправить пленного в штаб.
Стрельба по переднему краю все усиливалась. За холмами множились зарницы залпов, а на передовых позициях обеих враждующих сторон – зарницы взрывов. Один из снарядов упал так близко от блиндажа, что Мюллер почувствовал холодный озноб под сердцем. Дышать становилось нечем. А земля гудела, охала.
И снова ударил снаряд, за ним сразу несколько. Ещё! Какая-то страшная сила отбросила Мюллера к проходу. Сверху обрушились комья земли, чем-то тяжелым ударило в плечо, кто-то дико закричал и смолк.
Во мраке ночи и в клубах удушливого дыма Мюллер инстинктивно карабкался в сторону, через брёвна наката и груды земли. Он не понял, как очутился в заваленном ходе сообщения. От звона в ушах окружающий грохот утратил резкость, но мысли работали с поразительной быстротой. Все сводилось к одному: «Спасенье, спасенье, спасенье!..» Не чувствуя боли в ноге, он сгоряча кинулся в сторону, метнулся вправо, затем влево, наконец выскочил на бруствер и, не переводя дыхания, побежал к своему переднему краю.
Снаряды выли, ревели, но рвались уже за спиной. Осколки жужжали, как сотни разъяренных шмелей. Споткнувшись о кочку, Мюллер упал и несколько секунд лежал без движения. Тупая боль выше колена становилась острей. Липкая, тёплая кровь расплывалась по ноге. Но мысль о ранении вдруг обрадовала его: ранением можно было оправдать своё продолжительное отсутствие. Идти не хватало сил, и Мюллер пополз. С жадным вниманием вглядывался он в окружающее. Наконец впереди заметил чернеющий силуэт берёзки. Значит, то место, где был обнаружен этот русский офицер, этот... Курганов... осталось уже позади. Возле берёзки и происходила короткая схватка с засадой. Значит, до реки осталось совсем близко. «Скорее, скорее туда! И чуть правей, – там брод», – думал, взывая к Богу, Мюллер.
И он дополз.
Бывает на фронте час, когда горячка боёв сменяется вдруг удивительной тишиной. Лишь изредка тут или там прострочит для острастки пулемёт. В небо, шипя и ослепляя, взлетит хвостатая ракета. И снова тишина.
Но сегодня тишины не было. Нащупав в обороне немцев слабое место, взвод Курганова тропинкой через болото вышел на просеку, смял пулеметную точку и занял высотку.
Немцы в ответ обложили высотку цепью солдат. Выход остался только к болоту. Теперь через каждые пять-шесть минут вдоль просеки бил их ручной пулемет. В небо поминутно взлетали ракеты.
Быть может, в десятый раз Курганов торопил окопаться своих бойцов. Посланный к Малышеву связной долго не возвращался. Хуже всего, когда не знаешь общую обстановку. Возможно, батальон получил другое задание, снялся с переднего края?.. В подобные минуты черт знает что лезет в голову.
Но рядом раздался знакомый певучий голос:
– А где лейтенант? Где, хлопцы, лейтенант?
Курганов бросился на голос связного. За связным вторая фигурка с горбом за спиной.
– Вот телефон, товарищ лейтенант, – вместо доклада пояснил боец, ходивший к Малышеву.
Но Курганову было не до доклада. Какой там доклад, если ясно и так, что Малышев одобрил его самостоятельный шаг. Едва успел связист подключить телефон, как из трубки донесся знакомый спокойный голос.
– Алло, алло, «крот», алло...
– Я «крот»! Я вас слушаю, товарищ восьмой!
– Давай обстановку, давай.
Курганов, не переводя дыхания, доложил и замер в ожидании указаний.
– Хорошо, друже. Держись только крепче. Пришлю на помощь коробочку, как и твоя. Хозяином будешь ты. Учти, зелёная лента у свекровки на особом счету. Ты для неё – что скипидар для мерина. Может и ночью полезть в драку. Чем могу – тем помогу! Выстоишь – расцелую, удерешь – шкуру спущу! Как дело с капустой!
Только теперь Курганов вспомнил про мины.
И снова он заспешил вдоль линии своей обороны. Ночь коротка, и все надо успеть. Надо заминировать просеку, отрыть ходы сообщений, расставить силы так, чтоб в любую минуту отбить любую атаку. А тут еще Хаво с Галковым идут по пятам.
– Значит, можно, товарищ лейтенант?
– Ну ладно, идите, – махнул рукою Олег.
Галков и Хаво поползли к повозке, кинутой гитлеровцами на нейтральной полосе. В повозке оказались исправный ручной пулемет, ящик немецких «лимонок», узел тряпья и чудом попавший старенький граммофон. Пластинок найти не удалось. Но это не огорчило Хаво. Взвалив на Галкова гранаты, он взял пулемет и прихватил граммофон. Хаво не желал оставлять «нежную музыкальную штуку поганым фашистам».
Над выходкой Хаво бойцы посмеялись, зато пополнение гранат вызвало всеобщее одобрение.
– Гранат будет штук по семь на нос, а с этим жить можно! – объявил Третьяков.
И это «жить можно» привело Курганова в хорошее настроение. Он уселся на дно ячейки и закурил...
Вершины сосен молчаливо уставились в густую синь неба. На нем кучно выступали набрызги звезд. Они так же мерцали над этим клочком земли, как и над далеким мирным Иркутском. «А у нас уже утро, – подумал Курганов. – Скоро оно придёт и сюда». И почему-то вспомнилось, что еще совсем недавно больше всего на свете боялся он классного руководителя, преподавательницу русского языка и литературы. Она не могла упрекать и читать мораль, умела просто посмотреть в глаза, посмотреть как взрослому, с материнской строгостью и укором друга. И от этого взгляда становилось так стыдно, что больше уже не хотелось спорить с физичкой или читать на уроке Жюля Верна. Пожалуй, Сашке меньше доставалось от Надежды Петровны. Сашка умудрялся писать диктанты без единой ошибки... «Войти бы сейчас вот в этих кирзовых сапожищах и в гимнастёрке во время урока в класс. Войти незаметно, тихо, присесть на заднюю парту, закрыть глаза и вновь представить... Позвоню-ка Сашке, скажу ему несколько добрых слов, спрошу, как у него дела, пожелаю удачи... Вот сейчас докурю и попытаюсь связаться с ним...» – думал Олег.
В трубке потрескивал табак. К запаху махорки примешивался запах горелой шерсти, хлебных крошек и ещё чего-то приторного. Последняя щепотка табака была вытрясена из карманов. Но прав Третьяков: жить ещё можно! Не будет махры – можно, по примеру Хаво, размять на ладонях сухие дубовые листья. Сухари можно ещё раз поделить на три части. Вот если не хватит гранат и патронов – тогда долго не протянешь.
Неожиданно со стороны немецкой обороны вначале глухо, а потом всё громче и громче понеслись звуки чеканного марша. Минуты через две марш оборвался, наступила настороженная тишина. Немцы перестали швырять ракеты и обстреливать позиции. Курганов выскочил из ячейки и перебежал к бойцам. Ему показалось, что немцы под шумок пойдут в ночную атаку. Но вслед за коротким вступлением на немецком языке из репродуктора ясно донеслось:
– Внимание! Внимание! Говорит полевой радиоузел германского командования. Русские бойцы и командиры, послушайте нашу очередную передачу.
До репродуктора было не больше трехсот метров. Голос говорившего доносился отчётливо и громко. Хаво о чём-то заспорил с Галковым.
Всем хотелось что-то предпринять, а по возможности и проучить гитлеровцев.
– Разрешите, я мазану их из пулемета? – попросил усач Романов. – Вот гады ещё!
– Не горячись. Они же в окопе сидят, – досадуя на свою беспомощность, ответил Курганов.
– Советские бойцы и командиры, – донеслось от немцев. – Не верьте своим комиссарам, они толкают вас на гибель. Вчера доблестные германские войска сбросили в Волгу тех, кто шёл за большевистскими комиссарами. Цитадель на юге – Сталинград – пал. Ключ от России в наших руках. Реки крови пролиты зря. Мотомеханизированные войска фюрера продолжают успешно наступать на Урал, Кавказ, обходят Москву. Группа армий фельдмаршала фон Гота...
– Врёшь, гнида! Врёшь! – крикнул Олег, всё ещё не зная, что предпринять. Его мысли оборвал громкий, удивительно гулко звучащий голос Хаво:
– Эге-е-й, салага! Сейчас я с тобой на совесть поширехаю! Не пудри мозги! 
Курганов представил себе заговорщицки таинственное, озорное лицо Григория, с которого почти никогда не сходит улыбка. Но что задумал Хаво, Курганов не знал.
А Хаво тем временем, оторвав от граммофона трубу и направив её раструбом в сторону врага, во всю силу своих лёгких продолжал:
– Расскажи-ка, молодчик, как зимою из-под Москвы в бабьем платке драпал?! Кое-кто из бойцов прыснул смехом.
– ...Немецкое командование благосклонно относится к пленным, дарует им жизнь. Наш пароль: штык в землю! – выкрикнул гитлеровец.
– Смотри ты, куда загнул?! – удивился Хаво. – А мой пароль: дрын твоему фюреру по затылку!
– Переходите к нам! Пропуском служит наша листовка!
– Передай Гитлеру, что листовки с его рожей я в другом деле пользую. Пусть на мягкой бумаге печатает!
– Правильно, Гриха! Давай паразита под ноготь!
Окопы бойцов наполнились смехом, и этот смех был слышен в ночной тиши далеко.
– Русские друзья! Бойцы и командиры...
– Поищи друзей в свинарне! – подсказал Гришке Галков.
И Гришка но заставил себя упрашивать. Передал пожелание друга. Он говорил не только за себя, он говорил за всех.
– Пленные у нас получают хороший армейский паек, шоколад, сигареты...
– А ложки найдёте или с собой брать? – крикнул Григорий.
– Не забудьте взять котелки и ложки!
Этим шутовским воззванием: «Не забудьте взять котелки и ложки» гитлеровцы заканчивали многие радиопередачи и листовки. Теперь же, после вопроса Хаво, оно прозвучало так кстати, что бойцы разразились неугомонным хохотом. Вопреки всем дипломатическим правилам, Григорий, не задумываясь, отрубил:
– Что ж ты, рыло, за русским салом припёрся? Жрал бы свои шоколады и сосал сигареты... – Григорий добавил ещё такое, что дружный солдатский смех вновь покатился по передовым позициям туда – к батальону Малышева.
Репродуктор немцев недовольно пробурчал: «Руссише швайн большевик... комиссар», – и смолк.
Это вызвало новый взрыв хохота.
Курганов был благодарен находчивому ординарцу. Сапёры от души жали руку Григорию. Галков уверял, что за всю свою жизнь не встречал лучшего дипломата...
Давно перевалило за полночь, но в окопах всё ещё слышались смех и громкие возгласы. А Хаво молча сидел в своей щели, перебирая в памяти картины недавнего прошлого.
Война застала его в тюрьме. Там он впервые познакомился и с немцами. Вместе с бывшим кулаком Каценко его направили в распоряжение коменданта ближнего села. В сопроводительной бумаге говорилось: «Направляю в ваше распоряжение репрессированных большевистскими властями Илью Каценко и Григория Хаво. Первого рекомендую на должность старосты, второй вполне может быть использован полицаем. Личные дела перешлю следом. Комендант тюрьмы — обер-лейтенант Зуббе».
Конвоир считал их скорее «комаратами», чем врагами, позволял им разговаривать и курить. Вначале гитлеровец пытался скоротать время в беседе, но так как его лексикон ограничивался словами «дай», «курка», «яйка», «млеко», «шпек», «масло», то он вскоре оставил затею и в заключение пропел: «Нима курка, нима яйко, дольсвидания, хозяйка».
Хаво никак не мог понять, чего от него хотят и чего ради он попал в милость. Проходя через небольшую деревушку, Григорий первым заметил двух приближающихся парней. Оба были одеты в немецкие мундиры, сбоку у каждого висел штык-кинжал, на левом рукаве резала глаз белая повязка с надписью: «Полицай».
При встрече парни учтиво раскланялись с плюгавым солдатом и отдали честь.
– Кто такие? – спросил Хаво Каценко.
– Полицейские! – охотно ответил тот.
– Значит, легавые? – усмехнулся Хаво.
– Что ты понимаешь, жулик советский! – возмутился Каценко. Хаво с присущей ему грубоватостью угрожающе пробасил:
– Заткни-ка ты хайло! А я не продажный, меня не купишь! Понял, красавчик? 
Каценко хотел пожаловаться солдату, но побоялся в присутствии Хаво сделать это.
Молча пошли они дальше. На площади высилось какое-то необычное сооружение. Когда Хаво разглядел, колючие мурашки забегали по его спине, а в глазах зарябило.
– Неужто баба?!
– Ба-ба, ба-ба. Коммунист... ферштейн? – оскалив редкие зубы, закивал головой плюгавый солдатик, восторженно показывая рукой на виселицу.
– Понимаем, понимаем, – поддакнул за себя и за Хаво Каценко. – Давно бы их так, смутьянов, пропитались советским духом.
– А что она сделала? – насупился Григорий. – Убила? Она же женщина. У неё, наверно, и пацаны есть. Коль слямзила, – за решётку её. А вешать-то зачем?
– Ты что, не понимаешь? А? Не понимаешь? Ишь, щенок, молоко на губах не обсохло, а тоже туда...
– Ну ты, подлюга, – угрожающе придвинулся Хаво, – насчёт моих губ не гунди! Я тебя быстро сделаю. Крови тебе надо? Пущу поганую...
Каценко осёкся и пристроился к солдату.
Вдоль дороги расположились на. отшибе несколько домиков. На дорогу выбежала девочка лет девяти. Увидев идущих, она растерялась и замерла. В её руке был котелок. От резкого поворота из котелка плеснулось молоко. Немец радостно бросился вперед и возбуждённо залепетал:
– О-о-о, дас ист млеко. Дас гут!
Девочка отшатнулась, лицо искривил испуг и отчаяние. Бросившись бежать, она дико закричала:
– Ма-а-м...
Григорий не верил глазам.
– Штой! Штой! Цурюк!
В несколько скачков солдат настиг обезумевшего ребёнка, схватил за плечо. Девочка от страха выпустила котелок. Солдат ударил её по лицу, и она упала. 

За какую-то долю секунды в воображении Григория промелькнули два парня полицая, заискивающая ехидная физиономия Каценко, площадь с виселицей, оскал жёлтых зубов конвоира и искажённое ужасом и болью лицо ребёнка.
Хаво рванулся к гитлеровцу, но, услышав: «Не тронь», – обернулся, попятился. Челюсть его запрыгала, рука никак не могла дотянуться до автомата, висевшего за спиной. Изогнувшись и выпрямившись, словно пружина, Хаво ударил головой в редкозубый раскрытый рот. Гитлеровец перелетел через канаву. Григорий сорвал с него автомат и хватил им наотмашь по голому затылку. Когда он вспомнил про Каценко, тот во весь опор удирал к деревне.
Долго бродяжничал Григорий по немецким тылам и при каждом удобном случае мстил гитлеровцам. Повстречав двух бойцов, выходивших из окружения, перешёл с ними линию фронта.
Докурив цигарку, Хаво встал во весь рост и сразу же оказался по грудь над бруствером. Осветив мертвенным светом угрюмый лес и просеку, в небо взлетела ракета, распалась на несколько частей и угасла. Григорий прислушался. И справа, и слева от него бойцы не спали. Они говорили между собой вполголоса. Откуда-то донёсся голос Курганова.
«Видать, никому не спится», – подумал Григорий и вновь опустился на колени, чтоб прикурить новую цигарку.
Если на траву легла обильная роса, значит, день будет ясный и солнечный. Но это мало радовало бойцов. Осенний пасмурный день с моросящими дождями, с низкими облаками, укрывшими их от прицельной бомбежки, был бы им куда милее.
Многократное эхо разнесло по лесу далёкий разрыв.
Похоже, пушка сыграла подъём. Хаво высунулся из тени, громко, протяжно зевнул. Из соседней щели показался заспанный Галков. Хаво шмелём загудел:
– Ты, Иван, как на курорте. Даже птахи не беспокоят. И чего это фрицу не спится? Может, блохи шпарят, а может, животы через обжорство пучит? Чуть свет, а они гав да гав! Ясно, что шалые. – Хаво погладил себя ладонью по животу и добавил: – А жрать, Иван, треба...
Продукты и табак бойцы ожидали ещё вечером. Не заметив Курганова, Григорий принялся разносить старшину:
– Вот пузатый жадюга! Чтоб у него пуп присох к хребту...
Кажется, злейший враг Хаво – Куклин. Боец может ругать его за каждую мелочь, вплоть до иголки с ниткой, которых нет, чтоб заштопать штанину и не выставлять себя на «посрамление взводному обществу». Но стоит бойцу другой роты нелестно отозваться о Куклине, как Хаво из чувства патриотизма к собственной роте тут же обрушит свой гнев против обидчика.
Однако сегодня не успел Григорий излить свою душу, как Куклин, словно махровый груздь из-под прелой листвы, появился на просеке. Кряхтя и посапывая, он тащил за спиною узел из плащ-палатки. Следом за ним семенил Рябкин. Ноша ездового была вдвое больше, чем у старшины. Три фляги водки Куклин бережно нёс сам. Этими флягами он надеялся смягчить свою вину за долгое отсутствие.
– Моё вам с кисточкой, благодетели наши! – рявкнул обрадованный Хаво. – Наконец и до вас дошли мольбы простых смертных...
Длинная пулеметная очередь заставила Куклина с необыкновенным проворством втиснуться в щель.
– Ты чего разревелся, чего? – возмутился Куклин.
– Так это же фрицы тебе салютуют, товарищ будущий гвардии старшина. Ей-богу, не вру! Они припухали. Не веришь? Спроси Ивана, он рядом, только что мне говорил, что соскучился по тебе аж до боли под ложечкой...
Глаза Григория озорно стреляли по Куклину. Он подмигнул и сделал умильную мину, потягивая носом воздух, причмокивая губами.
– Ты зубы не скаль, зови Третьякова, пускай скорее продукты примет. Мне дел по горло...
– Разрешите доложить? Старший сержант со своим отделением, не дождавшись вас, ещё ночью отбыл в распоряжение капитана Малышева. Продуктики придется поделить и до него нести...
Куклин готов был наброситься с кулаками на Хаво.
Выругав про себя старшину и Рябкина за то, что те вылезли неосмотрительно на просеку, Курганов, пригибаясь, поспешил к Куклину, но пули заставили залечь в воронке.
– А где же доктор? – спохватившись, зашумел старшина. – Где доктор? Мы болото вместе переходили...
Несколько секунд Курганов лежал неподвижно и вдруг понял, что Надя где-то отстала. Он сбежал в низину, минуя овражек, и выскочил на свежепроторенную тропу. Где-то там, наверху, с опозданием прострочил пулемёт. Но в низине он был не страшен.
Курганов ускорил шаг, минуя кусты тальника, и обошел березняк. Он уже подумал, что Куклин сболтнул, но тут за крутым поворотом увидел Надю. Она вылила из сапог воду, а теперь, приподняв слегка подол, обнажив покрасневшие ноги выше колен, отжимала край юбки.
Услышав рядом шаги, Надя инстинктивно одернула юбку и резко выпрямилась.
«Олег!..» Она не видела его целую вечность. Он был небрит, пилотка помята, лицо осунулось. Она понимала, что он бежал к ней...
Олег тяжело перевёл дыхание и вдруг, холодея от страха, подумал: «А что, если там я лишусь её? Немцы вот-вот ударят».
– Надя, ты не должна туда ходить! Там... там, понимаешь, что может начаться? 
Радостная улыбка растаяла на лице Нади. В глазах засветилось беспокойство, и, наконец, лицо её быстро стало бледнеть. Неужели он видел в ней только слабую женщину?
А он продолжал, будто заполучил её согласие покинуть передовую:
– Да, да, Надя. Ты дождёшься здесь Куклина, и вместе уйдёте.
– Да как ты можешь, как?! Ты не командуй мной как девчонкой! Я в гости к тебе не шла, у меня тоже здесь люди, – она говорила быстро, сбивчиво, задыхаясь.
– Но я командир и знаю, кто нужен здесь, а кто нет! – и только выпалив это, он понял, что хватил через край.
Надя холодно посмотрела на него и сказала глухо и медленно:
– Какая я вам Надя?..
Резкий грохот снаряда оборвал её. Вблизи зашуршали и зашлепали осколки. Олег схватил девушку за руку и увлёк её за собой. Они бежали вверх по направлению к просеке. Она едва успевала за ним. Ей сделалось страшно от этого стремительного бега, но было ещё страшней отстать сейчас от Олега. Снова загрохотал разрыв, на этот раз совсем рядом. Курганов с силой втолкнул Надю в ход сообщения, а сам устремился к ячейке, откуда лучше был виден противник. Упав на колено и больно ударившись, Надя не вскрикнула, а только, зажмурив глаза, прислушалась к вою снаряда.
Третий снаряд угодил под основание большущего пня. Бешеной силой пень рвануло вверх и раскололо на несколько частей. Они взлетели выше вершин, напоминая обрубки ног и рук. Комья выброшенного дерна, обламывая сучья, глухо стучали о землю.
Вслед за пристрелкой начался огневой налёт. Он длился несколько минут.
– Ну как, старшина, не скучно у нас? – поморщась и втягивая голову в плечи, справился Хаво.
Куклин не отозвался. Каждый новый разрыв заставлял его вздрагивать и жаться в угол щели. В эти минуты он готов был простить любые нападки, лишь бы скорее убраться отсюда.
Прекратился обстрел, и сразу же несколько голов показалось из-за укрытий.
– Санита-а-а-ар! – донесся чей-то обезумевший голос. – Санита-а-ар...
И вдруг все увидели, как Надя бросилась вдоль просеки на этот зов. Она не знала, что немцы вторым излётом после короткой паузы будут бить тех, кто вздумал помочь пострадавшим. Разнёсся пронзительный свист, и сразу же грохнул разрыв. Курганов закрыл глаза, а когда раскрыл их, то Надю уже не увидел. Значит, успела укрыться в окопчик!
Надя нашла Курганова через некоторое время и сухо, официально доложила:
– Я вынуждена эвакуировать раненого.
– Это ваше право, – впервые подумав с огорчением о её удивительной прямолинейности, ответил он. Олег не чувствовал, что окурок обжигает ему губы. Он готов был повернуться к Наде и сказать ей «прости», но задетое самолюбие мешало.
Солнце косым лучом, мягко огладив макушки израненных сосен, выглянуло в просвет и осветило сосредоточенное лицо Курганова. Он слегка склонил голову, защищаясь рукой от солнца. Надя увидела большую кровоточащую царапину на тыльной стороне ладони и резкую синеву возле глаз. Ей стало жаль его, захотелось подойти к нему.
– Послушай, Олег... – дрогнувшим голосом начала она, но не смогла говорить.
Олега охватила неясная тревога.
– Что ты хотела сказать? – почти крикнул он.
– Нет, нет, – испугалась она.
Он осторожно взял Надю за плечи и отступил на шаг, чтоб видеть её лицо и глаза.
Губы Нади дрожали.
– Сашу... и Арутинова...
– Что?! – закричал Курганов, впиваясь пальцами ей в плечи.
Ему показалось, что стены окопа сжали его и Надю и всё поплыло, закачалось вокруг.
– Я пойду, – сказала Надя. И рукавом гимнастерки вытерла слёзы.
Олег не ответил. Она ещё постояла и пошла. А он, склонив голову к бровке, касаясь лбом холодной земли, так и остался стоять. Рядом провыл снаряд и, не разорвавшись, отрикошетив, словно смеясь над горем Курганова, хрипло захохотал на весь лес.
Через минуту Курганова окликнул Хаво:
– Товарищ лейтенант, немцы! Товарищ лейтенант, немцы зашевелились. 
Курганов молчал.
– А? Что? – отозвался Курганов.
– Да что вы, товарищ лейтенант?! – изумлённо спросил боец и тут же спохватился: – Может, вас зацепило?
– Нет, нет, это пройдёт... Это так, это так, – повторил Олег, но голос его сорвался. Он почувствовал, что не может больше молчать. Ещё мгновение – и боль в груди стиснет сердце так, что оно перестанет биться. – Лейтенанта Попова... Сашку и Михаила... – выдохнул наконец Курганов.
– Убили?! Фрицы? Да я их в бога и в душу мать...
Хаво бросился к пулемёту. Немцы шли валом со всех сторон. Так началось то утро...
...До полудня немцев отбросили трижды.
В небе появились «фоккевульфы». Их много, сразу не сосчитать. Один за другим, переворачиваясь колесами вверх, включая ревущие сирены, они бросались камнем в пике. Рев моторов и сирен дополнялся грохотом разрывов и воем града осколочных бомб. «Фокки» пикировали с нагловатым риском. Их красные колёса походили на окровавленные когти кондора. Казалось, этими когтями они пытались схватить с земли намеченную жертву и растерзать её над пиками елей и сосен.
Неожиданно для всех над головами пронеслись три «ястребка» и ворвались в строй «фоккевульфов».
Но откуда-то с головокружительной высоты на «ястребков» навалились шесть «мессершмиттов».
И странно: бой на земле прервался. Бой шёл только в воздухе, а враги на земле, не выпуская из рук оружия, с замиранием сердца следили за тем, что делалось там – в высоте.
Хаво схватил за руку Галкова, когда один из «мессеров» приблизился к «ястребку» и разом ударил из пушек и пулемётов. «Ястребок» повалился набок и потерял управление. Ещё несколько секунд он пытался выровнять полет, но закувыркался и врезался в гребень холма.
Никто уже не прятался в укрытиях. И немцы, и русские выбрались из окопов.
Первые что-то кричали восторженно. Вторые яростно негодовали.
Новая жестокая схватка. Три вражеские машины бросились на оставшийся без прикрытия «ястребок». Он ловко увертывался. Но после нескольких длинных очередей, объятый пламенем, пошёл в пике.
От горящего «ястребка» оторвалась маленькая точка. Раскрылся грибок парашюта. Хаво с шумом вздохнул и грязной ладонью провёл по влажному лицу. Но вздох облегчения оказался преждевременным. Один из «мессершмиттов» круто развернулся, и, привлекая к себе внимание остальных, лениво покачал плоскостями. Он сбавил до предела скорость и стал приближаться к советскому лётчику.
Все замерло. Даже гитлеровцы и те притихли.
Но тут последний из трёх «ястребков» оторвался от «мессершмиттов» и бросился в лобовую атаку. Немецкий ас был вынужден оставить парашютиста и защищаться. Мотор «мессершмитта» взревел, и две машины с бешеной скоростью стали сближаться. Кто не свернёт? Кто выдержит? Вот «мессер» словно подпрыгнул вверх...
Хаво закрыл глаза и тут же раскрыл их. Ему показалось, что немец уже уклонился от боя. Но он не успел. Машины столкнулись, рассыпались в воздухе...
И вновь застонало и загудело вокруг. На противоположный гребень холма выполз танк. У Курганова есть карабины, автоматы и пулемёты. Но, чёрт побери, у него нет не только маленькой пушки – полковой сорокапятки, прозванной бойцами «прощай, Родина», но даже нет обыкновенного противотанкового ружья!
Танк с ходу повёл огонь.
Припав к пулемёту, Хаво до крови закусил губу. Его автомат лежал под рукой, но в диске с десяток патронов. Григорий силился разглядеть смотровые щели, а мушка двоилась и прыгала.
По другую сторону Олега пристроился Галков. Он снарядил запалами связки гранат. Сзади разорвался снаряд. Курганова и бойцов обсыпало землёй. Земля набилась в нос, в уши, за воротник, попала в глаза, заскрипела на зубах, засолонила во рту.
И снова грохнул снаряд, второй, третий. Гитлеровцы подступали со всех сторон. Они мелькали между деревьями, появлялись там, где их не ждали, кучно бежали за танком.
Галков выбрал левую гусеницу и видел только её. Она набегала, широкая, блестящая, массивная. И надо было её перебить.
– Гранатами бей! – закричал Курганов, чувствуя, как всё внутри холодеет.
Танк вздрогнул, слегка качнулся набок, и чёрный дым вырвался из-под него. Развернувшись на месте, он заглох. Гусеница стальной дорожкой растянулась поодаль.
В немцев полетели десятки гранат. Кто-то надрывно крикнул: «Лупи гадов, бей их!» И это «бей!» прозвучало нужнее любой команды.
И снова застучали приклады, послышался лязг штыков. Снова горькая ругань и стоны сквозь стиснутые зубы.
Сколько все это длилось, – трудно сказать.
– Неужели отбили? – не веря глазам, спросил себя Курганов. 
Гимнастерка прилипла к мокрой спине. Каждый нерв всё ещё ощущался, как сжатая пружина. Три бойца оказались убитыми. Четверо – тяжелоранеными. Они метались, стонали, ползали по земле. Их следовало перенести в овражек. Вид тяжелораненых всегда действует на здоровых более угнетающе, чем трупы...
А где теперь Надя? Что с ней?! Неужели и там... В глазах Олега на секунду по темнело... Легкораненые – в их числе и Галков – в тыл не пошли. Здоровые перевяжут их, а они ещё пригодятся здоровым.
– Гришка, бинтуй! – потребовал Галков. – Помирать, так вместе, и чтоб с музыкой!
Гришке не хватило пакета, чтобы забинтовать простреленное ухо Галкова. Повязку он наложил через всю голову, сердился и ничего не мог поделать. На голове Галкова появилось из белых бинтов подобие тюрбана...
Курганова позвали к телефону.
– Ну как, друже, дела? – спросил Малышев, словно речь шла о загородной прогулке. Курганов с трудом сдержался: раненых некому эвакуировать. В овражке образовался целый санпункт. Но голос Малышева звучал трезво:
– Ничего, Курганов, держись. Главное – духом не падай. Через час увидимся... 
Трудно было поверить, но сказано твёрдо.
– О патронах не волнуйся, – заверил комбат, – был из твоего хозяйства связной, дал ему проводника, обоих загрузил под завязку.
Немцы притихли. Может, подсчитывали потери, а может, готовились к новому броску. Хаво подсунул Курганову кусок колбасы, флягу и сухарь. Водка обожгла внутри. Но в такие минуты пить её можно как воду, прямо из горлышка, двумя, тремя большими глотками и даже не морщиться.
В небе проплыли косяки «хейнкелей». Курганов опустился в щель и увидел пачку газет, оставленную Куклиным. К ним не хотелось даже прикасаться. Сводки давно устарели, а на последней странице: «Сегодня в кино и театре». Люди где-то слушали оперу, умывались с мылом, в дождь надевали калоши, вечерами читали душещипательные романы...
Дорого дал бы сейчас он за то, чтобы побыть рядом с матерью, поиграть для неё на скрипке, попить чаю с домашним вареньем...
В щель просунулся связной штаба, за ним спустился боец. Они принесли патроны.
– Возле болота пришлось ползти, товарищ лейтенант, там фрицы засели...
– Чего? Вы мне бросьте! Зовите Хаво и никому ни слова...
Вчетвером они миновали овражек, тальник и лишь появились на тропе, как пули заставили залечь.
Хаво сплюнул сквозь зубы:
– Похоже, колечко, товарищ лейтенант?
– Не делай из мухи слона!
Повернувшись к бойцу и связному штаба, Курганов тише добавил:
– Здесь немцев не пустите – значит, в затылок нам не ударят. Пришлю ещё двух бойцов. Идём! – позвал он Хаво.
– А как же пакет? – недоумённо спросил связной. Он добрых шесть километров отмахал ради этого пакета.
Курганов вскрыл небольшой голубенький конверт. «Срочно донесите о проделанных инженерных работах. Впредь не допускайте задержек и доносите ежедневно к 18.00. Адъютант старший батальона – старший лейтенант Войтенко».
Курганов презрительно поморщился. На впалых небритых щеках резче выступили желваки. «Там даже не знают, что сапёры сидят здесь вместо пехоты». На вопрос связного он ответил с укором:
– Куда ты пойдешь? На болоте скорее шлёпнут. А будут ругать, так меня... 
Но немцы не только отрезали путь к тылам, они перерезали и провода.
Всё складывалось паршиво. Кольцо было по всем правилам. Теперь не вызвать огня батарей даже на себя. Что-то надо было предпринять...
– Товарищ лейтенант, смотрите! Смотрите! – донёсся голос Хаво.
Немцы мелькали между деревьев. Их, может, десять, а может, и по два на каждого.
– К бою-ю-ю!..
Как в лихорадке, задрожал пулемёт...
– Бей их!
Дробными перекатами ударили по немецким передовым «катюши». Откуда-то снизу уже донеслось ещё глухое, но возбуждающее «ур-ра!» Рванувшись навстречу врагу, рядом с Кургановым бежал Хаво, за ним Галков...
Но и немцы уже бежали с высотки – они отступали. Во фланг им ударил Малышев... Сдержал слово!
Отшумели весенние паводки. Смыли бурливые потоки талую кровь людскую. А ту, что не смыли, впитала в себя земля.
К осени 1943 года батальон прошёл с боями не одну сотню километров. Дивизия полковника Шугая дралась под Лисичанском и Красным Лиманом, под Изюмом в Лозовой, под Павлоградом и Синельниково. Теперь она шла по пятам отступающих немцев к прославленному в былинах и песнях седому Днепру.
На Северном Донце при переправе Курганов потерял почти половину людей своей роты. Под Изюмом немцы вместе с сотнями бомб швырнули сверху листовки «Mы в кольце, и вы в кольце, посмотрим, кто будет купаться в Донце!» Купались в Донце и те, и другие. Там же ранило Хаво, Галкова и Третьякова. Но все они вскоре вернулись в свой батальон. Надю крепко контузило под Юрьевкой, Яковлева – у Новониколаевки... Воины покрылись рубцами, но, как только могли брать оружие, вновь становились в строй.
Сколько минуло событий, никто никогда не сумел бы запомнить. Однако были детали, детальки, штрихи, которые врезались в память. В марте весь батальон от души приветствовал смерть генерала Эйке, командующего дивизией СС «Мёртвая голова». По этому поводу Хаво выразил общее мнение так:
– Кому мертвец, а русскому солдату товарец!
Прочитав заявление генерала Монтгомери корреспонденту ТАСС, в котором тот передавал горячий привет Красной Армии (стало быть, и ему, Григорию) и следом заявлял, что бои в Тунисе будут жестокими и упорными, что он привык действовать только наверняка и что удар его армии будет молниеносным и решающим, Хаво невольно сорвался с дипломатического такта:
– Ну и нахал, а ещё генерал.
Спустя месяц, когда появилось сообщение о том, что генерал занял Махарес, Хаво с Галковым долго искали его на карте Северной Африки, но так и не нашли. То ли карта попала им неудачная, то ли этот Махарес был даже не Пятихатками.
Майское выступление премьера Черчилля в конгрессе США расстроило даже старшину Куклина и ездового Рябкина. Они и год назад слыхали от премьера, что «англичане должны сделать всё, что в их силах, для того, чтобы облегчить бремя России».
Недаром Гитлер, махнув рукой на премьера, послав к чертям Монтгомери и Эйзенхауэра, сосредоточил на Орловско-Курском и Белгородском направлениях крупные силы и пошёл в наступление.
И опять отдувались иваны, а не янки и томми.
И тогда в оправдание Черчиллей и Эйзенхауэров перед миллионами американцев выступил радиокомментатор Пирсон; он заверил, что Советская Россия нагло ведёт за спиною своих союзников переговоры с Гитлером о заключении мира. Тут даже Надя и та не постеснялась, сволочью вслух его назвала.
Нет. Не слова, а дела решали всё. В России аукнулось – в Италии откликнулось. Итальянский народ устал от войны. У короля Виктора-Эммануила не оставалось надежды и на Гитлера. Двадцать пятого июля он вынужден был сменить Муссолини на Бадолльо. И только утром третьего сентября английские и канадские войска форсировали Мессинский пролив и высадились в Южной Италии, не встретив перед собою ни одного итальянского солдата. Ось Берлин – Рим – Токио дала трещину. Обнаружилась и «искренняя любовь» Гитлера к неким друзьям. Оказывается, Роммель заранее разработал план разоружения итальянских войск по сигналу «Вариант Ось», 18 сентября гитлеровскому парашютному десанту удалось выкрасть из Абруццаха Муссолини, чтобы на севере страны создать новое фашистское правительство... Не скоро всё это забудут люди, не скоро. Им вовсе не безразлично, что было вчера, что будет завтра. Солдат должен знать, кто его друг, кто недруг.
Старый, проживший три человеческие жизни ворон к вечеру отмахал добрую сотню вёрст. Он летел вдоль миллионов немцев, сочувствующих Гитлеру, к началу Днепра с юга на север. Летел не спеша, иногда отдыхал на таком же старом, как он, дубу, иногда долго кружил над одним местом, вглядывался в поля и рощи, долины и пашни, где не раз приходилось ему жировать.
Возможно, с годами память его притупилась, но две битвы людей в последние четверть века он помнил даже во многих подробностях. Эти битвы давали обильную пищу ему и его сородичам. Пряное человеческое мясо он предпочитал другому. Самым излюбленным блюдом был для него человеческий глаз – не талый, который сам вытекал, когда труп оттаивал из-под снега, а не давно остывший, едва успевший подёрнуться мутью.
Ворон покинул огромную стаю сородичей потому, что был уже стар. Его оттеснил сильный и молодой соперник, родившийся в годы прошлой большой войны. Теперь бывшая стая мудрого ворона где-то рыскала по полям в поисках пищи... Сам же старый ворон знал, где будет её в изобилии...
Солнце коснулось далёкого горизонта, когда ворон снова заметил большие колонны людей и повозок, машин и пушек, тянувшихся также к Днепру. Там, выше по реке, в дымке виднелся огромный город. Но колонны свернули влево, и только одна небольшая, дойдя до развилки дорог, потянулась вправо, к дубовой роще, остановилась там на привал.
Ворон устал. Плавно снижаясь, стал облюбовывать место для отдыха на противоположной стороне рощи. Он уже снизился наполовину, когда вдалеке заметил сотни чернеющих точек. Потом в другом месте он снова увидел такую же стаю собратьев. Обе стаи смешались, попадали камнями в бор или лес, куда-то за холм...
После того как свернули с дороги и был объявлен привал, Курганов подал команду:
– Командиры взводов, ко мне!
Подошли Яковлев, Третьяков, Мещеряков, замкомбат по политчасти Левченко. Курганов раскрыл планшет, вынул карту, нашёл на ней рощу – место привала. До Днепра оставалось рукой подать.
Каждый из присутствующих видел жирную линию красного карандаша, ведущую к деревне Майорке. Днепропетровск оставался правее, километрах в восемнадцати. Дивизия ушла влево, возможно на Варваровку или в сторону Войскового. Там Днепр значительно шире. Но в скольких местах и какими средствами он будет с ходу форсирован, знали только в больших штабах.
– Вот наш маршрут! – объявил Курганов, указывая на красную черту. – К двадцати четырём должны быть в этом районе, от южной окраины деревни в трехстах метрах. Парк армейских переправочных средств получим в час ночи. Приказано на рассвете перебросить на тот берег усиленный батальон и пульроту для захвата плацдарма. Стрелки подойдут к трём часам ночи. Соблюдать полнейшую маскировку, во взводах не должно быть ни одного отставшего, отвечаете головой. Есть вопросы?
– Немцев на этом берегу не встретим? – спросил Мещеряков.
На это Курганов ответить не мог. Последние три дня враг, почти не оказывая сопротивления, спешил за Днепр.
– На всякий случай выдвинешь боевое охранение.
– А где остальные наши люди? – прозвучал ещё глуше голос Мещерякова.
– Выполняют другое задание.
– Следом за первым будем переправлять другой батальон или все?
– Надеюсь, что будем... и полк, и дивизию. Всё в наших руках!
Но в этот ответ вряд ли кто поверил. Не поверил и Курганов. Он уже смутно догадывался, что дивизия будет форсировать Днепр мощным и сильным потоком где-то в другом месте. А им предстояло отвлечь на себя внимание немцев, что самое худшее, принять первый удар не на суше, где горсть земли в кулаке и то помогает.
Когда спускались с холма к Днепру, Курганов послал Третьякова с пятью автоматчиками в деревню узнать, давно ли покинули её немцы. Сам он с ротой, минуя сады, направился к месту будущей переправы.
Узкий, как серп, месяц слегка зеленил всё вокруг. Каждый пришедший к Днепру пытался увидеть сквозь мрак противоположный берег. Но берег далек и чёрною полосой почти сливался с небом. Однако, вглядевшись придирчиво, глазами сапёра, привыкшего к темноте, можно было по чёрным пятнам садов представить себе границы деревни на том берегу. Поразительная тишина была и там.
Курганов приблизился к самой воде, встал на колени, как будто затем, чтоб отвесить низкий поклон Днепру, склонился и двумя глотками смыл жар во рту. Подходили солдаты, пили и умывали лица, пробовали воду на ощупь.
А Днепр молчаливо, недружелюбно, словно тая обиды за прошлое, медленно нёс холодные воды на юг. Вдоль его берега тянулся глубокий ров, никому не понадобившийся, никого не остановивший, когда немцы шли на восток. Теперь они отступили на правый берег, а Днепр, могучий, широкий, должно быть, очень красивый, невольно встал на пути своих же хозяев. Может, поэтому он был недоволен собою и людьми.
Вскоре пришёл Третьяков. Оказалось, что немцы через деревню не отступали, все их колонны прошли другими дорогами к Днепропетровску и Запорожью. Есть ли немцы в деревне на той стороне, жителям неизвестно.
– Двух лбов таких встретил, что самому стало страшно! – вставил Хаво.
– Кого, кого? – не понял Курганов.
– Мужики сидят дома. Ряхи – во! Кирпича просят! На них пахать без трактора можно. А они за юбки бабьи держатся. Ещё целоваться, сволочи, лезут. Говорят, натерпелись под немцем...
– Ну, это ты брось, – оборвал Курганов. – Без нас разберутся.
И всё же от слов Григория стало вдруг совсем не по себе. Стало стыдно, обидно за себя, за людей.
– А я что? Я молчу! – ответил Григорий. – Только будь моя воля, товарищ старший лейтенант, прочесал бы сейчас деревню, собрал бы всех лбов, посадил в одну лодку, сунул в руки винтовки и сказал: плывите первыми, подлецы, умели отсиживаться, умейте себя оправдать в бою...
И, не дожидаясь возражений или согласия, Хаво большими неторопливыми шагами пошёл в сторону рва к солдатам, где можно было по душам поговорить с Иваном Галковым.
Натужное гудение автомобильных моторов услышали многие ещё издали.
– Серега, беги наверх! Останови машины! Сюда не пускай. Гудят хуже танков, черт побери! Я следом иду.
Когда он пришёл, Сергей гневно отчитывал такого же молодого, как сам, лейтенанта.
– Ну, что вы нам привезли?
– То, что выделили для вас! Укомплектовано полностью всё...
Сообщение представителя инженерных армейских складов кого угодно могло бы повергнуть в уныние и обозлить.
– Неужели вы не нашли чего-нибудь лучшего, хотя бы несколько лодок из НЛП? Они все-таки не резиновые...
– Всё увезли под Войсковое. Туда и два катера угнали. Но и эти лодки новые... Даже в эксплуатации не были.
– Эх ты, эксплуатация! Мыльные пузыри привёз. Разгружать будешь здесь. К воде не пущу. Сейчас придут люди. Помогут. Аварийный починочный материал на все лодки?
– Я говорю, всё в порядке. Прямо с завода получили недавно...
– Опять с завода...
Пехота прибыла строго в назначенный час. Большие резиновые лодки были уже подготовлены к переправе.
Вместе с пехотой прибыл представитель штаба дивизии – высокий красивый майор с грубоватым голосом. Он повёл себя сразу же шумно, потащил за собой от лодки к лодке комбата и остальных офицеров. Осмотром лодок майор остался доволен. Лодки туго накачаны, оснащены как положено.
– Батальон и пульроту сразу погрузишь? – спросил майор.
– Погрузить – погружу, – ответил Курганов, – места хватит еще на полста человек. Я уже думаю, лучше поротно людей перебрасывать, волна за волной...
– Нет уж, мудрить ты мне брось! Твое дело везти, наше – командовать. В остальном – молодец! Вместе с тобою в лодке поеду.
Курганов хотел настоять на своём, но тут потянул в сторону Мещеряков.
– Солдат пропал, – заговорил он, давясь и захлебываясь от волнения, – всё обыскал...
Курганов сжал кулаки, обернулся к присмиревшему, всегда нагловатому, а теперь понурому Мещерякову.
– Кто такой?
– Засыпкин.
– Найти!
– Уже полчаса как ищем, – он смахнул ладонью со лба испарину.
– Значит, дезертировал?!
– Не знаю, наверно, удрал...
– Эх, Мещеряков, Мещеряков!.. Шкуру с тебя бы снять! Доложи немедленно Яковлеву. Он останется на берегу за меня. Пусть примет меры.
Хотелось покрыть крепким матом Мещерякова, заставить из-под земли добыть Засыпкина, но было поздно.
Кроме гребцов, в лодках разместилось по двадцать-двадцать пять пехотинцев. Из всех пожеланий и требований Курганова майор принял только одно – приказал шинели свернуть всем в скатки. Он первым спешил форсировать Днепр. Лодки отплыли кучно, словно зажатые в обруч. Надя, отпросившаяся у комбата в роту Курганова, и Сергей, не скрывая друг от друга своих опасений, молча следили за происходящим.
Когда тихоходный плавучий десант был на середине Днепра, синее небо востока приняло окончательно голубой тон. Рассвет подгонял людей. Дружней заработали вёслами. Теперь на посветлевшей поверхности Днепра Надя могла без особого труда отличить лодку от лодки. С каждой минутой десанту все меньше оставалось до правого берега... И вдруг в небо взвилась ракета, лопнув, разлетелась на огненные брызги. И сразу десятки таких ракет. Они ослепили, плеснули по водам Днепра зеленоватым дрожащим огнем, осветили холмы, бледные хаты, запрятавшиеся в оголённый хворост садов.
По лодке немцы хлестнули из двух, из пяти, из семи пулемётов... Взвизгнула, ахнула мина, за нею другая... Грохнул снаряд...
Вспенился Днепр, забурлил, задрожал вокруг лодок. Стоны и крики, ругань и мат, грохот и вой – всё смешалось в одно.
– Назад! – заревел майор на Григория. – Разворачивай назад!
Но прежде чем Хаво или Курганов успели что-либо предпринять, решить, лодка под ними сморщилась и пошла ко дну.
– Тону-у-у...
– Помогите-е-е...
– Тону-у-у... – неслось отовсюду.
В самой гуще барахтающихся людей один за другим взметнулись четыре султана огня и воды.
Курганов ушёл под воду. Вынырнул. Но кто-то большой и сильный схватил его сзади за гимнастёрку и потянул за собою на дно. Одним инстинктивным рывком Курганову удалось оторваться и снова всплыть на поверхность. Жадно, по-рыбьи вобрав в себя воздух, метрах в пяти он услышал голос Григория, зовущий его.
– Я здесь, Гри-и-и...
Курганов вновь захлебнулся. На этот раз его схватили за волосы, ударили коленом в грудь, погрузили под себя. В нос, в уши и в рот сотнями игл хлестнула вода, в голове завыло сиреной... Но тот, кто топил, вдруг сразу ослаб, разжал пальцы... Это позволило вынырнуть.
– Держись! – взревел Хаво над самым ухом. – Держись!
Курганов почувствовал, что силы оставляют его. Левой рукой грести он не мог.
Боль в плече стянула руку, а сапоги, словно гири, тянули вниз.
– Держись! – услышал он снова, но сильной волной захлестнуло его...
Как только немцы открыли огонь по десанту, Сергей бросился к лодкам, оставшимся в его резерве. Это были две малонадувные армейские лодки и две деревянные плоскодонки, пригнанные Третьяковым и Галковым из деревни.
Кажется, впервые за время войны немцы, потопив десант, не стали добивать тех, кто был не добит и как-то пытался добраться до берега. Больше того, они не открыли огонь по лодкам Галкова, Миронова, Третьякова, Яковлева, поспешившим спасать утопающих. Они словно хотели сказать: всыпали – хватит, мы джентльмены, но если сунетесь вновь, не то получите. С Днепра все равно не уйдём, а там как хотите!
– Растуды вашу мать! – гремел Галков в адрес гитлеровцев. – Стреляйте сколько угодно, плевать мы на вас хотели. Подождите, устроим и вам сабантуй! В землю вколотим!
Григорию плыть с Кургановым становилось трудней и трудней. Но вскоре вернулись силы и к самому Курганову. Правой рукой он начал грести... Под левую его поддерживал Григорий. Их сильно сносило течением, и когда наконец они добрались до берега, то оказались ниже деревни на добрых полкилометра. Выбравшись из воды, они грохнулись на песок и с минуту лежали, не шевелясь. Поднял их озноб. Зуб на зуб не попадал. Кровоточила рана Курганова, не давала пошевелить рукой. Разорвав гимнастёрку на плече командира, Хаво вцепился зубами в острый торчащий осколок и с силой рванул на себя. Вместе с осколком он выплюнул сломанный зуб...
Вот, кажется, всё, что случилось на Днепре под Майоркой. Но если точней – то не всё! Левченко с Мещеряковым выплыли сами. Двенадцать человек удалось подобрать в лодку. Майора вытащил из воды Галков.
Уже рассвело, когда оставшиеся в живых собрались во рву. Молча отжимали бельё, гимнастёрки и брюки. Грелись, закутавшись в шинели, курили глубокими затяжками.
– Что будем делать, майор? – спросил Курганов.
– Ждать...
– Чего ждать?
– Приказа...
Какого приказа, он не расслышал. С юга отчётливей донеслась канонада, и все повернули головы в сторону юга. Там, где-то под Войсковым, гудели сразу сотни орудий. И Курганов почувствовал сердцем – там удалась переправа, хоть и Днепр намного шире. Там немцев застигли врасплох. Они подтягивали резервы сюда и прозевали всё на свете там.
Неожиданно из-за Днепра по гребню холма стала бить гаубичная батарея противника.
Курганов, Яковлев и ещё несколько человек, поднявшись по откосу на бровку рва, посмотрели в сторону, где рвались немецкие снаряды. По скату холма к ним бежал человек. Почти каждый узнал Засыпкина. Очевидно, только теперь Засыпкин вспомнил про ров, в котором мог бы укрыться.
– Глазам не верю, – сказал Курганов. – Дай-ка, Хаво, бинокль!
Новый снаряд рванул совсем близко от Засыпкина, и Курганову показалось, что голова бегущего отделилась от туловища. Туловище ещё пробежало несколько шагов и с размаху грохнулось о землю.
Наблюдавшие эту картину молча переглянулись.
– Значит, нашёлся Засыпкин, – сказал Сергей.
– Дезертир! – подтвердил Курганов. – Удрать в тыл побоялся, задержат. Отсиживался в какой-то норе, а фрицы и приняли за наблюдателя, вот и накрыли. Собаке собачья смерть!..
Днепр с гордою мыслью о том, что даёт жизнь морю, нёс величаво воды на юг. От минувших событий в районе Майорки не осталось следа. Солнце было уже над холмом, когда старый ворон покинул ночлег. Дав размашистый круг над рощей, он полетел в ту сторону, откуда перед рассветом доносились разрывы и залпы. Но желанного бранного поля со множеством трупов он не увидел. Днепр обокрал ворона. Ворон злобно покаркал что-то Днепру, но тут же с большой высоты зорким глазом увидел на скате холма за деревней распластанный труп. Почувствовав неодолимый голод, позабыв о всякой предосторожности, ворон быстро снизился и уселся метрах в пятнадцати от трупа. Оглядевшись вокруг, он пропрыгал к трупу не больше двух метров, опять огляделся и снова приблизился на два метра...
Через час, насытившись вволю, ворон чутко дремал на безмолвной груди мертвеца, готовый в любую минуту всем и всему прокричать: это моё!
Паршивое место плацдарм, несчастный клочок земли, павший камнем преткновения. Этот клочок терзают снарядами, рвут бомбами, трамбуют минами. Нет на плацдарме пяди такой, где б не ступала нога солдата, где б не витала над жизнью смерть.
Людям плацдарма трижды трудней на войне. Они скованы, собраны в фокус убийственного огня... Они чаще сидят без воды и пищи, без патронов и снарядов, без табака и бинтов. Им маневрировать негде, отступать тоже некуда. На плацдарме больше, чем где-нибудь, стирают грани между войсками и службами. Там санитар и связист, сапёр и артиллерист, бронебойщик и повар, химик и пехотинец готовы в любую минуту идти в контратаку.
В общем, ещё и ещё раз плацдарм – паршивое место, паршивое не только потому, что драться на нём очень трудно, а потому, что и связь с ним дрянная и люди гибнут не столько от смертных ран, сколько от потери крови. Раненых и убитых в бою, как правило, три к одному. А на плацдарме смертность за счёт раненых вдвое выше.
После того как пробудешь недельки три на плацдарме и возвратишься в обычную фронтовую обстановку, невольно покажется, что в рай угодил...
– Вот и пойми, где ад, а где рай на земле! – поучал Григорий спарщика-часового, одного из тех двух новобранцев, о которых когда-то говорил Курганову: «Морды – во! Кирпича просят...»
– Трохи страшно в этом овраге, кругом норы да блиндажи, и люди все под землёй. Близко до немца. Глянь, пули поверху так и летят. Придумали ж люди на себя такие пули – летят и светятся. Угодит в мясо – изжарит.
Действительно, ночью было особенно неприятно сидеть в овраге. Он чем-то напоминал глубокий провал в земле. До неба над ним казалось вдвое дальше. Ещё казалось, что однажды сомкнутся стены оврага, не выдержав тряски и грохота, и тогда похоронят всё под собой. Закроют над головою небо с овчинку, звёзды-росинки.
– Ничего, – успокаивал Григорий, – скоро турнем фрица отсюда, тогда успевай только за ними. Драпают, гады, не по-нашему. На машины – и попёр. Зато весною и осенью после дождей хорошо их гонять... Ну, а насчёт земляков своих не горюй... Хуже могло случиться. Тебя как зовут-то?
– Николой Бабенкой... Николой...
Неделю назад больше ста новобранцев получил батальон, и почти все они угодили в роту Курганова. Батальон теснился в глубоком овраге. Выполняя свои непосредственные обязанности, он нёс и охрану оперативной группы штадива на случай прорыва немцев. Из оврага сапёры уходили к переднему краю на задание, в овраг возвращались за новым заданием. Здесь – в «птичьих норах» – они умудрялись часок-другой переспать, погреть желудки горячей пищей, принесённой с берега в термосах. Хаво не зря успокаивал Бабенку. С первых шагов землякам молодого солдата не повезло. Не успели они впотьмах присмотреться к оврагу, как немцы открыли огонь из тяжёлых орудий, беря под обстрел то один, то другой квадрат плацдарма. Всем было приказано укрыться в ячейках и землянках, и все попрятались в норы, как мыши. В щелях и землянках людям стало тесно, как сельдям в бочках. С одной стороны возле Нади оказался Курганов, с другой – Хаво, и тут же Бабенко – здоровый детина, дрожавший, как лист осины на зябком ветру.
Но в соседней землянке, где были одни новобранцы, чьи-то нервы не выдержали. Восемь солдат рванулись вон из укрытия. Они бросились вниз по оврагу – к Днепру. Тяжёлый снаряд, угодивший в откос оврага, обрушил стену земли. Когда откопали сбежавших, шесть человек уже задохнулись. Только двух смогла возвратить Надя к жизни. Смерть товарищей подействовала на новобранцев особенно удручающе. С того дня Курганов приказал даже в наряд посылать их с бывалыми солдатами. Посылать до тех пор, пока они не привыкнут к запаху пороха, сумеют побороть в себе страх, брезгливость к ранам и трупам.
– Вот так, – поучал Григорий Николу, – трусам всегда везде плохо. Это уж точно. Мне можешь верить.
Через головы полетели снаряды на левый берег, очевидно туда, откуда били всегда наши тяжелые дальнобойки. Но Хаво не обратил внимания.
– Ты хохол или русский?
– Батько – хохол, мать кацапкой была.
– И сколько тебе, дубинушка, лет?
– Чего сколько?! Двадцать два.
– Ого! И в армии был?
– Был неделю...
– Больно здоровый ты, дядя, не справлюсь, пожалуй. А то бы снял с тебя портки, да и всыпал крапивой по полным местам.
– За что всыпал?
– Чтоб с фронта не бегал.
– Я не один.
– Один не один, а сбежал. Что на Фому кивать, коли у самого рожа крива.
– Все так делали.
– На всех не бреши. Все бы сбежали – воевать некому было бы. Почему в партизаны-то не подался?
– У нас лесов нету.
– Лес волку нужен, а партизану – Родина.
– Тебя бы под немца, ты бы узнал...
– Может, и знаю. Видел я немцев... Вот так, как с тобой, разговаривал, а под ними не буду!
– Ну чего ты меня пытаешь? Чего? – взмолился Бабенко. – Я ещё навоююсь... 
Так вели они разговор, понимая, что Хаво мог бы смачно, язвительно матюгнуть Николу, а Никола тем же ответить Григорию. Но ни тот, ни другой не делали этого. Что было, то прошло, а за то, что будет, оба они в ответе. Может, и Хаво два года назад многое понимал иначе. Война другому его научила. Научила чему-то таких, как и Никола. А Григорий должен научить его с врагом драться.
– Слушай, Хаво, а эта врачиха у вас давно? Кажется, наша, хохлушка. Лезет везде, не боится. Как её, Лозовенко, что ли?
Григорий почувствовал, как всё в нём запротестовало:
– Ты что, про доктора нашего так?!
– А про кого же ещё?
– Не врачиха она и не хохлушка. Понял или нет! Это я для тебя кацап, а ты для меня хохол... и то с позволения твоего так называю.
– Да я это так, – замялся Бабенко, – шуткую...
– Шуткуешь? Нашелся шутник! Таким, как она, должен кланяться в ноги... С тобою, сопливым, спит рядом в землянке и ест всегда вместе. Храпишь ты, как трактор, – она тебя слушай. Портянки вонючие размотаешь – она их нюхай... Ты, балда, и отвернуться, когда нужно, не догадаешься... Вот она жизнь для неё какая. И говоришь о ней, как в душу плюёшь. У нас так не заведено. Культуры солдатской нет у тебя. Для нашего брата доктор – первый человек в батальоне. Запомни: в армии нет врачих, фельдшериц. Есть сестрица, есть доктор, а если язык не поворачивается, тогда говори как положено – товарищ военврач...
Спустя неделю, когда нужно было проделать ночью проходы в немецких проволочных заграждениях, Хаво в помощники взял Бабенку. Воспользовавшись минутным затишьем, они поползли рядом, в руках автоматы, за ремнями на спинах ножницы. Ползти пришлось на участке, которой не раз переходил из рук в руки, хорошо освещался ракетами, был избугрен воронками, ячейками, обвалившимися траншеями. Они уже резали проволоку, когда немцы их заметили и открыли бешеный огонь. Хаво скатился в воронку. Бабенко вскочил, побежал назад. Пули визжали и рикошетили, свистели у ног, а может, над головой. Заметив при свете ракеты окопчик, Бабенко грохнулся камнем в него. Но не прошло и пяти секунд, выскочил с руганью из укрытия, перемахнул расстояние до Григория, шлепнулся рядом.
– Тебя что, скипидаром намазали, шантрапа! – проворчал озлобленно Хаво. Бабенко плевался, тёр руки землей и снова плевался.
– Покойник, склизкий уже... противно...
Когда возвратились в овраг, Хаво хлопнул товарища по плечу, рассмеялся:
– Молодец, Никола, солдат из тебя получится! Был у нас в роте Засыпкин, так тот поцеловал бы лучше покойника в ж.., чем из окопа вылез...
Бабенку чуть не стошнило.
– Ничего, ничего. Скорее привыкнешь. Другой раз попьёшь из канавы, пройдёшь шагов десять, а там дохлая кляча лежит... От этого ещё никто не помирал. В книгах, может, такого не пишут, неприлично вроде. А на войне как на войне.
Бабенку вновь замутило, а Хаво уже без насмешки, подражая Третьякову, серьёзно, неторопливо договорил:
– Война трусов не терпит, брезгливых не любит, горячих быстро остудит. Сегодня крещенье ты, брат, прошёл – страх одолел. А то, что до этого под бомбежкою насиделся, – это не в счёт. Просидеть в блиндаже можно год и нехристем остаться. Молодец, Никола, хочешь – друзьями будем!
И, действительно, с той поры Бабенко уже боялся потерять в глазах Хаво нажитой авторитет. Это не значит, что он не втягивал шею, когда рвался близко снаряд или падала бомба, но и выдержка его уже много стоила.
– Выйдет толк из вас, выйдет! – говорил Хаво Бабенко и его землякам. – Вот только жрать вы горазды, хлопцы. Ладно, и к этому скоро привыкнете... У нас соответственно требованию организма дается. Лишний жирок на пупке не завяжется...
Так незаметно вжилось пополнение в роту. А семнадцатого октября, когда была прорвана оборона немцев и занято несколько деревень, Бабенко с подчеркнутой лихостью, подражая Григорию, предстал перед Кургановым.
– Разрешите, товарищ гвардии старший лейтенант, обратиться! Я слышал, шофёр на трофейную машину нужен. Дозвольте, доставлю.
Курганов давно мечтал иметь в роте вместе с повозкой грузовую машину. Теперь подвернулся брошенный немцами «оппель-блиц». Сам Курганов баранку крутить давно научился, да только быть командиром роты и одновременно шофёром никак не сподручно.
– Доставишь шофёра?! Откуда?
– Дозвольте! Найду! – заверил Бабенко.
Курганов решил, что солдат найдёт в батальоне шофёра, о котором раньше не было известно. Но оказалось, вовсе не так.
Спустя полчаса в одной из хат заголосила толстая, неопрятная на вид женщина, схватила за руку щупленького мужа Панаса.
– И куда вы его берёте? Що вин вам сделал такого. Да скажи ты хоть слово, Панас! 
Панас молчал. За него говорил Никола Бабенко.
– Будет тоби надрываться. Кто воевать-то с германом станет? Хватит, погрелся возле тебя... – и уже к Панасу, не смеющему возразить: – Бери картуз и пошли. Шофёров армии треба. Где ещё есть шофера, показывай?.. А ты не вой, человек в армию идет, радуйся, дура!
Курганов сразу даже не понял, кого и откуда привел к нему Бабенко. Он думал увидеть солдата, а увидел трёх человек в обычном гражданском наряде.
– Вы шофёры? – спросил он их.
– Шофера! – ответил за всех один.
– Идите пока на крыльцо, там подождите.
И когда они вышли, Курганов, едва скрывая ухмылку, спросил растерявшегося Бабенку:
– Зачем ты привёл их, что с ними делать я буду?
Теперь солдат удивился.
– А как же их упустить?! Их в армию всё равно заберут. Тогда они нам не достанутся. Дозвольте, я к старшине их сведу, сразу оденем, и баста. Пусть барахлишко домой снесут, попрощаются с женками...
«Он прав, призовут, – подумал Курганов, – была не была, заберу к себе в роту! А машины ещё раздобуду!»
Прошли две недели. В один из погожих дней роту на марше нагнал комдив. На шустреньком «виллисе» с ним был и начальник политотдела Сокольников. Рота была на привале. Полковник велел отдыхать солдатам, Курганова отозвал в сторонку:
– Так ты партизанить, значит, решил? – прищурив глаза, спросил он строго Курганова.
– Не понимаю, товарищ гвардии полковник.
– Не понимаешь?! – нахмурился и Сокольников.
– Никак нет, товарищ гвардии подполковник!
И тут один за другим, перекрёстным порядком, как на допросе, посыпались на Курганова вопросы комдива и начальника политотдела:
– Кто позволил тебе людей в армию мобилизовывать?
– Разве не ясно, что это дело военкоматов?
– Может, тебе и машины по штату положены?
– Ты говоришь, тремя автомашинами уже обзавёлся? Это где же, в Кастромке, что ли? А трактор не заимел?
– Один заимел, – упавшим голосом ответил Курганов. – Тысяча мин на прицеп сразу входит... Два километра по фронту от танков можно закрыть...
И чем больше Курганов потел, тем заметней теплилась смешинка где-то в глазах комдива.
– Так вот что, Курганов, выговор я тебе объявляю в приказе по дивизии. Шофёров, тракториста в кадры отправишь. Две машины сдать в автобат. Трактор и дизель оставлю вам в батальоне. Всё равно лошадей половину у вас перебило, тракториста и шофёра прикажу прислать новых. Ну а если ещё раз подобное выкинешь – судить тебя будем! Понятно?!
– Понятно, товарищ гвардии полковник! 
Сокольников задержался возле Курганова на минуту.
– Как же ты так, Курганов! Запомни, ты не советская власть. И потом, кого ты берёшь? Может, старост, а может, и полицаев? Пусть народ сперва сам разберётся, что к чему. А тебе кого дали – с тем и воюй...
Мишина ушла. Курганов подал команду строиться. На правом фланге стоял Бабенко и невинными голубыми глазами пожирал командира роты, ожидая команду: «Равняйсь!». Курганов горько ему улыбнулся. Бабенко, польщённый вниманием, ответил широкой улыбкой. Он понимал – в строю большего допускать нельзя. Через два дня в батальон из штаба дивизии принесли приказ за подписью полковника Шугая. Курганову объявлялся выговор. Весь офицерский состав дивизии строго предупреждался о недопущении подобных поступков.
А «бюссинг» трофейный и трактор не раз выручали в беде.
Шальная пуля прошила инженеру дивизии мякоть ладони между большим и указательным пальцем. Рука опухла, болела, но это было не первое пулевое ранение за тридцать лет службы в армии.
– Вот тут, вот тут ещё бинт наложите, – подсказывал он. 
Надя не пожалела бинта, и это растрогало инженера.
– А я ведь грешил на вас и на Курганова, – признался он. – Не сердитесь?
– Ну что вы! Я не сержусь! – ответила Надя.
– Знаете сами, люди вы молодые. Всякие увлечения сейчас не безвредны. Думая об одном, можно совсем позабыть о другом! Война! Понимать надо, война! До личных ли нам теперь переживаний. Конечно, настоящая любовь – дело святое...
Надя слушала инженера с пятого на десятое. Ей лучше знать – настоящее её чувство или ненастоящее. Когда Курганов пытался заговорить с ней о прошлой размолвке, она посмотрела ему в глаза, как смотрят тому, с кем предстоит пройти сквозь смерть, и только сказала одно:
– Молчи... Мне хорошо с тобой, и молчи!
– Да, да, – продолжал инженер, – здесь вот потуже, пожалуйста. Любовь – это дело святое.
– Простите меня, – перебила Надя, – у вас есть жена и взрослые дети?
– Разумеется, есть! Моей дочери двадцать два года.
– И вы думаете о ней только хорошо, не правда ли?
– Только и только так!
– Тогда очень прошу: думайте и обо мне так же хорошо, как о своей дочери.
– Извольте, пожалуйста. Я могу...
– Вот и спасибо!
– Вам тоже спасибо. Заражения, надеюсь, не будет? Завтра вам покажусь. Покажусь обязательно, а сейчас, извините, спешу. Свидание у меня с товарищем Галковым. Очень толковый солдат, очень. Новый взрыватель для мин изобрёл.
Встретив Сергея Яковлева, инженер не забыл напомнить и ему о Галкове:
– Скоро будет армейская конференция изобретателей и рационализаторов, товарища Галкова пошлём обязательно, а вот вы – вы все стишки пописываете?!
– Пишу, каждый день пишу, товарищ инженер-майор, не всем же изобретать.
– А по какой формуле рассчитывается наружный заряд, если нам надо перебить железобетонную балку, имеющую мощную гибкую арматуру? Ага, забыли?
– По формуле цэ равняется двум эф, умноженное на двадцать пять.
– Тогда ничего не скажу, ничего!
– Куклин вам не докладывал? – спросил Сергей с едва заметной улыбкой.
– Нет, не докладывал, а что?
– Что-то тоже изобретает, но никому говорить не хочет. Сегодня ночью испытывать собирается своё изобретение.
– Спасибо, спасибо! Поинтересуюсь обязательно. Чем больше пошлём людей на конференцию – тем лучше.
– По-моему, на это он и рассчитывает...
Вместе с Галковым инженер решил сходить на передний край и посмотреть на месте, чем занят Куклин.
А Куклин меж тем готовил взрывчатку, колья, ломы.
С вечера метрах в тридцати от проволочных заграждений гитлеровцев было установлено десять колов. Вдоль каждого кола привязано по пятнадцать толовых шашек, к шашкам приставлен лом, обращённый в сторону вражеских траншей. Расчет старшины сводился к тому, что шашки, взорвавшись, с огромной силой метнут лом и в сотую долю секунды порвут проволочные заграждения немцев. Это было б, конечно, здорово. Не надо лазить под пули врага, чтобы делать проходы, а проволочные заграждения больше не были бы помехой на пути атакующих войск.
Почти всю ночь проползал по снегу Рябкин, протягивал шнуры, согревал руки дыханием, поругивал старшину, который больше сидел в жарко натопленном блиндаже пехотинцев, чем помогал ему.
Галков пришел на полчаса раньше дивизионного инженера.
– Будьте поосторожней, – предупредил он Куклина, – там впереди наши минные поля. Я сам устанавливал.
Рябкин показал взрыватель с капсюлем-детонатором, который обнаружил в свежей снарядной воронке. Бесспорно, кто-то уже побывал на минном поле. Если немцы, тогда в любую минуту жди наступления или разведки боем. Всё это встревожило Галкова. Разыскав старшину в блиндаже, он высказал свои подозрения.
– Ты шутник, – рассмеялся Куклин, – фрицам сейчас не до наступления. Сам знаешь – на оборону они перешли. Потерял взрыватель и сваливаешь на дядю...
Черноусый грузин-пехотинец, щуря насмешливые глаза, не замедлил вмешаться:
– Конечно, сам потерял. Зачем говоришь на немца? Немца мы и в глаза не видим. Не надо плохо думать. И мины свои зря ставил на самый бугор. Танк не дурак, зря на пушку не пойдет...
– Ты мне брось агитировать! – обозлился Галков. – Натопите в блиндажах, как в бане, и дрыхните напролет всю ночь, хоть за ноги вас самих вытаскивай. Откуда только дрова берете...
– Ай, ай, зря говоришь...
– Ладно, Галков, не шуми, – вмешался старшина, – уже светает, придёт сейчас дивинж, будет испытывать наши метатели...
Одновременный взрыв шестидесяти килограммов тола разнесся на несколько километров. Казалось, что вспыхнул и треснул дьявольский шар огня. После взрыва с минуту царила гробовая тишина, затем кое-где застрочили пулемёты и автоматы. Но так как ни наши, ни немцы больше ничем не проявили себя, то и пулемёты вскоре стихли.
Галков долго вглядывался в сторону противника и наконец протянул свой бинокль подслеповатому инженер-майору. Инженер уже дважды успел протереть очки, но ничего пока не увидел.
– Плакали наши ломики!.. – сказал безнадёжно Галков.
Стало настолько светло, что и инженер дивизии наконец рассмотрел неповреждённый проволочный забор.
Осознав случившееся, Куклин утратил дар речи. Он то краснел, то бледнел.
– Зимой лом на вес золота, а тут десяток чёрту на кулички запустили, – не унимался Галков. – Говорил, ничего не получится, – не поверили.
Галков зашёл в блиндаж за автоматом и тут же вылетел из него как ошпаренный.
– Товарищ дивинж, пойдёмте со мной, пойдёмте!
Оказывается, три часа Куклин блаженно дремал у пехотинцев, а те в это время топили железную печку взрывчаткой мин, которые неделю назад устанавливал сам Галков. Мины они натаскали с поля ещё прошлой ночью. Пехотинцы были довольны – топлива на два дня. Нет, они не снимали мины подряд, они брали их выборочно: те, с которых сдул ветер слой снега, которые были побиты осколками, пулями... Тол горел не хуже каменного угля...
Уже пришли в расположение батальона, а Галков всё не мог решить: огорчаться ему или смеяться. Пехота стала отапливаться противотанковыми минами! Вот уж чего не могло быть под Юхновым или под Чернышевской. Как расценит всё это большое начальство? Ясно, кое кому нагорит и порядком... Однако было во всём этом и нечто другое – бойцы перестали бояться «пантер» и «тигров», больше надеялись на себя, на поддержку орудий. Мысли об обороне отходили на задний план.