Звукозапись
Экранизация
Литературные вечера
Автограф

Кузнецова А. А. / Произведения

Чёртова дюжина

Часть первая

Подземный ход

Затеевы праздновали день рождения дочери. Дине исполнилось четырнадцать лет. В гости к ней собрались одноклассники – девочки и мальчики.

Екатерина Петровна Затеева решила не смущать детей присутствием взрослых и обед устроила им отдельно, в саду. По желанию Дины стол накрыли в тени старого дуба, между двух клумб с анютиными глазками, душистыми левкоями и желто-коричневыми бархатцами. Иннокентий Осипович Затеев еще утром соорудил около стола деревянные скамейки.

В четыре часа дня шумная компания разместилась на скамейках вокруг стола. Именинница осторожно засучила пышные рукава новенького розового с черными горошками платьица и приступила к обязанностям хозяйки. Она разложила на тарелки дымящийся мясной пирог, придвинула каждому поближе тарелку с бульоном. Гости вначале смущались, но скоро зазвенели ложки, застучали ножи, и все с аппетитом принялись есть.

 Взрослые расположились на террасе. Здесь был толстый учитель физики Тарас Викентьевич Гринько, инженер Игорь Андреевич Куренков, худенькая старушка Ольга Семеновна Петерсон и родители Дины.

Иннокентий Осипович часто вскакивал из-за стола, проворно сбегал по ступенькам в сад проведать молодую компанию.

 Разговор у стола между клумбами моментально стихал, и ребята с уважением смотрели на отца Дины – маленького, лысого, с мохнатыми, как у Толстого, бровями. Затеев был директором школы, в которой учились ребята. Они любили его и немного побаивались.

 – Ну, как? – осведомлялся Иннокентий Осипович и, не дождавшись ответа, упрекал Дину: – Хлеба-то у вас почему нет? А Костя что именинником сидит? Рябчик на тарелке целёхонек!

Он покидал притихших ребят, тер лысину холеной рукой с перстнем на мизинце и про себя рассуждал: «Спугнул, спугнул молодежь. Пусть уж сами как хотят…»

 Он возвращался на террасу, смеялся, острил, и здесь снова становилось шумно и весело.

 – Что же вы, Ольга Семеновна, зарок, что ли, дали у нас не кушать? – говорил он. – Я в сад уходил, вы в блюдечко смотрели и теперь так же сидите. Может быть (он хитро подмигнул), о женихе гадаете?

 – Хи-хи, хи-хи! – в ответ дребезжала старушка, и на ее седой голове вздрагивала крошечная шишечка волос.

Екатерина Петровна разливала чай.

 – Кончайте курить и пейте чай, – обратилась она к Куренкову.

 Он вежливо приподнялся в кресле, отвесил полупоклон, но предпочел оставаться у перил террасы.

 – Кушайте, Тарас Викентьевич, – продолжала хозяйка, подвигая вазу с печеньем толстому гостю, а сама чуть заметно улыбалась. Она знала, что Тараса Викентьевича Гринько можно не угощать: везде он чувствовал себя как дома и ел невероятно много.

 – Скушаю, все пшендечки скушаю, дорогая моя! – гудел Тарас Викентьевич. – У меня аппетит в дедушку Крылова.

Он вытирал клетчатым платком потное румяное лицо и с удовольствием уничтожал пряники, ватрушки, хворост.

 – Что это вы, Игорь Андреевич, ребят так изучаете? Рисовать их, что ли, задумали? – смеясь, спросил Иннокентий Осипович.

 – Если б умел, обязательно нарисовал бы, – оживленно отозвался Игорь Андреевич.

 Он всем корпусом повернулся к Иннокентию Осиповичу, широкими приподнятыми плечами загораживая все кресло.

 И не первый раз залюбовался Иннокентий Осипович прекрасной линией его лба и носа, гордым ртом и чуть-чуть выдающейся нижней челюстью. Куренков, несмотря на свои сорок лет, был совершенно седым.

– Вот посмотрите на Динушку. – В голосе Игоря Андреевича зазвучала отцовская нежность.

 Иннокентий Осипович переглянулся с женой. Она вздохнула и отвернулась. Три года назад у Куренкова умерли дочь и жена. Дочь, по его словам, очень походила на Дину. С тех пор он горячо привязался к Дине и часто стал бывать у Затеевых.

 – В розовом платьице она походит на ландыш – стройная, высокая. А волосы… смотрите: по последней моде – косички кверху и бант. Какой у нее необычный и красивый загар, – продолжал Куренков. – Теперь смотрите: рядом с ней девочка совсем другого типа.

– Это Саша Семенцова, – подсказал Иннокентий Осипович.

 – Верно, предки цыгане, ишь какая кожа черная. Некрасивая девочка. А волосы чудесные – косищи какие, ниже колен! Смотрите, блестят как!

 – Да вы в самом деле художник! – засмеялся Иннокентий Осипович.

 – Каждый человек немножко художник, – улыбнулся Куренков. – Вот эту курносую девчурку с двумя косичками я чаще всех встречаю с Динушкой. Верно, это ее любимая подруга.

 – Это Наточка, – вступила в разговор Екатерина Петровна. – Очень хорошая девочка – умница, одаренная, серьезная.

– У этой девочки есть один дефект, – заметил Иннокентий Осипович, – она неопрятна. Ногти у нее всегда как у хищника, с траурной каймой.

 Все засмеялись.

 – А рядом, – продолжал Куренков, – невероятный блондин, но это не альбинос.

 – Его в школе зовут «Витя Беленький», – сказал Иннокентий Осипович. – Каюсь, мой любимец. Удивительный парень: какой-то весь светлый, чистый, честный. Да и товарищи его любят…

 Понемногу все взрослые собрались у перил террасы.

 – А этот, – указывая головой на черного худенького мальчика, – гудел Тарас Викентьевич, – Костя Зарахович. Смотрите, Игорь Андреевич, какой тип, а?

В это время стукнула калитка, и в саду появилась тоненькая девушка в белом платье, с волосами, завитыми в мелкие кудряшки.

 – Кира! – всплеснула руками и почему-то удивилась Ольга Семеновна появлению своей дочери.

 Кира только входила, а ей навстречу по дорожке сада уже мчалась Дина.

 – Вот этой дружбой я недоволен. Разница лет, да и вообще… – потирая лысину ладонью, тихо сказал Иннокентий Осипович самому себе, но Куренков слышал и пожал плечами, точно хотел сказать: «В выборе друзей дети не всегда спрашивают родителей».

Кира обняла Дину за шею и, осторожно целуя в щеку крашеными губами, сказала:

 – Поздравляю, Дина, с днем рождения и дарю тебе вот это.

 Она протянула крошечный сверток. Дина развернула его. В бумаге лежала маленькая бронзовая пудреница в форме сердечка. Внутри было круглое зеркальце.

 – Ой, какая чудесная! – обрадовалась Дина и, подхватив Киру под руку, потащила ее к детскому столу.

 Обед кончался, когда у стола появился запыхавшийся Иннокентий Осипович с подносом в руках и бутылкой под мышкой.

– Ну, друзья мои, в честь рождения Дины не зазорно будет выпить и вам по рюмочке вина. Я эту бутылку со дна моря от капитана Немо добыл. Не верите?

 – Не верим! – серьезно за всех сказал Витя Беленький, не сводя голубых глаз с Иннокентия Осиповича и пытаясь угадать, шутит он или говорит серьезно.

 – Ну, не верьте! – спокойно продолжал Иннокентий Осипович, ставя поднос с бутылкой и рюмками на край стола.

 – Ой, папа, какой ты догадливый. Ты, верно, и берег эту бутылку для моего рождения! – ликовала Дина, помогая отцу разливать вино в рюмки.

– Вот Кире в эту большую. Она ведь взрослая! Ну, папа, и молодец же ты! Не верите, что бутылка от капитана Немо? – со смехом обратилась она к ребятам. – Ну и хорошо, что сказкам не верите, – лукаво поглядывая на отца, продолжала она. – Но что бутылка со дна моря, с какого-то затонувшего корабля – это точно. Ее папе знакомый капитан подарил и сказал: «Берегите до значительного дня».

 Рюмки были налиты. Иннокентий Осипович взял свою рюмку и сказал:

 – Ну, ребята, выпьем за счастливое будущее именинницы, за счастливое будущее всех вас!

Ребята неумело чокнулись и осторожно выпили «вино со дна морского».

После обеда Кира присоединилась к обществу взрослых и занялась проснувшимся Юриком – трехлетним братом Дины, а ребята затеяли старинную игру в палочку-застукалочку.

 Варя и Костя вышли на широкую тихую улицу, поросшую травой. Костя размахнулся и бросил палку. Она покатилась по дороге, вздымая пыль. Варя вприпрыжку побежала за палкой, а Костя во двор. Он видел, как в калитке огорода мелькнуло розовое с горошками платьице и, не думая о том, хорошо ли можно спрятаться в огороде, бросился туда же. Он нагнал Дину в молодом березнике. Она приложила палец к губам в знак того, чтобы он молчал, и присела в высокой траве. Костя рядом опустился на землю.

– Знаешь, Дина, – прошептал он, задыхаясь от быстрого бега, – я тебе подарок один… не хотел только при всех… Вот возьми… Только плохо…

 Он вытащил из кармана кусок александрийской бумаги, скрученный трубочкой и перевязанный белой ниткой.

 Дина взяла сверток и хотела разорвать нитку. Но Костя остановил ее:

 – Ты потом, без меня. Там стихи и рисунок.

 Дина вспыхнула и смутилась. Она знала, что надо поблагодарить Костю за подарок, но почему-то молчала и, досадуя на себя, смущалась еще больше. Из сада доносился звонкий голос Вари:

Палочка-застукалочка идет,Кого первого найдет,Тот за палочкой пойдет.Затем послышался визг, смех, стук палочки. Костя приподнялся, вытянул шею.

 – Витю Беленького нашла… Сашка бежит. Скорее! Застучалась, – со смехом прошептал он.

 – Сиди, не выглядывай, – строго сказала Дина, но было уже поздно.

 – Костя! – крикнула Варя и понеслась со всех ног к застукалочке.

 Костя подмигнул Дине и, шепнув: «С выручкой!», направился в сад. Палочка стучала снова, значит, Варя нашла Нату. Теперь всех могла выручить только Дина.

Хлопнула калитка огорода. Дина приподнялась и увидела Варю. Она осторожно шла между гряд, повертывая голову то в одну, то в другую сторону. А в щели забора с надеждой смотрели четыре пары глаз. Дине даже показалось, что она различает черные, блестящие глаза Кости.

 Нужно было опередить Варю, но она стояла совсем близко у калитки. Дина решила ползти и с сожалением взглянула на новое платье.

 – Динка! Все равно попадешься! Сдавайся лучше! – крикнула Варя, топчась на месте. Она не решалась отойти от калитки.

Раздумывать не было времени. Дина легла и осторожно поползла в высокой траве. Она припадала к земле, медленно двигалась вперед, руки заплетались в крепких стеблях травы, ноги не слушались.

 Варя нерешительно пошла в глубь огорода. Дина приподнялась, взглянула. Теперь она и Варя были на одинаковом расстоянии от калитки.

 Дина вскочила, легко перепрыгнула через грядку и понеслась к калитке. Легкая, тонкая, бежала она, чуть касаясь земли ногами. Костя широко распахнул калитку и захлопнул ее перед самым носом раскрасневшейся, неуклюже скакавшей через гряды Вари. Палочка оглушительно застучала по ступеньке крыльца.

– Тише, тише, Дина! – сказала с террасы Екатерина Петровна и, всплеснув руками, воскликнула: – Что это у тебя с платьем?!

 Но Дина не слышала. Она крутилась, как волчок, и кричала:

 – С выручкой, с выручкой!

 – С выручкой! – приплясывали Витя Беленький, Ната, Саша и Костя.

 Варя стояла красная, сердитая.

 – Я спрашиваю, что ты сделала с платьем? – строго, повышая голос, повторила Екатерина Петровна.

 – Ползла, мамочка, ребят-то надо было выручить, тут уж не до платья…

Дина взглянула на порванную юбку. Ей стало жаль новенького платья, но главное – стыдно было перед матерью. Это платье утром подарила ей Екатерина Петровна. Ночь она сидела за машинкой, желая непременно окончить подарок к сроку.

 Екатерина Петровна сердито отвернулась и отошла к столу.

 – Ничего, Дина, – сказала Саша, – ты его сейчас сними, а потом я помогу тебе розовой ниткой зашить, и ничего не будет видно.

 – Правда? – обрадовалась Дина и побежала переодеваться.

 Витя Беленький взял палочку-застукалочку и обратился к Варе:

– Ну-с, снова придется вам топать за палочкой.

 – Не пойду. Надоело так играть.

 – Ага! Как второй раз голить – так надоело. Нет, гражданка, это не по правилам. – Витя решительно направился за ворота.

 – Пойдемте на реку, – спускаясь с крыльца, предложила Дина.

 – На реку! – поддержали все и побежали к плетню огорода.

 Когда они лезли через плетень, Дина выронила из кармана Костин подарок. Сверток упал на резные листья крапивы. Его подняла и спрятала в рукав Саша Семенцова. Она догнала Дину и, поглядывая на нее, хотела спросить, что у нее пропало, и, подразнив, возвратить потерянное. Но любопытство взяло верх. Девочка забежала в мелкий березник, присела и, осторожно распутав нитку, развернула бумагу.

В тонко очерченной рамке, перевитой незабудками и ромашкой, печатными буквами были написаны стихи. Вверху красивым шрифтом выведено:

 «В день четырнадцатилетия Дине Затеевой от Кости Зарахович на память».

 Саша с увлечением стала читать Костины стихи.

 Особенно ей понравилось одно четверостишие, и она несколько раз перечитала его:

 Караван наших дней быстрокрылый

Улетает и тает, как дым…

Знаю, в сердце, что есть и было –

Навсегда оставляет следы.

– Вот здорово, – прошептала она, свернула бумагу трубочкой, завязала ниткой и с сожалением подумала, что теперь каникулы. Будь сейчас учебное время, Саша непременно рассказала бы всему классу о том, что Костя сочиняет Динке стихи, и уж разыграли бы они и поэта и именинницу.

 Саша догнала ребят, подала Дине сверток и сказала насмешливо:

 – Маша-растеряша!

 Дина вспыхнула, взглянула на Сашу, и по тому, как та сразу же посмотрела на Костю, ей показалось, что она читала стихи. Костя все это видел. Он нахмурился и вскоре, улучив удобный момент, схватил Сашу за длинные косы и со злостью в голосе крикнул:

– Но, чалка длиннохвостая!

 Он дернул так больно, что Саша закинула кверху голову и на ее глаза навернулись слезы.

 – У, Пушкин! – сердито сказала она.

 Теперь Костя окончательно убедился, что Саша читала его стихи.

 Они шли через пустырь. В стороне зияла ровная четырехугольная яма. Здесь еще в давние времена был приготовлен фундамент, очевидно предназначенный для дома с подвальным этажом. Яма глубиной около двух метров, была завалена большими камнями и поросла высокой густой травой.

Впереди шли Дина и Ната. Когда они были вместе, то Дина казалась особенно высокой и хрупкой, а Ната здоровой и коренастой. Несмотря на торжественный день – именины лучшей подруги, – Ната была одета небрежно. Пояс коричневого платья придерживала большая английская булавка. На спине из четырех пуговиц две отсутствовали.

 Девочки подошли к краю фундамента. Саша с Варей шли шагах в десяти, оживленно перешептываясь. Мальчики скрылись под яром.

 – Спрячемся! – шепнула Ната, указывая на яму.

Дина быстро оглянулась, убедилась, что ее и Нату подруги не замечают, присела и, посмеиваясь, осторожно спрыгнула вниз. Ната последовала за ней.

 Они забились в угол, прислушиваясь к шагам и разговорам наверху.

 – А где же девчата? – услышали они удивленный голос Вари. – Неужели к реке спустились?

 Послышался дружный топот ног, должно быть, девочки побежали.

 Дина с Натой переглянулись и засмеялись. Они продолжали сидеть на корточках в углу ямы и разговаривали шепотом.

– Динка-а-а!

 – Нат-ка-а-а! – доносилось издали.

 Их искали. Хотелось спрятаться подальше. Дина изо всех сил прижималась спиной к холодному камню, словно от этого она становилась менее заметной. Неожиданно на плечи ей посыпалась земля. «Подкрались, увидели», – подумала она, осторожно приподнимая кверху голову. Но наверху никого не было.

 Земля осыпалась между ровными четырехугольными камнями, к которым прижималась Дина. Она повернулась и заметила, что камень, около которого она стояла, отличался от других камней – гладкий и темный, он скорее походил на плиту. Она наклонилась, взяла щепку и ткнула ею между камней. Щепка без усилий вошла туда.

Земля посыпалась опять, и между камней образовалась дыра. Дина просунула туда руку и громко сказала:

 – Там пусто!

 – Тише ты! – зашептала Ната. – Они же тут.

 Но Дину теперь больше всего на свете занимала дыра между камней.

 – А что, если там клад?! – серьезно сказала она. – Ну-ка, попробуем сдвинуть камень!

 – Смотри! Да он совсем плоский, – нащупывая пальцами плиту, громко удивилась Ната.

 Они обе просунули пальцы в щель, схватились за край плиты, изо всех сил потянули ее и чуть не свалились – так легко подалась она вперед и упала. Девочки отскочили и со страхом смотрели то на черное отверстие, зияющее в фундаменте, то друг на друга.

– Что же это такое? – наконец сказала Ната, приближаясь к отверстию. – Там ступеньки, Дина. Что же это – погреб?

 Дина подошла, заглянула. Свет падал на две каменные ступеньки – дальше ничего не было видно.

 – Нет, это не погреб, – в раздумье сказала она. – Разве бывает погреб под домом? А ведь тут должен был быть дом. Что же это такое? Темница? Подземный ход? Кто же начинал строить этот дом?

 – Давай позовем ребят, – предложила Ната.

 Они стали кричать.

 Первый отозвался Костя:

– А, вот они где!

 – Костя, зови скорее всех! Тут что-то страшное, интересное! Смотри – подземный ход! – кричала Дина, заглядывая в темное отверстие, но не решаясь туда войти.

 Костя, не раздумывая, прыгнул в яму, за ним прыгнул Витя Беленький.

 Костя с Витей внимательно осмотрели ход.

 Спуститься вниз по каменным ступенькам оказалось невозможно без света, а спичек ни у кого не было.

 – Я сбегаю за электрическим фонариком, – предложила Дина.

 С помощью ребят она выкарабкалась из ямы и что было сил помчалась домой.

  Около дома Дина встретила Куренкова. Худой, высокий, он шагал как-то отлично от всех, сутуля широкие плечи, приподняв голову, выставив вперед подбородок. В сером костюме, с седыми непокрытыми волосами, Дине казалось, он походил на американца.

 – Куда это, Динушка, такими темпами? – спросил он и, как обычно при виде Дины, улыбнулся широкой отцовской улыбкой.

 – Игорь Андреевич! – сказала Дина, останавливаясь и тяжело дыша. – Мы нашли подземный ход! Знаете, там, в фундаменте недостроенного дома.

И Дина торопливо рассказала Куренкову свое открытие.

 Удивила она его своим рассказом или нет, Дина не знала. Красивое лицо Куренкова всегда было однообразно-спокойно, и никакие переживания не отражались на нем. Таким же спокойным оно было и теперь. Ни удивления, ни любопытства, ни сомнения не появилось на нем. И Дину это огорчило. Но когда Куренков изъявил желание посмотреть подземный ход, она обрадовалась и представила себе, как будут довольны ребята, что она приведет главного инженера военного завода посмотреть на их открытие.

У Куренкова были с собой спички, и Дина не пошла домой за фонариком. Они повернули и быстро направились к реке.

 С зажженной спичкой Куренков первым спустился вниз по каменным ступенькам в темноту неизвестного отверстия. Он шел медленно, согнувшись почти вдвое. За ним, также согнувшись, шла Дина, остальным ребятам свод подземного коридора не мешал идти почти не сгибаясь.

 Впереди чуть мелькал свет от спички Куренкова, пахло сыростью, землей… Было душно и тревожно.

 – Вот и конец, – громко сказал Игорь Андреевич. – Кто-то, видно, затевал подземный ход, да пороху не хватило, оставлено на половине. Поворачивайте, ребята!

– А что там, в конце? Двери нет? – интересовались ребята.

 – Ничего нет. Одна глина, – ответил Куренков.

 Начало подземного хода Костя и Витя Беленький закрыли плитой, и, оживленно рассуждая о своем открытии, все двинулись к дому Затеевых.

 Куренков широко шагал впереди, ссутулив могучие плечи и выставив подбородок.

 – Я советую вам, ребята, о своем открытии не говорить ни одной душе, даже родителям.

 – Почему, Игорь Андреевич? – удивилась Дина.

 – А вот почему, – продолжал Куренков. – Этот подземный ход, вот в таком неоконченном виде, для нас, взрослых, интереса не представляет. Ход недоделан. Куда он ведет – неизвестно. Да и зачем он нам? Очевидно, некто, строивший его, имел свою цель. Если вы сообщите даже только своим родителям, поверьте мне, они скажут родным, знакомым, и постепенно узнает весь город. Все будут ходить туда, смотреть, его запакостят – и только. А если вы сумеете до поры до времени сохранить свое открытие в тайне, потом мы придумаем вместе, как полезнее использовать его. А пока оставьте его в собственном пользовании – играйте здесь…

Ребята согласились с предложением Куренкова. От этого решения на сердце у Дины стало тревожно. Она привыкла делиться с родителями всеми радостями и огорчениями своей жизни, особенно с отцом. Екатерине Петровне всегда было некогда до конца выслушать рассказы дочери, кроме того, она бранила ее за каждую шалость. И Дина иногда с огорчением думала: «Неужели она не понимает? Ведь она тоже была девочкой?»

 Отец Дины, наоборот, всегда находил время заняться с дочерью. Он с интересом слушал ее рассказы о ребятах, помогал ей разбираться в прочитанных книгах и вместе с ней пел ее любимые песни. Дина привыкла жить с отцом одной жизнью.

Вот поэтому-то, когда по совету Игоря Андреевича ребята дали друг другу честное пионерское хранить в тайне свое открытие, Дине стало не по себе и домой она возвратилась взволнованная.

 Вечером, разбирая подарки, полученные в этот день, Дина невольно улыбнулась. Самым дорогим подарком для нее было не розовое (уже порванное) платье, не лупа, подаренная Куренковым, не увлекательные романы Жюля Верна, о которых она мечтала давно. Самым дорогим подарком были Костины стихи, посвященные ей. Целый день она помнила о них, и мысль о том, что вечером она их прочтет, доставляла радость и какое-то непонятное волнение.

В этот вечер она говорила с отцом мало и не рассказала ему о двух самых важных моментах сегодняшнего дня: о подземном ходе и о Костиных стихах. Сказать о первом она не имела права, а о втором… не сказала потому, что не хотела посвящать в свои взаимоотношения с Костей даже самого близкого ей человека – отца.

 Перед сном Дина на минутку задержалась с отцом на террасе. Целуя дочь в лоб, Иннокентий Осипович задумчиво сказал:

 – Когда мне исполнилось четырнадцать лет, я уже работал помощником кочегара. Нелегко мне тогда приходилось. Ты этого никогда не узнаешь. У тебя позади только радость. И сегодня лучшее мое пожелание тебе, именинница, такой же полной радости и впереди.

Они оба перегнулись через перила и смотрели на черные шелестящие кусты сада, вдыхали тонкий аромат цветов, травы, листьев. До них долетал затихающий шум маленького города: обрывки песен, лай собак, неясные шорохи. Казалось, никакая сила не может нарушить мира, тишины, покоя этого городка, затерявшегося в глухих лесах невдалеке от Москвы.

 На душе у Дины в эту минуту было так спокойно, так радостно, что слова отца показались ей ненужными и немного смешными. Она звонко рассмеялась и обняла Иннокентия Осиповича.

 

Друзья

Затеевы собирались на пасеку к дедушке. Иннокентий Осипович оставался в городе, потому что в его школе шел капитальный ремонт.

 Екатерина Петровна с утра укладывала чемоданы, нервничала, сердилась. Маленький Юрик капризничал. Суматоха в доме ему не нравилась: на обычных местах не было игрушек, его забыли вовремя покормить, на него не обращали внимания, а еще хуже – требовали, чтобы он не вертелся под ногами и сидел где-нибудь в сторонке. Сидеть же в сторонке Юрик никак не мог. Ему необходимо было знать, что завертывала мама в бумагу, попробовать, не провалится ли крышка чемодана, если ее потоптать ногами, потрогать пальцем недавно испеченные ватрушки – горячие они или нет.

Раньше все это ему разрешалось, а сегодня его гнали, ругали и даже шлепали. Юрик сердился и капризничал.

 Дина сначала помогала матери, но потом это ей наскучило, и она побежала прощаться с подругами. Ната Савельева жила рядом со школой. Дина направилась к ней через боковую калиточку школьного двора.

 Во дворе на бревнах сидела Варя и еще несколько девочек, одноклассниц Дины. На заборе висел Мирошка. Про него в классе говорили: «Первый ученик с краю, никогда ничего не знаю». Дина подошла к девочкам. Увидев ее, Мирошка соскочил на землю и, низко кланяясь и кривляясь, почти пропел:

Караван наших дней быстрокрылый

Улетает и тает, как дым…

На бревнах послышался смех, Дина остановилась, щеки ее вспыхнули, на глаза навернулись слезы. Она взглянула на смеющихся девочек, повернулась и побежала прочь, а вслед ей неслись слова:

 Знаю, в сердце, что есть и было –

Навсегда оставляет следы.

С пылающими щеками она вбежала во двор Наты. Ната в окно увидела подругу и вышла на крыльцо. Взглянув на Дину, она поняла, что у нее не спокойно на сердце, но промолчала, зная, что та расспросов не любит, а если сочтет нужным, сама расскажет обо всем. В самом деле, вскоре Дина заговорила о том, что ее огорчило.

– Знаешь, Ната, Мирошка становится просто невозможным, – сказала она. – Кривляется, как цирковой шут, а девчонки наши поддерживают его, смеются над его глупыми выходками, поощряют их. Вот сейчас он начал меня дразнить, а Варя, Зинка, Наташа и Верка с ним заодно.

 Дина с Натой сели на ступеньки крыльца. Двор был грязный, засыпанный стружками, обломками кирпича, заваленный дровами и бревнами. Крыльцо было тоже грязное, затоптанное глиной. Ната, как всегда, не обратила внимания на это, но Дина отыскала в кармане тряпочку, вытерла ею ступеньку и тогда только села.

– Папа говорит, – неожиданно сказала она, – что в нашем возрасте всего понять нельзя не из-за недостатка ума, а потому, что нами пережито еще слишком мало. Я с ним всегда по этому поводу спорю.

 Она поднялась, за руку потянула Нату к себе и, когда та встала, обтерла под ней ступеньку. Обе улыбнулись.

 – А сейчас мне кажется, что во многом папа прав, – продолжала она. – Вот я, например, решительно не понимаю, почему девчата и ребята смеются, когда дружат девочка с мальчиком.

 – Девчата с ребятами смеются, а взрослые – ты замечала, Дина? – сердятся и еще больше не понимают такой дружбы, – горячо отозвалась Ната. – Вот на тебя с Костей Зоя Николаевна косо смотрит. Замечала?

– Замечала, – уныло отозвалась Дина. – А чего же тут плохого?

 – Не знаю. По-моему, ничего плохого нет.

 Ната задумалась, а потом, не отрывая взгляда от красной железной крыши школы, виднеющейся из-за забора, сказала:

 – А все-таки в этом есть что-то стыдное.

 – Почему? – Дина быстро взглянула на подругу.

 – Скажу почему, только, чур, не обижаться.

 Дина молчала.

 – Ну, вот ты моя подруга. Ты мне все говоришь. Все, верно ведь?

 – Все, – несмело подтвердила Дина.

– А сегодня я стороной узнаю то, о чем вся школа уже знает, что вчера Костя тебе стихи подарил. Ты мне об этом не сказала… – Ната взглянула на Дину, но, заметив, что та покраснела, снова стала внимательно разглядывать крышу школы. – Тебе, наверное, было стыдно сказать мне об этом?

 – Совсем не стыдно.

 – А чего же ты краснеешь? Ну, а Иннокентию Осиповичу ты показала стихи? Ты же от него ничего не скрываешь?

 – Н-н-ет!

 – Значит, тоже стыдно, – тоном, не допускающим возражения, сказала Ната.

По двору, припадая на правую ногу, прошла высокая толстая старуха в очках. Она осторожно несла что-то в переднике.

 Обе девочки приветливо поздоровались с ней.

 Старуха на минуту задержалась, улыбнулась, и во рту ее блеснули белые, совсем молодые зубы.

 – Сегодня уезжаете? – спросила она Дину низким, почти мужским голосом, сдвигая очки на кончик носа и посматривая исподлобья.

 – Едем, Семеновна! – ответила Дина.

 – С подружкой проститься пришла? А тебя давеча Костя Зарахович спрашивал.

«И она о Косте!» – с досадой подумала Дина и почувствовала, что у нее горят уши.

 – Он, кажись, на школьном дворе, – продолжала Семеновна, внимательно приглядываясь к смущенному лицу девочки.

 В это время из-за забора появилась кепка причудливой формы, затем она скрылась. Немного погодя показалась круглая, стриженая голова Мирошки. Должно быть, он на чем-то стоял за забором. Он нарочно громко откашлялся, помахал над головой балалайкой с порванной струной и, кривляясь, сказал:

– «К Дине». Романс Зарахович. Музыка – экспромт Мирона Подковыркина. Исполняет он же.

 Мирошка запел нежным голосом:

 Караван наших дней быстрокрылый

Улетает и тает, как дым…

Знаю, в сердце, что есть и было –

Навсегда оставляет следы.

Семеновна строго взглянула на Мирошку и, припадая на правую ногу, подошла к забору:

 – Ну-ка, слазь, Мирон! Что у тебя, совести, что ли, нет – посмешищем всем служишь? Мне, старой, за тебя совестно!

Девочки ждали, что Мирошка нагрубит Семеновне, но неожиданно он натянул на глаза подобие кепи, что-то буркнул и исчез.

 Семеновна сердито одернула платок на голове, передвинула очки с кончика носа на обычное место и пошла дальше.

 Девочки молча смотрели ей вслед. Школьную сторожиху Семеновну любили и уважали не только дети, но и взрослые. Дети любили ее больше своих учителей, любили за то, что она жила интересами школьников.

 Как-то Семеновна позволила себе вмешаться в дело 6-го «А» и встать на защиту самого шаловливого ученика. Это случилось незадолго до дня рождения Дины.

Плохая дисциплина и неуспеваемость в классе Мирошки Подковыркина вынудили пионерскую организацию поставить вопрос о нем на собрании отряда. Мирошка выступил и, ломаясь, сказал, что виною всему его нелепая фамилия. Ей он обязан своим поведением, и пока он носит ее – изменить свое поведение он не может, а галстука пионерского (если его исключат) все равно не снимет, так как он ему к лицу.

 Выступлением Мирошки пионеры были возмущены и единогласно постановили Подковыркина из пионерской организации исключить.

Семеновна в это время кипятила титан в соседней комнате и слышала, что говорили на собрании отряда.

 Прихрамывая, вошла она в комнату. Очки ее ютились на кончике носа, а глаза поверх них смотрели строго.

 – Ну-ка, дайте старухе слово сказать, – попросила она вожатую Галю.

 Галя молчала, соображая, допускается ли уставом выступление сторожихи на собрании отряда. Семеновна молчание председателя сочла за согласие и начала говорить:

 – Вы, ребята, его не слушайте. Это он глупостями такими стыд свой прикрывает. Изломался парень и по-другому теперь не может, хочет, да не может. Вы его от себя не гоните, так хуже будет. Ему сейчас стыдно, а стыд да горе человека учат уму-разуму. Я, старуха, за него слово вам дам, авось седины мои срамить не станет.

Мирошка стоял, облокотившись на подоконник, водил пальцем по стеклу и делал вид, что не слушает слов Семеновны, но все видели, что он не только слушает, а даже волнуется, и это настраивало всех в пользу Мирошки.

 Семеновна продолжала:

 – Вы Мирошку не отпевайте, крест над ним не ставьте. Я жизнь прожила, знаю, что из таких вот ребят люди что надо получаются. Поломается, обхолонется и человеком будет. – Она помолчала и нерешительно добавила: – Людей жалеть, любить надо.

 – Всех? – задорно спросила Ната.

– Всех, до самого последнего, – с убеждением ответила Семеновна.

 – И врагов? – ехидно полюбопытствовала Варя.

 – И врагов жалеть надо, – ответила Семеновна и поторопилась уйти. Она знала, что сейчас поднимется невероятный шум и спор. Так бывало не раз, когда она пыталась доказать, что главное в жизни любовь и всепрощение. Этот ее взгляд ребята решительно опровергали.

 Вмешательство Семеновны подействовало. В протокол записали Мирошке строгий выговор с предупреждением, но в пионерской организации оставили.

После этого Мирошка притих, стал лучше учиться, но ломался по-прежнему, так и звали его все шутом гороховым.

 Исполняя свой романс на заборе, Мирошка не рассчитывал на встречу с Семеновной.

 Когда подруги остались одни, Дина возобновила прерванный разговор.

 – Вот все и клонится к одному, – сказала она, – дружить с мальчиком стыдно. Если открыто дружить – взрослые сердятся, сверстники смеются. Скрывать – друзья обижаются, – она мимолетно взглянула на Нату, – да и все равно узнается. – Она встала и безнадежно махнула рукой. – Ну, я пошла. Через час ехать. Что-то не хочется, Ната.

– А к Косте не зайдешь?

 – Не зайду… Ты ему скажи… Нет, лучше, я напишу, а ты отнеси. Хорошо?

 Дина достала из кармана блокнот и написала:

 

Костя! Я уезжаю на все лето. Настроение очень плохое. Мы с тобой больше не должны встречаться. Дина.

 P. S. Я еще не поблагодарила тебя за стихи. Спасибо, Костя. Мне они очень понравились, хотя из-за них мне было много неприятностей… Больше для меня не пиши.

 Дина отдала записку Нате, поцеловала подругу в щеку и пошла домой.

 

* * *

Екатерина Петровна только что кончила сборы. Она сидела за столом усталая, но веселая, в сером халате с засученными рукавами. В полной белой руке она держала недокуренную папиросу, другой рукой гладила волосы сидевшего у нее на руках Юрика.

 Большие синие глаза Юрика, в точности как у матери, покраснели от частых слез. Нос и пухлые розовые щеки были разрисованы грязными полосами. Белая рубашка на груди почернела, вымокла, утром одевался он сам, без помощи старших, и сандалию с правой ноги надел на левую, а с левой на правую.

– Ну, весь город обегала? – спросила Екатерина Петровна.

 В голосе ее Дина уловила досаду и промолчала.

 – Со всеми простилась?

 – Нет, только с Натой.

 – А с Костей?

 – Костю не видела, – грустно сказала Дина.

 Отец бы заметил печальный голос дочери. Но мать была менее внимательна. Она встала, подвела Юрика к умывальнику и начала мыть его.

 Малыш снова расстроился и заревел на весь дом. Голос у него был сильный и звонкий, плакал он всегда так громко, что его было слышно через дорогу, в доме Дининой учительницы, Зои Николаевны. Семилетняя Танюша, дочь Зои Николаевны, часто в такие минуты перебегала дорогу, забиралась на забор затеевского сада и кричала насмешливо:

– Юрик, перемени пластинку!

 Услышав ее голос, Юрик моментально стихал и громко говорил:

 – А?

 – Перемени пластинку! – со смехом кричала Танюша.

 Юрик понимал, что его дразнят, и снова начинал реветь.

 Теперь в самый разгар рева на террасе послышались легкие, бодрые шаги. Юрик замолчал из любопытства.

 В комнату вошел отец и, заложив руки за спину, быстро зашагал взад и вперед. Иннокентий Осипович редко бывал не в духе, но когда это случалось, весь дом погружался в уныние. Дина старалась не попадаться отцу на глаза, Екатерина Петровна молчала, затихал и Юрик.

– Вот подлец, прохвост! – возмущенно ругал кого-то Иннокентий Осипович.

 Дина мельком взглянула на отца и заметила, что он свежевыбрит и напудрен. Она ощутила резкий запах одеколона, распространившийся по комнате.

 – В чем дело? – снова опускаясь в кресло и закуривая, спросила мужа Екатерина Петровна.

 Иннокентий Осипович остановился около нее и раздраженно сказал, наклоняясь к ней:

 – Я всегда удивляюсь, отчего ты никогда ничего не замечаешь!

 Она удивленно развела руками и покачала головой. Юрик поднялся на цыпочки, вытянул шею и молча начал разглядывать отца.

Сбоку заглянула Дина и ахнула:

 – Брови обрезал!

 Иннокентий Осипович повернулся к дочери и, точно она одна могла сочувствовать ему, возмущенно сказал:

 – Подумай, Дина, этот прохвост-парикмахер проделал все, не спросив меня.

 Екатерина Петровна сначала улыбнулась, потом закрыла лицо рукой, и все ее большое полное тело затряслось от сдерживаемого смеха.

 Дина взглянула на мать и звонко, заразительно рассмеялась на весь дом.

 Иннокентий Осипович удивленно посмотрел на жену, на дочь и сердито вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Затеев был очень некрасив, но никто никогда не замечал этого, вероятно потому, что на лице его светились умные, живые глаза. Но, по мнению Затеева, самым оригинальным в его лице были брови. Они действительно были необычны – густые, с длинными волосами. По утрам он любовно разглаживал их перед зеркалом, поворачиваясь в профиль, шевелил ими, как таракан усами.

 В такие моменты Юрик приходил в восторг, хлопал в ладоши и кричал: «Еще пошевели букашками-таракашками!» Тогда отец щекотал бровями нежную, тоненькую шейку сына. Юрик хохотал и цепкими пальчиками пытался поймать «букашек-таракашек».

Дерзкий поступок парикмахера, по мнению Иннокентия Осиповича, окончательно испортил его и без того непривлекательную внешность. Он чувствовал себя голым в обществе одетых и сердился на всех.

 Но характер у Иннокентия Осиповича был мирный и веселый. Долго он сердиться не мог. Вскоре Затеевы пили чай на террасе, и громкий голос и смех Иннокентия Осиповича разносились по саду.

 В два часа дня к воротам подали гнедую школьную лошадь, запряженную в тележку на рессорах, и Затеевы поехали на пасеку к дедушке Осипу Антоновичу.

 

* * *

Не раз собиралась Дина встать до рассвета и встретить восходящее солнце. Но под утро особенно сладко спится, и когда бабушка, по просьбе Дины, будила ее на рассвете, осторожно трясла за плечо, приговаривая: «Вставай, доченька, солнце вот-вот подымется», она отвечала сквозь сон:

 – Сейчас, бабушка, только чуточку еще посплю… – и засыпала крепким, молодым сном.

 Бабушка качала головой и, шаркая большими глубокими калошами, не спеша выходила во двор доить коров.

Всходило солнце. В свежем воздухе затихал рожок пастуха. Июньское солнце вставало над пасекой в полном блеске, щебетали под окнами веселые воробьи, взад-вперед над крышами носились ласточки-касатки, громко хрюкали и лезли в сени проголодавшиеся за ночь свиньи.

 – Ти, ти, ти, ти! – ласково ворковала бабушка, разбрасывая курам крупу, и, внезапно с хворостиной в руках накидываясь на свиней, басом кричала на весь двор: – Усь, проклятые!

 Первым, после бабушки, в доме просыпался Юрик. Его деревянная кроватка, сделанная дедушкой, стояла у окна, и солнце, появляясь над крышей стайки, будило малыша горячим прикосновением лучей. Юрик вставал на крепкие ножки и, поглядывая через окно на двор, плаксиво тянул:

– Гуля-я-ять!

 Он будил мать и сестру. Дина быстро вскакивала, но, убедившись, что солнце уже взошло, снова ложилась на мягко застланный сундук, досадовала на себя.

 Но однажды Дина все же проснулась до света. Она тихонько поднялась, надела на босые ноги туфли, набросила пальто и на цыпочках, стараясь никого не разбудить, вышла из горницы в кухню.

 На самодельной деревянной кровати спала бабушка, высоко забравшись на подушки. Рядом с ней дедушка выводил носом затейливые трели.

Дина вышла в сени и открыла дверь на улицу. Во дворе было холодно и неприветливо. Небо, подернутое серой пеленой, казалось закрытым плотными тучами.

 «Опять ненастье будет, – с грустью подумала Дина. – Видно, зря встала – не увижу восхода». Одно мгновение она постояла в нерешительности, раздумывая – не возвратиться ли в теплую, мягкую постель?

 – Нет! – решительно сказала она вслух и пошла к воротам.

 К приезду родных свой обширный двор дедушка вычистил, подмел, заботливо посыпал красным песком. Дина прошла мимо новой, недавно отстроенной стайки и высокого сеновала. На нее пахнуло острым ароматом донника и сухой, прошлогодней травы.

Она открыла скрипучую калитку и вышла за ворота. Дедушкин дом стоял на горе, в стороне от деревни Груздевки. За домом раскинулась обширная колхозная пасека. Там, в низком березнике, живописно пестрели маленькие домики-ульи, выкрашенные в желтый, синий и зеленый цвет.

 Дина огляделась, выбирая место, где было бы удобнее наблюдать восход солнца. Вначале она решила примоститься на изгороди, но потом сообразила, что лучше залезть на крышу, и по лестнице забралась на чердак, а оттуда, в широкую щель между досками, без труда проникла на крышу. Здесь все было видно, как на ладони.

От ворот дома под гору спускалась заброшенная, поросшая травой дорога, и по ней тянулась свежевытоптанная узкая тропа к реке. Под горой бежала неглубокая, быстрая речушка. Шаткий мосток был перекинут с одного берега на другой. От него шла дорога в деревню Груздевку.

 С горы вправо были видны груздевские дома, амбары и огороды, а влево, до самого горизонта, уходили вдаль ровные черные и зеленые квадраты полей. Над полями горела яркая полоса зари, дальше от горизонта она бледнела и постепенно смешивалась с мутным, неопределенного цвета небом. Но вот она заалела, вспыхнула, и у горизонта показался ослепительный край солнца.

За несколько секунд вокруг все изменилось, из мрачного стало радостным. Небо, только что казавшееся серым от дождевых туч, засверкало свежей голубизной, на нем не было ни единого облачка, только на западе, у горизонта тянулись нежные, почти прозрачные полосы. Из кустов стремительно взвились вверх маленькие серые птички и, видимо наслаждаясь светом и солнцем, кружились в воздухе.

 На широкой дороге в Груздевку, подожженные солнцем, как звезды, горели крошечные камешки и стекляшки. Они слепили глаза, но Дина все же не отрываясь смотрела вдаль. Маленькая черная точка двигалась по дороге. Вскоре стало видно, что это шагает человек. Он миновал Груздевку, обогнул амбары, огороды и направился к реке.

Человек шел к дедушке на пасеку, это было ясно. Дина поднялась, вытянула шею и замерла: ей вдруг показалась знакомой маленькая фигурка в белой рубашке.

 Путник осторожно ступил на шаткий мостик через речку. Дина уже не сомневалась – это был Костя. Царапая руки, она почти скатилась с лестницы и понеслась вниз по тропинке.

 Костя шел ей навстречу быстро, почти бегом, в белой расстегнутой на груди рубашке, с мешком за спиной. Через его плечо на ремне был перекинут плоский деревянный ящичек. От радости или от прохлады начинающегося утра яркий румянец заливал Костины смуглые щеки, его лицо сияло оживлением и радостью. Он шел без кепки, подставляя легкому ветру густые, черные как смоль волосы. Школьные девчата по-разному оценивали Костину внешность: одни считали его красивым, другие говорили, что он был удивительно некрасив собой. Но Дине он всегда казался красавцем.

Она протянула ему обе руки и, задыхаясь, со смехом воскликнула:

 – Я знала, что это ты, еще у мостика знала!

 – А ты писала, что встречаться не нужно! – с упреком и тревогой сказал он.

 Но Дина уже не помнила о письме. Они поднимались в гору, и Дина без умолку рассказывала ему о том, как она по семь раз в день купается, ходит одна далеко в лес, ловит рыбу, наблюдает за пчелами.

 – А Екатерина Петровна не рассердится, что я пришел? – спросил Костя.

 – Что ты? Она рада будет! – с жаром воскликнула Дина и, помолчав, неуверенно сказала: – А ты зачем пришел?

– Видишь ли… – Костя замялся, потом указал на плоский деревянный ящичек, висевший через плечо: – Я рисовать пришел сюда этюды с натуры.

 «Так далеко?» – хотелось спросить Дине, но она промолчала и потупила глаза, чтобы скрыть лукавую улыбку.

 – Да, знаешь, Дина, новость! – вдруг горячо воскликнул Костя и остановился. – Даже две. Во-первых, подземный ход вовсе не недоделан, как сказал Игорь Андреевич, видимо, ему просто идти дальше не хотелось. Ход ведет на Белый ключ.

 – Да что ты? – удивилась Дина. – Ну, а вторая новость?

– Во-вторых, в наш подземный ход кто-то ходит… Я обнаружил там две папиросы «Дукат».

 – Ну, «Дукат» Игорь Андреевич курит, – живо отозвалась Дина. – Это он и бросил, наверное, тогда.

 – В самом деле?! – разочарованно протянул Костя. – А я думал, тут кроется какая-то тайна.

 Дина засмеялась веселым смехом. Они подошли к воротам дедушкиного дома. Костя остановился и неуверенно спросил:

 – А может быть, неудобно?.. Екатерина Петровна рассердится…

 – Что ты, она так любит тебя! – сказала Дина.

Но когда во дворе им навстречу попалась бабушка, хворостиной выгонявшая корову, уверенность покинула Дину, она смутилась, вспыхнула и сказала неестественно громко:

 – Бабушка, вот Костя…

 Все трое остановились около калитки.

 Маленькая старушка в ватной телогрейке и в черном полушалке, повязанном под подбородком, внимательно с ног до головы осмотрела мальчика. Она заметила его запыленный костюм, усталое, неумытое лицо.

 – Милости просим! – сказала она тонким, тихим голосом. – Видно, пешком из города?

– Пешком, бабушка, – ответил Костя.

 Дина ахнула:

 – Пешком сто километров! Когда же ты вышел, Костя?! – вскричала она, с восторгом взглянув на товарища.

 – Три дня шел… – рассматривая носки сандалий, неохотно ответил он.

 – А почему не на поезде? – не унималась Дина.

 – Хотелось идти: закат смотреть, восход… Ну, вообще, как Горький… Я решил пешком обойти всю страну.

 – Как босяк? Это замечательно, Костя! Я тоже сегодня хотела восход наблюдать, да ты помешал.

У бабушки от улыбки задрожал подбородок.

 – Нашто же это пешком, сынок? Теперь поезда ходят. Это в наше время волей-неволей пешком ходили да на лошадях ездили, а теперь другое дело.

 – Ну, что ты, бабушка! Пешком-то интереснее! – защищала Дина товарища.

 Бабушка поняла, что возражать бесполезно.

 – Ты, Дина, самовар поставь да творог сметаной залей к чаю. А в печи яичница да картофельница. Медок не забудь. Ну, да я подойду к чаю-то.

 Бабушка вышла за ворота. На поляне, поджидая хозяйку, спокойно жевала траву пестрая корова-ведерница.

– Но, цыля! – басом крикнула бабушка, помахивая хворостиной.

 Костя оглянулся и с удивлением взглянул на бабушку. Его поразило, что маленькая старушка, с добрым лицом, с тонким голосом, могла брать такие низкие, почти мужские ноты.

 Бабушка торопливо спускалась по тропинке к реке. Впереди, отмахиваясь хвостом от гнуса, лениво брела корова. А за мостом, у березника, уже разливалась монотонная трель дудки пастуха Федота.

 

* * *

Дни бежали незаметно. Дина с Костей бродили по лесу, отыскивая птичьи гнезда. Боясь спугнуть, чуть дыша, с любопытством рассматривали в них птенчиков. Часами простаивали они над муравейниками, бросали на кучи тальниковые ветки, потом, сбросив с них муравьев, с удовольствием слизывали кислый муравьиный спирт.

Они собирали ягоды, цветы, коллекции трав и букашек; уходили на речку, с увлечением ловили рыбу, и купались, забывая о еде.

 Им было хорошо вместе, и любой третий – будь то Юрик, дедушка или Екатерина Петровна – только мешал им.

 В ясный полдень Затеевы собрались обедать в просторную горницу с неровным, покосившимся полом. Всевозможные открытки, прибитые веером, украшали недавно беленные стены. На окнах висели белоснежные шторы. В углу стоял маленький опрятный буфет дедушкиной работы, окрашенный черной краской. Середину комнаты занимал большой продолговатый стол, покрытый свежей палевой скатертью. Вокруг стола стояли новенькие венские стулья – подарок Иннокентия Осиповича.

На столе, на блестящем подносе, шумел старинный медный самовар.

 Дина с Костей сидели рядом и, с аппетитом уплетая горячие блины со сметаной, оживленно обсуждали совместно прочитанную за эти дни книгу «Холоп-ополченец». Юрик, открыв рот, с увлечением слушал их.

 Бабушка с дедушкой ели молча, но каждую минуту готовы были поссориться друг с другом. Они во всем были очень различны, и в спорах, и в ссорах прожили вместе почти шестьдесят лет, хотя и любили друг друга крепко.

 Бабушка была маленькая, кругленькая старушка, с желтоватым цветом лица. Движения ее рук были мягкие, круглые. Дедушка Осип Антонович на целую голову был выше бабушки. Грудь у него была богатырская, и клином на нее опускалась длинная седая борода в форме редьки. На бескровном лице выделялся длинный нос. Выцветшие голубые глаза смотрели внимательно и спокойно. Осип Антонович очень много курил и любил тертую редьку с молоком, а бабушка не переносила ни редечного, ни табачного запаха. Из-за этого они главным образом и враждовали всю жизнь. В этот день ссора стариков началась тоже из-за редьки.

– Опять за свою любезную! Вонь стоит, хошь святых выноси! – недовольно сказала бабушка.

 Дедушка молча деревянной ложкой выгребал из тарелки тертую редьку и, не обращая внимания на бабушкины слова, прислушивался к разговору Дины и Кости.

 Екатерина Петровна разливала чай. Она держала блюдце белыми красивыми пальцами с блестящими ногтями, часто позевывала и смотрела вдаль скучающим взглядом. Она всегда за столом молчала и думала о чем-то своем.

 Екатерина Петровна не любила деревню, и лето привыкла проводить на южных курортах. Здесь жила она только ради детей и очень скучала.

– Да, за Болотниковым народ шел. Свой! Мужик! Герой-человек. Как они, собаки, его замучили! – отставляя пустую тарелку, в раздумье сказал дедушка.

 – Наш пострел везде поспел! – сердито буркнула бабушка. Она не видела, когда Осип Антонович читал «Холопа-ополченца» и догадывалась, что это делалось тайно от нее.

 – Ты бы вон крышу починил, а то скоро дождь в избу сеять будет, – не унималась она. – Нашто тебе книжки читать – одной ногой в гробу стоишь, а земля и умного, и дурака равно примет. Ему хоть огнем хата гори – он нос в книжку и не видит! – обратилась она к окружающим, но ее никто не поддержал.

Спокойно, будто не замечая бабушкиной колкости, дедушка продолжал:

 – Минин тоже мужик башковитый был! Не просто собрать ополчение по всем городам!

 – А как Болотников пошел на смерть! – горячо заговорил Костя. – Вот это самое главное – на смерть так пойти!..

 – Мне больше всех Михалка нравится, – перебила его Дина, – как он от воли отказался. Ведь это здорово – раз, говорит, воли нет для всех, и мне не надо. Вот такие бы все люди были.

 – А я еще про это не читал! – нетерпеливо заерзал на стуле дедушка и косо взглянул на бабку. – Что говорить, силен духом русский мужик!

После завтрака бабушка опять напомнила о крыше, но дедушка отговорился неотложными делами на пасеке и ушел.

 Дина и Костя по бабушкиному поручению отправились в Груздевку. Обходя плетень пасеки, они увидели Осипа Антоновича. Он лежал в кустах, вблизи ульев, и с увлечением дочитывал «Холопа-ополченца».

 – Дедушка! А крыша-то как же? – со смехом крикнула Дина.

 Старик приподнялся на локте, взглянул через очки и с лукавой улыбкой погрозил внучке пальцем: дескать, помалкивай, а то попадет от бабки.

Дина и Костя спустились к реке, и долго еще Осип Антонович слышал их веселый, звонкий смех.

 – Я так и знала, что он читает, – говорила Дина. – Увлечется и не увидит, как бабушка подойдет. Вот тогда достанется на орехи!

 – Понравилась книжка, она в самом деле хорошая, – задумчиво сказал Костя. – Знаешь, Дина, я когда читаю книги вот о таких смелых, сильных людях, которые жизнь свою за народ отдают, мне тоже хочется совершить какой-нибудь подвиг. По-моему, и смерть за народ не страшна. Только надо, чтобы в минуту смерти кто-то из близких тут был. Вот, мне кажется, Остап в последнюю минуту поэтому и кричал: «Батько, где ты?» И, наверное, когда Тарас Бульба отозвался: «Я здесь, сынку!» – ему было легче умирать…

– Конечно, так умирать легче, но я… – Дина не окончила фразы и, приложив палец к губам, остановилась. На дороге, поводя длинными ушами, сидел большой серый заяц.

 Глаза Кости озорно загорелись. Он засунул пальцы в рот и свистнул что было мочи. Заяц в испуге вскочил и помчался по дороге, высоко вскидывая задние ноги. Дина побежала было за ним, но заяц быстро исчез.

 В это время Костя заметил сломанную березу. Ее ствол переломился надвое, и вершина спустилась к земле. Костя обошел вокруг березы и решил нарисовать ее. Ящик с бумагой, красками и кистями был всегда при нем. Он удобно примостился на траве и начал рисовать, а Дина пошла в Груздевку выполнять бабушкино поручение. Ей нужно было купить у рыбака налимов для ухи, да еще захватить в аптеке мазь – растирать дедушке перед ненастьем поясницу.

Дина торопилась. Без Кости каждый час казался ей долгим и скучным. Утром он сказал Дине, что для задуманных картин эскизы сделаны, и он намерен на днях отправиться домой. Дина встревожилась, но ничего не ответила на это. Возвращаясь из Груздевки с пустой корзинкой (рыбы она не купила), Дина вспомнила утренний разговор с Костей, и в ней поднялось чувство обиды. «Неужели не ради меня он пришел сюда? Он пришел бы рисовать эти гадкие сломанные березы и к Наде, и к Варе, и к каждой девчонке… Ну и пусть уходит домой!» – с горечью подумала она.

Костя все еще сидел на траве, склонившись над листом бумаги. Легкой тушью он нарисовал грустно склоненные к земле ветви березы, ее переломанный ствол. А у корня, в пучке травы, изобразил еще не совсем распустившийся ландыш. Такого цветка в действительности около березы не было.

 Костя увидел Дину, поднял голову и спросил:

 – Ну, а налимы где?

 – Не поймали! – сердито ответила она.

 – А лекарство?

 – Аптека закрыта.

 – Ну, а ты что из-за пустяка расстраиваешься, чудачка!

Дина отвернулась и замолчала.

 – Или ухи очень захотелось? – пошутил Костя и увидел на глазах ее слезы.

 Он вскочил на ноги и подошел к ней.

 – Тебя обидел кто-нибудь? Скажи – кто? – Костя взял ее за руку.

 – Ты! – неожиданно для себя сказала Дина и испугалась.

 – Я? – Костя растерянно опустил руку.

 – Тебе лишь бы рисовать… Тебе все равно… Зачем ты сюда пришел?

 Костя еще больше растерялся. Он не понимал ее слов.

 – А ты не хотела, чтобы я приходил сюда? – удивленно спросил он и, не дав ей ответить, продолжал: – Хорошо, я уйду. – Он наклонился, положил в ящик бумагу, взял его и быстро пошел на дорогу.

– Костя, ты не понял меня! – крикнула вдогонку ему Дина.

 Но он не обернулся.

 – Гордец! Ни за что не вернется! – с отчаянием прошептала она, легла ничком на траву и горько заплакала.

 Из Груздевки она возвратилась ни с чем, одна, с заплаканными глазами. Костя не пришел ночевать. Утром Екатерина Петровна хотела начать поиски Кости, но Дина и Осип Антонович уговорили ее не делать этого. Оба были уверены, что он ушел в город.

 

22 июня 1941 года

День был дождливый. От востока до запада, от севера до юга не было просвета летнему солнцу. Тяжело поникла молодая листва деревьев, и согнулись травинки под тяжестью крупных, частых и светлых, как слезы, капель дождя.

 Двухдневное ненастье размыло глинистые дороги. Лошади спотыкались, вязли в грязи колеса телег по самую ось. Мужики в брезентовых дождевиках с громкой руганью хватались за телеги и с трудом вытаскивали их из грязи. Старые намокшие дома Груздевки казались совсем черными. Калитки и ворота открывались легко и бесшумно.

На улицах было безлюдно и тихо.

 Дина сидела на табуретке у окна в груздевской избе-читальне и просматривала газеты.

 В небольшой опрятной комнате стояли три стола, покрытые кумачом. На них в горшках, обернутых разноцветной бумагой, буйно цвели неприхотливые герани. На столе в середине комнаты стоял стеклянный кувшин с водой.

 Четыре окна избы-читальни были заставлены цветами. Здесь росли колючие алоэ и кактусы, олеандры, камфарные деревья. Вверху, на карнизах окна, висели беленые ящички с какими-то вьющимися растениями. Они затейливо обвивали веревки и зелеными кудряшками свешивались вниз.

У стены два стеллажа с книгами и между ними большой, полуголый фикус.

 Стены избы-читальни украшали плакаты, лозунги и портреты вождей.

 Вдоль комнаты лежало красное полотнище, приколотое кнопками к полу. Поддевая на широкую кисть белую краску, избач Лиза писала лозунг. Слова «Книга – друг» были искусно написаны умелой рукой. Она терпеливо выводила следующее слово, склонив голову со светлыми кудряшками, похожими на затейливые растения на окнах.

 За столом сидел Осип Антонович и шепотом с увлечением читал газету. Он был по делам в Груздевке и не утерпел – зашел посидеть в избу-читальню.

За другим столом расположилась с книгами груздевская учительница. За худобу и темный цвет кожи ребята прозвали ее «грачом».

 Около нее сидел кузнец дядя Федор. Он повредил молотом руку, работать не мог и третий день проводил здесь за книгами. Дядя Федор в читальню всегда приходил нарядным, как на праздник. И теперь он был аккуратно причесан на прямой ряд, в белоснежной вышитой рубашке. Он читал рассказы Чехова и сопел на всю комнату.

 Дина смотрела в окно. По дороге, прикрываясь дырявой клеенкой, бежала девочка. Босые ноги разъезжались в разные стороны, но она не хотела идти по узкому тротуару, сколоченному из двух досок, видимо находя удовольствие бежать по липкой, скользкой грязи.

Дине тоже захотелось пробежаться по дороге. Она решила, что на обратном пути снимет бабушкины сапоги и пойдет босиком.

 «Говорит Москва», – услышала Дина голос из репродуктора, висевшего над ее головой.

 «А потом попробую искупаться, – продолжала думать Дина, не обращая внимания на слова, летящие из репродуктора, – говорят, в дождь вода особенно теплая».

 Неожиданно ее поразила мертвая тишина в комнате. Она обернулась и только теперь прислушалась к голосу репродуктора.

 «Германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города…»

Лиза быстро поднялась с пола. В одной руке она держала баночку с краской, в другой – кисть. На растянутое полотнище из банки падали жирные белые капли, но она не замечала этого.

 Учительница, пригнувшись к столу, с изумлением глядела на репродуктор. С ее смуглых щек медленно сходил румянец, и губы становились мертвенно-бледными.

 «Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством, – говорил тот же голос. – Нападение на нашу страну совершено, несмотря на то, что за все время действия этого договора германское правительство ни разу не могло предъявить ни одной претензии к СССР по выполнению договора».

Дедушка поднялся, сдвинул брови и тихо сказал:

 – Ах, сволочи, ах, кровопивцы проклятые!..

 Никто не отозвался на его слова. Учительница не отвела даже глаз от репродуктора. Лиза стояла все так же неподвижно, не выпуская из рук кисть и баночку с краской. Лицо ее было строго, губы решительно сжаты. Она боялась упустить хоть одно слово, доносящееся из репродуктора.

 «Вся ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз целиком и полностью падает на германских фашистских правителей».

Дядя Федор слушал спокойнее всех. То, что он не в обычном состоянии, доказывало только одно: невзирая на грозную надпись на стене – «Курить строго воспрещается!» – он вынул кисет, скрутил из газеты папироску и закурил.

 «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».

 В комнате по-прежнему все сидели молча, не шевелясь. Первым опомнился дядя Федор, шумно отодвинул стул, встал, одернул рубаху, нахлобучил выгоревшую фуражку и решительно шагнул к дверям.

 За ним вышел дедушка. А Лиза, прижав ладони к пылающим щекам, села рядом с учительницей.

Дождь лил без передышки. Осип Антонович, тяжело опираясь на палку, поднимался в гору. Он шел медленно, в раздумье, опустив на грудь седую голову, не замечая, что картуз нес в руках и капли дождя, скатываясь с мокрых волос, бежали за воротник.

 По временам он останавливался, поворачивался и смотрел на бескрайние зеленые поля. «А кто урожай сымать будет…» – шептал он и снова шел в гору, обуреваемый мрачными мыслями.

 Дина в бабушкиных сапогах бежала впереди, торопясь сообщить матери страшную новость. Она забыла о своем желании идти босиком по грязи и купаться в реке. Сердце ее тревожно замирало, жизнь сразу же стала для нее сложнее и значительнее, хотя всего смысла грозного слова «война» Дина еще не понимала.

 

Война началась

 

Вечером следующего дня Затеевы приехали в город. Тихим шелестом встретил их зеленый сад. Он показался Дине зеленее, гуще, красивее, чем прежде. Разрослась под дубом клумба, зацвели левкои и бессмертники.

 В доме царил беспорядок. Иннокентий Осипович не украсил цветами стол на террасе, не покрыл его скатертью, как это делал обычно, когда семья возвращалась с дачи.

 Он встретил их на вокзале молчаливый и сосредоточенный, не подставил Юрику «букашек-таракашек» и не поинтересовался, как Дина проводила время у дедушки на пасеке. Дина тоже не стала рассказывать отцу, что у нее в гостях был Костя и как весело купались они в реке и бродили вдвоем по лесу.

В комнате на столе Екатерина Петровна увидела газету с приказом о мобилизации.

 – Значит, уже… – с ужасом сказала она.

 – Уже. Я и без того, Катюша, пошел бы, – ответил Иннокентий Осипович, указывая на газету. Он хотел сказать ей слова ободрения, но она повернулась и почти выбежала из комнаты.

 Иннокентий Осипович не пошел за женой. Он знал – Екатерина Петровна плакала всегда тайно от всех, да и разве мог он утешать, сам глубоко взволнованный?

 – Папа, что «уже»? – не поняла Дина, в недоумении рассматривая газету.

– Еду на войну, Диночка.

 – На войну? – Дина почувствовала, как сильно застучало ее сердце. – На войну? – растерянно переспросила она. – Но ведь тебя могут убить?

 Иннокентий Осипович улыбнулся:

 – Не убьют, Диночка. Немецкие пули меня не прошибут.

 Он заложил руки за спину и начал ходить взад и вперед по комнате.

 – Враг очень силен. И война эта будет страшной. А Родину защищать каждый должен, – вслух рассуждал он.

 – Папа, возьми Юрика на войну! – неожиданно попросил Юрик. – Я как схвачу его да как брошу! – Он опустил книзу пухлые кулачки, показывая, как бы он стукнул врага.

Иннокентий Осипович засмеялся, поднял сынишку, прижал к груди.

 – Тебе, сынок, может, и вовсе воевать не придется. Я за тебя отвоююсь.

 Дина заметила, что в глазах у отца блеснули слезы. Ей стало не по себе. Незнакомая боль шевельнулась в сердце. Она незаметно выскользнула в дверь. В прихожей ей встретилась Екатерина Петровна. Странным взглядом посмотрела она на дочь и отвернулась.

 Еще тоскливее показалось Дине все окружающее. Она спустилась в сад, открыла калитку и стала смотреть на безлюдную улицу.

Легкий ветер вздымал на дороге пыль. Уныло стояли небольшие деревянные дома: серые, желтые, зеленые.

 «И может быть, в каждом из них вот так же отец, собираясь на фронт, со слезами на глазах прижимает к груди сына, а мать ходит по дому как тень, с глазами, потускневшими от слез», – подумала Дина. Нижняя губа ее задрожала, но она сдержалась и не заплакала.

 Из-за угла показалась толпа народа. Люди шли прямо по дороге, шагая нестройно и быстро. Все они были с котомками за плечами, со свертками в руках. Дина поняла, что это мобилизованные из района.

По обочине дороги почти бегом двигались провожающие – женщины, дети, старики. Они тащили мешки, узлы, чемоданы.

 Толпа мобилизованных поравнялась с Диной, и кто-то высоким, звонким голосом затянул:

 Был приказ ему на запад,

Ей – в другую сторону…

Уходили комсомольцы

На гражданскую войну.

Толпа двигалась мимо, и Дина быстро пошла за ней.

 – Сам, родненькая, пошел в военкомат, говорит, года не вышли, но уж не откажите, хочу воевать, – задыхаясь на ходу, говорила толстая женщина остроносой старушке.

Босоногий мальчик в белой рубашке, спотыкаясь, выскочил из толпы на тротуар. Ему было не больше шести лет. Белые волосы в беспорядке свисали на лоб. Он тяжело дышал, утомленный непосильной быстрой ходьбой. Мальчик не мог больше бежать.

 Он остановился, протянул руки вперед, точно хотел задержать толпу, и дребезжащим голосом крикнул:

 – Папа!

 Но его никто, кроме Дины, не слышал. Она взглянула на мальчика. Ветер трепал подол его рубашонки, шевелил волосы, а он стоял с протянутыми руками и глазами, полными слез, смотрел на дорогу.

Отделившись от толпы, на дороге задержался высокий белокурый мужчина. Он повернулся лицом к мальчику, снял с головы кепку, помахал ею в воздухе и исчез в людском потоке.

 Мальчик прижался спиной к высокому забору, локтем закрыл лицо и заплакал навзрыд.

 Толпа поравнялась со школой. У забора, на крыше проходной будки, появился Мирошка. Он выждал секунду-другую и поднял обе руки, точно подавая кому-то сигнал.

 «Ну, сейчас выкинет что-нибудь», – подумала Дина, сжимая кулаки. Чувство возмущения поднялось в ее душе. Неужели в такую минуту этим людям, идущим защищать Родину, он посмеет сказать что-нибудь скверное? Дина не посмотрит, что она девочка, – отлупит Мирошку так, что он долго будет помнить.

Мирошка опустил руки, и в тот же миг над крышей показались лица мальчишек – его товарищей.

 – Защитникам Родины – ура! – во весь голос прокричал Мирошка.

 – Ура! Ура! Ура! – дружно подхватили ребята.

 У Дины отлегло от сердца.

 – Динка! Ты кого провожаешь? – крикнул Мирошка и присел, чтобы лучше расслышать ее ответ.

 Дина боязливо взглянула на него – нет ли тут какого подвоха? Она не привыкла так разговаривать с Мирошкой.

 Но черные живые глаза Мирошки смотрели серьезно. Она удивилась и ответила:

– Я так… Я думала…

 – Думают только умные люди да индейские петухи! – не удержался Мирошка и скорчил свою любимую гримасу.

 Дина, против обыкновения, ничего не ответила на Мирошкину выходку. Она почувствовала в нем что-то новое и с интересом наблюдала за ним. Мирошка заметил внимательный взгляд Дины и, приподнимая над головой блинообразное кепи, прижимая руку к груди и нелепо приседая, сказал:

 – Разрешите откланяться, мамзель?

 – Шут гороховый! – с досадой воскликнула Дина. – Тебя бы вот с немцами воевать!

Мирошка обозлился и ответил:

 – Не с вашим носом, мамзель, насчет войны рассуждать. Подите примите для успокоения ванну или прогуляйтесь до поэта Зараховича, он сочинит вам оду.

 Дина повернулась и быстро пошла прочь. Мирошка всегда расстраивал ее, но иногда давал и умные советы. В самом деле, отчего бы не сходить к Косте? В эти необычные дни она совсем забыла о нем.

 Дина завернула за угол, пересекла дорогу и вошла в просторный двор.

 Как обычно, при встрече с Костей, она ощутила смутное волнение, тем более что они не встречались с тех пор, как в лесу, не простившись и не сказав ни слова, он ушел от нее. Надо было как-то объяснить те глупые слова, которые сказала она ему в последнюю встречу. А как сказать, что сказать, Дина не знала.

Она подошла к Костиному дому, и волнение ее усилилось, когда она услышала пение и веселые крики, доносящиеся из дома.

 «Разве можно теперь петь?» – с негодованием подумала она и нерешительно постучала в окно.

 Ей открыл Костя в новой коричневой рубашке с застежкой-молнией. Дине показалось, что он не обрадовался ее приходу, и она поспешила отказаться пройти в комнату.

 – У вас гости! – сказала она сердито.

 Костя посмотрел на нее внимательным ясным взглядом, и Дине показалось, что он понял ее мысли, разгадал тон ее голоса.

– Мы отца на фронт провожаем, Дина…

 В это время в дверях появилась огромная фигура сапожника Зараховича. Он вытирал вспотевшее, красное лицо рукавом точно такой же, как у Кости, рубашки.

 – Проходи, Дина, меня оплакивать, проходи! – весело приглашал он, для устойчивости широко расставив ноги, но все же покачиваясь. – А я думаю, кто еще из гостей? Будто все в сборе. – И он не к месту захохотал. – Зови, Костя, барышню на кружку пива.

 Он ушел, и вскоре в комнате нестройно грянула залихватская песня.

Костя вместо того, чтобы приглашать Дину в комнату, как распорядился отец, прикрыл дверь в сени и сел на ступеньку крыльца.

 – Садись, Дина, – указал он на место рядом с собой.

 Она села.

 – Иннокентий Осипович тоже послезавтра едет?

 – Послезавтра, – печально ответила Дина.

 – А ты не грусти, – посоветовал Костя. – Родину все защищать должны… Знаешь, Дина, вот как только объявили по радио о войне, я сразу подумал: поднимется наш народ – не пустит врага. Уйдут воевать наши отцы, братья… А мы что? По-моему, Дина, мы тоже что-то для Родины сделать должны. Я теперь день и ночь об этом думаю. Что бы сделать, а?

– Но ведь нас не возьмут на фронт, Костя?

 – Вот в этом-то и беда. А зря не возьмут. Ну, что я, не смог бы стрелять? Я пулемет знаю, не только винтовку. А таких, как я, тысячи.

 – Может быть, убежать на фронт, Костя? – оживилась Дина.

 – Может, и на фронт, а может, что-то другое. Я не решил еще, – задумчиво сказал Костя.

 «На фронт боится», – подумала Дина.

 – Хочешь, я подарю тебе свои новые стихи? – сказал Костя. И, не дожидаясь ответа, добавил: – Ты не велела мне, правда, писать тебе стихи, но, я думаю, теперь вся жизнь по-новому пошла, да и тогда это было под сердитую руку. Верно ведь?

– Верно, – поспешно согласилась Дина. Она встревожилась, почувствовав, что Костя ждет объяснения ее поступка в последнюю встречу.

 Но Костя ни о чем не спросил.

 По дороге домой Дина встретила Семеновну.

 – Папашу когда провожаете? – спросила она, заглядывая в лицо Дины своими умными глазами.

 – Послезавтра, Семеновна.

 – Ну, с богом, коли такая беда стряслась, с богом! Изверги проклятые, затеяли кровь по земле проливать, бомбы на города бросают, слыхала, поди?

– Читала… И по радио слышала…

 – Таких злодеев своими руками душила бы.

 Дина неожиданно улыбнулась:

 – Ага, Семеновна! А кто говорил, что даже врагов жалеть надо? Ага! – торжествовала она.

 – И надо жалеть, да вот сердце не принимает их, проклятущих, – тихо сказала Семеновна. – Такой грех на душу беру.

 

На берегу реки

Дни, полные забот и тревоги бежали необычайно быстро. Все учащающиеся бомбежки города, сводки Информбюро, письма с фронтов, занятия по ПВХО – это была какая-то совсем новая, страшная, но и увлекательная жизнь. Ею. жила теперь Дина и ее товарищи по школе.

Занятия по ПВХО окончились поздно. В этот вечер Дина прошла проверку, получила отличную оценку и звание инструктора.

 После занятий с поручением от матери она должна была зайти к Петерсон, и Костя вызвался проводить ее.

 Узким переулком они свернули к реке и пошли по набережной. Под ногами хрустела мелкая галька, с кручи шумно скатывались в воду потревоженные крупные камни.

 Они шли молча, прислушиваясь к шороху камней, к плеску воды и шуму города.

 Дина думала о себе. Почему-то в последнее время, несмотря на то что вокруг царило смятение, на душе у нее было радостно. И эта радость была связана с Костей.

– А ведь сейчас радоваться нечестно, Костя, – вслух закончила Дина свою мысль.

 Костя остановился. Он удивился совпадению мыслей. Он тоже сейчас думал о радости, о том, что ему так хорошо с Диной. С ней он говорит обо всем, что приходит ему в голову, и она понимает его с первого слова. К девчонкам Костя всегда относился пренебрежительно. Они все казались ему слишком болтливыми и шумными. Но Дина была особенной. Она и внешне отличалась от остальных – была выше всех, стройнее, смуглее. Косте она казалась необыкновенной. Особенно он любил ее легкую, плавную походку и с тех пор, как прочитал «Иудейскую войну» Фейхтвангера, мысленно называл ее принцессой Береникой [1].

Костя сел на кучу камней, а Дина стояла, шевеля носком туфли шуршащую гальку. В темноте блестела река. Ровная, широкая полоса лунного света легким, шатким мостиком перекинулась с берега на берег и трепетала и ползла все дальше, вверх по течению.

 Город утопал во мраке – с сумерек светонепроницаемой материей завешивались окна. Люди жили в страхе перед частыми бомбежками.

 Но сейчас Дина и Костя забыли обо всем. Здесь было так спокойно, так тихо и так хорошо было им вдвоем, что все ужасы войны отошли куда-то на задний план и забылись.

Косте захотелось сказать Дине о том, что только с ней ему так хорошо, что она совсем не такая, как все девчонки. Он волновался и не знал, с чего начать.

 Дина повторила свой вопрос:

 – Не правда ли, Костя, сейчас так много горя, что радоваться нельзя?

 «Вот сейчас можно сказать так, – подумал Костя, – как же я могу не радоваться, например, при встрече с тобой?» Но он молчал, и Дина села рядом с ним, удивленно взглянув ему в лицо.

 Костя поднял голову, посмотрел на небо, пестрое от бесчисленных звезд, блистающих красными, желтыми, синими огнями, на луну в светлом ореоле, медленно плывущую в неизвестную, бесконечную даль, и ему стало немного грустно.

– Нет, Дина, по-моему, радость всегда должна жить в человеке, даже в самые трудные минуты!

 – Ты так думаешь, Костя? – доверчиво взглянув на товарища, переспросила Дина. – А мне так стыдно сознавать, что сейчас, например, мне так хорошо, так радостно…

 – Почему, Дина? – оживился Костя и в порыве схватил ее руку.

 Она не отняла руки и, смущенно наклонив голову, сказала:

 – Не знаю. – Помолчала и добавила: – Пойдем, Костя. Мама будет беспокоиться.

 Они встали и, держась за руки, пошли к переулку. Со стороны улицы до них доносился глухой лай собаки, неясный стук, гул города. А река горела многоцветными огнями, отражая в себе море звезд, трепетала, качая серебряный лунный мостик.

В этот вечер Костя так и не сказал Дине, что она лучше всех девчонок на свете.

 

Друзья в беде познаются

 

Оживленная, с блестящими глазами, вбежала Дина по лестнице к дверям дома Петерсон. Дверь открыла Кира, радостно ахнула, чмокнула Дину в щеку и долго возилась в сенях, забивая палкой тугую щеколду двери.

 Все члены семьи Петерсон сидели в одной комнате, за столом. На столе стояла небольшая лампа с закопченным стеклом. Ольга Семеновна раскладывала пасьянс «истерику». На стуле, где сидела Кира, лежал надетый на серебряную ложку рваный чулок, – должно быть, до прихода Дины девушка занималась штопкой. Младший брат, Игорь, читал.

Окна комнаты были завешены темными одеялами. Всюду валялись тряпки; на буфете, на стульях, в углу грудами стояла немытая посуда.

 – Как это ты не боишься одна ходить? Кругом такая темнота! – удивлялась Кира.

 – Я не боюсь, я… – сказала Дина и не договорила. Она не решилась сказать, что до самых ворот ее провожал Костя.

 – Вот жизнь какая, Диночка, – жалобно заговорила Ольга Семеновна. – Ни света, ни керосина… Хлеб достать – полдня потерять надо. А бомбежки с ума сводят.

Дина кивнула головой, соглашаясь с грустными доводами Ольги Семеновны, но глаза ее по-прежнему смотрели оживленно.

 Ольга Семеновна вздохнула и подумала: «Ну, молодежь пошла, ничего не понимает».

 – Уж сдавались бы лучше, – с раздражением сказала она, – разве устоишь против такой силы?

 Слова эти поразили Дину.

 – Как сдаваться, Ольга Семеновна? – растерянно спросила она.

 – Да так. Людей-то сколько погибло, подумать страшно. Ты думаешь, отец твой вернется?

 Глаза Дины наполнились слезами, она молчала, опустив голову.

Распустив толстые, бесформенные губы, Игорь слушал слова матери.

 – Ну уж, мама, так жестоко говорить! – вступилась за Дину Кира. – Может, и не убьют Иннокентия Осиповича.

 – Он свою власть защищает, ему и голову сломить любо, – упрямо сказала старуха.

 В словах ее Дина почувствовала злобу и невольно вспомнила день своих именин, восторженные взгляды Ольги Семеновны, которые она бросала на отца, ее льстивые слова… «И тогда она носила камень за пазухой», – подумала Дина.

 Кира положила ей на колено белую, изнеженную руку с золотым кольцом на пальце и горячо заговорила о том, что она нисколько не боится немцев.

– Одна знакомая девушка рассказывала мне, что они даже целуют дамам ручки! – с увлечением закончила она.

 Дина ничего не сказала. В ней поднялась злоба. Ей захотелось скорее уйти отсюда.

 Она встала и обратилась к Ольге Семеновне:

 – Мама просила у вас нашу мигалку…

 – Мигалку? Ах, да я и забыла, – отозвалась Ольга Семеновна, тяжело поднялась со стула, взяла с подоконника маленькую самодельную мигалку и подала Дине.

 – Спасибо. Я пошла, – не глядя ни на кого, сказала Дина и шагнула к дверям.

– Да ты сиди, Диночка, мы проводим тебя, – оставляла ее Кира.

 Но Дина почти выбежала на улицу, с трудом сдерживая гнев и слезы обиды.

 Она толкнула плечом проходившую мимо высокую, толстую женщину и не заметила этого.

 – Дороги мало, девочка? – низким, почти мужским голосом сказала женщина.

 – Семеновна! – крикнула Дина с такой радостью, что та от удивления остановилась.

 – Дина! Ты чего тут делаешь?

 – Семеновна, как я рада, что вас встретила!

 – Да ты чего радуешься так?

– Семеновна, я была сейчас у Петерсон. Вы знаете, они какие… – И Дина слово в слово пересказала старухе только что происшедший разговор.

 Семеновна повернулась к дому Петерсон и погрозила в темноту большим кулаком.

 – А та, селедка старая, беду на Родину кличет. Эти Родину за копейку продадут. Иуды, христопродавцы! Тьфу! – Семеновна плюнула. – Шкуры свои берегут. Недаром пословица говорит: «Друзья в беде познаются».

 

Два письма

 

Солнечный луч разбудил Дину. Он скользнул на подушку, пробежал по глазам, и сквозь закрытые веки Дина почувствовала свет и тепло. Она потянулась так, что ногами и головой прикоснулась к холодным спинкам кровати.

 В комнате Екатерины Петровны скрипели половицы. Она собиралась на завод, куда поступила с первых же дней войны.

 Дина открыла глаза. Комнату заливал яркий солнечный свет. Луч преломлялся в зеркальном трюмо, и над кроватью дрожала гамма всевозможных цветов спектра.

 «Как красиво, – думала Дина, любуясь многоцветными зайчиками, – как хорошо, ясно, тепло в комнате». Но на душе было грустно. С начала войны, чаще всего по утрам, Дина ощущала в себе какую-то ноющую боль.

Неожиданно мысли ее перекинулись на другое. Она вспомнила давнишний разговор с Костей о силе воли. Костя тогда сказал, что каждый человек может развить в себе силу воли. Дина тоже верила в это, и ей захотелось унять в себе тревогу, научиться хладнокровию во время бомбежек, настойчивости в трудной для нее работе с домохозяйками, спокойствию в ожидании писем от отца.

 «Буду развивать в себе силу воли», – решила Дина и начала одеваться. Спешить было некуда, но она нарочно встала, потому что ей очень хотелось понежиться в постели.

– Ты что же так рано? – удивилась Екатерина Петровна. – Еще Юрик не встал.

 Она сделала указания по хозяйству и торопливо ушла.

 «Вот у мамы есть сила воли, – подумала Дина. – Она всю жизнь жила в свое удовольствие, не хотела поступать на работу и всегда рассуждала так: женщина должна быть матерью и хозяйкой. Но началась война, и она сразу же пошла работать на оборонный завод».

 Дина помнила, как Игорь Андреевич не раз говорил, посмеиваясь: «У вас, Екатерина Петровна, философия немецких жен: киндер и кюхе, только кирхе не хватает» [2]. Екатерина Петровна сердилась и доказывала, что взгляды ее полностью отличны от взглядов немецких обывательниц.

«И вот теперь Игорь Андреевич, наверное, убедился в этом», – с радостью думала Дина, прибирая в комнатах. Ей всегда было обидно, что Куренков считал ее мать отсталой женщиной.

 Дина одела и накормила Юрика, выгладила его белую панаму, выстиранную накануне, надела на кудрявую русую головку брата и повела его в детский сад.

 Они спустились по ступенькам террасы и остановились, услышав, как хлопнула калитка.

 Вошел почтальон.

 – Письма Затеевым! – звонко крикнул он, не сходя с места.

Дина бросила Юрика и по дорожке побежала к почтальону.

 Она взяла два письма и, разглядывая их, медленно повернула к дому.

 На синем конверте она узнала крупный почерк Кости. На другом треугольном конвертике незнакомой рукой было написано: «Тов. Затеевой». Дина долго вертела письмо в руке, не зная – ей или, матери оно предназначено: ни имени, ни отчества адресата на конверте не было. Оба письма она положила в карман жакета и повела Юрика в детский сад.

 Дорогой несколько раз она порывалась вскрыть конверты, но решила, что вот теперь-то и пришло время тренировать силу воли.

«Оба письма прочитаю после работы», – подумала она и начала подробно отвечать на вопросы Юрика: от кого письма, почему они были у почтальона? Потом он заинтересовался, есть ли у поезда шины, когда приедет папа и сколько у немцев пушек.

 Дине надоело отвечать на бесконечные вопросы брата, и она замолчала.

 Вечером она уложила спать Юрика, взяла письма и вышла на террасу. Первым она распечатала синий конверт и, волнуясь, стала читать письмо.

 Здравствуй, Дина! – писал Костя. – Вот уже второй месяц, как мы работаем в совхозе «Новый мир». Работаем от темна до темна. Ты, конечно, интересуешься – трудно ли? Признаюсь, вначале было всем нам так трудно, что небо казалось с овчинку. А теперь привыкли – ничего. Рабочие совхоза нас вначале плохо встретили, не таясь, говорили, что дармоеды приехали, и от этого было тяжело. А теперь они нас уважают. Мы с первого же дня решили доказать им, что умеем работать. Нам бригадир отвел маленькое поле для прополки и думал, что мы с ним весь день провозимся, а мы его в два часа окончили. Он очень удивился, ну, и радовался, конечно.

Познакомились мы со всеми видами сельхозтруда: пололи, научились жать, метать сено в зароды. Теперь я работаю на комбайне. Очень интересно! Вероятно, теперь и танк сумел бы вести! Я и Ната очень жалеем, что тебя назначили работать с домохозяйками и на школьной площадке и ты не поехала с нами.

 Бригада наша, Дина, самая лучшая. Ее в пример всему колхозу ставят. Почти все мы по две нормы выполняем. Представляю, как ты удивишься, когда я скажу тебе, что лучше всех у нас работает… Мирошка! И знаешь, Дина, работает он не потому, что самый быстрый, или там тщеславный, или любит это дело. Нет, он только сейчас так работать может, потому что Родина в опасности, а он ее очень любит.

Удивлю тебя еще раз. Мирошка теперь мой лучший товарищ. Он совсем стал другим, чем был в школе.

 Здесь, Дина, очень красиво. Если бы ты видела, какие горы! А какой воздух бывает по утрам – пахнет медом, и до чего свежий!

 В свободное время мы занимаемся самодеятельностью. В клубе устраиваем вечера, учим колхозных ребят играть на сцене. Я уже дважды выступал со своими стихотворениями. Вот одно из них:

Колоски

Выйди, выйди в широкое поле

В час восхода осеннего дня,

В час, когда на огромном раздолье

Просыпаются тихо поля.

Посмотри, как колышутся мерно

И волною гуляют хлеба,

Под порывом веселого ветра

Колосятся родные поля.

От звенящего сильно привода

Желтой лентой пшеница легла.

Чья же это такая работа

Хорошо так на поле видна?

Кто сидит там лихим машинистом

И ведет тот ударный привод?

Кто похож на родного танкиста,

Что машину умело ведет?

Кони сытые рвутся в упряжке.

Вот он едет сюда, посмотри —

Это мальчик, веселый, как я же,

И задорный такой же, как ты.

Походи по широким просторам,

Где стоят золотые снопы.

Ты увидишь, в весеннем уборе

Кое-где полегли колоски.

Посмотри на листочки плаката

И прочти боевые слова:

«Без потерь убирайте, ребята,

Урожайные наши поля!»

И твое незаметное дело

Станет делом великих побед.

 Делом доблести смены умелых,

Ильича не забывших завет.

 

Я очень жду от тебя письма, Дина, даже больше, чем от своей сестры. Ты не удивляйся. Еще в тот вечер, когда мы сидели на берегу, я хотел сказать тебе… но не решился. В письме это сделать легче.

 Знаешь, Дина, для меня ты лучше всех девчонок в мире. И, наверное, так будет до гроба. Вот почему я так жду от тебя письма и поэтому же мне без тебя скучно.

 Не сердись на меня за эту откровенность. Напиши мне скорее.

К о с т я.  23 августа 1941 года.

Дина еще раз перечитала письмо. Она нисколько не рассердилась на Костю, напротив, чувствовала себя счастливой, ей хотелось наизусть заучить конец Костиного письма, рассказать кому-нибудь об этом. Но рассказать она могла только Нате, а та была с Костей в совхозе.

 Дина еще раз вполголоса прочитала:

 – «Для меня ты лучше всех девчонок в мире. И, наверное, так будет до гроба», – и засмеялась тихим, счастливым смехом. – Теперь посмотрим, что здесь? – громко сказала она самой себе и осторожно, все еще улыбаясь, распечатала треугольный конверт.

Дорогая тов. Затеева! – с трудом прочитала Дина неразборчивые слова. – С первых же слов моего письма приготовьтесь к ужасной вести.

В одно мгновение улыбка исчезла с лица Дины, щеки и губы ее мертвенно побледнели. Буквы плясали, бумага дрожала в руках.

12 июля ваш муж Иннокентий Осипович Затеев погиб при взрыве мины. Я был очевидцем, так как шел сзади него на близком расстоянии. Тело его не найдено. Не отчаивайтесь…

Дальше Дина читать не могла. Она сжала письмо в руке, склонилась головой на перила и заплакала тихо, безутешно.

 

* * *

Потянулись мрачные, незабываемые дни.

 Екатерина Петровна впала в бурное отчаяние: она истерически кричала, плакала и не замечала ни Дины, ни Юрика. Она почти не выходила из комнат и, когда затихала, сидела утомленная в кресле с мокрым полотенцем на лбу. На работу она не ходила.

 А Дина, как и прежде, по утрам кормила и уводила Юрика в детский сад, а сама занималась с домохозяйками по ПВХО, затем шла на школьную площадку. В перерыв бегала домой проведать мать.

Все было прежним, но на все Дина смотрела теперь по-другому. Жизнь показалась ей более значительной, а всякая радость дороже, чем прежде. Днем она старалась энергичной работой отвлечь себя от тяжелых мыслей и советовала матери тоже идти на работу.

 – Дома хуже, мамочка, – убеждала она Екатерину Петровну. Но та бессильно опускала руки, качала головой, шептала, что делать она ничего не может.

 Вечерами Дина не могла справиться со своим горем. Она представляла себе отца, слышала его низкий голос, его смех, видела его походку и засыпала в слезах. Ночами ее преследовали кошмары, а утром, почти еще во сне, рождалась надежда, что, может быть, все это только сон. Но наступал день, надежда угасала, и снова с тяжелой головой, с ноющим от тоски сердцем Дина начинала очередной день.

Вскоре пришло официальное извещение о гибели Иннокентия Осиповича. С новой силой захлестнуло горе, но с этого дня раны медленно начали заживать. Так устроена жизнь. Мертвое не должно мешать живому.

 В ясное сентябрьское утро Дина достала письмо Кости, перечитала его и радостно улыбнулась.

 

Одна

Немцы приближались к городу. День и ночь глухо гремела вдали канонада, стонала и сотрясалась земля от взрывов бомб. Над городом полыхало зарево, черные столбы дыма вздымались вверх, туманом окутывали город, реку, поля. Едкий дым днем закрывал солнце, а ночью – месяц и звезды. Город жил во мраке страшной, напряженной жизнью.

Теперь уже не только ночами, но и в разгар сумрачного дня то и дело на город налетали обнаглевшие вражеские самолеты, сбрасывали фугасные и зажигательные бомбы, бреющим полетом с воем проносились над крышами домов, зажигали их и расстреливали людей из пулеметов.

 Дни стояли жаркие, точно время пошло вспять и снова вернулось знойное лето. В садах вторично зацвела черемуха, и старики считали это недоброй приметой.

 Жить в городе становилось опасно и страшно. Жители стремились эвакуироваться в тыл, но было поздно: снаряды взрывали железные дороги, самолеты бомбили поезда. Вражеские бомбардировщики подкарауливали на трактах грузовые машины с эвакуированными и превращали их в черные, дымящиеся развалины.

В эти дни Затеевы пережили новый удар. В серый октябрьский день детсад, в котором находился Юрик, вывезли из города.

 Прошло две недели, и на запросы родителей председатель сельсовета, куда был эвакуирован детский сад, ответил, что дети к ним не приехали.

 Екатерина Петровна снова впала в бурное отчаяние. Она совсем перестала есть, поседела.

 Исчезновение Юрика Дина переживала так же тяжело, как и смерть отца. Ни на минуту она не забывала о брате, и, как страшные призраки, перед ней вставали воспоминания.

Вечерами в пустой беленькой кроватке с сеткой чудилась ей русая головка Юрика, в комнате ясно звучал нежный голосок:

 «Дина, сегодня ты усипишь меня или мама?»

 Временами ей слышался его смех или плач, и она, заливаясь слезами, бесцельно бродила по опустевшим комнатам, где каждая вещь напоминала о брате.

 С каждым днем враг подходил все ближе и ближе к городу.

 С оборонным заводом, на котором работала Екатерина Петровна, Затеевы уезжали в тыл. В один чемодан они собрали самые необходимые вещи, в мешок уложили провизию на дорогу.

В день отъезда Дина решила закопать в саду свои любимые вещи. Она ничего не сказала матери и, остро отточив лопату, стала рыть между кустов яму. Жирная земля, переплетенная корнями кустарников, поддавалась с трудом.

 – Динушка, что ты это делаешь? – раздался за ее спиной голос Игоря Андреевича.

 Она повернулась, вспыхнула и, смущенно улыбаясь, сказала:

 – Хочу кое-что спрятать…

 – Спрятать? – Он засмеялся. – Значит, думаешь снова в свой сад возвратиться?

 – А как же? – растерянно проговорила Дина.

Куренков потрепал ее по плечу и серьезно сказал:

 – Слушай, Динушка, я убеждал Екатерину Петровну оставить тебя со мной. В нужную минуту мы улетим из города самолетом. Эвакуироваться с машиной завода – безумие. Это – гибель. Твоя мать не понимает этого. Иногда матери бывают эгоистичны. Поговори с ней сама.

 У Дины на глазах навернулись слезы и задрожали губы, но она пересилила себя и твердо сказала:

 – Я не оставлю ее, Игорь Андреевич. Она ведь теперь совсем одна. А если умирать придется… – Дина опустила голову и тихо добавила: – Ну что же, будем умирать вместе…

Куренков сел на траву. Дина заметила, как сильно побледнел и осунулся он за эти дни.

 – Эх, Динушка, если бы ты знала, какой ад у меня вот здесь. – Он показал рукой на голову. – Значит, ты едешь с матерью? Ну что ж! Чужой человек не может рассчитывать на дочернюю привязанность. Это страшно нелепо. А мне будет без тебя трудно, одиноко и даже страшно одному в этом городе…

 Он устало поднялся. В этот момент оглушительный взрыв потряс воздух. Заколебалась земля, задрожали стекла окон, вверх полетели черные обломки каких-то построек.

Игорь Андреевич побледнел.

 – Взорвали все-таки, гады! – зло сказал он. И первый раз увидела Дина, как на его холодном, красивом лице отразилось то, что он переживал. В его зеленых глазах мелькнул бешеный огонек. Он повернулся и быстро пошел по дорожке, вероятно не помня ничего, кроме этого взрыва.

 На террасе появилась плачущая Екатерина Петровна.

 – Диночка, пора! – крикнула она, со страхом всматриваясь в сторону взрыва.

 Дина бросила лопату и побежала к матери.

– Это наш завод, Диночка, – тихо сказала она. – Больше нам здесь делать нечего. Это уже конец. – Она прислонилась спиной к двери и, заломив руки над головой, заплакала еще сильнее.

 – Завод? Немцы взорвали завод?! – с ужасом крикнула Дина.

 – Нет, наши сами взорвали, – ответила Екатерина Петровна.

 – Сами? – Дине стало еще страшнее. «Значит, уже нет надежды», – подумала она. Этот страшный взрыв показался ей концом тлеющей в сердце надежды на то, что враг будет остановлен. Она остро почувствовала это и заплакала.

«Но кого же Игорь Андреевич назвал гадами? Или не нужно было взрывать завод? Нет, конечно, нужно. Не отдавать же немцам то, что увезти невозможно, – думала Дина. – Вероятно, Игорь Андреевич предполагал, что завод взорвали немцы», – решила она.

 Екатерина Петровна успокоилась, вытерла платком лицо, секунду постояла с закрытыми глазами.

 – Пошли, Диночка, мы можем отстать. Это будет ужасно.

 Дина бросилась в комнаты, торопливо надела жакет, повязалась платком, взяла в руки мешок с провизией.

На кровати лежал ворох любимых вещей. Их хотела Дина спрятать в земле, но не успела. Здесь была яркая фаянсовая чашечка тонкой японской работы, несколько книг, большие столовые часы, бронзовая лампа Иннокентия Осиповича и крошечный целлулоидный пупс Юрика с удивленным лицом и растопыренными пальчиками.

 Глаза Дины наполнились слезами. Она наклонилась к кровати, взяла пупса, торопливо положила в карман жакета и, не оглядываясь, вышла из комнаты.

 Екатерина Петровна заперла дверь и ключ положила себе в сумку.

– Может быть, возвратимся когда-нибудь, – сказала она. Но по тону ее голоса, по красным пятнам, проступившим на лице, Дина поняла, что мать навсегда простилась с родным домом.

 Дина взяла из рук матери тяжелый чемодан, и та безропотно отдала его, сменив на легкий мешочек с провизией.

 Обе быстро пошли по аллее к калитке сада. Тихим шелестом прощался с ними большой старый дуб, точно плача, трепетали и склонялись листья клена.

 У калитки Дина и Екатерина Петровна остановились и оглянулись, чувствуя острую боль в сердце. В этом оставленном доме совсем недавно обе они были так счастливы.

Воспоминания рождались одно за другим. Вот у старого дуба все еще стоит стол и скамейки, сделанные Иннокентием Осиповичем ко дню рождения Дины. Как живая, встала перед Диной подвижная фигура отца. В сером костюме, с голубым галстуком, завязанным Диной утром, он стоял около стола в тени старого дуба и держал в руках серебряную рюмку с вином.

 «Ну, ребята, выпьем за счастливое будущее именинницы и всех вас!» – вспомнилась Дине фраза отца. Дина поставила на землю чемодан и с трудом удержала подступившие рыдания.

Над городом послышался рев немецких самолетов. Сирена уже не извещала население о налетах. Поднялась ожесточенная орудийная пальба.

 – Это они виноваты! – с ненавистью прошептала Дина. И вдруг ей стало легче, точно в безграничной ненависти к врагу и нашла она утешение. Неожиданно она почувствовала прилив энергии и, без усилий подхватив тяжелый чемодан, взглянула на мать.

 Сухими, блестящими глазами смотрела Екатерина Петровна на брошенный дом. Губы ее были сжаты, и у щек легли новые складки.

Они закрыли калитку и побежали, пригнув головы и стараясь держаться ближе к заборам. Над домами низко метались вражеские самолеты, выли и рвались бомбы. Город был охвачен огнем и дымом.

 У школы их ожидал Костя. Екатерина Петровна договорилась с дирекцией завода взять его с собой. Костя бросился к ним навстречу.

 – Скорее, – торопил он. – Уже садятся в машину. – И, помогая Дине тащить тяжелый чемодан, бежал рядом с ней.

 – Я не поеду с вами, – задыхаясь, говорил он. – У меня здесь есть дело.

– Костя, ты с ума сошел! – на ходу кричала ему Екатерина Петровна. – Какие могут быть теперь дела?! Где ж ты останешься?

 – У Семеновны, – упрямо возражал Костя.

 – Зачем?

 – Нужно!

 – Зачем нужно, я спрашиваю тебя, Костя? – возвысила голос Екатерина Петровна.

 – Я не могу сказать, – ответил Костя.

 Екатерина Петровна замедлила шаг и сказала сухо и твердо:

 – Ты еще ребенок, Костя, у тебя нет матери и отец на фронте. Я не разрешаю оставаться тебе здесь, слышишь?!

Они свернули за угол и, оглядываясь, выжидали удобный момент перебежать на другую сторону улицы, забитой людьми.

 По дороге в ручных тележках торопливо везли домашний скарб убегающие горожане, плакали дети на руках измученных матерей, уныло плелись голодные собаки, изредка останавливались и, ощетиниваясь, обнюхивали убитых, лежащих на дороге.

 – Я не послушаюсь вас, Екатерина Петровна! – твердо сказал Костя, отступая назад. – У меня важное дело. Я должен быть здесь.

 – Костя, что ты, поедем! – пыталась уговорить его Дина, но Екатерина Петровна схватила ее за руку и, увлекая на дорогу, воскликнула:

– Если этот безумец хочет погибнуть, так я хочу спасти тебя!

 Дина боком бежала за матерью, волоча тяжелый чемодан и поворачивая лицо к Косте. Костя стоял на тротуаре и махал вслед им рукой. Лицо его было решительным и бодрым, и Дина поняла – он что-то задумал.

 Тяжелый чемодан оттягивал руки. Они тащили его по очереди, но вскоре почувствовали, что он помешает им вовремя подойти к машине.

 – Мамочка, бросим! – в изнеможении предложила Дина.

 Екатерина Петровна попробовала еще полквартала тащить чемодан, но вскоре поставила его к забору и бессильно махнула рукой.

 – Ворвались!

 – В город ворвались!

 – Немцы! – слышались крики в толпах народа.

 Жители с воплями, обезумев от страха, бестолково метались по улицам.

 Дина и Екатерина Петровна выбежали на набережную. Две машины уже неслись за город, третья, наполненная людьми, только что двинулась.

 – Товарищи! Подождите! – закричала Екатерина Петровна, бросаясь наперерез машине.

 Шофер затормозил.

 – Некуда! – послышались протестующие голоса.

 Но шофер решительно крикнул:

– Садись! – и остановил машину.

 Первой, судорожно цепляясь за борт, торопливо полезла Екатерина Петровна. Она с трудом втиснулась в машину и протянула руки Дине.

 В этот момент из-за крыши пятиэтажного дома с оглушительным гулом вынырнул вражеский бомбардировщик.

 Мелькнули со свистом крутящиеся моторы и черный крест. Даже можно было увидеть блестящие стекла очков летчика.

 С самолета обрушилась пулеметная очередь.

 Машина рванулась и понеслась, набирая самую большую скорость.

Мелькнуло безумное лицо матери, ее протянутые руки… раздался отчаянный вопль…

 В пыли на дороге, подняв руки, еще не совсем понимая, что произошло, стояла Дина. Самолет с черным крестом низко кружил над ней и поливал свинцом одиноко стоящую девочку, но пули, как заколдованные, вздымая легкую пыль, ложились вокруг, не задевая ее.

 Дина побежала вслед за машиной.

 – Мамочка! Мама! – жалобно закричала она.

 Но вскоре она поняла, что бежать бесполезно, и, горько плача, вернулась на прежнее место.

Самолет исчез за домами. А Дина стояла и с тоской смотрела туда, где за поворотом дороги скрылся запыленный грузовик. Чувство страха и одиночества охватывало ее все больше и больше. Совсем близко послышался страшный взрыв, но, занятая своим горем Дина не слышала его. И никогда не узнала она, что именно в этот момент погибла ее мать и все, ехавшие в заводской машине.

 Теперь особенно остро почувствовала она, что осталась одна в городе, на окраины которого уже ворвались немцы, и вдруг вспомнила о Косте. Она подумала, что вместе с Костей пешком уйдет из города. Они найдут мать, может быть, даже и Юрика. От этих мыслей ей стало легче. Она решила скорее бежать к Семеновне, сделала шаг и почувствовала, как что-то хрустнуло у нее под ногой. Дина наклонилась и в дорожной пыли увидела крошечного Юркиного пупсика. Он удивленно смотрел черными глазками, широко растопырив пухлые пальчики рук. Должно быть, он выпал из кармана ее жакета. Дина подняла пупса, поцеловала и бережно прижала к груди. Маленькая целлулоидная игрушка осталась единственной памятью о дорогих людях и старом доме в густом, разросшемся саду.

Город задыхался в огне и в дыму. Страшно смотрели пустые рамы брошенных домов. Горожане убежали и попрятались. В западной половине города уже хозяйничали немцы, гремели танки, хрипели машины, слышались немецкая команда и брань.

 До улиц, по которым бежала Дина, немцы еще не дошли, и здесь царила зловещая тишина. Самолеты оставили город в покое, замолкли орудия. Красная Армия отступила за реку. Но это безмолвие было еще более ужасным, и Дина бежала и думала о чем-то неизбежном, более страшном, чем бомбы и снаряды.

Она миновала безлюдную площадь и не могла не задержаться на углу. Отсюда был виден родной зеленый сад. Второй раз в этот день поднялась в душе Дины пылкая ненависть к тем, кто все это сделал. И снова она заслонила горе, страх и тоску, но в то же время подняла какие-то неясные чувства. Дина не смогла разобраться в них.

 Она вбежала во двор школы, обогнула двухэтажное здание и постучала в окно пристройки. Здесь жила Семеновна.

 Всю жизнь потом помнила Дина эти страшные минуты ожидания. Она напрягала последние силы.

Всегда открытая дверь квартиры Семеновны была заперта, и два окна у крыльца плотно заложены подушками.

 Она ждала, ответит ли кто-нибудь на ее стук. Если нет – значит, бежали из города Костя и Семеновна и она осталась одна, больше идти ей некуда.

 В доме была тишина.

 Дина еще раз стукнула в дверь и с отчаянием в голосе крикнула:

 – Костя! Семеновна! – и уже почти теряя сознание, уцепилась руками за карниз окна.

 Дверь тихо скрипнула, и в узкую щель выглянула Семеновна. Вначале она не узнала Дину, но потом, вскрикнув от изумления, широко открыла дверь, подхватила на руки девочку и, осторожно поддерживая, повела в комнату.

 

«Жар-птица»

 

Дина болела тяжело и долго.

 – Горе и страх жаром выходят, – говорила Семеновна про ее болезнь. Но что в действительности было с девочкой, никто не знал. Звать врача к больной было невозможно.

 С первого же дня вступления в город немцы расположились в школе. Они обследовали двор, сделали обыск у Семеновны и, не обнаружив ничего подозрительного, оставили в покое старуху с двумя детьми.

 Вскоре один из начальников призвал Семеновну к себе и на ломаном русском языке сказал, что она будет помогать кашеварам, варившим на костре в ограде пищу солдатам.

С этого дня Семеновна с утра до позднего вечера таскала воду, чистила картошку, мыла посуду и домой приходила измученная и мрачная.

 – Не устала я, родненький, – говорила она Косте, заботливо подставляющему ей стул. – Тут вот болит, – показывала она на грудь. – Собакам служу – неладно это, а что делать, не знаю.

 Длинными бессонными ночами не раз думала Семеновна уйти к партизанам, но не решалась бросить детей. «Бог сиротам меня послал», – шептала она, и эта мысль поддерживала ее.

Каждый вечер, возвратившись домой, Семеновна доставала из карманов своей широкой юбки кусочки хлеба, мяса, картошку и делила все это на две равные части.

 Строго-настрого запретила она Косте выходить во двор, опасаясь, как бы по виду его не поняли немцы, что мальчик еврей.

 Сама Семеновна держалась тихо, за пределы двора не выходила и не знала, что делается в городе. В щелку забора изредка украдкой смотрела она на пустую, безмолвную улицу и видела выбитые стекла окон да обуглившиеся ворота дома Зараховичей, стоявшего напротив школы.

Так шли день за днем.

 Однажды в дом Семеновны вошел немецкий солдат.

 С первого же момента, когда его сутулая, далеко не бравая фигура появилась в сенях, все трое – Семеновна, Дина и Костя – насторожились.

 Чем-то он отличался от солдат, заходивших сюда. Те чувствовали себя хозяевами – широко раскрыв дверь, не утруждали себя закрыть ее, хотя на улице было уже холодно. А этот, быстро закрыв за собой дверь, перешагнул порог кухни, вздохнул облегченно, громко, сел на табурет против окна, снял стальную каску и положил ее на стул.

Все тихо ахнули. В этом восклицании были удивление, радость и тревога.

 Перед ними сидел похудевший, но такой же свежий и румяный Тарас Викентьевич Гринько.

 – Это письмо ты, Затеева, передашь Игорю Андреевичу Куренкову. Он и еще группа товарищей скрываются у Марфы Злобиной. Ты, а не Зарахович, – повторил он, увидев, как дрогнули густые брови Кости, – передашь еще этот револьвер. Он заряжен. Осторожнее. Ну, да помню – в тире ты первой была, с оружием, стало быть, умеешь обращаться.

Тарас Викентьевич осторожно передал Дине записку, маленький револьвер и устало поднялся.

 Только теперь пришла в себя от изумления Семеновна.

 – Да куда же вы? Отдохните. Сюда они не зайдут… – зашептала она. – Да как же это вы среди бела-то дня?..

 – Да так вот! – улыбнулся Гринько. – Прощайте, друзья, не отчаивайтесь. О вас я все знаю. Будет время —и вы услышите о партизанском отряде «Жар-птица».

 Он направился к двери.

 – Подождите, Тарас Викентьевич, – умоляющим голосом остановил его Костя. – Скажите, где искать вас…

– Этого я пока не скажу тебе, Зарахович.

 Костя опустил голову.

 – Что же дальше-то будет? – прошептала Семеновна.

 – Когда-нибудь снова все будет хорошо, – ответил Тарас Викентьевич. – Только не нужно терять надежды. Да еще, Зарахович, не нужно горячиться. Я ведь знаю тебя.

 Тарас Викентьевич с улыбкой погрозил пальцем Косте, надел каску и пошел.

 – Боже милостивый, хоть бы темна дождался, – умоляюще прошептала Семеновна.

 Но Гринько молча вышел, а Семеновна, Костя и Дина бросились к окну и, замирая от страха, смотрели вслед его коренастой фигуре.

Он шел тихо, точно прогуливаясь по двору. У костра на корточках сидели немцы. Тарас Викентьевич остановился, достал папироску и, к величайшему ужасу Семеновны, Кости и Дины, остановился около немцев и, разговаривая, стал прикуривать от костра.

 – Ох, отчаянный человек! – воскликнула Семеновна.

 – Ой, скорее, скорее идите, – шептала Дина, прижимаясь лицом к стеклу, будто Гринько мог услышать ее.

 Костя тяжело переводил дыхание, нервно сжимал кулаки.

 Тарас Викентьевич затянулся, сплюнул и пошел к воротам.

 Когда он скрылся из вида, Костя сияющими глазами взглянул на Дину.

 – Вот это сила! – горячо воскликнул он, и Дина сквозь слезы радостно улыбнулась ему.

 

* * *

Ночью на разные лады завывала вьюга, пела она заунывно и жутко в трубе дома, стонала под окнами и грохотала оторванным железом на крыше.

 В эту ночь Семеновна, Костя и Дина не могли уснуть. Появление Тараса Викентьевича настолько взволновало и обрадовало их, что им было не до сна.

 Они делились друг с другом предположениями о том, где может находиться партизанский отряд «Жар-птица», как удалось Гринько пройти в школьный двор, как узнал он, что Дина, Костя и Семеновна находятся здесь.

Они решали сообща, когда и как выбраться Дине для выполнения поручения Тараса Викентьевича.

 Дина радовалась тому, что именно ей поручил Гринько это важное дело, радовалась предстоящей встрече с Куренковым и вместе с тем холодела от ужаса, представляя, как пойдет она одна по городу, занятому врагами.

 Семеновна посоветовала Дине идти искать Куренкова через несколько дней, а пока помогать ей в работе, чтобы примелькаться немцам.

 – Тогда тебе будет совсем нетрудно из двора выйти, – заключила она, и Дина с Костей согласились с предложением Семеновны.

Не откладывая, Дина пришила в складки юбки потайной карман и спрятала туда маленький револьвер с запиской.

 Под утро Семеновна прилегла на кровать и, не раздеваясь, заснула. А Дина с Костей продолжали сидеть на ящике.

 – Костя! – вполголоса спросила Дина. – В тот день, когда мы с мамой бежали к машинам, помнишь, ты сказал, что останешься в городе выполнять какое-то важное дело? Скажи, какое это дело?

 Она опустила голову и подумала, что Костя откажется отвечать на этот вопрос. Но он неожиданно сказал:

– Хорошо!

 Дина легко вздохнула и подняла голову.

 – У меня от тебя, Дина, нет тайн, – продолжал Костя, внимательно глядя ей в лицо.

 Когда Костя смотрел на нее такими глазами, она вспоминала фразу из его письма: «Ты лучше всех девчонок в мире», и ей казалось, что в такие минуты он думал именно об этом, и она боялась, чтобы Костя не сказал этого вслух.

 Но сейчас она почувствовала, что Костя расскажет ей что-то другое, более значительное.

 Он взял Дину за руку, придвинулся к ней и зашептал, склонившись к ее уху.

 

Пионер

 

Поздно вечером раздался громкий стук в дверь.

 Семеновна вздрогнула и, украдкой взглянув на Дину и Костю, пошла открывать.

 Дина побледнела. Чашка с чаем выпала у нее из рук и разбилась. Не сводя глаз с двери, она растерянно, медленно поднялась со стула.

 Волнение Дины передалось и Косте. Он вскочил, шумно отодвинул стул и дрожащими пальцами почему-то старательно стал застегивать курточку.

 В сенях Семеновна торопливо перекрестилась и прошептала:

– Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его! – Она отодвинула засов и не успела потянуть к себе дверь, как та с шумом открылась, больно ударив ее в плечо.

 В комнату, оттесняя старуху, быстро прошли вооруженные немцы: офицер и два солдата. Равнодушным взглядом окинули они Семеновну и прошли мимо, не замечая ее, так же, как не заметили в сенях кадку с водой и в углу ворох лыж с палками.

 Тоненькую, высокую девочку с испуганными глазами они, однако, заметили, и один из солдат сказал про нее на своем языке, должно быть, что-то пошленькое и смешное. Остальные засмеялись.

Костя хорошо владел немецким языком и понял смысл фразы. Он вспыхнул и опустил голову. Немцы внимательно и долго рассматривали Костю.

 – Иудей? – спросил офицер.

 – Да, я еврей, – твердо ответил Костя и поспешно добавил, указывая на Дину: – Она русская.

 – Где отец, мать? – чисто выговаривая слова, спросил тот же немец.

 – Он сирота, у меня живет, – проговорила Семеновна. Она стояла у двери, по привычке замотав фартуком кисти рук, и мрачно смотрела на немцев.

 Офицер с ног до головы окинул взглядом дородную старуху и вдруг пошутил:

– Ну, баба! Гренадер! – Он очень хорошо владел русским языком, но, как у большинства иностранцев, выговор его был слишком мягок.

 Он подошел к Дине, похлопал ее по плечу и сказал:

 – Пусть барышня не боится нас.

 Дина взглянула на него.

 Высокий, стройный, молодой офицер в самом деле не казался ей теперь страшным. У него было добродушное, простое лицо, смеющиеся серые глаза и прямой нос, но легкие складки у тонкого бледного рта придавали лицу его усталое и надменное выражение.

– Я не боюсь… – сказала Дина.

 – Ну, и отлично, отлично…

 Мимо Кости он прошел, брезгливо улыбаясь, играя хлыстом с тонкой, резной ручкой.

 Солдаты равнодушно стояли у двери. Усталость чувствовалась в их опущенных плечах и скучающих взглядах.

 Семеновна молча ждала, зачем пожаловали к ней незваные гости.

 Неожиданно в тишине комнаты раздалось: «Мяу!» – и, громко мурлыкая, подняв хвост трубой, белоснежный красавец кот сибирской породы медленно прошелся по комнате. Его пушистая шерсть висела до полу. Он подошел к офицеру, выгнул спину, закрыл глаза и принялся тереться боком об его блестящие, начищенные сапоги.

– Какой красавец! – воскликнул офицер, наклонился и взял кота на руки. – Русский кот. Я увезу его в Германию. Вы, барышня, подарите его моей дочери? – обратился он к Дине.

 Дина молчала. Но страх постепенно проходил.

 Офицер, не выпуская из рук кота, прошел в другую комнату. Когда-то здесь жил Тарас Викентьевич Гринько, и, хотя он ушел партизанить, Семеновна сохранила все в порядке. Дину она укладывала спать на полу, Костю в кухне на ящике. Кровать Тараса Викентьевича стояла нетронутой. «А вдруг вернется ночью», – не раз думала Семеновна.

Немцы с первых же дней заняли школу, а пристройку для квартиры директора до сих пор не тронули.

 Офицер внимательно осмотрел комнату Тараса Викентьевича. Пышная кровать, с чистыми, взбитыми подушками, рояль, шкаф с книгами понравились ему.

 – Здесь буду жить я, – сказал он Семеновне. – Вы будете служить мне. Барышня может тоже заходить в мою комнату. Я люблю красивых русских барышень.

 Он пощекотал шею кота, осторожно сбросил его на пол и очистил мундир от приставшей шерсти.

– Кормили его сегодня? – спросил он.

 Глаза Семеновны вспыхнули недобрым огнем.

 – У нас людям есть нечего.

 – А! – и, обращаясь к солдату, офицер по-немецки распорядился не забыть принести молока коту.

 Солдат вытянулся и откозырял. Офицер вышел на середину комнаты и встал, подперев бока руками.

 – Но ариец не может жить под одной крышей с иудеем. Его здесь не должно быть, – продолжал офицер, брезгливо указав на Костю.

 У Кости побледнело лицо. Он с ненавистью взглянул на офицера и протянул руку к окну. На подоконнике лежала его кепка.

«Куда же он пойдет? – с тоской подумала Дина. – Хоть бы Семеновна попросила их…»

 Но Семеновна не просила. Она стояла все так же неподвижно, завернув руки в передник, и лицо ее было мрачным.

 Дина умоляюще протянула руку к офицеру, но мгновенно опустила ее, встретив холодный взгляд серых глаз. Она поняла, что просить бесполезно.

 «Он такой же ужасный, как все немцы», – подумала она, и снова ее охватил страх. Она хотела сказать Косте что-то хорошее, успокаивающее, но зубы ее стучали, она дрожала и чувствовала, что ладони ее рук становятся влажными.

– К вечеру нужно прибрать здесь, – спокойно заговорил немец. – Я буду переезжать. Все оставить как есть, только со стен эту дрянь уберите, – он кивнул головой на картины Шишкина «Лес» и Левитана «Поздняя осень», висевшие в комнате Тараса Викентьевича напротив двери. – Русского искусства теперь нет, – продолжал он, рукоятью плети дотрагиваясь до картины Айвазовского и Репина «Пушкин на берегу Черного моря». Картина висела в кухне над столом.

 Бросив прощальный взгляд Дине, Костя направился к двери, но когда немец заговорил об искусстве, он повернул к нему гневное, пылающее лицо и сказал, задыхаясь от волнения:

– Что вы понимаете в искусстве?! Ваш народ…

 – Костя! – умоляюще прошептала Семеновна, и первый раз за этот вечер в глазах ее мелькнул страх.

 Дина бросилась к Семеновне, прижалась к ней и замерла.

 – Что, собачка? – удивленно отступил офицер назад. Очевидно, он хотел сказать «щенок», но не знал этого слова на русском языке. Немец засмеялся: – Иудейская собачка защищает русское искусство! О, это великолепно! Такого зрелища я еще не встречал в России.

 Он достал из кармана изящный перочинный нож, подошел к картине и с диким ожесточением начал резать полотно.

– Вот лицо господина Пушкина, видишь? – с увлечением дразнил он Костю. А тот стоял бледный, с дергающимися губами, и его выразительные черные глаза, не мигая, смотрели на немца. – И вот так! – Немец сорвал со стены раму с клочками полотна, изломал ее о колено и со смехом бросил Косте под ноги.

 Костя наклонился, поднял раму, как бы раздумывая, некоторое время стоял без движения и вдруг, размахнувшись, запустил ее в лицо офицера.

 – Варвары! Свиньи немецкие! – крикнул он, задыхаясь, и закончил почти шепотом: – Не жить вам, все равно не жить на нашей земле!

Немец ловко отскочил в сторону. От неожиданности он растерялся.

 – Ой! – закричала Семеновна, бросаясь вперед и пытаясь собой закрыть Костю.

 Но солдаты грубо оттолкнули ее, схватили Костю, скрутили ему назад руки. Они вывернули ему острые, худенькие плечи. Он со стоном рванулся. Курточка расстегнулась на груди, и алые концы пионерского галстука взметнулись вверх.

 – Костя! – не помня себя закричала Дина, бросаясь к нему, но офицер отбросил ее в сторону.

 – Пионер?! – со злобным торжеством воскликнул немец. – Повесить! На этой тряпке повесить! – в бешенстве взвизгнул он, указывая на галстук, и выскочил на улицу.

Солдаты поволокли Костю во двор. Он не сопротивлялся, не бился, не кричал, только пытался повернуть голову, чтобы взглянуть на Дину.

 Семеновна выбежала вслед за солдатами, а у Дины подкосились ноги, и она бессильно опустилась на пол. Но вскоре, пересилив себя, она, как слепая, нащупывая руками стены, вышла на улицу.

 Над городом вставала ночь, ароматная, тихая. Издалека доносилось гулкое эхо залпов. В саду, возле дома, тихо шелестели листья деревьев, словно река медленно катила свои воды и плескалась о берег. В воздухе стоял чуть уловимый звон стрекоз, тихий, надрывный, как стон. Казалось, он поднимался из глубины земли, обнимал притихший город и тонул в вышине звездного неба.

Свежий воздух вернул Дине силы. Она глубоко вздохнула и вдруг услышала страшный крик Семеновны:

 – За все расплатитесь, ироды! Ох, горьки будут слезы ваших сирот! Вашу черную кровь земля не примет, детоубийцы!

 У высокого школьного забора копошились черные тени. Там происходило что-то страшное.

 Спотыкаясь и падая, Дина бросилась бежать. Она знала, что на каждом углу ее родного города стоят немецкие патрули и смерть ждет того, кто после восьми часов вечера выйдет на улицу. Но темные силуэты людей у забора, хриплый крик обезумевшей Семеновны были страшнее смерти.

 

За Родину

 

Дина бежала по дороге, не пытаясь схорониться в тени домов и заборов.

 То, что случилось пять минут назад, потрясло ее. Она не знала, куда и зачем бежит, не понимала опасности, которой подвергала себя.

 Всякое живое существо в страшные минуты прячется под родной кровлей, и Дина инстинктивно бежала в сторону родного дома.

 Нередко судьба человека зависит от простой случайности. Первый раз в тот момент, когда девочка бежала мимо немецкого патруля, луна зашла за облако, и в каком-то дворе раздался душераздирающий крик. Темная фигура часового перешла дорогу и, прислушиваясь, остановилась у ворот того двора, куда недавно проследовали четверо немцев. Когда во дворе все стихло и часовой вновь вышел на дорогу, по-прежнему между туч плыла светлая луна, а Дина бежала далеко от этого места.

Так случайность спасла ее, но другая случайность чуть не погубила.

 Бессознательно она ступила на мостик через канаву, пробежала по нему, привычным жестом схватилась за ручку калитки и толкнула ее всем телом. Звякнул железный засов, но калитка не открылась.

 – Вэр ист хир? – сейчас же раздался громкий голос. Засов снова звякнул, и в полуоткрытую калитку одновременно осторожно высунулись голова и дуло автомата. – Вэр ист хир? – повторил немец.

 Над его головой появилась другая голова. Калитка открылась, и на улицу вышли три немецких солдата.

– Что надо? Русский? – с трудом спросил один, толкая Дину автоматом в грудь.

 – Русский девка? – удивленно сказал другой.

 Дина стояла в оцепенении.

 – Пшёль штап! – скомандовал все тот же немец, заходя сзади Дины и подгоняя ее прикладом.

 Она шагнула в сад, и вмиг покинуло ее тяжелое, молчаливое оцепенение. Сердце ее сжалось от боли. Она любила шум своего сада и не раз, когда ветер трепал листву, ложилась на траву и прислушивалась к шуму деревьев.

 Как в оркестре, различала она тогда нежный шелест мелких листьев сирени, тихий шум елей и говор тяжелых листьев дуба.

Теперь до предела обострившиеся чувства ее подсказали, что в любимом оркестре не хватает главных тонов.

 Она беспокойно оглянулась и заметила, что в саду нет старого дуба. И только после этого подумала – куда же солдат ведет ее?

 «Верно, это штаб, – подумала она. – Они повесят меня, так же как Костю». И ей вдруг со страшной силой захотелось жить, так захотелось, что все другие желания и чувства покинули ее. Немец опять толкнул ее в спину автоматом, и она поняла, что нужно входить в дом.

Дина поднялась на лестницу, и ступеньки знакомо скрипнули под ногами. Солдат втолкнул ее в кладовую и прикрыл дверь. Другой зашел в комнаты. Оттуда слышался громкий, оживленный русский говор.

 Дина оглянулась. Кладовая была пуста и освещалась тускло мерцавшим фонарем. На гвозде, вколоченном в стену, Дина увидела пестрый пояс от летнего костюма Екатерины Петровны. Она поспешно сняла его с гвоздя, села в угол, прижалась лицом к нему и зарыдала.

 – Мамочка, мама!.. – шептала она, заливаясь слезами. И хотелось ей выплакать всю накопившуюся боль одиночества, безумный страх перед немцами, тоску, охватившую ее после страшной гибели Кости. Хотелось ей участия, жалости, заботы, но некому было пожалеть ее, некому было позаботиться о ней, и от этой мысли становилось еще тяжелее.

Здесь все было знакомо. С каждым углом было связано какое-нибудь воспоминание. И все это теперь говорило о том, что детство, радость, спокойствие – минули невозвратно.

 Вот сюда, в эту кладовую, однажды Дина заперла Юрика, чтобы он не мешал ей и Косте заниматься. С тех пор прошло почти полгода, но и теперь, вспоминая этот случай, Дина почти физически ощущала в своих руках мягкое тельце брата. Как он бился тогда и кричал на весь сад! Он долго стучал кулаком в дверь кладовой, плакал и кричал в щелку, а потом замолк и через некоторое время вдруг, с громким смехом подкравшись сзади, бросился на Костю. Дина немало дивилась тогда тому, что мальчик самостоятельно сдвинул доску пола кладовой и выбрался в сад.

Внезапно Дина перестала плакать и подняла мокрое лицо. Взглянув в полуоткрытую дверь на широкую спину солдата, стоявшего у двери, она стала внимательно осматривать пол.

 Одна широкая половица выступала над другой. Было ясно, что именно ее сдвигал Юрик.

 «Бежать! – мелькнула мысль у Дины. – Быстро закрыть дверь на крючок. Крючок прочный. Пока его будут открывать, можно отодвинуть половицу, спуститься под крыльцо, оттуда в огород…»

 Дина уже не плакала. Она знала, что надеяться не на кого, только сама она может спасти себя. Здесь же (она была твердо уверена) ее ждет смерть.

И вдруг из комнаты, где прежде была столовая Затеевых, она услышала голос Игоря Андреевича Куренкова. Только теперь она сообразила, что слышала его голос давно, но была слишком занята своим горем и ничего не замечала.

 В первый момент она растерялась, затем обрадовалась, а потом опечалилась. «Конечно, его тоже схватили, – подумала она. – Нужно спасать и его». Вероятно, после допроса Игоря Андреевича приведут в эту кладовую. Она передаст ему записку, револьвер и выведет отсюда на волю.

Дина приблизилась к двери и стала слушать, что говорит Игорь Андреевич.

 Он засмеялся задорно и весело.

 «Не может быть, – подумала Дина. – Значит, это не он…»

 До нее донеслись слова:

 – Так. Вы отметили в списке эти фамилии, господин Куренков?

 «Господин Куренков?» Дина ничего не понимала.

 – Да. А командира партизанского движения – «Жар-птицу» разыщем, – слышался голос Игоря Андреевича. – Вы уж положитесь на меня. На днях я узнаю их местопребывание. Они меня сами известят. Верят, как богу! – И он снова засмеялся.

Теперь Дина поняла все. Она чуть не вскрикнула и зажала рот руками.

 Солдат, не обращая внимания на девочку, равнодушно прислушивался к непонятной русской речи, доносящейся из комнаты.

 – Эту анкету, господин Куренков, полковник просил вас заполнить побыстрее, – продолжал незнакомый голос. – Кстати, с какого времени вы состоите на службе нашей разведки?

 – С 1929 года, – ответил Куренков.

 – Вы русский?

 – Мать немка, отец русский.

 Теперь Дина поняла, почему в тот страшный миг, когда наши, отступая, взорвали свой завод, предатель воскликнул: «Взорвали, гады!» – и глаза его сверкнули бешенством. Как же она не поняла этого тогда?

Дина торопливо отошла в задний угол, из потайного кармана на левой стороне юбки она достала клочок бумаги. Это то, что Гринько посылал Иуде. На бумажке было написано: «Жду условном месте 7 вечера пятнадцатого». Она разорвала бумажку, разжевала и проглотила.

 Теперь надо было сделать что-то еще более важное. Она наморщила лоб, соображая, что именно, и не могла вспомнить какую-то важную мысль.

 «Да… вот Костя, несмотря на запрет, не снимал с себя пионерского галстука, он носил его на груди, под рубашкой. А она сняла… Нет, не то… Костя погиб честно, восстав против немца, который издевался над русским искусством, а она позорно убежала, хотя Костя когда-то говорил, что хотел бы умереть за народ, за правду, но в минуту смерти около него должен быть близкий человек…»

Дина помнила, что эта мысль была связана с Костей, но какая мысль?

 – Ходить! – вдруг крикнул солдат, раскрывая дверь шире и показывая Дине на вход в дом.

 У Дины перехватило дыхание. Она пошла. Перешагнула порог. Здесь все было так, как оставили они с матерью. Только круглый большой стол с середины сдвинули в угол. Коричневый рояль, который так берегла Екатерина Петровна, был испещрен круглыми пятнами. На его отполированную крышку ставили горячий чайник. Тут же лежал хлеб, ложки и вилки. Те же стулья с высокими резными спинками стояли вокруг стола.

В комнате были двое: немецкий офицер с крупным безвольным лицом и другой, на которого, не отрываясь, смотрела Дина с порога комнаты…

 Этот другой, высокий, с сутулыми плечами и седой головой, стоял у окна, заложив руки в карманы. Его холеное лицо с выдающимся вперед подбородком было бесстрастно.

 Он глубоко задумался и смотрел в окно, но обернулся на быстрые шаги Дины.

 – Динушка! – воскликнул он, шагнув ей навстречу. И в этом восклицании был испуг, удивление и радость. – Я беру ее на поруки, господин Вайтман, – с живостью сказал он офицеру. – Динушка, не бойся, родная…

Он говорил что-то еще, но Дина не слышала. Наконец-то она вспомнила самое главное.

 …Она сказала Косте, как ненавидит их, и только теперь поняла, что ей надо мстить им за отца, за Юрика, а теперь и за Костю. Только так она может жить. Только так могут жить все русские…

 – У меня к вам поручение, Игорь Андреевич, – твердо сказала она. – Я вот достану…

 Стремительно подойдя вплотную к Куренкову, из потайного кармана она быстро вытащила маленький револьвер и выстрелила ему в грудь.

Куренков судорожно протянул вперед руку, точно пытался ухватиться за какой-то невидимый предмет, и медленно повалился на пол.

 – Предатель! – крикнула Дина, отбрасывая в сторону револьвер, и, пользуясь замешательством офицера, бросилась в кладовую.

 На ее счастье, солдаты вышли курить на террасу. Дрожащими руками она закрыла дверь на крючок и склонилась к полу.

 «А если половицы приколочены?» – с ужасом подумала она, уже слыша тяжелый топот сапог и встревоженные голоса…

Вот дернули дверь.

 Половица легко сдвинулась, но щель между двумя другими половицами оказалась слишком мала, удивительно было, как мог пролезть через нее даже трехлетний Юрик.

 В отчаянии Дина бросилась к двери, схватила за ручку и тянула ее к себе изо всех сил. А дверь уже рвали сильные руки, и гвозди, держащие петли, медленно ползли вверх.

 «Но как же он вылез в такую дыру? – шептала Дина. – Может быть, двигается другая половица?»

 Она снова бросилась к щели и ухватилась за другую половицу.

Жалобно скрипнув, половица сдвинулась в сторону.

 С кошачьей быстротой пролезла Дина в узкое отверстие. И когда с грохотом распахнулась дверь, и немцы бросились к разобранным половицам, Дина вылезла из-под крыльца, вихрем пронеслась между гряд и скрылась в темноте ночи.

 

Часть вторая

 

Полковник Гамон

 

С высокой горы старый дом Осипа Антоновича Затеева был виден не только в Груздевке, но и в близлежащей деревеньке – Красильниково. Красильниковские мальчишки не раз восхищались слепящим отсветом солнца в окнах затеевского дома.

Но то было в незабываемые дни мирного времени. Теперь высокий пятистенный дом угрюмо смотрел пустыми окнами, и в зените ли стояло солнце или было на закате – в Красильниково можно было различить только смутные, темные очертания его крыш и стен.

 В старом доме стояли кони. Ульи на пасеке были свалены на землю, и пчелы улетели в лес искать убежища в дуплах. Плетень был разобран на топливо.

 Родной дом последним покинул лохматый умный пес Космач. Чуя недоброе, он бежал сзади толпы арестованных, не спуская глаз с хозяев. Дедушка с бабушкой шли обнявшись, спотыкаясь, и, когда оглядывались, Космач нерешительно шевелил хвостом.

Ночью, подняв кверху морду, пес выл около свежего высокого холма, и шальная пуля часового обожгла ему заднюю лапу. Он с трудом возвратился домой и два дня пролежал в углу стайки, на соломе, зализывая рану и тихонько рыча на суетящихся во дворе немцев.

 Когда же в полуразрушенный дом ввели коней, пес окончательно убедился, что старой жизни пришел конец, и, поджав хвост, с трудом волоча простреленную лапу, ушел в лес. Там к нему присоединились озверелые от голода груздевские псы. Стаей они уходили все дальше и дальше от людей, дичали и свирепели.

Жители Груздевки работали на немцев и при встречах с ними опускали лица, пряча глаза, но не из страха, а из желания до поры до времени скрыть ненависть.

 Однако и в Груздевке нашлись негодяи, торгующие Родиной. Они тоже опускали головы перед хозяевами, но из подобострастия и страха.

 Илья Плетнев, бывший груздевский торговец и кулак, был теперь сельским старостой. Ломал он перед немцами шапку, кланялся низко, заискивающе заглядывал в глаза хозяевам, и взгляд его был беспокойным и жалким. Власть не давала удовлетворения, и положение не казалось прочным.

Но больше немцев боялся он партизанского отряда «Жар-птица», слухи о котором росли с каждым днем. Ночами перед Ильей вставали страшные призраки, он холодел от ужаса, метался в постели, и толстая, спокойная Варвара, жена, прыскала на него водой и отпаивала крепким, горячим чаем.

 Плетневы жили в просторной избе, но занимали только кухню. Большая, солнечная горница, всегда по-парадному прибранная, служила немцам. Здесь устраивались всякого рода сборища и обеды, и Варвара прислуживала гостям.

В ясное зимнее утро Илью Плетнева известили, что вечером этого дня в село должен прибыть сам полковник Гамон, только что назначенный комендантом этого района.

 В помощь к Варваре пригнали баб. Варвара поручила им разные дела – одних заставила тереть полы, мыть и без того чистые окна горницы, другим поручила щипать кур и чистить картошку.

 Сам Илья Плетнев бегал по селу, проверяя, все ли в порядке.

 Еще засветло, вздымая снежную порошу, на дороге показалась грузовая машина. Шла она быстро и вскоре мягко остановилась у дома старосты. Мотор тяжело вздохнул и замолчал. Вокруг наступила тишина.

Из кузова машины выпрыгнули четыре офицера и два солдата. С помощью одного из офицеров осторожно по колесу спустилась молодая русская девушка-переводчица, в короткой плюшевой жакетке и пуховой шали. Она остановилась позади всех. Лицо у нее было синее от холода и в глазах застыл страх.

 Из кабины боком вылез румяный полковник, замшевой перчаткой потирая покрасневшие уши.

 – Хайль Гитлер! – рявкнул он, выбрасывая вверх руку, и его тучная фигура неуклюже склонилась вперед.

 – Хайль Гитлер! – дружно ответили немцы, встречающие полковника.

Илья Плетнев в замешательстве потирал руки, не зная, нужно ли ему приветствовать фюрера. Он шагнул назад, спрятался за спиной немецкого солдата и не поднял руки, не крикнул приветствие.

 Благосклонно принял полковник поджаристый хлеб от Ильи Плетнева и, сыпля соль из солонки, вделанной в ковригу, небрежно, через плечо, подал ее черноглазому адъютанту.

 В жарко натопленной избе Ильи Плетнева полковник не снял шинели и недовольно покосился на стол, заставленный всевозможными яствами.

– Я буду ошень быстрый, – по-русски сказал он огорченному хозяину и, обратившись по-немецки к коменданту, приказал тому собрать всю охрану села.

 Комендант козырнул и поспешно пошел исполнять приказание полковника.

 Гамон присел на стул. Караул полковника – солдаты и офицеры стояли у окон. Вскоре вошел комендант. Шумно пристукнув каблуками и отдав честь, он от порога отрапортовал, что приказание полковника выполнено – охрана села Груздевки во дворе.

 – Ввести! – распорядился полковник и встал. Пухлой рукой с короткими пальцами он провел по щекам и подбородку.

Илья Плетнев заметил на его указательном пальце обручальное кольцо и нарядный перстень с бирюзой. Илья отважился и перехватил беспокойный взгляд полковника.

 На крыльце загромыхали сапоги. Четко ступая, не отводя глаз от полковника, охранники заполнили просторную горницу. Офицер скомандовал «смирно».

 Брови полковника сдвинулись. Он круто повернулся к коменданту и приказал:

 – Разоружить всех!

 Комендант замер от удивления и несколько секунд стоял не шевелясь. Затем он вытянулся и, заикаясь, сказал:

– Господин полковник! Видимо, вас неверно информировали в отношении нашей охраны…

 – Вы слышали приказ, капитан? – возвысил голос полковник. – Я знаю, что делаю!

 Комендант козырнул.

 Солдаты, растерянно переглядываясь, снимали автоматы, и офицер бережно складывал их в угол.

 Разоруженных вывели во двор.

 Теперь в горнице остались полковник, комендант, два офицера, Плетнев и немцы, приехавшие из штаба вместе с полковником.

 – Разоружиться! – приказал полковник.

Побледневшие офицеры трясущимися руками отстегивали кобуры револьверов.

 – Господин полковник! – с отчаянием воскликнул комендант, вытягиваясь перед Гамоном. – Вы получили ложную информацию. Я буду жаловаться…

 – Потом можете жаловаться, капитан, – насмешливо сказал полковник, – а пока выполняйте приказ. Всё? – грозно спросил он, следя глазами, как комендант медленно, точно святыню, положил револьвер на окно. И вдруг, обращаясь ко всем, полковник сказал на чистом русском языке: – Хватит ломать комедию. Я – «Жар-птица»! Жарко? – И он громко, раскатисто засмеялся: – То ли будет!

Это был Тарас Викентьевич Гринько.

 Немцы стояли в оцепенении. Они плохо понимали, что произошло. Илья Плетнев побледнел и, качаясь, попятился к стене. Луч заходящего солнца скользнул в окно и, нежно алея, рассыпался вокруг него мелкими золотыми пылинками.

 

* * *

В этот момент красильниковские мальчишки увидели, как прежним алым, слепящим светом на закате вспыхнули окна затеевского дома. На секунду стало на сердце ребят отрадно, точно ожило что-то родное, хорошее, близкое.

«Верно, вставили стекла», – подумали они.

 Заметил это и немецкий офицер, вышедший на крыльцо штаба. Он посмотрел в бинокль на старый дом и приказал выяснить по телефону или слетать на мотоцикле в Груздевку и узнать, кто разрешил поджечь этот дом.

 Посыльный не добился ответа по телефону и, вскочив на шумный мотоцикл, помчался по изрытой бомбами и снарядами дороге в Груздевку. А пламя уже вырывалось из окон и захлестывало весь дом.

 Между тем партизаны «Жар-птицы» продолжали свое дело. Они заперли в горнице Плетнева и офицеров. Девушка-переводчица с автоматом в руках охраняла дверь. Солдат разместили в амбарах.

Внезапно послышались троекратные выстрелы. Это был сигнал, предупреждающий о тревоге.

 Командир подозвал черноглазого партизана, разыгрывавшего роль адъютанта, и приказал разузнать, в чем дело. Вскоре тот вбежал во двор.

 – Товарищ командир! Кто-то поджег дом на пасеке. Это привлекло внимание немцев из соседней деревни, и они приближаются к нам.

 – В бой не вступать! Забирайте скорее оружие и – в лес! – спокойно сказал Гринько.

 Метнув гранаты в сени дома, в горницу, в стайки, где были заперты немцы, партизаны исчезли.

В темном лесу, пробираясь знакомыми тропами, долго еще они видели зарево от горевшего затеевского дома.

 – Э-э-эх! – не выдержав, шумно вздохнул Гринько. – Такое удачное начало… И какого черта дернуло именно теперь поджигать дом!

 

Кто они?

 

На рассвете следующего дня вестовой доложил командиру партизанского отряда, что, выполняя ночное задание, погиб партизан Трощенко. Минируя дорогу, по которой должен был пройти вражеский обоз с боеприпасами, боец подорвался на минах, заложенных кем-то на дороге.

Были обнаружены в кустах самодельные сани и с краю дороги вбитый кол с надписью углем: «Чертова дюжина».

 Тарас Викентьевич молча выслушал донесение, как от холода передернул плечами и по привычке стал греть руки у железной печурки.

 В землянке было жарко и сыро. В воздух, как в бане, поднималась испарина. Маленькое окно оттаивало, замерзало и снова оттаивало. Сквозь него ничего не было видно, только чувствовалось, что там студеная русская зима.

 Вестовой, вытянувшись, долго стоял у двери, дожидаясь приказа уйти, и, наконец, потеряв терпение, спросил:

– Товарищ командир! Разрешите идти?

 Тарас Викентьевич отнял розовые пальцы от печки и сказал:

 – Да, да!

 Вестовой пристукнул мягкими пятками валенок и повернулся к двери.

 – Постойте! – быстро остановил его Тарас Викентьевич и шагнул вперед, своей мощной фигурой заслонив скупой свет окна.

 – Кол взяли?

 – Взяли, товарищ командир!

 – Принесите, пожалуйста! – сказал Тарас Викентьевич и улыбнулся – никак не мог он забыть этого гражданского слова «пожалуйста». Да и не только слов, многого не мог забыть, ко многому не мог привыкнуть Гринько, так внезапно из мирного воспитателя превратившись в грозного воина.

Вестовой поспешно вышел, а Гринько повернулся и подошел к окну.

 «Кто же это на каждом шагу мешает нам? – думал он. – Это не может быть простой случайностью. Поджог дома, помешавший отважному плану партизан… Взрыв моста в то время, когда партизаны готовились перейти через него для внезапного нападения на немцев, и, наконец, эта минированная дорога, – кому предназначена была смерть, партизанам или немцам?»

 Вошел вестовой и положил на стол свежий березовый кол.

 – Спасибо! – сказал Гринько и неловко улыбнулся, мельком взглянув в лицо вестового.

На свежем дереве густо углем было написано: «Чертова дюжина».

 «Если это враг, то опасный – он посвящен в наши планы, – продолжал Гринько начатые мысли. – Если это друг, то неопытный…»

 – Товарищ Родионов, а возле сожженного дома такой же кол стоял?

 – Такой же, товарищ командир.

 – Да… И возле взорванного моста такой же: «Чертова дюжина»… Романтика какая-то, скажите пожалуйста!

 Он задумчиво отошел от стола.

 «А «Жар-птица» что? Тоже романтика! – подумал он. – Не могут люди жить без романтики…»

– Идите, товарищ Родионов!

 Вестовой вышел.

 

* * *

Следующей ночью Гринько в одежде крестьянина перешел лес и знакомой тропой, ведомой немногим старожилам, вошел в город. Он подошел к крайнему дому и трижды осторожно стукнул в окно.

 Прошло несколько минут. В доме было тихо. И так же до странности тихо было в большом, людном городе.

 Гринько постучал громче. Ответа не последовало. Тогда, забывая об осторожности, он зашел на крыльцо и постучал прямо в дверь. В сенях послышался шорох, и женщина за дверью негромко спросила:

– Что нужно?

 – Марфа Тимофеевна, откройте, это я, – тихо отозвался Гринько.

 Женщина ахнула и поспешно открыла двери. В комнате она молча зажгла лучину и, не снимая шали и полушубка, тяжело опустилась на стул. Она вопросительно, почти строго смотрела на гостя, сжав тонкие губы. Прыгающее пламя лучины пятнами освещало ее изможденное лицо, плясало в тусклых зрачках усталых глаз.

 Гринько хотел снять полушубок, но она шепотом сказала:

 – Холодно!

 И он почувствовал, что в доме давно не топлено.

– Старика на лесопилку взяли… семь дней нет. Жив или нет – не знаю, – хриплым шепотом продолжала она, и пальцы ее рук все время были в движении – оправляли длинную черную юбку, выбившиеся пряди седых волос, прикасались к губам, ко лбу.

 Гринько давно знал Марфу Тимофеевну. Она была учительницей в его школе, но эту нервную подвижность рук он не замечал раньше. Да и вся Марфа Тимофеевна стала какой-то другой. Тарас Викентьевич с удивлением присматривался к ней.

 – Не хотел идти – силой взяли. Ушел и сказал, что на них все равно работать не будет. Убили, может, Тарас Викентьевич? – Голос старухи молил, чтобы Гринько разуверил ее в этом страшном предположении, а пальцы рук блуждали у губ, разглаживая страдальческую гримасу.

– Дочь Анну в Германию угнали. Павел где-то за нас бьется. Вот и осталась одна, Тарас Викентьевич. Все жду… Ночь с днем смешала… Жду, все жду. Долго ждать-то еще?

 – Долго, Марфа Тимофеевна.

 – Долго? – с горечью произнесла старуха. – А у меня, знаете, больше сил нет. Дочь Анну с девушками в Германию угнали… Сын, может, погиб на фронте. Старика, наверное, убили, непокорный он, Тарас Викентьевич. А у меня больше сил нет. Я от голода да от страха умру.

 Гринько поспешно вынул из кармана сверток с хлебом, достал складной нож, отрезал половину и положил на стол:

– Ешьте, Марфа Тимофеевна!

 Она взяла хлеб и с жадностью начала есть его.

 – Дом наш, знаете, большой, темный. Стекол в окнах нет, ветер ночами по комнатам ходит. Я закроюсь в кухне, дверь загорожу столом и всю ночь прислушиваюсь. Чудятся мне то стоны, то шепот. А если усну – страшная явь в снах оживает. То вижу на школьных воротах труп Кости Зараховича, повешенного на пионерском галстуке…

 – Костю Зараховича?! – с изумлением воскликнул Гринько. – Его повесили?

 – Повесили… Говорили, в чем-то он немцам не хотел покориться. Повесили и не давали снимать, а через несколько дней труп был кем-то украден и вместо мальчика в петле наутро обнаружили кол с надписью: «Чертова дюжина».

– Чертова дюжина! – вскричал Гринько и тихо добавил: – Значит, это наши друзья… А где Дина Затеева, дочь Иннокентия Осиповича?

 – О ней ничего не слышала. А Семеновну, сторожиху нашу, немцы схватили. Жива или нет – не знаю. Память плохая стала… У меня дочь Анну в Германию угнали. Сын, может, погиб на фронте. Старика, верно, убили, непокорный он… А я тут ночами с мышами воюю, так и смотрят из каждого угла. Тише, видите? – старуха замерла с поднятой рукой.

 Большая мышь, приподняв голову и поглядывая на людей, осторожно подошла к столу, торопливо собрала крошки хлеба у самых ног Марфы Тимофеевны и убежала.

Холодок прошел по спине Гринько. Он встал.

 – Уходите? – тоскливо спросила старуха.

 – Спешу. Нерадостные вести сообщили вы мне…

 Он пожал ее сухие холодные пальцы и вышел на крыльцо, унося страшную тяжесть на сердце.

 Без старика Сорокина связь с городом была потеряна. Оставалось одно – идти в город и разыскивать Куренкова. Гринько решился на это.

 Он пошел прямо в логово врага.

 

Логово врага

В столовой Петерсон, как и прежде, было неуютно, грязно и холодно. Закопченная лампа кругом освещала середину стола, покрытого засаленной скатертью. Как и в разгар страшных боев за город, окна были закрыты подушками, шубами и одеялами. Стулья и пол возле окон заставлены грязной посудой.

За столом Ольга Семеновна раскладывала пасьянс, вздыхала и куталась в дырявую шаль.

 В низком потрепанном кресле сидела Кира. Худой серый кот лениво играл оборванной бахромой кресла. На коленях Киры лежала открытая книга, но она не читала ее, а о чем-то сосредоточенно думала, напряженно шевеля носком поношенной лаковой туфли.

 За ширмой на кровати кто-то спал, тихонько посапывая носом.

 Стук в дверь Кира услышала первая. Она беспокойно оглядела мрачную комнату, поправила короткие незавитые волосы и пошла открывать.

Старуха смешала карты и тревожно уставилась на дверь, но, увидев входящего Тараса Викентьевича Гринько, облегченно вздохнула и, не обращая внимания на него, с прежним упорством принялась за пасьянс.

 – Я решил, Кира, зайти к тебе для того, чтобы узнать кое о ком, – спотыкаясь о тряпку у порога, нарочито громко сказал Гринько, быстро осматривая комнату.

 Кира в напряженной позе остановилась у стола, не приглашая гостя пройти от порога.

 – Я ничего не знаю, – волнуясь, сказала она.

– Сошелся! – вскричала Ольга Семеновна, в восторге хлопая ладонью по картам.

 За ширмой умолкли посапывания, и кот перестал играть бахромой.

 – Вы Гринько, кажется? – сострадательно морща и без того морщинистый лоб, спросила Ольга Семеновна.

 – Да, мы с вами были знакомы на протяжении девяти лет, пока ваша дочь училась в моей школе, – насмешливо ответил он, шумно придвинул стул к дверям и сел.

 – Я слышал, что ты вышла замуж за немецкого офицера? – обратился он к Кире.

Кира покраснела до слез и, пересиливая растерянность, ответила:

 – Да.

 – И счастлива?

 Другому Кира вызывающе ответила бы: «Какое вам дело?» Но с Гринько она не могла так разговаривать. Она почувствовала в себе смущение, точно такое же, какое охватывало ее в классе при ответах невыученного урока.

 Она молча опустила голову.

 – Ну что же, желаю радости… с лихвой, с лихвой, – повторил он, внимательно приглядываясь к Кире.

 – Что же вы, Гринько, делаете теперь? – спросила старуха.

– Теперь… На лесопилке работаю.

 – А трудно?

 – Нет, легко! Вы о Куренкове ничего не слышали? Где он теперь?

 – Бог с вами! – испуганно замахала руками Ольга Семеновна. – В одном городе живете и не знаете! Убили его!

 – Убили? Немцы убили?

 – Русская девчонка убила, – сказала Кира. – Вот из этого револьвера.

 Она передвинула на поясе изящную самодельную кобуру и вынула маленький револьвер, тот самый, который когда-то в кухне школьной пристройки Тарас Викентьевич передал Дине.

– Этим? – изумленно сказал Гринько, рассматривая револьвер.

 Ширма у кровати заколыхалась. Кто-то сдернул с нее небрежно брошенный пестрый шарф.

 – Этим? – повторил он, различая у рукоятки нацарапанные перочинным ножом свои инициалы: «Т.В.Г.».

 Послышался громкий стук в дверь. Кира схватила револьвер, сунула в кобуру и, взглянув на Гринько, сказала взволнованным шепотом:

 – Вы бы шли домой!

 – От греха подальше! – вставила Ольга Семеновна. – А то у нас и так сегодня много гостей, – невольно взглянула она на ширму.

– Руди не любит русских, – закончила Кира и выбежала в сени.

 – Иду! – сказал ей вслед Тарас Викентьевич, повернулся, но тотчас же попятился.

 Позднее, возобновляя в памяти эту минуту, Тарас Викентьевич не мог вспомнить, что было прежде: увидел ли он знакомые ярко-голубые глаза или сердцем почувствовал, что здесь его заклятый враг. Они встретились лицом к лицу, и так нежданна была эта встреча, что оба на мгновение растерялись.

 Первым пришел в себя Гринько. Он повернулся, окинул взглядом комнату и в какую-то долю секунды сообразил, что выход может быть только один. Он бросился вперед, сдернул с двери портьеру вместе с карнизом, окутал ею голову врага, подшиб его, бросил на пол, а сам, пользуясь суматохой, выскочил в сени.

В темноте он тщетно пытался открыть дверь, щеколда, заколоченная Кирой, не поддавалась.

 – Я задержу его, – услышал Гринько слова, сказанные в комнате.

 – Куда ты, он зашибет тебя! – истерическим выкриком ответила Кира.

 Но дверь открылась, и в мелькнувшем свете Тарас Викентьевич увидел фигуру девочки. Это была не Кира. Дверь закрылась, и голос прошептал:

 – Я помогу вам. Пустите скорее, я открою.

 Девочка схватила деревянный засов. Но было уже поздно. Немец пинком ноги открыл дверь и, наугад несколько раз выстрелив из револьвера, выскочил в сени.

На крыльце уже стучали тяжелые солдатские сапоги обитателей верхнего этажа.

 И Гринько поймали, скрутили ему сзади руки, а немец Руди Вальтер в бешенстве плюнул ему в лицо.

 В темноте по улицам тихого города, под большим конвоем вели командира партизанского отряда. Вальтер шел сбоку, и Гринько казалось, что он слышит, как радостно стучит в груди его врага сердце, и видел торжествующую улыбку на его губах.

 Это была их вторая встреча, и дважды Вальтер остался победителем. Как и тогда, ветреным осенним днем на лесной опушке, так и теперь обстоятельства были на руку Руди Вальтеру, и он ими воспользовался – тогда убежал от командира партизанского отряда, теперь взял его в плен.

Невдалеке от конвоя, хоронясь в тени заборов, пробиралась тоненькая девочка. Она поспешно перебегала улицы, прижималась в углублениях ворот, кралась и ползла.

 

Чертова дюжина

Над городом занялась заря, и мрак стал медленно редеть. Начиналось весеннее утро. Гринько втолкнули в холодный темный подвал, и он упал у лестницы, тучным телом неловко навалившись на руку.

 – Все равно я ничего не скажу вам, бандиты… – шепотом повторил он свою последнюю фразу, сказанную на допросе, и застонал, пытаясь подняться. Он нащупал стену, оперся спиной и сел.

Вот уже пять дней, почти без сна и без пищи, в абсолютной темноте, боролся он за жизнь. По пять раз в день его вызывали на допросы, с ним заигрывали, его пытались обласкать, купить и, убедившись в невозможности этого, избивали до потери сознания.

 Его борьба за жизнь заключалась в том, чтобы не поддаться бессилию, тоске, боли. Силой воли он приводил себя в сознание и напряженно искал выход из создавшегося положения. Но первый раз в жизни выхода не было.

 Тихий шорох и осторожное дыхание совсем рядом привели его в чувство.

– Тут есть кто? – чуть слышно спросил он, невольно отодвигаясь к стене.

 В ответ послышался шепот:

 – Товарищ командир, это вы?

 – Я, – ответил Гринько и вмиг почувствовал в себе почти прежнюю силу.

 – Скорее выходите… Где вы?

 Тарас Викентьевич стремительно поднялся и, пошатываясь, пошел на голос. Он нащупал чью-то руку. Ему показалось, что это рука девочки, и он горячо пожал ее.

 – Чтобы отвлечь их, мы подожгли конюшню и баню, – шептала девочка, поднимаясь по ступеням вверх.

– Кто вы?

 Но она не ответила, остановилась у двери, прислушиваясь, открыла ее и осторожно выглянула на улицу.

 – Выходите… – прошептал другой голос с улицы.

 Гринько шагнул за дверь. Он увидел широкое предутреннее небо с тусклыми звездами, потемневший весенний снег на черных в сумерках крышах. У входа в подвал стояли двое подростков – девочка, вернувшая его к жизни, высокая, тоненькая, в овчинном полушубке, с лицом, до глаз повязанным платком, и мальчик, не старше четырнадцати лет, в ушанке и пальто с чужого плеча.

Гринько почувствовал бесконечную благодарность отважным подросткам. И только теперь он увидел полыхающее зарево за домом, услышал крики и брань немцев.

 – Горит… Славно горит… – зашептал мальчик, торопливо закрывая дверь подвала. – Это… – но он не кончил и, перебивая сам себя, спросил, оглядываясь по сторонам: – А где же убитый часовой?

 – Значит, остался жив, – тревожно ответила девочка. – Сейчас он поднимет тревогу… Скорее сообщи ребятам.

 Мальчик исчез в сумраке, а девочка достала из кармана колышек и, вталкивая его в кучу мусора, заговорила вполголоса:

– Вы знаете на пустыре, за огородами, фундамент к недостроенному дому?

 – Знаю, – отозвался Гринько, с удивлением следя за тем, что она делала.

 – Спускайтесь туда, третья плита слева снимается, под ней подземный ход. Он выведет вас на Белый ключ. Только закройте ход. Бегите! – Она показала рукой на силуэты немцев, появившихся во дворе.

 Медлить было невозможно, и Гринько побежал через огороды и пустырь к фундаменту недостроенного дома. Он не слышал выстрелы, не видел, как раненая девочка медленно села на землю, судорожно хватаясь за колени. Она не отбросила колышек. С ним, как боец с древком знамени, попалась она в лапы врага. За Гринько гнались четверо немцев. Должно быть, они были уверены, что пленнику уйти некуда, и поэтому не стреляли, желая взять его живым.

Гринько добежал до фундамента, спрыгнул вниз, открыл плиту и задвинул ее за собой.

 Очутившись во мраке, он вытер рукавом пот с лица и прислушался. Немцы, видимо, заглянули в яму и, не найдя здесь ничего подозрительного, пробежали мимо.

 Только теперь Тарас Викентьевич припомнил два обстоятельства: во-первых, когда девочка хотела воткнуть в кучу мусора колышек, Гринько бессознательно прочел (и сразу же забыл) написанные на нем углем слова: «Чертова дюжина».

 И второе, что смутило и взволновало Тараса Викентьевича, – это знакомый грудной голос спасшей его девочки.

Командир партизанского отряда знал, что ему нужно бежать немедленно. В поисках его немцы перевернут весь город, перешарят каждый угол. Но у него не хватало сил. Долго сидел он на ступеньке подземного хода и, волнуясь, думал об отважном подвиге детей.

 «Чертова дюжина» – это она, это ее юный товарищ. Это – дети. Вероятно, их тринадцать, если они так назвали себя», – думал Гринько, потрясенный своим открытием.

 Он поднялся и, пошатываясь, ощупью пошел вперед.

 

Дочь народа

Через несколько дней немцы знали все. Знали, что ту, которая спасла командира партизанского отряда «Жар-птица», звали Диной Затеевой. Немцы догадались теперь, что «Чертова дюжина» – это непокоренные русские дети и в числе их Дина Затеева. Знали они и о том, что многолетнего агента немецкой разведки инженера Куренкова убила тоже Дина Затеева.

 И девочку приговорили к смертной казни через повешение, к смерти публичной, чтобы впредь неповадно было русским подросткам бороться с немцами.

Последние часы она доживала в маленьком флигеле того же двора, где томился «Жар-птица». Ей отвели комнату с кроватью, стулом и окном, с улицы зебеленным известью.

 В кухне жила хозяйка – русская женщина, но Дина не видела, а только слышала и догадывалась об ее безмолвном присутствии.

 Страшные пытки вынесла Дина за эти дни, и можно было уже давно сойти с ума или умереть, но она жила так же напряженно и страстно, как и все последнее время.

 Иногда она падала духом и начинала метаться. Тогда на помощь ей приходили воспоминания о русских героях, об их мужестве и стойкости. Она заражалась великим, и ей становилось легче.

Однажды в комнату вошел офицер, и солдаты ввели Семеновну. Дородная старуха в ватной стежонке острым взглядом окинула девочку и, рванув на себе клетчатую шаль, точно стало ей душно, спросила низким, хриплым голосом:

 – Ну, чего вам от меня надо?

 Офицер ответил Семеновне:

 – Опознайт девочку. Скажит имя, фамилию, и оба вы пошли домой.

 Дина прижалась спиной к стене и растерянно смотрела на Семеновну.

 Семеновна и в самом деле могла бы не узнать Дину. Ее каштановые волосы скатались и в беспорядке спускались на плечи. Синие круги легли возле больших утомленных глаз. Лицо посерело, стало маленьким, худым и по-взрослому строгим.

Но Семеновна узнала ее, и Дина поняла это по взгляду старухи.

 – Не знаю я этой девчонки! – резко сказала Семеновна.

 – Не знайт? – вкрадчиво спросил офицер. – Может быть, это Затеева Дина, который жил с вами, – посмотрите?!

 – Посмотрю, – сказала Семеновна, подошла к девочке, рукой подняла ее подбородок и пристально посмотрела в ее глаза, полные слез. – Не знаю! – грозно сказала она. – Но это дочь народа, нашего, русского народа! – И все еще держа левой рукой ее подбородок, правой она перекрестила Дину.

– Не знайт? – насмешливо спросил офицер и отдал команду солдатам увести упрямую старуху в подвал.

 Два солдата грубо толкнули Семеновну за дверь. Офицер вышел, не взглянув на Дину, а она так и осталась стоять у стены без движения. Ей хотелось закричать, вернуть Семеновну, чтобы еще одну минуточку побыть с ней, посмотреть на нее, напоминающую былую сказочно-прекрасную жизнь, безмятежное детство, дорогих сердцу людей: мать, отца, Юрика, Костю.

 Вскоре в памяти ее встали картины партизанской жизни. Она вспомнила, что на ее счету четыре убитых немца и один русский предатель, вспомнила, как бесстрашно ходила она закладывать мины, поджигать немецкие логова, ночами одна бродила по лесу, пробираясь во вражеский тыл. От этих мыслей ей стало легче.

Вот и последний раз, рискуя жизнью, по заданию отряда, она пришла в город, где слишком многие знали ее, пришла после того, как убила Куренкова, и, солгав Кире, три дня жила у нее, выслеживая вражеское гнездо.

 Дина вспомнила слова партизанской клятвы, сочиненной Костей. Она по нескольку раз в день шептала эти слова, особенно в ту минуту, когда жалость к себе захлестывала ее. И теперь Дина шепотом повторяла эти слова:

 – «Клянемся тебе, Родина наша, что мы умрем или примем любые мучения, но останемся верными великому партизанскому делу».

Дина знала, что пришло время выполнить клятву эту – умереть за великое партизанское дело, за то, что гроза немцев – «Жар-птица» вылетел на волю в родные леса. Но хотя Дина и знала о приговоре, она по-детски не верила в то, что умрет, и ждала какого-то чуда.

 Она не заметила, что наступил вечер и сменился часовой. Ее размышления прервал тяжелый стук ног. Дверь открылась, и в глаза ударила яркая полоса света. Русская женщина с бледным, заплаканным лицом внесла лампу и поставила ее на стол. Она взглянула на Дину пристальным, сострадательным взглядом и вышла. Вслед за женщиной вошел Руди Вальтер, а за ним Кира.

Не из сожаления Вальтер разрешил Семеновне подойти к Дине и ласковыми словами облегчить ее смертельную тоску. С первых же слов старухи он понял, что та ничего не скажет ему. В другое время он пинком отбросил бы девочку в угол и пулей заткнул бы рот старухе. Но он не сделал ни того, ни другого потому, что, когда Семеновна приблизилась к Дине, внимание Вальтера привлек пестрый шарф на шее у нее. В неспокойной чужой стране он привык обращать внимание на каждую мелочь. Этот шарф он однажды уже видел в своей квартире, на ширме, когда у Киры ночевала, по ее словам, «давно знакомая девочка».

Вальтера обуяли подозрения.

 Кира переступила порог комнаты, огляделась и, увидев Дину, в ужасе замахала руками. Она повернулась и хотела бежать, но Вальтер грубо схватил ее за плечо.

 – Она? – спросил он, в упор глядя в лицо Киры.

 – Боже мой! – простонала она. – Зачем ты впутываешь свою жену в это ужасное дело?

 – Жену? – вдруг засмеялся Вальтер. – Русский жена до тех пор жена, пока я в этот город…

 Кира побледнела и со страхом взглянула на Вальтера.

 – Ну, подруга партизанки, называйт ее имя, иначе я буду думать, что ты предатель, и буду убивать тебя.

Он взял револьвер в руки.

 Кира отшатнулась от него и закричала, закрывая руками лицо:

 – Руди!

 – Я считай до трех… Раз!

 – Я ничего не знала, она обманула меня. Скажи ему, что я не лгу, – умоляюще протянула она руки к Дине.

 – Она ничего не скажет, – усмехнулся Вальтер. – Она молчит два дня. Два! – Он медленно поднял револьвер на уровень лица Киры.

 Глаза ее стали совсем безумными, она схватилась руками за голову и, задыхаясь, закричала:

 – Я скажу!

Вальтер опустил револьвер, достал носовой платок и заботливо стал обтирать ручку револьвера. Казалось, он так увлекся работой, что забыл об окружающих.

 Кира закрыла лицо руками и громко зарыдала.

 – Ну? – вдруг грозно сказал Вальтер.

 – Ее зовут Дина Затеева! – истерически закричала Кира.

 – Ха-ха-ха, – весело засмеялся Вальтер. – На сегодня хватит комедия. Пошли домой.

 Он взял Киру под руку. Она безвольно оперлась на его руку и пошла тяжелой, не своей походкой.

Дина в изнеможении опустилась на стул, ожидая, что сейчас часовой прикажет ей встать. Но солдат ничего не сказал, и она прилегла пылающей щекой к холодной клеенке стола.

 Прошло несколько минут, и часовой подумал, что она уснула. Несмотря на строгий приказ – ни на минуту не отлучаться от преступницы, – солдат тихо вышел в кухню. Хозяйка сидела на кровати и вязала чулок. Он попросил воды.

 – Нету водицы, милой, – певуче сказала хозяйка и поспешно добавила: – Ты через сенцы пройди к Макарихе, у нее давеча целый ушат привезли.

– А ты… – солдат беспокойно оглянулся на дверь.

 – Не тревожься, догляжу, – так же поспешно отозвалась она.

 Солдат ушел, а женщина схватила в руки корзину, приготовленную несколько дней назад, накинула на голову белую шерстяную шаль и быстро побежала из дому. Она пересекла двор и в воротах приглядывавшемуся к ней патрулю сказала:

 – Ты, милой, не закрывай ворота, закрутилась я, салфетки офицеру запамятовала взять, придется вернуться.

 Она бросилась назад, вбежала в комнату, где сидела Дина, и, на ходу сняв с себя длинный халат, накинула его на плечи удивленной девочки, покрыла ей голову белой шалью.

– Беги, – прошептала она, протягивая ей корзину, – через ворота беги. Часовой знает, что сейчас должна пройти я.

 Пошатываясь и еще плохо понимая, что произошло, Дина поднялась и бросилась к двери.

 – Скорее! – торопила женщина. Она знала, что разговорчивая Макариха задержит солдата. Но все же ей было страшно оттого, что может провалиться задуманное ею дело.

 На секунду Дина все же задержалась в дверях и взволнованно, со слезами благодарности посмотрела на свою избавительницу. От волнения она не могла ничего сказать, но взгляд ее был красноречивее слов.

– К своим не попадешь, так «Жар-птицу» в Груздевском лесу ищи! – на прощание сказала женщина.

 Когда в дом вошел солдат, женщина по-прежнему сидела на своей высокой кровати и дрожащими руками вязала чулок.

 

Космач

 

Подымалась пурга. Вперемешку с дождем падали крупные хлопья снега. Ветер с воем пробирался в зарослях леса и, вырвавшись на поляну, стлался по низу, вздымая снежную порошу.

 В эту пору, прячась в ветвях и переползая полянки, пробиралась к своим Дина Затеева. В такую непогодь легко было сбиться с пути и снова попасть в немецкое логово.

Она всего несколько минут отдохнула на ступеньках подземного хода и теперь с трудом преодолевала километры, изрытые ямами и покрытые глубоким, еще не растаявшим в лесу снегом. Часто она останавливалась, спускала с головы белую шаль и чутко прислушивалась. Ее давно уже смущали посторонние звуки, доносящиеся из глубины леса.

 Эти звуки становились отчетливее, и вскоре в кустах раздался горький вздох, затем он повторился, перешел в вой и замер.

 «Волки!» – подумала Дина, и страшно стало ей темной ночью погибнуть нелепой, бесславной смертью. Теперь, когда так неожиданно избежала она смерти, жизнь казалась особенно прекрасной.

Вой повторился ближе. Сначала он слышался из глубины леса, с левой стороны дороги, потом раздался в кустарниках болота справа.

 На мгновение забыв о другом, не менее страшном враге, Дина во весь рост остановилась на дороге. Она была уже близко от своих, близко настолько, что можно было кричать – звать на помощь, но эта мысль даже не пришла ей в голову, криком она могла выдать товарищей.

 Из-за леса встала луна. Ветер утих. На просветленном небе вспыхнули звезды, засеребрился, заиграл в кустах снег. Медленно растаяли тени, и из мрака выросли стройные сосны, покрытые белыми шапками искрящегося снега.

Ночь была сказочно красива, но Дина не замечала этого – она напряженно искала выход из создавшегося положения и не находила его.

 Из кустарника на дорогу упала безобразная тень, и вой послышался совсем рядом с девочкой. Она замерла, не отрывая глаз от страшной тени.

 Другая тень скользнула по стволам деревьев, зашевелилась в отдалении и замерла.

 Щелкая зубами и сильно хромая, прямо на дорогу вышел зверь. В ярком свете луны был виден его опущенный хвост.

 С ужасом пятясь от страшного зверя, Дина вскрикнула. Зверь сел, поднял кверху морду и завыл. Тень в рытвине зашевелилась, двинулась ближе. Дина шагнула к болоту, но там в кустах, совсем близко от нее, щелкнули челюсти страшной пасти и загорелись два зеленоватых огонька. Тень из кустов подвинулась на дорогу.

Так медленно, шаг за шагом, звери сжимали кольцо, и когда расстояние не более трех шагов отделяло их от Дины, хромой зверь вдруг по-собачьи взвизгнул, бросился к окаменевшей от ужаса девочке и начал ласкаться, тереться боками об ее ноги.

 – Космач! – прошептала Дина, заплакала и бросилась обнимать собаку. Бабушкин пес казался ей сейчас дороже всего на свете. Она целовала его морду, гладила мохнатую спину и совсем забыла о том, что опасность не полностью миновала и два озверелых, голодных пса, несмотря на измену вожака, по-прежнему считали ее своей добычей.

На мгновение звери остановились, видимо не понимая поведения Космача, затем заворчали и, опустив морды и поджав хвосты, медленно стали подходить к девочке.

 Но Дине уже не было так страшно, она верила в защиту Космача и не ошиблась в этом. Космач грозно зарычал и шагнул навстречу одичалым псам. Один из них отступил, а другой, ощетинясь, захлебываясь и рыча, стал боком к Космачу и готовился напасть на него. Но Космач был больше и сильнее его. Он бросился вперед, рванул его за бок, и пес с воем покатился по снегу. Затем проворно поднялся и, поджав хвост, огрызаясь и повизгивая, вслед за другим скрылся в лесу.

* * *

Знакомая тропа вывела Дину и Космача к стройной многолетней сосне. Дина внимательно огляделась по сторонам. С севера, юга и востока глухой стеной стоял лес. Впереди, окруженный кочкарником и болотом, лежал заросший кустарником островок. Летом сюда не ступала человеческая нога. Здесь была трясина, и в Груздевке эти места прозвали Гиблым углом.

 На островке в землянке скрывался партизанский отряд «Чертова дюжина». Осенью партизаны чувствовали себя вне опасности – ни зверь, ни человек не могли проникнуть через трясину. Сами они ходили по тайной тропке. Зимой опасность каждую минуту грозила юным партизанам. Трясина замерзла, и остров стал доступным.

Дина внимательно оглядывала лес. Она боялась показать врагу дорогу на островок.

 В эту ночь в дозоре на густо заросшей ели сидел Толя Зайцев. Он издалека увидел приближающихся к островку девочку и собаку и хотел было подать сигнал тревоги. Сигналом служил колокольчик в землянке, от которого через весь островок к ели была протянута веревка. Толя протянул руку к веревке, но остановился, не веря собственным глазам. Он снял очки, протер их и снова надел.

 К островку шла Дина. Она увидела Толю и тихо засмеялась.

– Не узнал? – вполголоса спросила она.

 Толя спрыгнул с дерева и все еще молча смотрел на нее – черную и похудевшую.

 Ее появление Толе казалось невероятным. Ребята знали о том, что Дину Затееву приговорили к смертной казни, и каждый по-своему оплакивал ее.

 – Ты жива? – наконец сказал Толя.

 Но Дина не ответила ему. Она глядела на него счастливыми глазами. Она только в эту минуту по-настоящему поняла, что осталась жива. Но неожиданно мысли ее смешались, перед глазами все завертелось и поплыло куда-то.

– Я хочу спать, – сказала Дина и опустилась на землю.

 – Постой… Ты дойди до землянки.

 – Не могу… Я хочу спать, – плача и счастливо улыбаясь, повторила она и, прижавшись мокрой щекой к запорошенной снегом сосне, уснула.

 В это утро, первый раз за все существование «Чертовой дюжины», часовой ушел с поста. С трудом он поднял с земли спящую девочку и, пошатываясь, понес ее в глубь островка. Космач поплелся за ним.

К великому будущему, к Прохоровским миллионам!

 Вторую неделю Мирошка жил в городе и работал на побегушках у городского головы Вавилы Сергеевича Прохорова. В город он пошел по заданию партизанского отряда, но на собственный риск, ввиду важных обстоятельств, изменил план своих действий.

 Прохоров слыл по городу человеком хитрым и озлобленным. Говорили, что сюда он пришел вместе с фашистскими полчищами не из желания выслужиться перед немцами, а с другой целью. Он стремился в глубь России и радовался каждой победе немецких войск; говорили, что он имел документ от фашистского командования, в котором был изложен приказ о том, чтобы Вавиле Сергеевичу Прохорову не препятствовали двигаться вместе с войсками. И ему не препятствовали. Как только немецкие войска продвинулись дальше, Прохоров получил назначение во вновь завоеванный город.

Он собирался в самом хорошем расположении духа, шутил с Мирошкой, насвистывал и пел старинные русские романсы.

 Он ходил по комнате в нижней, расстегнутой на груди рубашке, в мягких меховых чувяках.

 У него была вкрадчивая походка, точно он боялся кого-то разбудить или хотел что-то подслушать.

 – Так-то, друг Мирошка, жаль, что ты со мной не едешь! – с искренним сожалением говорил Прохоров, укладывая белье в чемодан.

 В привязанности Мирошки он не сомневался. Однажды ночью кто-то поджег дом Вавилы Сергеевича Прохорова. Старый дом, со всех сторон обложенный соломой, вспыхнул, как порох, и городской голова неизбежно погиб бы, если бы не Мирошка. Верный слуга разбудил хозяина и отважно из пламени вытащил чемодан, который Прохоров хранил пуще своих глаз.

Мирошка молча стоял у окна, наблюдая за хозяином.

 Вавила Сергеевич запер чемодан и положил ключ в боковой карман френча, висевшего на спинке стула.

 – Каждый шаг немцев, мой друг, это мой шаг к великому будущему, к миллионам. Немецкое правительство это понимает с точки зрения собственной выгоды. Я им обязан, мой друг. Понятно?

 Он посмотрел в лицо Мирошке (а тот намеренно изобразил на нем тупое удивление) и безнадежно махнул рукой.

 – Молод ты еще, Мирошка, да еще глуп в придачу.

Он хотел сказать что-то еще, но в дверь постучала хозяйка и позвала его посмотреть полученные на дорогу продукты.

 Прохоров вышел. Он любил вкусно покушать, и Мирошка знал, что теперь он надолго займется с хозяйкой.

 Мирошка с волнением взглянул на дверь. Наконец-то настал миг, ради которого он так долго жил под крышей врага, прислуживал ему.

 Неслышно ступая, он подошел к стулу, из френча вытащил ключ и подкрался к чемодану. Но в это время за дверью послышался шорох вкрадчивых шагов Прохорова. Мирошка отскочил к окну и, чтобы скрыть растерянность, наклонился, сдернул сапог, будто перевертывал сбившуюся портянку.

Вавила Сергеевич взял со стола какую-то бумажку, потом, к ужасу мальчика, подошел к стулу, снял френч и со словами: «Холодновато!» – накинул его на плечи. Он постоял в раздумье еще несколько секунд и вышел.

 Мирошка бросился к чемодану, вставил ключ в замок и стал вертеть его в разные стороны. Замок не отмыкался. Он попробовал вытащить ключ, но и это оказалось невозможным.

 Время шло, и Мирошка с отчаянием ждал, что сейчас войдет Прохоров и застанет его на месте преступления. Но вот замок щелкнул и открылся.

Мирошка подбежал к двери, прислушался. Из кухни доносились оживленные голоса Прохорова и хозяйки.

 Он вернулся к чемодану, открыл крышку и, перебирая белье, блокноты, книги, стал искать небольшую серую папку. Наконец, он нащупал ее в самом низу, вытащил наверх, вынул из нее лист лощеной, хрустящей бумаги, свернул вчетверо, сунул его за пазуху, поспешно уложил вещи в чемодан и замкнул.

 Все было сделано, но сердце тревожно колотилось в груди и руки дрожали.

 «Что же теперь? – думал Мирошка. – Бежать? Нет, это может вызвать подозрение. Нужно успокоиться и, как было намечено сначала, проводить его до машины… А вдруг он обнаружит сейчас пропажу ключа, что тогда?»

Дверь открылась, и с охапкой свертков вошла старуха хозяйка, за ней – Прохоров.

 – Складывай сюда! – указал на стол Вавила Сергеевич.

 Хозяйка положила свертки. Прохоров взял один из них и протянул Мирошке:

 – Это вот тебе, Мирошка.

 – Спасибо…

 За окном послышался сигнал машины.

 Мирошка заглянул в окно, увидел остановившуюся легковую машину и с радостным облегчением воскликнул:

 – За вами!

 – Сейчас! Забирай, Мирошка, чемодан.

 Он снял с вешалки кожаное пальто и стал надевать его.

Мирошка схватил чемодан и бросился к двери.

 – Постой, друг, – остановил его Прохоров, – кое-что можно уложить в чемодан. – Он сунул руку в карман френча. – Где это ключ?

 – Да в чемодан не войдет. Вы вон его как набили – даже крышка выгнулась, – умоляюще сказал Мирошка.

 – В самом деле. Но где же ключ?

 За окном снова послышался сигнал машины.

 – Ну, здесь где-нибудь, – махнул рукой Прохоров. Он застегнул пальто, надел фетровую шляпу и, сгребая со стола свертки, сказал: – Пошли!

– Пошли! – с восторгом отозвался Мирошка, как перышко, вскидывая на плечо тяжелый чемодан.

 Он внес чемодан в машину и, когда та бесшумно двинулась по мостовой, помахал ей вслед рукой. Обернувшись, он поймал на себе пристальный взгляд хозяйки.

 – Ну, теперь куда же ты, парнишка? – спросила она.

 – Куда? – Мирошка по старой привычке надвинул на брови облезлую ушанку и, подмигнув одним глазом, сказал: – Знаем, куда… – и, давясь смехом, почти пропел на ухо изумленной хозяйки: – К великому будущему, к прохоровским миллионам…

Он не стал дожидаться ночи, смело пошел знакомыми улицами на окраину города, к пустырю.

Дневник Славы Иванова

 На сваленной толстой сосне, возле землянки, лунным вечером сидели партизаны. Была весна. Пахло талой землей и прошлогодними полусгнившими листьями. Ветер несмело, порывами перебирал голые ветви кустарников, шумел густой хвоей сосен.

 Ночевала тучка золотая

На груди утеса великана, –

 вполголоса пела Лиза Камелькова. Ей тихо вторил дядя Федор. Слышал он эту песню еще в груздевской избе-читальне. Напоминала она счастливые довоенные годы, и поэтому слушал он ее с большим удовольствием.

 Утром в путь она умчалась рано,По лазури весело играя… —продолжала Лиза.

 Партизаны тихо переговаривались.

 Дверь скрипнула, и, освещенный светом луны, в дверях землянки показался Гринько. Он шагнул к сваленной сосне, но остановился в недоумении. Неожиданно перед ним появился подросток. Никто из партизан не заметил, как вынырнул он из леса. Непонятно было, как сумел он обойти заставы.

Песня оборвалась, все головы повернулись к пришельцу.

 Он сделал шаг вперед, подошел к Гринько и по-военному вытянулся:

 – Товарищ командир, разрешите обратиться?

 – В чем дело? – с недоумением спросил Гринько.

 – Я послан к вам партизанским отрядом «Чертова дюжина». Вы не узнаете меня, Тарас Викентьевич?! – забывая военную дисциплину и еще шагнув вперед, проговорил мальчик и протянул руки к Гринько.

 Партизаны окружили их, с удивлением разглядывая подростка.

– Слава? Иванов Слава? Дружище! – воскликнул Тарас Викентьевич и сгреб его в объятия. Потом, вытирая кулаком глаза, пояснил: – Ученик мой, шестиклассник!

 

* * *

В эту ночь Гринько не ложился спать. До рассвета на грубо сколоченном столе мигал ночничок. Охватив голову руками и опираясь на локти, читал Тарас Викентьевич дневник Славы Иванова. И в условиях тяжкой жизни Слава остался верен себе – так же, как и в мирное время, в записную книжку заносил все значительные события своей жизни. Но с тех пор, как родилась на свет «Чертова дюжина», почти не было незначительных дней, и записная книжка превратилась в дневник отряда. Свою записную книжку Слава хранил в земле, сырость и время попортили ее так, что большинство страниц невозможно было разобрать.

Раскинув руки, приоткрыв рот, в углу на полушубке сладко, по-детски спал Слава. Во сне он вздрагивал и улыбался.

 Гринько часто отрывался от чтения, глядел на мальчика и в сотый раз спрашивал себя: «Что это? Тот самый Слава Иванов, который не раз в слезах прибегал к нему в кабинет и жаловался, что ребята дразнят его маменьким сынком и другими обидными прозвищами?»

 – Невероятно, – шептал Гринько, перечитывая вслух знакомые фамилии. Все тринадцать были его учениками.

 Он прочитал до конца дневник Славы и начал читать сначала.

Ростислав Иванов

 1941 г.

 13 октября. Только окончилась тревога. Прибежал Костя Зарахович. Глаза горят, волосы растрепаны, румянец такой яркий, что я даже подумал – не болен ли он?

 Костя сказал мне такое, от чего до сих пор голова идет кругом.

 Он сказал о том, что, как только началась война и с фронтов пришли нерадостные вести, он все думал над тем, что же должны делать мы, ребята, что должен делать он, и ничего придумать не мог. К взрослым он не обращался, потому что все они говорят нам одно и то же: «Помогайте фронту в тылу своим трудом».

 Но Костя решил по-другому.

 И вот… он придумал организовать партизанский отряд из мальчиков нашего класса. Он уже говорил об этом с Мирошкой и с Витей Беленьким. Они горячо поддержали его.

 Костя предложил мне вступить в отряд. Он не спросил, согласен ли я. «Это слишком важно, чтобы ответить сразу же. Ты скажешь завтра», – на прощание сказал он.

14 октября. Вся ночь прошла в раздумье. Два человека боролись во мне. Один – рассудочный человек – считал, что для великого дела, о котором мечтал Костя, я слаб, труслив и мал годами. Костину затею он считал детским бредом.

 Другой человек – гордый, волевой, с пламенным сердцем – спорил с ним. Он читал «Песню о соколе» Горького. Он плакал и хотел лучше погибнуть, чем жить на коленях. И победа осталась за ним.

 В 12 дня, как было условлено, мы встретились в коридоре подземного хода. Нас было семь человек: я, Мирошка, Витя Беленький, Костя, Толя Зайцев, Вася Конев и Ося Гольцман.

 Костя предложил всем нам надеть пионерские галстуки и, не снимая, носить их под рубашкой, если немцы захватят наш город.

 Мне показалось излишним требование Кости отдать салют и произносить за ним слова сочиненной им клятвы. Но я без возражений выполнял то, что делали все.

 «Клянемся тебе, Родина наша, – вполголоса повторяли мы вслед за Костей, – что мы умрем или примем любые мучения, но останемся верными великому партизанскому делу».

 Очень долго мы обсуждали план своих действий и, наконец, решили, что все мы останемся в городе и будем на каждом шагу вредить немцам, будем писать листовки, развешивать их по городу, чтобы поддерживать в жителях веру в победу Красной Армии.

 Мы поклялись, что ни родные, ни друзья не узнают нашей тайны.

 Город заливает огонь. Наши отступают за реку, и вот-вот немцы войдут в город, а у меня светло на душе. Это потому, что теперь совесть моя чиста перед Родиной. Совесть – вот что самое святое у человека.

 Да, я спасу совесть свою любой ценой – в этом клянусь тебе, моя Родина!

 15 октября. Немцы в городе. Я и раньше видел их, но тогда они шли по улицам нашего города под конвоем, униженные, с блуждающим взглядом напроказившей, побитой собаки. Теперь они хозяева, но взгляд у них такой же блуждающий. Мне показалось, что они боятся наших улиц, наших домов, наших людей. Я смотрю на них в щелку между рамой окна и одеялом, которым мама завесила окно. От лиц немцев, от их слов, похожих на лай псов, от вздохов и слез мамы мне становится не по себе.

17 ноября. Они не разрешают снимать труп Кости и сгоняют русских со всего города смотреть на него. Я тоже ходил туда. Они прикололи к его груди бумагу, на ней по-русски написано:

 «Так будет со всеми, кто пойдет против нас».

 Я не могу выразить словами то чувство, которое охватывает меня. Я могу сказать сейчас только одно: «Мы будем мстить за Костю!»

18 ноября. Теперь нас двенадцать. Командир – Мирошка. Мы назвали себя «Чертовой дюжиной» потому, что тринадцатый Костя. Незримо он всегда будет присутствовать с нами.

23 ноября. Я часто думаю о Мирошке – какая чудодейственная перемена произошла в нем. Кто бы мог думать, что у него такое горячее и честное сердце. Один только Костя угадывал это и еще в школе не раз говорил, что в глубине души Мирошка хороший. До чего же он смел! Я всю жизнь не забуду этой темной ветреной ночи, когда мы снимали труп Кости. Это нам удалось только благодаря отваге Мирошки.

 Когда мы, перерезав петлю, осторожно спускали на землю Костин труп, в темноте кто-то подошел к нам и спросил по-русски: «Эй, парни, что делаете?» – «Велено!» – ответил Мирошка, продолжая свое дело.

 Вот такой человек может быть настоящим героем!

 1 декабря. Я не приходил домой двое суток и на вопрос мамы, где я был, отвечать отказался. Она стала плакать и говорить, будто чует ее сердце, что я сведу и ее и сестру в могилу. Мне очень тяжело, что мать и сестра смотрят на меня подозрительно, с недоверием, но поведать им нашу тайну я не имею права.

 Вчера мы провели первую боевую операцию. Наша разведка донесла, что пятерых пленных красноармейцев ведут двое немцев.

 Мы вооружились камнями (ружья были только у Вити Беленького да у Мирошки) и залегли в кустах у дороги. Не скрою: было очень страшно всем, кроме Мирошки. Он не знает этого чувства.

 Думаю, что никогда никто из нас не забудет этого дня. Мне особенно памятна удивительная тишина леса. Не было слышно ни пения птичек, ни шороха листьев. Я различал только стук собственного сердца, и мне казалось, что его слышит и лежащая справа от меня Дина. Лежать ей было неудобно, но она не смела пошевельнуться. Пальцы обеих ее рук сжимали увесистые булыжники.

 Слева за кустом сидел Боря Рублев и держал наготове рогатку.

 Я делал знаки лежавшей напротив меня, по ту сторону дороги, Саше Семянцовой, чтобы она лучше замаскировалась в кустах.

 Но Саша не обращала внимания на мои жесты, хотя и смотрела на меня во все глаза. Должно быть, она с напряжением ловила каждый звук, доносящийся со стороны города.

 Остальных ребят я не видел.

 Так ждали мы бесконечно долго. Наконец на дороге показались люди.

 «Идут! Ребята, спокойнее! Слушайте мою команду!» – раздался голос Мирошки.

 Два конвоира вели пятерых пленных. С первого же взгляда было видно, что все пленные тяжело больны. Они шли через силу, опираясь друг на друга. Одного, молодого, белокурого, под руки вели двое. Он часто останавливался, дрожащей рукой хватался за расстегнутый ворот рубашки, точно ему давило горло. Видимо, каждый шаг причинял ему невыносимую боль. Он стонал хрипло, отрывисто. Широкоплечий красноармеец с позеленевшим лицом и серыми губами хромал на обе ноги, и одна рука его висела без движения вдоль тела.

 Юношу поддерживал худощавый мужчина в штатской одежде. Очками, бородкой клинышком и глубокой складкой между бровей он напоминал Чехова.

 Мне показалось, что этот человек непременно должен быть таким же, как Чехов, умным и так же уметь понимать людей. Наверное, ему было очень тяжело в неволе. Руки и ноги у него были здоровые. Он шел довольно бодро, и только мертвенный цвет лица говорил, что он тяжело болен.

 Пленные, идущие сзади, были на костылях. Один с трудом переставлял отекшие ноги, ступни которых были обмотаны грязным тряпьем и втиснуты в рваные калоши. Он низко опустил голову, занятый, вероятно, своими нерадостными мыслями.

 У другого не было левой ноги и до локтя правой руки. Костыль под мышкой больной руки причинял ему острую боль. Он делал шаг и стонал, делал другой – и ругался.

 Шествие замыкал рябой немецкий солдат. Наверное, в этот день в его жизни произошло какое-то радостное событие. Он улыбался, весело посвистывал и пытался заговорить с пленными, но те молчали.

 Я с удовольствием заметил, что солдат беззаботно закинул за спину автомат.

 Другой конвоир шел впереди. Я так и не рассмотрел его.

 Заранее мы договорились, что по сигналу Мирошки шестеро наших набрасываются на конвоира, идущего впереди, а я и остальные ребята – на немца, шагающего сзади.

 Пленные приближались. Я ничего уже не видел, кроме самодовольного рябого лица конвоира. Сжимая в руке кирпич, я замер и ждал сигнала.

 Вот пленные поравнялись с нами, еще секунда, и они пройдут. Что же молчит Мирошка? Может, он передумал? Я беспокойно вытягиваю шею, пытаясь увидеть его за кустами. Но вот раздался свист, он показался оглушительно громким. Почти враз грянули выстрелы. Я увидел, как немец сорвал с плеча автомат, но второй выстрел Вити Беленького уложил его на дорогу. Все же немец был жив, и возможно, что мы не смогли бы справиться с ним, если бы не пленный в очках. Он проворно подскочил к раненому немцу, выхватил автомат и наповал убил его короткой очередью.

 Я не видел, как Мирошка с товарищами расправились со вторым фрицем. Позднее он рассказал мне, что им также помогли пленные.

 Я не берусь описывать, как благодарили нас пленные. Мы увели их в подземный ход и сегодня же ночью свяжемся с жителями города, которым доверяем, и попросим их спрятать у себя раненых.

17 декабря. Несколько дней мы работали над листовками. На оборотной стороне старых афиш писали: «Товарищи! Не унывайте! Красная Армия придет и освободит вас!»

 Я работал над листовками без особой охоты. Мне казалось, что смысл листовки должен быть другим. Я говорил об этом Мирошке, но он не согласился со мной.

 Сегодня ночью листовки были расклеены по городу.

 Утром мама послала меня за водой. Водопровод в городе не работает, и воду мы берем в речке, из проруби.

 На улице было холодно и туманно.

 На углу меня остановила старушка. Она везла воду в маленькой кадке на санях.

 «Прочти-ка, паренек, какой опять приказ повесили?» – сказала она мне, пальцем показывая на забор.

 Я поднял голову и увидел нашу листовку.

 Я дрожащим голосом прочитал старушке написанное. Она заплакала и, вытирая глаза и нос меховой рукавицей, сказала вполголоса:

 «У меня сердце, паренек, так же чует! А поговорить не с кем. Сижу, как зверь в норке, и носа показать боюсь на волю. А вишь, какие люди остались в городе – обо всех заботятся! Такие люди зря говорить не будут, верно, знают, что придет Красная Армия…»

 Старушка хотела сказать что-то еще, но из-за угла вышел человек, и мы разошлись в разные стороны.

 Этот случай убедил меня в том, что Мирошка был прав – наши листовки нужны!

 31 декабря. Немцы разыскивают нас. Мы уходим в лес…

 Гринько закрыл потрепанные корки записной книжки и глубоко задумался.

 

 

Часть третья

Страшные предположения

Орел расправил крылья и взмыл в небо. Под ним тихо плескался Байкал, серой дымкой уходил вдаль и казался безбрежным, как море.

 Высоко в небе поднимались гольцы, нежные облака окутывали их и точно дымок с неизвестного стана ползли вниз легкими, узорчатыми полосками. Орел описал полукруг, взмахнул раз-другой поблескивающими в ярком солнечном свете крыльями и полетел в глубь скалистых берегов Байкала. Он увидел на взморье настороженную, стройную косулю, почуявшую дремавшего на поляне медведя. Косолапый изредка поднимал голову и лениво нюхал воздух. Орел парил в небе, ниже и ниже опускаясь к земле. Но вот он услышал звонкий лай собаки и громкий человеческий крик:

– Орел, ребята, орел!

 Птица стремительно взлетела вверх и исчезла за скалистыми вершинами гор.

 – Орел! – кричал Витя Беленький и тянулся руками вслед улетающей птице, словно хотел вместе с ней подняться над Байкалом.

 – Какой большущий!

 – Красавец!

 – А крылья-то! – восторгались ребята.

 В зоопарке они видели орла и не раз восхищались им. Но тот был ничто по сравнению с этой вольной птицей. По сравнению с дикой красотой Байкала потускнела и прелесть родных лесов, рек и долин.

Недалекое прошлое ребята вспоминали часто, как страшные страницы захватывающе интересной книги, порой не веря тому, что героями ее были они сами – теперь снова обычные школьники.

 В родных лесах они разыскали партизан «Жар-птицы» и хотели воевать вместе с ними, но командир отряда Тарас Викентьевич Гринько решил по-другому: при первой возможности он отправил их в тыл – учиться и жить так, как положено советским подросткам. Половина партизан «Чертовой дюжины» нашла родных, знакомых и друзей и осталась по ту сторону Урала. А этих Мирошка, с обычной своей горячностью, уговорил ехать в Сибирь.

До начала учебного года времени было много. Дирекция иркутской школы решила не посылать молодых партизан на колхозные поля, где трудились школьники. Им предложили путевки в пионерский санаторий. Но Мирошка убедил ребят работать лето на Байкальских золотых приисках. Они отказались от путевок и уехали на Байкал.

 Их было только шестеро, но в память недавнего прошлого свою бригаду они назвали «Чертовой дюжиной».

 С удивлением присматривались ребята ко всему, что окружало их. Днем они изнемогали от жары. Вечерами, когда на безоблачное небо, пестрящее яркими звездами, выплывал месяц, – они кутались в шубы, поражаясь перемене температуры.

Они пробовали купаться, но вода была настолько холодна, что как огнем обжигала тело, сводила ноги и руки.

 Этот июльский полдень выдался знойным на редкость. Ребята спрятались от солнца в тени нависшей скалы.

 Дина сидела на камне, положив руку на спину дремавшего Космача. Ее каштановые волосы были гладко зачесаны назад и без всяких претензий на моду собраны в короткую толстую косичку.

 Витя, теперь уже по кличке «Витя коричневый», или «Витя бронзовый», сидел по-турецки. Его белые кудри закрывал мокрый носовой платок, все четыре конца которого были завязаны в тугие, маленькие узлы.

Слава и Толя лежали на животах, лицом друг к другу, и, посмеиваясь, болтали о всяких пустяках. Так же, как и у Вити, их голову украшали мокрые носовые платки с четырьмя узлами на концах.

 Саша стояла на коленках и делила огурцы.

 Ребята с удовольствием ели свежие огурцы и хлеб. Увидев в небе орла, они повскакали с мест и подняли восторженный крик. Космач сначала залаял, а потом, не понимая, что вызвало тревогу среди ребят, тоскливо завыл, подняв морду кверху.

 Орел улетел, и на берегу Байкала снова водворилась тишина. Космач, повиливая хвостом и умильно поглядывая на ребят, улегся у ног Дины.

Витя взглянул на Сашу и неожиданно рассмеялся.

 – Что? – строго спросила она.

 – Ты очень выросла, стала длинная-длинная…

 – Ну, и что же?

 Витя прыснул от смеха.

 – Ты теперь походишь на щенка-подростка с длинными ушами и большими лапами.

 Дина весело рассмеялась. Космач поднял уши и энергично замахал пушистым хвостом. Толя Зайцев посмотрел из-под очков своим обычным серьезным взглядом на большие ноги Саши, на ее черные косы, вспомнил школьную сторожиху Семеновну. Улыбаясь, Толя сказал:

– Как Семеновна-то говорила про твои косы: «Вожжи подбери».

 – А тебе, Витька, она как говорила? – со смехом спросил Слава.

 – «Стружки подрежь»! – рассмеялся Витя.

 – Какая старуха замечательная была! – задумчиво сказал Толя. – За такую еще бы десяток немцев уложить надо было…

 – Уложили бы, да не успели, – отозвался Слава.

 Дина порывисто встала и, желая скрыть слезы от товарищей, быстро пошла в горы. Космач поднялся, потянулся и лениво двинулся за ней.

 Саша приподнялась на локте, посмотрела ей вслед и с упреком сказала:

– Вечно вы так, не понимаете, что ли… Ведь Семеновну за нее замучили.

– Пора привыкнуть, – сердито буркнул Слава.

 Все замолчали.

 Первым молчание нарушил Толя.

 – Где Мирошка? – спросил он, не обращаясь ни к кому в отдельности.

 – Кто его знает, куда он бегает, – вздохнула Саша.

 Слава поднялся и сел.

 – Знаете что, ребята, я давно хочу сказать вам…

 Толя заметил, что Слава волнуется, и, внимательно глядя на товарища, тоже сел, приготавливаясь слушать что-то интересное.

– Я хочу вас спросить, – продолжал Слава, – неужели вам не кажется странным поведение Мирошки?

 Все молчали. Слава сказал то, что мучило ребят в последнее время. Да, Мирошка стал не тем с того самого момента, когда не захотел признаваться своим товарищам, зачем он жил у Прохорова.

 – Почему Мирошка зазвал нас сюда и сам каждый свободный час проводит в горах, – с нарастающим возмущением продолжал Слава. – Тарас Викентьевич недаром сказал нам, что мы прошли такую жизненную школу, которую не знают до самой старости многие взрослые… А школа эта нас, как видно, ничему не научила.

– Почему? – удивилась Саша.

 – Да все потому же, – с раздражением передразнил ее Слава, – у нас под носом всякие странные вещи творятся, а мы их замечать не хотим.

 – Но ведь Мирошка, помнишь, обещал нам объяснить потом все, что произошло у него с Прохоровым, – спокойно возразил Витя.

 – Потом? Потом может быть поздно…

 – Да ты что думаешь-то? – спросил Толя. – В чем ты подозреваешь Мирошку?

 – А может быть, даже в измене! – задыхаясь, сказал Слава.

 Все тихо ахнули.

– Какая чушь! – возмущенно воскликнула незаметно подошедшая Дина. – И ты смеешь так думать о командире нашего отряда?! Ты дурак, ты…

 – Постой, Дина, – поднимаясь на ноги, сказал Толя, – горячиться не нужно. Вспомни Куренкова. Я предлагаю: Мирошке – ни слова и проследить, куда исчезает он, что делает в горах, и тогда…

 – Тише! – прошептала Саша.

 С выступа скалы с кошачьей ловкостью к самой воде Байкала спрыгнул Мирошка, сгреб в объятия Толю и, сдвинув кепку на ухо, пропел:

– Куда, куда вы удалились?..

 Все молчали. Всем было неловко.

 Мирошка внимательным взглядом окинул товарищей, от него не укрылось их смущение. Он принужденно весело воскликнул:

 – Ишь куда забились! А я-то ищу их!

 – Долго искал? – язвительно сказал Слава.

 Мирошка сделал вид, что пропустил мимо ушей и замечание, и язвительный тон Славы.

 – Сколько времени? – спросил он, поднося левую руку к глазам.

 Как по команде, каждый взглянул на свою левую руку. Часы, подарок правительства, были еще новинкой для ребят, и они смотрели на них то и дело, не снимая с рук даже ночью, так же, как не расставались с орденами и медалями.

– Пора на работу, – сказал Мирошка и первым по тропе стал подниматься в гору.

 Ребята молча последовали за ним.

 

На опасной тропе

 

В воскресенье, на закате, Мирошка возвращался домой усталый и невеселый. Уже около поселка он спустился к самой воде и на пологом берегу сел на большой камень. Он настолько углубился в свои думы, что не заметил, как в двух шагах от него остановился двенадцатилетний мальчуган-бурят из поселка – Цирен Домбаев. У Цирена были мокрые ичиги, видно было, что он бродил по колено в воде. В одной руке он держал прутик с надетыми на него широколобками, в другой длинную самодельную вилку.

– Из-под камней достал, – сказал он, посмеиваясь. Узенькие хитрые глаза его стали совсем как щелочки.

 Мирошка, вздрогнув от неожиданности, взглянул на мальчика и с удивлением стал рассматривать похожих на лягушек, пузатых рыбешек с огромными головами и длинными плавниками. Он никогда не видел ничего подобного.

 – Страшные! – брезгливо сказал он. – Я бы не стал их есть.

 Цирен хитро улыбнулся:

 – Я бы тоже!

 – Так зачем они тебе?

 – Так… – сказал Цирен.

– Кошке?

 Цирен покачал головой.

 – У меня нет кошки… А это ты видел? – ткнул он пальцем в ноги Мирошке.

 Мирошка с удивлением взглянул на свои новые сапоги и у самых ног увидел странную рыбу: она была небольшая, белая, с чуть кремовым оттенком, нежная и прозрачная настолько, что видны были ее внутренности.

 Мирошка присел и с любопытством смотрел на рыбу.

 – Это голомянка, – с важностью сказал Цирен. – Вот завтра к концу дня приди сюда, – добавил он, – и посмотри, один хребет останется.

– Почему? – удивился Мирошка.

 – Растает на солнышке.

 – Интересно! А ее едят?

 – Не, ревматизм лечат жиром, – с видом знатока сказал Цирен и с удовлетворением добавил: – Вот! – точно хотел сказать, что и он иногда знает больше партизанского командира.

 Он подумал немного и решил еще больше удивить Мирошку:

 – А у нас на Байкале есть бухта Змеиная. Знаешь, почему так называется?

 – Не знаю.

 – На берегу там горячие ключи, пар от них валит зиму и лето. Можно картошку варить, опустишь на пять минут – и готово! А змеи тепло любят, так в бухту их столько наплывает, что пароход еле проталкивается!

– Врешь! – недоверчиво сказал Мирошка.

 Но Цирен не стал убеждать его и начал рассказывать о другом:

 – А мы с дедкой в горы ходили далеко, через «Господи, пронеси!» как пошли…

 – «Господи, пронеси»! – вдруг вскричал Мирошка и вскочил на ноги. – Что это за «Господи, пронеси!»? Где это?

 – Где? – Цирен даже удивился волнению командира. – А от Лысой горы напрямки, вправо, влево, потом назад немного, вверх на гору…

 – Да ты мне толком объясни, что это «Господи, пронеси!» – местность, гора? – с досадой перебил его Мирошка.

– Не! – Цирен неосторожно махнул рукой и несколько широколобок соскользнули с прутика на гальку.

 Он замолчал, присел на песок и, посапывая носом, с увлечением начал вставлять прутик в жабры упавших рыбок.

 – Ну? – нетерпеливо спросил Мирошка.

 Но Цирен, прежде чем продолжать объяснение, добросовестно насадил всех рыбок на прут.

 – Это тропа, – наконец сказал он, – тут гора, – он показал вправо, – тут море, глубоко, голова кружится, – он махнул рукой, – а тропа вот такой ужины, – он развел руками не более как на четверть, – человек тут боится ходить.

– Так ведь по такой узкой тропе невозможно ходить?

 – Невозможно! – согласился Цирен.

 – Стало быть, и не ходят?

 – Ходят, – упрямо сказал Цирен. – Мы с дедкой ходили.

 – Ты покажешь мне эту тропу? – с волнением спросил Мирошка. – Пойдешь со мной?

 – До тропы пойду, – хитро улыбнулся Цирен. – А там по тропе страшно, а после тропы опасно, кто пройдет – того убьют.

 – Ну, пошли, – заторопился Мирошка.

 – Сейчас? – удивился Цирен.

 – Ну да, сейчас.

Цирен поскреб пятерней в ежике густых черных волос, подумал и согласился.

 – Только я поесть сбегаю да рыбу унесу.

 Цирен побежал в поселок, а Мирошка с завистью посмотрел ему вслед. Он из дома ушел с утра, ему хотелось есть, но он боялся расспросов товарищей и решил не ходить домой.

 Мирошка ждал Цирена в Зеленой пади. Ее покрывала сочная, молодая зелень. Здесь росли тонкостволые молодые сосны. Лучи солнца пронизывали мелкую листву, грели поляну и взгорье, покрытое кустами отцветшего багульника. По ветвям порхали птицы и пели. Мир и покой царствовали здесь. Непривычно было Мирошке стоять вот так на открытом месте, ничего не боясь, ни от кого не скрываясь. «А что там?» – с болью подумал он, и в памяти его встала сырая землянка «Жар-птицы», ожили тревожные темные ночи на островке, в трясине… И странно – Мирошке стало жаль этого незабываемого прошлого.

– Вот с этим закончу и на фронт удеру! – вслух сказал он.

 – Что? – не расслышал подбежавший Цирен. Он запыхался. На нем был овчинный полушубок, другой он тащил для Мирошки.

 – На фронт удеру! – повторил Мирошка. – Куда идти-то?

 – Туда! – указал Цирен в горы. – Надень, командир, тут тебе не джунгли. – Он подал Мирошке полушубок, довольный своей фразой, услышанной только вчера от инженера.

 Мирошка послушно взял полушубок и надел.

 Летний зной давно миновал. От скал, от ущелий, с Байкала тянуло холодом. Они шли чуть заметной тропой, огибая горы, переходя пади. Цирен был горд тем, что провожал командира. Присочинив немного, он расскажет об этой прогулке приисковым ребятам. Он тараторил без умолку, но Мирошка думал о своем и не отвечал.

«Кажется, я напал на верный след. Так вот что означает эта таинственная фраза «Господи, пронеси!», – думал Мирошка, примечая путь. На ходу он заламывал ветки деревьев и кустарника, камнем делал царапины на скалах.

 Часа через два они вновь вышли на берег Байкала, и Мирошка без указаний Цирена узнал тропу «Господи, пронеси!». Не узкой лентой, как принято говорить о тропах, а коварной змеей вилась она по обрыву. Над ней поднималась высокая скала с громадными нависшими камнями, с глубокими трещинами, из которых веками сыпался щебень, заваливая и без того узкую тропу и скатываясь с нее в бездонный Байкал.

«Господи, пронеси!» – очевидно крестясь, говорил раньше человек, вступая на этот опасный путь. Так и прозвали страшную тропу над Байкалом: «Господи, пронеси!»

 На горы быстро спускался мрак. Цирен торопил Мирошку домой, и тот вынужден был повернуть назад.

 Шли молча. Вокруг было тихо, только глухо шуршали падающие из расщелин скал пески да изредка с грохотом скатывались с вершин и падали в Байкал валуны.

 Цирен на ходу обдумывал, как увлекательнее сообщить ребятам о его путешествии в горы с партизанским командиром. Конец он уже придумал. Он скажет ребятам, что около поселка Мирошка крепко пожал ему руку и сказал:

«Вот если бы ты, бесстрашный и умный Цирен, партизанил с нами, так мы бы еще не то сделали».

 Ребята шли, не замечая, что за ними, прячась в кустах, осторожно пробирались пять человек, а на большом расстоянии, скрываясь за выступы гор, шел, а временами полз по взгорьям человек. Он не спускал глаз с пятерых и порой быстро, по-звериному поднимался как можно выше на гору, чтобы не упустить из виду Цирена и Мирошку.

 

42 и 23 года тому назад

В облаках тонут вершины Байкальских гор, покрытые непроходимыми хвойными лесами. В густых ветвях стройных кедров скачут пышнохвостые белки, паучки спешно плетут затейливые паутинки в низко стелющейся по земле мягкой хвое пахучих пихт. Сетки-паутинки висят, искрятся на солнце. Только раз-два в лето косолапый, пробираясь в зарослях леса, намотает себе на морду тонкие нити, чихнет и смахнет их с носа. Горы-дома устроили себе хлопотливые муравьи, высотой полтора-два метра, и все тащат и тащат былинки и тонкие прутики в свое гнездо. Земляникой, смолой и грибами пахнет в тенистых листвягах, не проникает в них байкальский зной. Здесь вечная прохлада, вечная тишина и покой.

Царство солнца и зноя начинается с предгорий Байкала. Здесь редеет лес, горячие лучи до самой земли проникают через кустарники, дикую яблоню, рябину и черемуху. От зноя в начале лета осенней желтизной покрываются опаленные солнцем поляны и пади.

 В трех километрах от главного стана золотых приисков, в вершине речки Безымянки работает бригада «Чертова дюжина». Из ущелья гор с шумом вырывается Безымянка, быстро бежит под гору, холодная и болтливая, а ниже, огибая подножье горы, она становится неузнаваемой – молчаливой и степенной. Небольшая запрудка опоясывает Безымянку, от нее к бутарке по наклонному деревянному желобу бежит чистая, холодная вода горной речушки.

Солнце давно взошло и ослепительно сияет над Байкалом, а трава и листочки кустарника, как инеем, подернуты легким серебром росы. Сегодня на работу не вышел бригадир Мирошка. С половины ночи он охал и ворочался на скрипучем топчане, а утром, когда ребята стали собираться на работу, он попросил положить ему на голову мокрое полотенце и на табуретку, около кровати, поставить воду. Дина крепко выжала полотенце и, повязывая его на голову Мирошки, рукой дотронулась до лба. Ей показалось, что жара у него нет, но все же перед уходом она спросила Мирошку, не позвать ли доктора. Он решительно затряс головой:

– Отлежусь, к концу дня отлежусь.

 Но «отлежался» он значительно раньше.

 В девять часов утра на участок «Чертовой дюжины» прибежал Цирен. Отец его, Аполлон Иннокентьевич, как опытный золотоискатель, руководил бригадой ребят. Цирен сообщил, что вскоре после ухода ребят на работу Мирошка ушел в горы искать лечебные травы. Все это Цирен сказал работающему в забое Вите Беленькому. Сел подле него на корточки и, внимательно следя за кайлой, тихо, с хрипотцой в голосе рассказывал:

 – Чудак он, ваш командир-то, травой лечиться в горы убег, так, с мокрым полотенцем на голове… Ой, блестит! Золото, да?

– Как же, золото! – презрительно, с раздражением в голосе ответил Витя, даже не взглянув по направлению руки Цирена.

 Ему, как и всем ребятам, первое время тоже казался золотом каждый блестящий камешек, но теперь он знал, как обманчив вид золотоносных песков.

 С пустыми тачками подъехали откатчики – Толя и Слава.

 – Загнали? – осведомился Толя. – Одному трудно… Ну, подкачал Мирошка со своей болезнью.

 – С болезнью! – отбрасывая кайлу, воскликнул Витя Беленький. – Вон Цирен говорит, что он забрал хлеб и в горы ушел, будто бы целебные травы искать.

– В горы ушел?! Не уследили, значит… Вот черт! – с досадой выругался Слава и, помолчав, добавил: – Сегодня нам надо последний раз обсудить все это и до чего-то договориться, или я приму свои меры.

 – Надо его по-честному спросить… – предложил Толя, растерянно моргая близорукими глазами.

 – «По-честному»! Эх ты, ребенок! – передразнил его Слава. – Так-то он тебе и скажет по-честному… Достукаетесь вы со своей гуманностью. Все Дина смущает да ты. Все в психологию лезете – не такой он, да не верим…

– Да ты не горячись, – вступился за товарища Витя. – Необходимо прежде проследить, понять, в чем тут дело, а тогда и меры принимать. Да и, кроме того, это же просто интересно. Меня так и подмывает бросить все и бежать за ним в горы.

 – Бежать бы и надо, да вот куда? – задумчиво сказал Слава.

 – Куда? Ну, ясно, к этой самой «Господи, пронеси!».

 – Да, ясно, – после небольшого раздумья сказал Слава. – Знаете что, ребята? Вы уж как-нибудь без меня управьтесь, а я побегу за ним.

– Верно! – одобрил Витя.

 – Эй, Цирен! – крикнул Слава.

 Цирен копошился в гальке на отвале. Он вскочил и со всех ног кинулся на зов.

 – Ты отцу говорил, что Мирошка в горы ушел? – спросил его Слава.

 – Не.

 – Ну, и не говори. Ладно?

 – Ладно.

 – А я у Аполлона Иннокентьевича отпрошусь. Скажу, что я за больным ухаживать буду.

 – А чего? – непонимающе моргая глазами, спросил Цирен.

 – Ничего! – отрезал Слава.

 Цирен надул губы и приготовился обидеться. Но Витя сообразил, что сейчас не время портить отношения с Циреном, и поспешил утешить его:

– Потом все расскажем.

 Слава поспешно ушел разыскивать Аполлона Иннокентьевича, а Витя со вздохом окинул взглядом забой и сказал:

 – Одному урок не выполнить!

 Вчера вечером он и Мирошка приготовили урок на сегодня: острыми кайлами подсекли низ забоя на полметра в глубину, затем по бокам пробрали проухи, влезли наверх, ломами пробили и отвалили весь намеченный на завтра урок. Крупные глыбы речников рухнули вниз и разбились на сотни мелких комьев. Теперь Витя разбивал кайлой эти комья и бросал их на Толину тачку.

– Есть! – Толя схватился за ручки тачки и повел колесо по покати. Он еще не вполне овладел мастерством откатчика, тачка шла неуверенно, виляя в стороны. Но с каждым днем колесо соскакивало с покати все реже и реже, и Толя мечтал о том, когда он сумеет так же, как Аполлон Иннокентьевич, одним махом, бегом, без крушений домчать тачку от разреза до бутарки.

 – Получай! – вытирая рукавом рубахи с веснушчатого носа пот, сказал Толя Саше, подкатывая тачку к уровню правого края бутарки.

 Саша работала на промывке золота. С засученными рукавами, вооружившись железным гребком с деревянной ручкой, она старательно промывала песок, то увеличивая, то уменьшая струю воды из желоба.

– Давай! – важно сказала она.

 Толя перевернул тачку и в воронкообразную верхнюю часть головки бутарки, на железный грохот, усеянный дырочками, высыпал песок.

 – Мирошка в горы ушел, будто бы за лечебной травой, – сказал он Саше.

 – Ушел?! – с досадой воскликнула Саша, не переставая помешивать песок гребком. – Ну, я так и знала. Я же говорила, что кому-нибудь нужно остаться с ним, а вы меня никогда не слушаете.

 – Славка вдогонку побежал! – попытался успокоить ее Толя.

– «Вдогонку»! – передразнила Саша. – Ищи теперь ветра в поле.

 С пустой тачкой к свальному люку бутарки подбежала Дина.

 – Открывать! – скомандовала она.

 Саша открыла люк, и обмытая галька с грохотом посыпалась в тачку.

 – Мирошка в горы ушел. Не уследили… – сказала она Дине.

 – Да ну? – живо отозвалась та, вопросительно поглядывая на Витю. – К той тропе ушел?

 – Неизвестно.

 Дина покачала головой, подхватила тачку и повезла гальку на отвал. А Витя бегом помчал свою тачку к забою.

В двенадцать часов дня бригада «Чертова дюжина» собралась в бараке возле забоя на обед.

 На чисто выскобленном столе стояли плоские деревянные чашки, расписанные в старинном русском стиле красной краской с позолотой. В них дымился суп. Около каждой чашки лежала новенькая деревянная ложка. На черемуховых листьях аккуратными, ровными ломтиками был нарезан хлеб. А на середине стола в банке с водой красовался огромный букет полевых цветов.

 – Как дома! – оглядывая стол, пошутил Витя, с шумом пролезая между столом и лавкой. Но шутка была неуместной. Дома не было ни у кого, кроме золотоискателя Домбаева, обедавшего вместе с ребятами.

Все заняли свои места и молчаливо начали есть. Чтобы развлечь ребят, Домбаев заговорил о золоте. Он знал, что эта тема интересует всех присутствующих. Ребята оживились. Суп был съеден, и, когда принялись за гречневую кашу, возобновили обычную «литературно-обеденную игру». Игра заключалась в том, что все по очереди рассказывали самый интересный случай из своей жизни.

 В этот день черед дошел до Аполлона Иннокентьевича. Он подумал немного, откашлялся в кулак и начал:

 – Я расскажу вам, ребята, самый интересный случай, но не из моей жизни, а из жизни моего отца. Это случилось, когда мне было два года, значит, сорок два года тому назад. Отец мой был старателем на Байкальских золотых приисках у богача Бехтерева. Отец говорил, что рабочие очень тяжело жили на тех приисках – ходили в лохмотьях, грязные. Спали вповалку, зарабатывали гроши. Только в вине свое горе и забывали. Но Бехтерев не велел к себе на прииски водку привозить, чтобы она, проклятущая, работе не мешала. Однако находились такие люди, которые тайными, ведомыми им только тропами приходили издалека и приносили водку. Отец мой сдружился с этими людьми, и показали они ему тайный путь меж гор от прииска до деревни в добрых двадцать пять верст.

Случилось, забастовали на прииске восемнадцать рабочих, захотели уйти от хозяина, а путь дорожный до села обходами – далек, в сто пятьдесят верст не складешь. Вот вызвался отец тайной тропой рабочих проводить, да и сам решил навовсе с приисков уйти: несподручно было работать.

 Ну, пошли. Была глубокая осень, снежок порошил. Отец с дороги сбился и стал кружить по лесу – туда-сюда, туда-сюда, а тропы тайной и след простыл. Наперед-то он не признавался товарищам, что путь потерял, а потом признался: так, мол, и так, ребятушки, заплутался…

До потемок проблуждали, развели костер и спать легли. А отец не спит – думает. Хлеба осталась одна коврига, девятнадцать человек и день сыты не будут, а из этакой трущобы и в три дня не выйдешь, да еще, чего доброго, товарищи-то со зла топором порешат…

 Взял он мешок с хлебом да ночью и сбежал. День по ручью шел – к речке вышел, в верховье. Смотрит: белые горы стоят, на солнце искрятся. Мужик бывалый, знает – кварцевые горы.

 А тут метель началась – свету божьего не видно. Стал отец искать, куда бы укрыться, и нашел небольшую пещеру. Вероятно, сделана она была в горе руками человека: у входа лежали груды камня и песка. Спрятался в этой пещере отец и до утра заснул. Утром разжег костер у входа. Огонь-то как осветил пещеру, смотрит отец: кругом кварц, а по стене темная полоса шириной в ладонь.

Аполлон Иннокентьевич показал свою руку с широкой ладонью и крепкими пальцами. Ребята с уважением взглянули на нее и продолжали слушать.

 – Вгляделся он, а это золотая жила. Глазам не верит, руки дрожат. Схватил топор и давай откалывать куски. На зуб попробовал – золото! Набил оба кармана да и думает: хлеба нет, ружья нет, теперь не в золоте дело – надо запомнить место да к селению выйти, а золото не уйдет.

 И пошел отец искать селение. Шел день, другой, третий. Бежит речушка, шумит, а жилых мест нет. И четвертый, и пятый день шел, а потом со счета сбился и упал почти замертво.

В себя он пришел в крестьянской избе. Спрашивает:

 «Где я?»

 К нему мужик с бородой подходит.

 «У меня», – говорит.

 «А ты кто?» – спрашивает отец.

 Оказывается, в лесу его подобрал богатый человек из Иркутска по фамилии Пархомов. Он на Байкале пароходы свои имел. Его рабочие лес для мачт рубили да на отца и наткнулись.

 Лежит отец, вспоминает все, что с ним произошло, и думает, что в бреду ему это почудилось.

 А Пархомов и говорит:

 – Видно, что с приисков, мужик, бредешь – в карманах золота полно. Вот оно там же и лежит, мне чужого не надо.

Обрадовался отец да во всем Пархомову и признался. И порешили они летом идти золото искать.

 Из года в год каждое лето ходили, колесили в горах, а место так и не нашли. Отец вконец разорился, бросил поиски золота да вот тут на прииск и нанялся.

 А в тысяча девятьсот девятнадцатом году слух прошел, что Пархомов в горах байкальских клад нашел. «Клад не клад, – думает отец, – а на мою пещеру наткнулся, верно». Обидно стало ему – он же Пархомову про золото рассказал. И решил он пойти к богачу, поговорить, да пока собирался, Пархомов с женой за границу сбежали. Так отец ни при чем и остался.

– Ну, а потом? – спросила Саша.

 – Долго старик не мог успокоиться. Нет-нет да и уйдет на неделю в горы. Так его в горах кто-то и порешил топором. Кому старик на пути стал – неведомо.

 Аполлон Иннокентьевич вздохнул и принялся за остывшую кашу.

 – Но кто же его убить мог? – спросил Витя Беленький. – С целью грабежа?

 – Когда труп нашли, на нем все цело было. Ему не раз говорили: «За Лысую гору по «Господи, пронеси!» не ходи – неспокойно там». Бывало не раз – уйдет путник в те края, и с концом. Везде спокойно, а там смерть ходит.

Ребята взволнованно переглянулись. Витя толкнул в бок Толю, наклонился к нему, собираясь шепотом сообщить ему свои опасения насчет Мирошкиных походов в горы, но ничего не сказал. В дверях стоял сам Мирошка.

 – Привет честной компании! – снимая кепку и нарочито низко кланяясь, сказал он. – Как видите – отлежался!

 – А где же Слава? – спросил Аполлон Иннокентьевич.

 – Слава? – удивился Мирошка. – Не знаю… – Он вопросительно взглянул на ребят и быстро поправился: – Он придет…

Слава действительно скоро пришел. Он и Мирошка не глядели друг на друга.

 

«Горная»

Воздух чистый, бодрящий, с легким запахом омуля бывает только на Байкале. Жадно вдыхая этот совершенно особенный воздух, Мирошка остановился на отлогом берегу. Утро было ясное, радостное.

 Мирошка поднял кверху руки, потянулся, взглянул на безбрежный Байкал, безоблачное небо, с улыбкой сказал: «Ну, господи, пронеси!» – и вступил на опасный путь. Чтобы не кружилась голова, он старался смотреть только влево, на мрачную скалу. Она местами была блестящей, точно отполированной, и он видел на ней свой силуэт.

Мирошка шел медленно, осторожно переставляя ноги. Тропа, усыпанная щебнем, была скользкой, шириной в один шаг, внизу на глубине пять-шесть метров из года в год, из века в век бурно плескался Байкал. Волны, пенясь, взбирались высоко на скалу и, падая, разбивались в мелкие, похожие на пыль, брызги.

 Мирошка против воли изредка взглядывал вниз, и вода Байкала казалась ему зеленовато-красной. Волны прибили к подножью скалы массу зеленых водорослей. Они расправили в воде свои нежные слизистые стебельки с красными прожилками и, медленно покачиваясь, плавали около скалы.

Мирошка боялся, что у него закружится голова, и стал смотреть под ноги. Он бережно перешагнул через нежный, слабенький цветок, выросший на тропинке. Ему показалось, что шел он бесконечно долго. Наконец он встал на широкий покатый камень, сбежал вниз и очутился в живописной пади, поросшей кустами дикой яблони и боярки.

 По земле стлалась невысокая сочная трава, как бархатный ковер, испещренный чудесными узорами огоньков, колокольчиков, ирисов, незабудок, белых и розовых ландышей и душистого полевого жасмина…

«Куда же теперь? – подумал Мирошка. – Кажется, я исходил все здесь вдоль и поперек километров на десять». И, решительно повернув, пошел налево, в обход горы.

 Он бродил несколько часов подряд по горам, в падях, по берегу Байкала. Чувство робости, вероятно, шевельнулось бы у бесстрашного командира «Чертовой дюжины», если бы знал он, что, без оружия колеся в горах, он спугнул не одного хищника. Но Мирошка этого не знал, а леса он не боялся, привык к нему во время партизанщины.

 В середине дня он наткнулся на крошечную избушку, крытую дерном.

Избушка от времени почернела и покосилась, дерн на крыше буйно разросся. Среди цветов и травы выросла даже хилая березка.

 Мирошка обошел вокруг избушки. Окон не было. Он отодрал от двери высохшую березовую палку, прибитую заржавевшими гвоздями, толкнул скрипучую дверь и с любопытством заглянул в избушку.

 На него пахнуло сыростью и гнилью. Избушка была пуста, только в углу лежала какая-то черная одежда. Мирошка подошел и хотел приподнять ее, но материя от прикосновения его рук расползлась на клочья. Очевидно, от времени и сырости она истлела.

Долго стоял Мирошка на середине избушки и разглядывал пустые стены, будто они могли рассказать ему, кто строил их, кто жил здесь, в горах, далеко от людей.

 Легкое потрескивание веток за домом вывело Мирошку из задумчивости. Он осторожно выглянул и замер с открытым ртом, увидев человека, похожего на гнома, маленького, старого, с седой бородой и мохнатыми бровями. На нем была высокая шапка из кудрявого барашка, по форме похожая на колпак. Он шел не по годам резво, внимательно оглядывая лес, точно кого-то искал. В руках у него была палка, за поясом блестел топор.

Мгновение Мирошка колебался: выйти ли навстречу смешному маленькому старику или спрятаться? Кто знает, что у него на уме?

 Но спокойный взгляд старика внушал доверие, и Мирошка смело двинулся навстречу.

 От неожиданного появления мальчика старик вздрогнул и выпустил из рук палку. Мирошка поднял ее, подал старику и поздоровался с ним.

 – Здравствуй, касатик! – ответил старик. – Куда путь держишь? Почему один по горам ходишь? И оружия у тебя нет – тут и звери, и люди недобрые есть. Не боязно?

– Не боязно. Ко всему я привык, дедушка, на всякие страхи насмотрелся. Теперь меня ничем не напугаешь.

 – Ишь ты! – с иронией сказал старик, умными глазами снизу вверх посматривая на подростка. – Какие же страхи ты, сынок, видел?

 – А я, дедушка, в тылу у немцев партизанил, командиром отряда был, – не без гордости сказал Мирошка.

 – А! Так это, стало быть, о тебе сказывали? Отряд «Чертова дюжина»?

 – Да.

 – Ага! – Старик сгреб в горсть бороду и о чем-то долго думал. – Так, говоришь, командиром отряда был? Так-так, верно, что злые люди да волки тебе не так и страшны. Голова твоя, верно, отчаянная. Ну, садись, командир, потолкуем.

Старик сел на траву, Мирошка – рядом. Старик достал кисет, набил табаком трубку.

 – Куришь? – протянул он табак подростку.

 – Курю.

 Из-под длинных седых бровей старик с любопытством рассматривал мальчика.

 – Сказывали, сказывали о вас-то, – задумчиво протянул он. – Ну, а сюда, командир, зачем пошел? Путь сюда труден, только неволя и гонит!

 – А я, дедушка, просто так, Байкал изучаю.

 – Ишь ты! – недоверчиво ухмыльнулся дед. – А туда, к котловине, не ходил? – махнул он рукой в сторону гор.

– Нет. Путь не нашел.

 – И не ходи, сынок. Там царство горных духов, оттуда живым не выйдешь. Слышал, поди, сколь людей погибло в этих краях? Это все духи…

 – Не верю я в духов, – усмехнулся Мирошка.

 – Не веришь? А ты завтра ввечеру приходи сюда. Я тебе духов покажу.

 – Ладно, приду, – отозвался Мирошка.

 – Только топор захвати, медвежьей тропой пойдем, – предупредил старик и стал расспрашивать Мирошку о том, как партизанили ребята в немецком тылу. Они разговаривали долго. И Мирошка чувствовал себя не очень хорошо: старик не верил ему.

Мирошка поднялся первым и, пальцем указывая на избушку, спросил:

 – А тут кто жил?

 – Отшельники-монахи, – ответил старик. – Три избушки тут прежде-то были, теперича одна осталась.

 – Три? – вскричал Мирошка. – А где же остальные?

 – От времени рухнули. Вон в лесочке лежат, – ответил старик.

 Мирошка рванулся вперед, но одумался и, чтобы не показать своей радости, медленно пошел к лесу. В самом деле там догнивали почерневшие останки избушек.

 К удивлению старика, Мирошка в порыве радости сорвал с головы кепку, подбросил ее высоко вверх и, пока она летела обратно, стал крутиться волчком на одной ноге.

Старик засмеялся:

 – Ну, какой ты партизан! Парнишка шустрый, а не командир!

 Но Мирошка не обратил внимания на слова старика. С цирковым мастерством он подставил голову, и кепка, перевернувшись в воздухе, шлепнулась на его волосы.

 Домой старик и Мирошка шли вместе. Старик сказал Мирошке, что зовут его Акимом и живет он в поселке, недалеко от прииска.

 Дорогой Мирошка спросил у старика, зачем он ходил в горы.

 – А у меня силки на птицу там расставлены. Птицы в горах больно красивые, – ответил старик.

Они подходили к берегу Байкала.

 – Стой-ка, сынок, – вдруг обеспокоенно сказал старик и, ладонью заслоняя глаза от солнца, стал пристально всматриваться в западный берег Байкала.

 Там видны были очертания гор. Серыми облаками с них медленно сползал туман.

 – Горная! – с ужасом воскликнул старик, схватил Мирошку за руку и потащил обратно в горы.

 Мирошка, ничего не понимая, послушно бежал вслед за стариком, поминутно оглядываясь. Было ясно, знойно и тихо. С гор западного берега Байкала медленно ползли вниз серые облака тумана. И вдруг они сорвались в воду, затем взлетели вверх, окруженные водяной пылью. В одно мгновение почернела у гор вода и, клубясь и пенясь, понеслась к восточному берегу. Ураган поднял в небо воду Байкала и смешал ее с воздухом.

Вихрь подхватил Мирошку и отбросил от старика. В ушах у него засвистело, загудело, кепка взлетела вверх, и в лицо больно ударил мелкий песок. Мирошка закрыл глаза и вдруг почувствовал страшную тишину. Ему показалось, что он оглох. Но это была секунда затишья. Потом ветер рванулся с новой силой.

 – Ложись! – крикнул старик.

 Мирошка с трудом открыл глаза, оглянулся и кубарем скатился в овражек.

 – Вот это да! – удивленно протянул он, потирая ушибленное колено.

 – Это «горная»! – прокричал старик на ухо Мирошке. Но тот ничего не слышал. Шум, вой, гул усиливались, потом послышался стук и всплески воды. Это ветер швырял в воду камни с утесов.

Мирошка выглянул из овражка, но поспешно прилег на самое дно. Ему показалось, что ветер свободно может сорвать его голову и швырнуть в бурлящий Байкал. Но все же он успел заметить, что черные с белыми гребнями волны трепали маленькое, беспомощное суденышко, бросали его вверх, окатывали водой, наконец, оно наклонилось набок, захлебнулось и пошло ко дну.

 Позднее узнал Мирошка, как пыталась команда спасти свое судно. В подветренной бухте его привязали канатами к скале и бросили якорь. Машина все время работала против ветра. Но порыв урагана оборвал канат, ветер, как щепку, подхватил и унес суденышко на середину Байкала.

Заметил Мирошка также, как на откосе ураган захватил мирно пасущееся стадо баранов. Испуганные животные бросились искать спасения в лесу.

 – Не успеют! – крикнул старик Мирошке, указывая на баранов.

 И в самом деле, многих из них подхватил вихрь и унес в Байкал.

 Несколько часов просидели старик и Мирошка в овраге, и вот неожиданно, казалось, в самом разгаре, ветер стих. Все реже и реже набегали волны на берег, и вскоре на чистом небе снова засияло солнце.

 Домой Мирошка возвратился к вечеру. Он застал ребят ползающими по берегу Байкала. Они собирали выброшенные волнами ракушки и оживленно делились впечатлениями о «горной».

Мирошка подошел к ним и весело сказал:

 – Граждане! Приглашаю вас завтра вечером смотреть горных духов.

 

Горные духи

 Дед Аким ждал одного Мирошку и был неприятно удивлен появлением веселой, шумной компании.

 – Тише! – сказал он и торжественно поднял кверху коротенький палец.

 Саша фыркнула в ладонь и сейчас же спряталась за Дину.

 Старик молча повернулся и пошел в горы. Ребята в недоумении переглянулись. Они не поняли поведение старика: обиделся ли он и решил уйти от них или приглашал следовать за ним.

Шепотом посоветовавшись друг с другом, они робко двинулись за стариком.

 Неожиданно он остановился, оглянулся и спросил Мирошку:

 – А которую из вас повесить немцы хотели?

 – Ее, – показал Мирошка на Дину.

 – Ну, и боязно тебе было?

 – Страшно, дедушка! – ответила Дина. – Всю жизнь не забуду…

 – Где там забыть! А пошто же ты не зареклась, что больше не будешь супротив немца идти, так, невзаправду, чтоб отпустили?

 – Что ты, дедушка! Чтоб они думали, что вот, мол, русские люди трусливы! – горячо и громко ответил за Дину Слава.

– Тише! – сердито сказал старик и опять пошел вперед.

 Немного погодя он остановился и сказал шепотом:

 – Сейчас в долину горных духов войдем.

 – Дедушка, постой! – зашептал Мирошка. – Я же отлично место это помню, а что-то непонятно мне, куда же пещера девалась, ведь она была тут. – Мирошка показал рукой на торчащую голую скалу с грудой камней у подножья. – И река… Фу ты черт! Что это со мной?.. И река текла не в ту, а в эту сторону, – с удивлением добавил он, вглядываясь в быструю маленькую речушку, пробирающуюся в камнях. – Я же в это воскресенье поднимался на скалу и по ущелью спускался в пещеру. Еще любовался на дне ее маленьким озерком…

Старик остановился и быстрым, молодым движением повернулся к Мирошке:

 – Вот горные духи и стерли ее с лица матушки-земли, потому что ты – непрошеный гость – явился. Эта пещера горных духов была, а теперь ее нет, и верно ты приметил – река путь свой переменила, ишь куда по камням скачет!

 Слова старика окончательно сбили с толку Мирошку. Он шел, растерянно оглядываясь по сторонам, и в недоумении пожимал плечами.

 Вскоре на пути им попалась другая речушка. Она текла в узкой долине, среди крупных валунов, разбиваясь на мелкие бурные полосы. По обеим сторонам берега возвышались горы сплошных россыпей гранита.

Войдя в котловину, старик потребовал от ребят полного молчания. Да им было и не до разговоров. Путь становился трудным и опасным. Началось болото. Здесь не было тропы, проторенной человеком, шли по утоптанной медвежьей тропе. На стволах карликовых березок кое-где клочьями висела буроватая медвежья шерсть, а в стороне, на мягкой сырой земле, встречались следы больших лап с когтями.

 Тропа неожиданно скрылась в большом озерке. Здесь медведь ходил вброд. Ребята поспешно разулись и вслед за стариком перешли неглубокое, теплое озерко с вязким дном и торчащими из воды острыми камнями.

 От берега тропа круто поднималась вверх на скалу. Там на ее пути разметался стелющийся кедр. Дерево без ствола переплело свои могучие ветви, образовав непроходимые заросли. Но медведь сумел и здесь проторить себе путь. Он втоптал в землю крепкие ветви кедра, обломал мягкую хвою с маленькими прошлогодними шишками.

 Дальше путь шел по крутому обрыву высокой скалы, покрытой густым, мягким мхом.

 – Господи, пронеси! – со смехом прошептал Мирошка, осторожно ступая по скользкому мху вслед за стариком. За ним шли: Витя, Слава, затем Дина, Толя и последней – Саша.

Вдруг Мирошка услышал позади себя странный шум.

 – Упал! Витя! – не своим голосом крикнула Саша.

 Через секунду все стояли у места катастрофы. Замаскированная мхом глубокая щель скалы зияла черным отверстием. Туда упал Витя.

 – Вот супротив горных духов-то… – начал было старик, но Слава сердито перебил его:

 – При чем тут горные духи…

 – Витя, Витенька! – наклоняясь к страшной бездне, закричала Дина.

 Все тревожно прислушивались, ждали ответа. И вот из расщелины послышался глухой крик Вити:

– Эй, ребята! Эй! Я жив!

 – Веревки нет! – с отчаянием воскликнул Толя.

 – У кого нет, а у кого и есть, – сбрасывая полушубок, сказал Слава и начал разматывать обернутую вокруг пояса веревку.

 – Снимай пояса! – крикнул Мирошка и похлопал по плечу Славу. – По старой партизанской привычке? Молодец!

 К веревке привязали пояса Мирошки, Славы и Толи. К концу веревки подвесили груз. Камень положили в шапку Славы, чтобы в расщелине он не ударил Витю по голове.

 Пока ребята в волнении готовились вытаскивать Витю, старик безучастно стоял в стороне, внимательно наблюдал за ними. Он даже не предложил своего пояса. Но об этом ребята вспомнили только потом, когда вытащили Витю из расщелины. По веревке Витя вскарабкался наверх, сел, стянул с ноги сапог и, вытрясая из него щебень, со смехом рассказывал, как он полетел вниз, окутанный мхом и, вероятно, поэтому не разбился.

– Это меня, дедушка, горный дух за ногу утянул, – шутил он, – укутал в мох – и прямо в преисподнюю.

 Вскоре двинулись дальше. Поднялись почти к самой вершине скалы и вошли в тесную, душную пещеру. В ней было темно, сквозь загороженный камнями вход не проникал свет, и только в расщелину шириной в ладонь пробивалась узкая светлая полоса.

 Старик велел ребятам остановиться, сам подошел к расщелине, перекрестился, заглянул в нее.

 – Ну, с богом! – сказал он, отпрянув от щели, жестом подзывая ребят. И сурово добавил: – Долго не смотрите, да о виденном никому не сказывайте.

Он поспешил к выходу и сел там на камни, набивая трубку табаком.

 Ребята с трепетом подошли к расщелине и замерли от изумления.

 Из земли к зубчатым вершинам скал медленно поднимались золотистые языки пламени. В пламени метались человеческие фигуры, сотканные из прозрачного белого вещества. Там были женщины с длинными распущенными волосами. Они поднимали кверху нежные руки, превращались в облака и тихо летели вверх. Потом из пламени поднялся высокий столб. Огонь лизал его со всех сторон, но он поднимался все выше и выше. На вершине его что-то шевелилось, очертания становились резче, и ребята увидели огромную птицу с открытым клювом. Она взмахнула крыльями, сорвалась со столба и медленно взвилась вверх.

Не проронив ни одного слова, потрясенные виденным, смотрели ребята в расщелину скалы, и неизвестно, сколько часов они простояли бы здесь, если бы Дина не сказала шепотом:

 – Ой, мне что-то душно…

 – И у меня голова разболелась, – тихо отозвался Толя.

 – А у меня сердце бьется ужас, как и в глазах темно, – пожаловалась Саша, направляясь к выходу из пещеры.

 Все двинулись за ней. Странное состояние овладело ребятами. Вместо того чтобы искать разгадку виденных чудес, они шли вяло, пошатываясь, хватаясь за стены пещеры. Им не хотелось ни о чем думать, каждый прислушивался к бурному биению сердца, ощущая жгучую боль в голове и подступающую к горлу тошноту.

Старика не было нигде, и ребята шли домой почти наугад, уже в полном мраке.

 В полночь, не раздеваясь, они свалились на скрипучие топчаны и, не перекинувшись ни одним словом, уснули тяжелым сном.

 

Разгадка простая

 

– Этому явлению должна быть какая-то простая разгадка, – сказал Толя утром, лежа еще в постели.

 – Надо поговорить с Петром Сергеевичем. Он геолог, разберется, – предложил Витя.

 – Но старик просил никому не говорить, – напомнил Мирошка.

– Не нравится мне твой старик, – ядовито сказал Слава.

 – Мой? А почему он мой-то? – усмехнулся Мирошка. – Он такой же и твой. Да, кстати, он мне тоже не нравится. А вы заметили, как он не хотел нам помогать Витю вытаскивать?

 – Еще бы не заметить! – крикнула через загородку Саша.

 – Мы вообще всегда и все замечаем, – значительно сказал Слава, взглянув на Мирошку.

 – Чудесная черта для партизана и совершенно ненужная будущему языковеду, – огрызнулся Мирошка.

 Дина через загородку услышала, что Слава с Мирошкой начинают ссориться, и крикнула:

– Скорее вставайте! Опаздываем!

 И все поспешно начали одеваться.

 Они завтракали под навесом вместе с другими бригадами и пытались навести разговор на всевозможные приключения в горах. Но в котловине, оказывается, никто из рабочих не бывал, а только слышали, что в той стороне гор неспокойно.

 Днем поговорить с Петром Сергеевичем не удалось. Разговор пришлось оставить до вечера. Каждый день, после ужина, по очереди ребята ходили к инженеру узнавать сводки Информбюро. У Петра Сергеевича был, во-первых, репродуктор, а во-вторых – замечательный дед, его отец – Сергей Федорович, который по три раза в день прослушивал и записывал сводки, а ночами спал в наушниках. К окнам Сергея Федоровича ежедневно толпами собирался народ из поселка и с приисков, и старик, сдвинув в сторону горшки с цветами, нацепив на кончик носа очки, по нескольку раз читал сводку.

 К молодым партизанам Сергей Федорович относился с уважением. Им в первую очередь рассказывал новости и всегда приглашал в дом.

 Саша с Витей в этот вечер явились в неурочное время. Они намеренно пошли позднее в надежде застать дома Петра Сергеевича.

 Саша постучала в промытое до блеска окно. Сергей Федорович выглянул из-за шторки и жестом пригласил ребят в комнату. Они вошли, как всегда боясь наступить на белые половички.

 – Ничего, ничего! – ободряла их жена Сергея Федоровича, чистенькая старушка. Она провела Сашу и Витю в комнату.

И Сергей Федорович, как обычно, начал нескончаемый разговор о войне. Он вытащил из-за стола метровую фанеру, оклеенную белой бумагой. На фанере кнопками была приколота восковка, испещренная реками и городами.

 – Карта военных действий, – с гордостью сказал старик, – неделю, не разгибаясь, сидел – и вот… – Он отошел от карты, полюбовался ею издали.

 На карте линия фронта была обозначена маленькими гвоздиками.

 Толя и Саша склонились над картой.

 – Вот он! – оживленно показала Саша на крошечную точку.

– А линия фронта все еще совсем близко… – сказал Витя. – Вот, Сергей Федорович, в этих лесах мы партизанили…

 Старик стоял сзади ребят и, закинув за спину руки, с любовью смотрел на них.

 Разговор прервал приход Петра Сергеевича. Ребята вспомнили, зачем пришли они к Ковалевым, и наперебой принялись рассказывать инженеру историю с горными духами.

 Петр Сергеевич, старик и старушка внимательно слушали сбивчивый рассказ Саши и Вити, перебивая вопросами и восклицаниями.

 – Да вы по очереди и по порядку, – предложил Сергей Федорович.

Витя стал рассказывать, и, когда дошел до описания того, как все ребята, не раздеваясь, свалились на постели и уснули крепким сном, Петр Сергеевич громко рассмеялся. Он прошелся по комнате, закуривая папиросу, и сказал:

 – Был я, ребята, в этой пещере и слышал о ней много раз. Дело тут вот в чем: в котловине нет выхода туманам, они плывут там, ползут, клубятся, принимают различные формы. Заходящее солнце, вероятно, окрашивало туман в цвет пламени. – Петр Сергеевич положил руку на плечо Вити и, посмеиваясь, добавил: – Ну, а фантазия и повышенная нервозность помогли вам нарисовать фигуры улетающих женщин и парящих птиц…

– Да честное слово, мы их видели, Петр Сергеевич! – горячо сказала Саша.

 – А я и не говорю, что не видели, – возразил Ковалев. – Только видеть их помогли вам ваша фантазия и взвинченные нервы. А насчет вашего заболевания я думаю так: в закрытой пещере есть выходы какого-то вредного газа, вероятно углекислого, и вы им надышались. Одним словом, все выходит по басне дедушки Крылова: «А ларчик просто открывался». Мы с вами сходим в долину горных духов и посмотрим ее еще раз.

 – Петр Сергеевич, а почему же река побежала в другую сторону и вместо скалы с пещерой одни камни остались? – спросила Саша.

– Ну, а в этом совсем нет ничего удивительного, – ответил Петр Сергеевич, усаживаясь в кресло. – Вероятно, произошел большой обвал, гора разрушилась, а русло реки изменило свое направление. На Байкале это бывает довольно часто.

 В дверях послышался горький вздох, и старушка ушла в кухню.

 – Это она знаете, почему вздыхает? – с улыбкой сказал Петр Сергеевич ребятам. – Жалеет, что жизнь слишком просто устроена, чудеса развенчаны, горные духи разоблачены.

 Петр Сергеевич замолчал, и Сергей Федорович, воспользовавшись этим, положил ему на колени карту.

– Видишь, как линия фронта изогнулась? – сказал он, сдвигая очки на кончик носа.

 И все склонились над картой.

В сердце, что есть и было, навсегда оставляет следы

На другой день погода была пасмурная. Однотонные серые тучи закрыли небо. Несколько раз нерешительно начинал брызгать крупный дождь, но разойтись так и не осмелился. Погода настраивала к молчанию, а свежесть воздуха – к особенной быстроте работы. К концу дня Мирошка и Витя заканчивали второй урок. Не разгибаясь, они с азартом разбивали кайлами глыбы речника, сбрасывали на тачки Толи и Славы, а те отвозили их на бутарку и бегом возвращались обратно. Сосредоточенно и уже умело работала Саша гребком. Под ровной струей воды она перемешивала породу. Песок и мелкая галька проваливались в дырочки железного грохота, и вода уносила их вниз по желобу. Изредка Саша открывала свальный люк. Дина подставляла тачку, в нее с шумом сыпались крупные мокрые камни. Она подхватывала тачку и увозила камни на отвал.

В пять часов на участок «Чертовой дюжины» пришел Аполлон Иннокентьевич Домбаев. К перемене погоды у него болели зубы и ноги. Щека у него была повязана шерстяным платком. Он хромал и ругался по каждому поводу. Аполлон Иннокентьевич не спеша убавил приток воды, из бутарки вынул деревянные решетки. Под ними, за плинтусами, образовался заилившийся пласт. Нужно было отмутить пласт, и Домбаев, умело регулируя приток воды, чтобы она не выбила мелкое золото и шлихи, осторожно очистил сначала первый плинтус, затем второй. Прометая желоб волосяной щеткой, он аккуратно смел с третьего плинтуса в подставленный лоток обозначавшееся уже золото.

Ребята обступили Аполлона Иннокентьевича и молча следили за каждым его движением. Он отошел к речке и в приемке со спокойной водой начал промывать золото. Ребята осторожно двинулись за ним и, опасаясь дурного настроения Домбаева, остановились на некотором расстоянии.

 Аполлон Иннокентьевич погрузил в воду лоток и, чуть наклонив его от себя, легко и уверенно отмучивал легкие пески. Золото и шлихи оседали на дно лотка, а гальку Домбаев сбрасывал в воду руками.

 Азарт золотоискателя победил боль, и вскоре Аполлон Иннокентьевич сдвинул со щеки повязку, подозвал ближе ребят и показал им оставшееся в лотке золото, немного шлиха, а в нем несколько кубиков железного и медного колчедана.

Все это он осторожно высыпал в ложку.

 Дина принесла горячие угли, на них подсушила содержимое ложки, и вся бригада направилась на главный стан.

 Приемщик золота определил его вес.

 Ужинали на главном стане, под навесом, вместе со всеми рабочими.

 Неожиданно, размахивая голубым конвертом, под навесом появился Цирен. Он подал письмо Мирошке. Дина, Слава и Толя сидели за одним столом с Мирошкой. Они перестали есть, с волнением поглядывая на конверт. Из-за другого стола шумно выскочили Саша и Витя.

Мирошка повертел в руках увесистый конверт с московским штампом, разорвал его, вынул сложенный вчетверо листок, взглянул на подпись и, вспыхнув от радости, торжественно объявил:

 – Тарас Гринько!

 Ребята ахнули и со всех сторон так сдавили Мирошку, что он не мог не только читать, но и дышать. Пришлось расступиться.

 Тарас Викентьевич писал:

 «Дорогие мои ребята! Я пишу буквально на ходу, и хотя письмо мое будет очень коротким, но зато радостным.

Наш город освобожден – это первая радость, о которой вы, вероятно, услышите раньше этого письма. Вторая касается Дины, но знаю, что и все вы, друзья мои, встретите ее с восторгом.

 Дорогая Дина! Постарайся спокойно выслушать эти строки. Вчера я разыскал твоего брата Юрика».

Все снова радостно ахнули, а Дина, широко открыв глаза, бледная и дрожащая, смотрела на бумагу, точно не понимая, о чем писал Гринько.

– «Из детского приемника, – продолжал читать Мирошка, – его взяла на воспитание работница трикотажной фабрики Вера Михайловна Измайлова, человек исключительной души. Если бы у меня было время, я рассказал бы вам подробнее, как встретил Юрика с Измайловой в саду и он с криком: «Дядя!» – бросился ко мне. Удивительно, что он узнал меня».

Дина все так же смотрела на письмо широко открытыми глазами, только теперь из них катились и падали на землю крупные слезы, и она не пыталась скрыть их от товарищей.

 Дальше Тарас Викентьевич сообщал адрес Измайловой и предупреждал, что вслед за этим письмом Дина получит от нее письмо. Гринько советовал Дине не отказываться от искреннего предложения Измайловой жить у нее.

 В конце письма Тарас Викентьевич писал о своем ранении, о том, что теперь, когда наши войска совместно с партизанским отрядом взяли родной город, его назначили на другую работу, в другое место.

Остаток дня все жили под впечатлением этого письма, горячо обсуждая предложение неизвестной им женщины – Измайловой.

 Укладываясь спать, Саша сказала Дине:

 – Интересно, какая она, эта Измайлова? Тарас Викентьевич пишет о ней: «…человек исключительной души». Верно, это так. Разве плохая женщина возьмет чужого ребенка!..

 За перегородкой, на половине мальчиков, до глубокой ночи шел разговор о том же.

 – Конечно, ей надо ехать к этой Измайловой, – соглашался с Витей Мирошка.

– А жаль! Вот ведь девчонка, а какая! Все бы они такими были! – повертываясь к стенке лицом и зевая, проговорил Витя.

 – Да, жалко, – стараясь сказать это слово обыкновенным тоном, отозвался Мирошка, но в голосе его зазвучала такая грусть, что Витя повернулся и с сожалением взглянул на товарища. Впрочем, нежные чувства Мирошки к Дине для него да и для остальных ребят не были секретом.

 Мирошка вздохнул и начал раздеваться.

 

* * *

Шли дни за днями, и, наконец, Дина получила письмо от Измайловой.

Милая Дина! – писала Вера Михайловна. – Твой брат Юрик уже полгода живет у меня. Я не имею детей и привязалась к нему, как к родному сыну. Тебе обо всем, наверное, написал Тарас Викентьевич Гринько – этот милый, замечательный человек. Полому повторяться не буду. Скажу только одно – я была бы очень рада, если бы ты, милая девочка, приняла мое предложение и приехала ко мне. И стали бы мы жить втроем в мире да согласии.

Письмо Измайловой было написано красивым, размашистым почерком. Ребятам оно понравилось.

 В ответном письме Дина написала, что согласна на предложение Веры Михайловны.

 Она много ночей не спала, обдумывая свою будущую жизнь с чужой женщиной, но другого выхода не было – взять Юрика к себе она не могла, ей было всего лишь пятнадцать лет, и нужно было еще долго и много учиться для того, чтобы встать на самостоятельный путь. Кроме того, Дину неудержимо влекло желание поскорее увидеть брата. Сердце же подсказывало ей, что она сумеет сдружиться с Верой Михайловной.

Дина ждала вызов и готовилась к отъезду.

 По-прежнему она избегала бывать одна. В одиночестве страшными призраками обступали ее воспоминания, горе снова захлестывало ее. Она удивлялась Саше. Та тоже пережила много утрат: немцы повесили ее мать, а брата увели в рабство. Горе свое Саша сначала переживала бурно, а теперь совсем успокоилась и могла даже рассказывать о своем прошлом. А Дина не могла говорить о родных, вспоминать о Косте. И чтобы не вспоминать, не бередить раны, она старалась быть все время с ребятами и одна в горы уходила только плакать.

Однажды вечером она с Мирошкой задержалась на берегу Байкала.

 – Дина, отчего ты все молчишь? – спросил ее Мирошка и, не дав ей ответить, продолжал: – Это нехорошо. Ты боишься вспоминать и поэтому не можешь привыкнуть к своему горю…

 Дина молчала. Первый раз без всяких предисловий с ней заговорили о прошлом. Обычно все избегали этой темы.

 – Нельзя же, Дина, так упорно жить прошлым… Ты стала совсем другая, какая-то полувзрослая, полубольная, – продолжал Мирошка. – Знаешь, такое твое состояние я бы даже назвал эгоизмом. Ведь и у меня немцы мать замучили, так же, как ты, я потерял отца. А у Вити, у Анатолия, у Славки та же трагедия…

– Ну что же, люди бывают разные, – со вздохом сказала Дина. – Одни меняются, другие – нет. – Она улыбнулась. – Ты вон тоже как изменился.

 – Я? – Мирошка удивленно вскинул брови. – Если хочешь знать – я не изменился. Я просто себя пока что в руках держу. А в общем, я такой человек, что мне самому от себя трудно иногда бывает. Я, Дина, золото мыть не могу – скучно мне. Урожай убирать – не могу… Это я все насильно делаю.

 – Тебе все романтику надо, – засмеялась Дина.

 – Совершенно верно, – согласился Мирошка. – Мою натуру только романтика сдерживает, а так я опять хулиганом буду…

– Нет, Мирошка, ты теперь уже не будешь хулиганом… – уверенно сказала Дина.

 – Может быть, только потому, – перебил ее Мирошка, – что я буду учиться и жить во имя будущего…

 – А! Я и забыла, что ты хочешь быть инженером межпланетных сообщений, – засмеялась Дина.

 Мирошка долго молчал и потом заговорил о другом:

 – Теперь вот ты едешь к брату, к какой-то хорошей женщине. Она постарается заменить тебе мать. Будешь учиться… Новые впечатления, новые друзья… и нас забудешь, Дина! – взволнованно закончил он.

– Что ты, Мирошка! – Дина положила руку ему на плечо. – Разве можно забыть вас? Мы все связаны таким, что во всю жизнь не забудется!

 – Сядем, Дина, – предложил Мирошка. – Я хочу поговорить с тобой.

 Дина послушно села, прислушиваясь к тихому плеску воды и похрустыванию гальки под ногами стоящего подле нее смущенного Мирошки.

 Она вспомнила, как встречалась с Костей на берегу речки в родном городе. Вот так же от свежести передергивались плечи, так же под ногами хрустела галька и в стороне плескалась вода… Только тогда пела она о счастье, а Дина боялась радоваться.

Костя что-то хотел сказать ей тогда и не решился. Он взял ее руку в свои…

 Дина опомнилась – Мирошка держал ее руку и второй раз спрашивал:

 – А меня, скажи, ты тоже забудешь не скоро?

 – Что ты, Мирошка, конечно! – смущенно ответила Дина, отнимая руку.

 – И будешь писать мне? И я буду твоим самым близким другом? Нет? – Мирошка в темноте вглядывался в ее лицо.

 Она молчала.

 – А! Я понимаю тебя – опять жизнь в прошлом, – жестко сказал он и нараспев, с издевкой процитировал четверостишие из Костиного стиха:

Знаю, в сердце, что есть и былоНавсегда оставляет следы…Дина отступила на шаг и возмущенно сказала:

 – Как это походит на тебя, Мирошка! Да, «навсегда оставляет следы»!

 Она повернулась и пошла.

 – Постой, Дина! – крикнул ей вслед Мирошка.

 Но Дина не возвратилась. Она бежала домой, и на душе у нее было легко. Когда-то она сказала Косте, что он будет ее лучшим другом на всю жизнь, и сегодня она сдержала это слово, не покривила душой перед памятью друга.

 

Огонек творчества

 

Бригады Константиновских золотых приисков за последнее время значительно повысили добычу золота. Ребятам отставать не хотелось, и они работали от темна до темна, прихватывая и выходные дни. Но вскоре убедились, что дело не только в количестве проработанных часов.

 – Нужно рационализировать производство, – в одно утро, еще лежа в постели, изрек Толя.

 И это было верно. Товарищи недаром смеялись над Толей, что по утрам ему приходят в голову «гениальные мысли».

Толино предложение долго обсуждали, спорили, горячились и, наконец, пришли к одному выводу: Славе было поручено не позднее завтрашнего дня любыми способами разузнать, как другие бригады добились повышения добычи золота. Сделать ему это было не трудно. Часто вечерами Слава вооружался блокнотом и в свой дневник под заголовком «Сказы рабочих Байкала» записывал были и небылицы, рассказанные рабочими.

 Слава с блокнотом, для отвода глаз, весь этот день кружился на чужих участках и вечером сообщил ребятам новости.

В общежитии посторонних не было, но он все же понизил голос и сказал:

 – Бригада Ситникова в карманы бутарки заливает ртуть, чтобы улавливать мелкое золото, – это во-первых, а во-вторых, – он обратился к Мирошке, – они кайлят по-другому.

 – Как по-другому? – с интересом спросил Мирошка. – Черенком кайлы, что ли?

 – Нет. Они работают подкалкой.

 Мирошка фыркнул:

 – Это с чем кушают?

– А это так… – Слава в блокноте нарисовал прямоугольник. – Это забой, – объяснил он. – Они подкайливают угол снизу, а верхние глыбы сами обваливаются.

Мирошка недоверчиво посмотрел на рисунок, взял в руки блокнот, повертел его и сказал:

 – Возможно. Попробуем!

 Назавтра попробовали работать подкалкой. Витя и Мирошка не разгибались до тех пор, пока не окончили намеченный угол забоя.

 С пустыми тачками стояли рядом Толя и Слава, с волнением наблюдая за работой товарищей.

 Со свистом рассекая воздух, кайлы наперебой впивались в твердую почву. Иногда железо ударяло о камень, и под кайлой зеленым огоньком вспыхивала искра.

Туча мошки кружилась вокруг ребят. Не помогали плотные сетки, надетые на голову, мошка пролезала в крошечные дырочки сетки, за шиворот, в рукава и до крови разъедала лицо, руки и шею.

 – Вот паразиты! – с отчаянием восклицал Витя, вытряхивая набившуюся в сетку мошку, и снова принимался работать.

 Мирошку почему-то мошка кусала меньше.

 – Я против нее слово знаю, – смеялся он и часами, на удивление и зависть товарищам, работал без сетки.

 Угол забоя был подкайлен.

 Первую партию речников погрузили на тачки, и Слава с Толей поспешно повезли их к бутаркам. Теперь повисшие в воздухе глыбы забоя падали вниз от легкого прикосновения кайлы.

Обычно, высыпая речники на грохот, Слава и Толя не торопились обратно – забойщики не успевали за ними. А теперь, только успели они перевернуть тачки, как раздался громкий голос Мирошки:

 – Эй, откатчики!

 Оба оглянулись и с удивлением увидели у забоя черневшие кучки речников.

 Они бегом покатили к забою пустые тачки.

 Саша на минуту перестала работать гребком и с улыбкой взглянула им вслед.

 – Ну, мы теперь вас погоняем, товарищи откатчики! – торжествовал Витя.

– Будешь бегать – только пятки засверкают, и мошка не догонит! – поддразнивал Мирошка. – Ну, принес новость на свою голову, – подсмеивался он над Славой.

 Обед в этот день прошел исключительно весело. Все радовались удаче, шутили и смеялись.

 – А знаете, ребята, есть еще один путь ускорить нашу работу, – предложил Витя, – каждому забойщику работать на двух забоях одновременно.

 – И в правой, и в левой руке по кайле? – весело рассмеялась Саша.

 – Стой! – остановил ее Мирошка, и глаза его заблестели. – Стойте, черти!

– Тише! – со смехом шепнул Слава. – Мирошка вдохновился.

 Но Мирошка, не обращая внимания на шутку товарища, заговорил горячо и взволнованно:

 – Ребята, это здорово – одному на двух забоях. Витька Америку открыл!

 Он схватил Витю Беленького в объятия и сдавил так, что тот выронил из рук ложку.

 Дина с улыбкой взглянула на Мирошку и сказала:

 – Кажется, ты, командир, начинаешь в кайле чувствовать романтику? Что – золото добывать не так уж неинтересно?

 – Увлекательно даже! – весело отозвался Мирошка. – Нужно только, чтобы голова соображала!

Все замолчали, обдумывая новое предложение Вити.

 – Все это хорошо! – сказала Саша. – Но забойщики сегодня загнали откатчиков, а если каждый забойщик будет на двух забоях работать – Слава и Толя тем более не поспеют…

 – А по-моему, – сказал Слава, – прежде чем вводить это новшество на забое, нужно нам с Толькой для себя придумать что-то новое.

 – Встать вам на ролики!

 – К тачке приделать пропеллер!

 – Применить пар!

 – Впрячь Космача! – со смехом наперебой предлагали ребята.

Они смеялись, но в каждом из них загорался огонек творчества. Остаток дня, вечер, а некоторые и всю ночь думали над тем, как ускорить работу откатчиков.

 Вечером на участок «Чертовой дюжины» вместе с Домбаевым пришел Петр Сергеевич.

 Обметая плинтусы желоба, Домбаев с улыбкой сказал инженеру:

 – Ртуть в карманы залили.

 – А! Так вот зачем сегодня Семенцова за ртутью охотилась, – засмеялся Петр Сергеевич.

 Домбаев осторожно в ложку смел ртуть, золото и шлихи.

Дина ближе всех стояла к бутарке. Несколько секунд она присматривалась к желтоватому камешку величиной с горошину и потом неуверенно обратилась к Домбаеву:

 – А это не самородок?

 – Самородок! – вместе с Домбаевым воскликнул Петр Сергеевич, двумя пальцами взял его и положил себе на ладонь. Ребята склонились над рукой инженера, с интересом рассматривая тускло поблескивающий камешек.

 – Маленький! – презрительно сказал Мирошка.

 – А тебе в килограмм надо! – возразил Толя. – Ишь какой! – И, помолчав, добавил: – Сегодня у нас не день, а сплошные удачи.

– А какие еще удачи? – осведомился Петр Сергеевич.

 – Да мы по-новому кайлить стали, – неохотно ответил Слава, оглядываясь на товарищей. Он не знал, считают ли они нужным открываться инженеру.

 – Подкалкой? – спросил Петр Сергеевич. – Это хорошо… – Он хотел что-то добавить, но Витя перебил его:

 – У нас теперь отстают откатчики.

 – Вот я и хочу сказать об этом, – ответил Петр Сергеевич. – Тогда вам нужно в забое оставить одного, а на покату поставить троих.

 – А можно по-другому, – вмешался в разговор Домбаев. – Постарайтесь достать железо для покаты.

– Да, так возить будет значительно легче, – согласился Петр Сергеевич, – видели у бригады Севастьянова?

 – Ну конечно, видели! – с сожалением в голосе вскричал Мирошка. – Видели и не подумали, зачем это.

 Между тем Дина на угольке от костра осторожно подогревала ложку, наблюдая, как быстро испарялась ртуть.

 – Сегодня много больше, на глаз вижу, – сказал Аполлон Иннокентьевич и от удовольствия перестал держаться за щеку. У него опять болели зубы и не гнулась в колене нога.

– Много больше? – оживленно переспросил Мирошка.

 Инженер осторожно положил в ложку самородок и задумчиво сказал:

 – Молодцы! А скоро еще больше золота попадаться будет.

 – Почему? – в голос спросили ребята.

 – Почему? – повторил инженер. – Да вот почему: мы предполагаем, что на вашем участке проходит наиболее обогащенный золотоносный пласт.

 Слова Петра Сергеевича произвели на ребят огромное впечатление. Усталости от работы не осталось и следа. Хотелось снова брать в руки кайлы, тачки, гребок и работать до самого утра, только скорее бы найти обещанный золотоносный пласт.

– Эх, день короток, – с сожалением сказал Мирошка. – Нельзя ли, будущий инженер-геолог, – обратился он к Толе, – удлинить день?

 – Все в силах человека, – со смехом сказал Толя, – попытаемся!

 

Поход за железом

 

На приисках и в поселке ребятам не удалось достать железа, и в воскресный полдень Саша, Витя и Слава, по совету Петра Сергеевича, отправились за железом на дегтярный завод в село Петровка к старику Дьяковскому.

 По речкам, на лодке до Петровки было вдвое ближе, и они выбрали этот путь.

Лодку спустили на Безымянку немного выше запрудки. Легко взмахивая веслами, Витя повел ее против течения. Лодка шла около правого берега узкой речушки. Неожиданно с задорным лаем в нее прыгнул Космач. Все засмеялись, а Саша потрепала за длинные уши Космача и сказала:

 – Ну хорошо, поезжай с нами, по дороге охотиться будем. – И она показала пальцем на старенькое ружье Аполлона Иннокентьевича, висевшее у Славы за спиной.

 До Медвежьей пади плыли спокойно, но дальше, огибая гору, река становилась бурной, встречались пороги, заломы, местами приходилось причаливать к берегу, выходить из лодки и тащить ее на веревке.

Они проплывали мимо маленького круглого озера, отделенного от реки узкой полоской земли, и все трое встали, зачарованные невиданным зрелищем, попеременно шикая на Космача.

 Ветра не было, и озеро казалось зеркальным. Серой тенью колыхались в нем вершины гольцов, а на блестящей середине его, гордо выгнув чудесную шею, медленно плыл белоснежный лебедь. Он плыл все ближе и ближе к берегу, не пугаясь людей. Человек в горах Байкала лебедя не трогал. Многовековые суеверия о том, что лебедь – священная птица, укоренились здесь. Но ребята не знали этого. Боясь спугнуть прекрасную птицу, Витя тихо всплеснул веслами, и лодка медленно двинулась против течения.

День выдался жаркий. На реке было прохладнее, чем в лесу, но мошка осыпала в буквальном смысле этого слова. Надоедливо гнались за лодкой тучи комаров, пели тонкими и противными голосками. Нередко их десятиголосую песню покрывал звонкий голос овода, тогда Космач сердито приподнимал волнистое ухо и лапой тер морду, видимо предполагая, что овод собирается кусать его.

 Стоя в лодке, Саша не переставая обмахивалась веткой, мечтала поскорее добраться до Петровки и убежать подальше от реки.

Они ехали по верному пути, все было так, как рассказывал Петр Сергеевич.

 Безымянка становилась спокойнее, берега ниже, деревья реже. Вскоре река выбежала на зеленую бархатную долину, и солнце заиграло в ее светлых струйках. Вдали бесконечно тянулись горы, поблескивая на солнце голубыми, красными и зелеными огоньками.

 Вот на середине реки попался гладко отполированный камень. Он выдавался над водой. От камня река делала три рукава по долине.

 Кормовым веслом Слава подвел лодку к камню, достал мел из кармана и с хитрой улыбкой написал:

«Кто направо поедет – лодку потеряет, налево – сам погибнет. Прямо – все благополучно будет». Он повел лодку прямо.

 Вскоре причалили к берегу, в густых зарослях спрятали лодку и пошли отыскивать озеро.

 Оно лежало тут же, за колючими кустами боярки, – небольшое, чистенькое, с веселым пушистым островком посредине и сотнями белоснежных кувшинок у берегов. На берегу сидела старуха и удила рыбу. Лицо ее было до крови изъедено мошкой, но она была увлечена своим делом и ничего не замечала.

Ребята переглянулись. Первый раз видели они рыболова-старуху, и это показалось им забавным. Они расспросили у старухи дорогу и, несмотря на ее совет идти вокруг гор, пошли прямой и опасной дорогой.

 Путь лежал между гор, покрытых великанами лиственницами. В узкой пади с шумом неслась мелководная речка, гремя, катила круглые валуны, с корнем вывороченный кустарник, коряги и бревна. С горы на гору, на высоте шести метров над речкой свалился ствол многолетней лиственницы, толщиной в два обхвата. Смельчаки, признающие самый короткий путь на Петровку, решили использовать ствол этот как мост.

Слава первый пошел по стволу с веревкой в руках. Один конец веревки он привязал к дереву, стоящему на берегу. За ним, прижав уши, со страху повизгивая, медленно полз на брюхе Космач, и Саша с Витей, глядя на него, смеялись до слез.

 Слава благополучно перешел на другой берег и там к крепкому суку ближнего дерева привязал веревку. Теперь Саше идти было легче. Она держалась за веревку и старалась не смотреть туда, где, пенясь, бешено прыгала по камням холодная горная речка. Но искушение было велико – она взглянула вниз, голова у нее закружилась, ноги ослабели и с громким криком, ухватясь руками за веревку, она повисла над речкой.

Витя Беленький кубарем скатился вниз и бросился в речку. Он сообразил, что если руки Саши не выдержат, он поймает ее на лету и не даст разбиться об острые камни. С громким лаем и визгом по берегу речки бестолково метался Космач, точно досадуя, что в это страшное мгновение ничем он не может помочь ребятам.

 Слава, подбадривая Сашу, быстро пошел ей на помощь и вскоре с большим трудом вытащил ее на ствол лиственницы.

 В деревню Петровку они пришли немного утомленные и взволнованные.

Дегтярный завод находился за поскотиной. Они прошли бесконечно тянущееся картофельное поле в надежде увидеть строения завода, трубы, дым… Но ничего подобного не было.

 Пришлось возвратиться обратно. Навстречу, вздымая на дороге пыль, верхом на палочках мчался отряд босоногих ребят. Они шли в атаку, с деревянными мечами наголо, со сдвинутыми на макушки фуражками.

 Слава остановил ребят.

 – Товарищ командир, – сказал он полушутя, полусерьезно, – разрешите обратиться?

 Белобрысый командир, швыркая носом, молча во все глаза смотрел на Славу.

– Где находится дегтярный завод? – продолжал тот.

 – Завод? Дегтярный? – наконец повторил мальчик. – А вона! – он указал рукой на две землянки.

 Слава удивленно пожал плечами и со словами: «Вот так завод!» – двинулся к землянкам. За ним пошли Саша и Витя.

 Прекратив игру, любопытные ребятишки двинулись туда же.

 Недалеко от землянок, у костра, сидел старик и деревянной веселкой мешал в ведре кипящую, пахнущую смолой массу.

 – Здравствуйте! – сказал Слава.

 Старик молча кивнул головой, продолжая свое дело.

– Здесь дегтярный завод? – осведомился Витя, недоверчиво разглядывая неприглядные землянки.

 – Здесь. А вам чего? – неприветливо спросил старик.

 – Ваша фамилия Дьяковский? – не отвечая на вопрос старика, продолжал Витя.

 – Дьяковский, – сказал старик, перестал мешать в ведре, поднял голову и уставился на ребят круглыми глазами с опухшими красными веками.

 – Нас послал инженер Ковалев с Константиновских приисков. Нам для приисков необходимо железо, а у вас, говорят, есть оно.

– Есть, да не про вашу честь! – раздраженно сказал старик и снова принялся за работу.

 – Но, дедушка, вам-то оно не нужно, – вступила в разговор Саша. – Мы ведь не бесплатно просим…

 – Все! – сердито отрезал старик, и всем стало ясно, что он ни за что не даст ни куска железа.

 Старик тряпкой прихватил горячую дужку ведра и поплелся в землянку.

 Ребятам хотелось посмотреть, как приготавливается деготь, но они рассердились на старика и пошли обратно.

 Обидно было, проделав трудный путь, потеряв день, возвращаться ни с чем.

Через два дня поката были обиты старым железом, привезенным по просьбе ребят Петром Сергеевичем из Лиственничного. Теперь Слава и Толя с виртуозным мастерством – одним махом доставляли тачки от разреза до бутарки, и Мирошка с Витей, работая одновременно на четырех разрезах, не успевали за откатчиками.

 

Взрыв

 

С края забоя показался кусок большого камня с красными прожилками. Кайла против него была бессильно. Мирошка пытался выворотить камень, но не смог – он был слишком велик. Мирошка и Витя начали подкапывать камень, но серая глыба тянулась бесконечно, точно скала торчала из земли.

Вся бригада собралась у забоя. Помогали лопатами, ломами. Бежали минуты, часы, подошло время обеда, положение же было прежним: бригада трудилась до десятого пота, а серый сверху обнаженный камень, как бы издеваясь над бессилием человека, поблескивал на солнце красными прожилками.

 К обеду подошел Аполлон Иннокентьевич. Он внимательно обследовал камень и сказал:

 – Бесполезный труд. Нужно взорвать.

 И ребята стали готовить взрыв. Это было ново и увлекательно.

 Под руководством Аполлона Иннокентьевича из опилок, древесного угля и селитры спешно готовили аммонал. Саша была на побегушках, ее то и дело посылали в поселок, на главный стан то за буравом, то за селитрой. Наконец все было готово: шурф выбурен, аммонал засыпан, шнур проведен.

С затаенным дыханием издалека наблюдали ребята за взрывом. Взрыв был не очень сильный, но он разворотил каменную глыбу на куски и образовал горы мелкого речника у забоя.

 К вечеру погрузили первые тачки, и Мирошка, повернувшись к Вите, засмеялся.

 – Чему? – спросил Витя товарища.

 – Еще одной Америке.

 – Не понимаю, – пожал плечами Витя.

 Весело поблескивая глазами, Мирошка сказал:

 – А почему бы нам ежедневно не устраивать такие картинки?

 – Какие?

– Да взрывы-то.

 – Но такие камни не каждый же день попадаются! – еще больше удивился Витя.

 – Дурень! А нам с тобой разве камень надо? Нам песок золотоносный надо… Зачем кайлой руки мозолить, когда…

 – Вот это здорово! – воскликнул Витя, перебивая Мирошку. – В самом деле, надо взрывать землю. Ведь это так просто!

 В это время около бутарки послышался шум, громкие восклицания, смех. И Толя со Славой, гремя пустыми тачками, понеслись к забою.

 – Ребята! – кричал на ходу Слава. – Еще одно открытие!

Мирошка и Витя шагнули навстречу товарищам.

 – Землю взрывать надо! – продолжал Слава.

 – Удивил тоже, – спокойно отозвался Мирошка. – Мы это час назад решили.

 С того дня бригада «Чертова дюжина» начала в работе применять аммонал. В забое остался один Мирошка, Витя стал работать откатчиком.

 Но добыча золота все же не повысилась. Другая беда теперь мешала работе всех приисковых бригад: появилось небывалое количество мошки. Она насмерть заедала телят, молодых козлят и овечек. Снизилась производительность труда. Работать становилось почти невозможно, сетки и перчатки не спасали от укусов мошки. Изъеденные в кровь лица покрывались гнойными, незаживающими ранами. Старики говорили, что такого количества гнуса никогда не бывало на Байкале.

Бригады главного стана имели электрическое освещение и стали работать в ночную смену.

 Ожидаемого золотоносного пласта на участке «Чертовой дюжины» все еще не было, а время неумолимо подвигалось к сентябрю. Скоро нужно было ехать в Иркутск, учиться.

 И вот Толя нашел выход из создавшегося положения. Он придумал, как ночь переделать в день.

 

Динамо

 

«Нет, это невозможно!» – сама себе сказала Дина, в сотый раз поворачиваясь на левый бок. Она полежала еще минуту, прислушиваясь к надоедливому звуку рубанка и возне за перегородкой. Но когда монотонный шум сменился гулким стуком молотка, Дина вскочила, надела шубу и босиком побежала на половину мальчиков.

В дверях она остановилась и оглядела комнату.

 На столе горела керосиновая лампа. Сдвинув два табурета и положив на них большой деревянный предмет, Толя с увлечением строгал, пилил, колотил, не замечая времени.

 Слава, Витя и Мирошка спали мертвым сном. Дина с завистью взглянула на них и неслышно подошла к Толе.

 – Сам не спишь и другим не даешь, – с раздражением сказала она. – Ведь которую ночь… невозможно… – Она взглянула на Толину работу и замолчала, не окончив мысли.

– Что это? – воскликнула она, приближаясь к табуретам.

 На них лежало ровное деревянное колесо с лопатками диаметром в полтора метра.

 Толя с наслаждением выпрямил уставшую спину, снял очки и серьезно сказал:

 – Это… колесо.

 – Я вижу, что колесо. Но зачем оно?

 – Это секрет.

 – Опять секрет. У Мирошки секрет, у тебя секрет… Да что это такое? Или уж товарищам и доверять нельзя?

 – Да не потому… – замялся Толя. – Готовое-то интереснее показать.

 Дина обиженно пожала плечами.

 – Шел бы хоть в столовую, а то шум на весь дом. – Она взглянула на него и заметила темные круги под глазами и осунувшиеся щеки. Таким он выглядел в трудные дни партизанщины. – Тебе тоже спать надо, – уже мягче сказала Дина, повернулась и хотела идти.

 Но Толя остановил ее и сказал:

 – Инженер из города динамку привез киловаттную. Я его просил. А вот это подливное колесо я спущу в воду и заставлю Безымянку крутить его. Понимаешь? А колесо динамку в действие приведет. У нас будет электричество, и тогда ночь мы переделаем в день и на мошку плевать будем. По пятьдесят ватт можно четырнадцать лампочек…

– Ничего не понимаю, – созналась Дина. – При чем тут колесо? Какие четырнадцать лампочек?

 – Ну, колесо, как на мельницах… – пытался объяснить Толя. – Поняла?

 – Поняла, – неуверенно сказала Дина. – А как же ты колесо с динамкой соединишь?

 – Ремнем! Ну, вот видишь, ничего ты не поняла. Вот иди сюда, – подозвал он Дину к столу.

 Она подошла и, по очереди поджимая озябшие ноги, смотрела, как Толя чертил на бумаге зубчатое колесо.

 – Вот вал… Да нет, ты лучше на мое колесо сначала посмотри. – Он бросил бумагу и рукой показал на круглое отверстие в середине деревянного колеса, – здесь вал.

– Где? – удивилась Дина.

 – Ну, будет вал… Какая ты… А на вал я надену деревянный шкив. Петр Сергеевич по шкиву динамки завтра мне подсчитает, какой шкив сюда нужен. А потом со шкива на шкив ремень переброшу. Поняла теперь?

 – Поняла.

 – Вот так. – Толя нарисовал на бумаге оба шкива и ремень.

 Дина внимательно посмотрела на рисунок, хотя сразу поняла отлично все, что рассказал Толя.

 Работа Толи настолько увлекла ее, что она забыла о сне, о зябнущих ногах и долго еще стояла около табуретов и смотрела, как Толя обстругивал вал.

День пуска динамо-машины выдался прохладным и сереньким. Из ущелий скал порывами дул ветер, воронками закручивал песок и поднимал вверх.

 День был воскресный. С главного стана пришли рабочие и служащие. Из поселка прибежали ребятишки во главе с Циреном. Притащился и дед Аким. Последнее время он болел и редко выходил из дома.

 Цирен подвел к речке босоногую компанию и, показывая на шумный порог Безымянки со значительным видом фокусника, приготовившего необычный номер, сказал:

– Видите колесо?

 – Видим! – хором ответили ребята.

 – Сейчас загорится, – сказал Цирен.

 – Колесо? – удивились ребята.

 – Не, лампочки на столбах.

 Порог Безымянки кончался небольшим, но стремительным водопадом. Около него плавала лодка, привязанная к толстым лиственничным стойкам, на которых лежал вал колеса.

 Саша, Дина, Витя и Мирошка, волнуясь, стояли на берегу. Толя и Слава плавали в лодке, подводили под водопад деревянный желоб.

 Цирен увидел, что вода с пеной и брызгами начала падать в желоб.

– Вот смотрите! Ра-а-аз! – сказал Цирен.

 Вода побежала по желобу и ринулась вниз на колесо.

 – Вот смотрите! Два-а! Вот смотрите… – Он быстро переводил взгляд с динамки, установленной на деревянной подставке у самой реки, на столбы с лампочками.

 Вода хлестала на колесо, обдавая его пеной. Но колесо не двигалось.

 Рабочие на берегу стали пересмеиваться.

 – А ты его ногой! – насмешливо крикнул кто-то.

 Толя растерянно взглянул на толпу, но ободрился, заметив, что к берегу торопливо подходили инженер и Домбаев.

– Петр Сергеевич! Что же это? – крикнул Толя, в волнении снимая и надевая очки. – Оно не крутится!

 Инженер не спеша подошел к динамке, рукой потрогал вал, провел пальцем по ремню:

 – Странно… Все расчеты верны… Ничего не понимаю.

 Он подошел к берегу.

 – А ну, попробуйте, не зацепилось ли колесо?

 Толя запустил в воду руку и с трудом отцепил от лопаток колеса большую коряжину. Колесо завертелось, заработала динамка. Инженер включил рубильник.

 – Смотрите, – обратился к товарищам Цирен. Он хотел крикнуть «три!», но его опередил Мирошка.

– Три! – крикнул он.

 И в дневном свете бледными огоньками вспыхнули на столбах электрические лампочки.

 – Браво! – закричал Петр Сергеевич и захлопал в ладоши.

 – Ура! – заорали ребятишки.

 Мирошка не утерпел и по старой привычке решил пошутить. Он снял кепку и стал подбрасывать ее вверх.

Разговор по душам не вышел

 Еще издали увидев деда Акима, Слава сказал сквозь зубы:

 – Старик плетется!

 Он никак не мог забыть поведение старика по дороге к котловине горных духов и по этому поводу исписал целых семь страниц в своем дневнике.

Остальные ребята тоже недолюбливали деда Акима и не могли понять, зачем тот ходит на участок «Чертовой дюжины».

 – И чего таскается! – с сердцем воскликнула Саша.

 Дина, Витя и Толя не выражали вслух своих мыслей по поводу частого прихода деда Акима. Все трое приглядывались к старику и молчали. Только Мирошка искрение обрадовался ему, он даже бросил кайлу, сел рядом со стариком.

 Было около семи часов утра. Бригада кончала свой рабочий день. Легким дымком поднимался из падей туман, скользил по реке и медленно таял в воздухе. Ребята работали в шубах, дыханием отогревали покрасневшие руки. Ноги были сырые от росы и влажного воздуха. Но все эти трудности казались пустяком по сравнению с дневным бедствием – мошкой. Ночью, при скудном свете Толиного изобретения, работать было все же во много раз легче, чем днем.

Докурив трубку, старик с интересом осмотрел следы взрыва в забое, постукал палкой железо на покате и, чему-то удивляясь и рассуждая сам с собой, направился к бутарке и там неутомимо простоял на ногах все время, пока Домбаев снимал золото.

 – Что пришел, дед Аким? – спросил Аполлон Иннокентьевич.

 – Да вот, бают, ребята не хуже взрослых работают…

 – Ну, убедился?

 – Ась? – не понял старик.

 – Убедился, говорю? – повторил Домбаев.

 – Посмотрел, – неопределенно ответил старик.

Ребята пошли сдавать золото, а Мирошка остался с дедом Акимом. Его очень занимало – зачем молчаливый старик, всю жизнь проживший особняком от людей, так часто стал бывать на участке бригады, и не просто бывал, а интересовался работой ребят и пытался сблизиться с ними.

 Мирошка и дед Аким сели на прежнее место. Старик долго молчал и посасывал трубку. Мирошке же казалось, что он не решался приступить к какому-то важному для него разговору. Чуял он, что связан был дед Аким с его тайной, оттого и влекло старика к Мирошке больше, чем к другим ребятам.

– Ты, Мирон, будто стороной от ребят стоишь? Или мне почудилось так… – наконец заговорил старик.

 Мирошка растерялся.

 – Я… нет, дедушка, почему ты так думаешь?

 – Стало быть, почудилось мне, – вздохнул старик и продолжал: – Гляжу, все гляжу на вас, удивляюсь… Многое невдомек мне: правильную жизнь начали вы али неверную? Вот все и хожу, все и смотрю, все и думаю… Чья жизнь правильнее – моя была али ваша? И выходит, что ваша.

 Мирошка с удивлением смотрел на старика и не знал, принимать ли за чистую монету его слова. Что-то уж очень он разоткровенничался!

Желтыми, обожженными пальцами старик набил трубку и, пряча лукавый взгляд от Мирошки, продолжал:

 – Двадцать пять лет тому назад бес меня попутал, назначил меня в горы лешим. Вот и брожу, брожу я в горах, людей пугаю.

 «Да в здравом ли он уме?» – с беспокойством подумал Мирошка.

 Старик, видимо, понял мысли подростка.

 – Что, думаешь – рехнулся старик?

 Он поднял седые брови, острыми глазами взглянул на Мирошку.

 – Правду говорю, сынок, правду. – Он покачал головой. – Так в леших и хожу. Люди сторонятся меня. В лесу мне вольнее, а все потому, что бес попутал.

Мирошка наконец понял, что старик говорит иносказательно.

 – Что-то загадочно говоришь ты, дед Аким! – сказал он.

 Но старик глубоко задумался и не ответил.

 «Нет, он искренне говорит», – подумал Мирошка, и в голове его родилась невероятная мысль – поведать старику свою тайну.

 – Раз ты леший, стало быть, на десятки верст леса знаешь, – начал Мирошка издалека.

 Дед быстро всем корпусом повернулся к нему, и эта поспешность остановила Мирошку.

 «Прикидывается, чтобы тайну мою выведать», – подумал он.

– Знаю, касатик, каждый камень знаю, – с готовностью ответил старик. – А тебе, может, пособить в чем надо? – неосторожно спросил он.

 – Помочь? Нет! – холодно сказал Мирошка. – Вот разве эдельвейсы показать… Говорят, в горах у вас растет замечательный, редкий цветок – эдельвейс, так я не видел его…

 – А! – разочарованно протянул старик и поспешно добавил: – Эдельвейсы? Отчего же не показать, красивый цветок!

 Разговор по душам не вышел. Старик ушел злой, Мирошка – недовольный.

Я скажу это тебе на прощание

 Уткнувшись носом в каменистый берег, изредка вздрагивая от набегающих волн, стояла моторная лодка «Байкал».

 Петр Сергеевич возился с мотором, весело насвистывая, довольный, что день, назначенный для отъезда Дины, выдался ясным и безветренным. Сегодня он хотел испробовать свой новый мотор. Путь до Иркутска по Байкалу и Ангаре долог и непрост, но инженер был уверен и в моторе, и в своем опыте.

 На берегу с заплаканными глазами бестолково суетилась Саша, то и дело гоняя на главный стан за чем-нибудь Толю, Витю или Славу.

Наконец чемодан, постель и корзинка с провизией были уложены в лодку. Саша села на камень, вытерла рукавом вспотевшее лицо и спросила товарищей:

 – Где же Дина и Мирошка?

 – Вон они, – кивнул головой Слава по направлению горы.

 Там, на фоне серых камней, белело платье Дины. Она шла медленно по тропинке вниз рядом с Мирошкой, а сзади, низко опустив нос, хромая, плелся Космач.

 Всю дорогу – от главного стана до берега Байкала – Дина и Мирошка молчали. В этот момент расставания нельзя было говорить о мелочах, а сказать о том, чем переполнены были их сердца, ни тот, ни другой не осмеливался.

Дина знала, что тяжело ей будет расставаться с друзьями. Они были ей родными. Безмятежные, невозвратные дни детства, героизм партизанских дней, страдания и утраты – все было связано с ними. Но никогда не предполагала Дина, насколько мучительна для нее будет минута прощания. Она с трудом сдерживала слезы.

 В этот день особенно дорогим казался ей Мирошка, всклокоченный, притихший.

 Вчера вечером он поведал Дине свою тайну. Она была потрясена ею настолько, что в первый момент подумала даже отложить свой отъезд, но потом сообразила, что в этом нет никакого смысла.

Эту ночь Дина почти не спала. С вечера ей не давала покоя Мирошкина тайна, а с половины ночи мысли ее занимал сам Мирошка.

 На рассвете, засыпая, она пришла к выводу, что нелепо было отказываться от Мирошкиной дружбы.

 «Костя умер, и память его для, меня священна, – думала Дина, – но жить надо дружбой живых людей». От этого решения на душе ее стало легко и ясно.

 – Я скажу это Мирошке на прощание, – улыбаясь, прошептала она и уснула.

 Но сказать оказалось не так-то просто. Спускаясь знакомой тропой к Байкалу, Дина первая не рискнула заговорить об этом, а Мирошка ни вчера вечером, ни теперь и не заикался о дружбе, он не хотел и боялся повторения тех слов, которые так жестоко сказала ему Дина в памятный вечер на берегу Байкала.

Вот они молча обошли груду валунов (здесь когда-то Дина и Мирошка читали «Аэлиту» Толстого, и Мирошка тогда решил стать инженером межпланетных сообщений). Вот стали спускаться по выдолбленным Витей ступенькам… С реки доносились голоса ребят. Еще минута, и Дина уже не сможет сказать Мирошке, что он самый дорогой ее товарищ и что она будет жить мыслью о встрече с ним.

 Вот кончился спуск, они вышли на берег. Осталось еще самое большее десять шагов до того места, где их ждали товарищи.

Теперь больше всего на свете хотелось Дине на прощание услышать от Мирошки хотя бы одно только теплое, дружеское слово, но он молчал.

 Она остановилась и тихо, чтобы слышал один только Мирошка, не поднимая глаз, сказала:

 – Чаще пиши мне, Мирошка…

 – Хорошо! – вздыхая, ответил он.

 И они подошли к ребятам. Так и не были сказаны заветные слова ни Диной, ни Мирошкой.

 Мотор был заведен. Саша первая бросилась па шею подруге и, не скрывая слез, покрыла поцелуями ее лицо. Потом Дина крепко поцеловала Толю, Витю, Славу и подошла к Мирошке.

– Для Космача провизия в мешочке, – в этот момент сказала Саша.

 – Для Космача? – Дина взглянула на лежащего пса, и тот сейчас же поднялся и, шевельнув ушами, завилял хвостом. Ее обожгла внезапная мысль, мгновение она колебалась, затем решилась и, пожимая руку Мирошке, волнуясь, сказала:

 – Я оставляю его тебе. Только ты не забывай о нем и тогда, когда он будет совсем старый… – На глаза Дины навернулись слезы. – Я ведь очень люблю его…

 Она наклонилась и поцеловала Космача в голову.

Мирошка оживился, красные пятна выступили на его щеках и открытой шее. Он понял, что означал этот дорогой подарок.

 – Я возвращу его тебе при скорой встрече, – сказал он и ласково потрепал Космача.

 Толя помог Дине сесть в лодку.

 Мотор загудел сначала неровно, потом ритм выровнялся, и лодка, разрезая зеленую воду Байкала, быстро пошла вдоль берега.

 Витя украдкой пальцами вытер глаза. Все молчали. Только Саша, уткнувшись в платок, плакала навзрыд.

 Оставив за собой темную полосу, лодка исчезла за выступом горы. О камни разбивались волны, брызгами обдавая ребят. Вода набегала на берег, окатывала ноги и снова уходила в море. Но никто не замечал этого. Каждый думал о Дине, о себе, о глубокой дружбе, сроднившей всех партизан «Чертовой дюжины».

Вероятно, и Космач понял, что потерял Дину. Он беспокойно забегал по берегу, затем бросился на скалу и оттуда, смотря вслед удаляющейся лодке, громко завыл.

 

Дед Аким

Утром на участок «Чертовой дюжины» прибежала босоногая, косматая девчонка с мокрым носом – внучка деда Акима. Она сказала, что дедушка собирается помирать и обязательно просит к себе Мирошку. Заявление девчонки о том, что дедушка «собирается помирать», ребята всерьез не приняли и даже посмеялись над этим, но Мирошка после работы все же пошел попроведать старика.

Дед Аким в самом деле был плох. По его распоряжению во дворе сушились плахи для гроба, и старуха, роняя горькие слезы на белый холст, шила смертное белье.

 Он лежал в горнице на кровати, выпростав из-под одеяла руки, строгий и торжественный.

 Старик очень обрадовался приходу Мирошки и обратился к нему:

 – Ты, Мирон, хоть годами и мал, но душа у тебя настоящая, русская. Ты с малых лет за правду стоишь, а я всю жизнь, как слепой котенок, ходил вокруг правды и не видал ее. То-то вот и обидно помирать. А особливо голову вскружил мне один обидчик мой. Помираю вот, а не прощу его. Не прощу! – Старик сердито затряс головой. – Я-то человек темный, с меня и спросу меньше, а он – с понятием… Марфа, Гланька! Подите из горницы! – обратился он к жене и внучке.

И те покорно вышли из комнаты.

 Дед Аким велел Мирошке закрыть дверь в кухню и сесть на лавку возле кровати.

 Он долго молчал. В тишине комнаты звонко тикали старые ходики да в углу, под ящиком, нерешительно подавал голос сверчок.

 – Ну, вот! – со вздохом сказал старик Мирошке. – Хочу тебе, как на исповеди, душу открыть, в страшных грехах своих покаяться…

 Долго просидел Мирошка у постели старика. Марфа внесла зажженную лампу и мельком взглянула на мужа. От розоватого ли света лампы или от волнения лицо старика будто помолодело.

Марфа, вздохнув, подумала: «Может, поправится», – и поспешно вышла из горницы.

 Взволнованный Мирошка ушел поздно вечером. А дед Аким спокойно уснул и под утро умер.

 Через два дня Мирошка исчез, оставив записку.

 Ребята! – писал он. – Можете судить меня, как хотите, но иначе я поступить не мог. Через несколько дней я возвращусь – с удачей или без нее – не знаю. Вы сами разберетесь тогда – мог ли я не выполнить этого своего долга перед Родиной. Мирон.

 

Зубастый голец

Он не шел, а бежал, не замечая времени. Солнце жгло вначале его правую щеку, потом грело затылок, затем скрылось совсем. Из падей поднялся туман, а с Байкала потянуло холодом. Наступал вечер, но Мирошка не боялся. Он знал, что в старой избушке монаха-отшельника ночью его не тронет хищный зверь, а человека он не боялся, да и вряд ли кто забрел бы так далеко в горы.

 К избушке он пришел, когда уже стемнело. Ветер хлопал открытою ветхою дверью, и она жалобно поскрипывала. Мирошка перешагнул порог и вздрогнул, – из-под его ног выскочил небольшой темный зверек и умчался в лес. На всякий случай Мирошка осветил избушку спичкой.

Здесь нужно было дожидаться утра, но спать не хотелось, и он решил разжечь костер и посидеть на воздухе. В темноте было трудно найти хворост для костра, и Мирошка долго ходил около избушки, щупая землю ногами и руками. Он набрал всего лишь несколько сучков и прутиков, сложил их у входа в избушку и поджег. Пламя быстро охватило иссохший валежник, траву вокруг костра и слабыми язычками взвилось вверх. От света костра сгустился мрак. Неразличимы стали горы и стволы сказочных великанов лиственниц. Но в этом непроглядном мраке жизнь шла своим чередом: изредка гулко скатывались с гор валуны, слышались легкие шорохи и писк в кустах.

Жалкий костер потух так же быстро, как и загорелся, и Мирошка ушел спать. Он с трудом закрыл дверь на ржавый крючок, лег на пол и положил под голову мешок с хлебом.

 Но уснуть не мог. На душе было тревожно и грустно от того, что товарищи подозревают его в каких-то темных делах и еще потому, что Дина уехала, и кто знает – увидит ли он когда-нибудь ее… Но эту грусть временами захлестывала огромная радость, и душа Мирошки начинала ликовать. Ведь не завтра, так послезавтра он будет у цели.

Мирошка долго ворочался с боку на бок и уснул только под утро.

 Трудно сказать, зачем монах-отшельник построил свою келью без окна. Еще первый раз осматривая избушку, Мирошка решил, что монах сделал это зря. И в самом деле: утро было в полном блеске – сияло солнце, пели птички, умывались росой пестрые байкальские цветы, а в монашеской келейке была ночь, и Мирошка крепко спал.

 Он спал бы очень долго, если бы дикий козел не вздумал почесать бока об угол избушки. От этого шороха Мирошка проснулся. Он сел и в полной темноте долго не мог сообразить, где он и как сюда попал. Наконец вспомнил, ощупью нашел дверь и вышел из избушки.

В глаза ударил яркий утренний свет, и Мирошка закрыл лицо локтем. От избушки проворно отскочил и метнулся в лес старый большой козел, но Мирошке было не до него. Он бросился к лиственнице напротив избушки и взглянул вправо, как учил его дед Аким. В редеющем тумане среди гор он увидел окутанные облаками зубцы высокого гольца. Мирошка жадно смотрел вдаль, и сердце его стучало громко и учащенно.

 – Туда! – закричал он громко и бросился бежать в сторону Зубастого гольца.

 Эхо несколько раз повторило его крик, точно горы откликнулись на его радость. Он бежал до полного изнеможения, потом сел, отдышался и уже не спеша стал подниматься в гору. Только теперь он вспомнил, что оставил в избушке полушубок и мешок с хлебом.

Навстречу ему среди глыб и гранитных валунов сплошным водопадом летела узкая речка, во все стороны кидая пену и брызги. Из воды осторожно высунулась тупая, с белыми пятнышками, мордочка выдры. Она взглянула на человека и, когда тот пошевелился, юркнула в воду, мелькнув темно-бурой спинкой.

 Мирошка и не подумал стрелять в выдру. Ему было не до этого. Мыслями своими он был около Зубастого гольца, и все остальное для него не существовало. Осторожно по склону он обходил гору, стараясь не соскользнуть вниз вместе с валунами. В поисках спуска он вышел на одиноко торчащий на склоне гранитный столб. Мрачная красота природы на миг остановила его. Внизу расстилалась долина, сплошь заваленная упавшими со склонов гор валунами и глыбами. Под ними бурлила талая снеговая вода. Легкий туман низко скользил по каменному морю, ветер гнал его к подножию гранитного столба, на котором стоял Мирошка. Вокруг поднимались вверх снежные вершины гольцов.

Сердце Мирошки снова тревожно забилось. Он подходил к темному, окутанному туманом и тайной Зубастому гольцу.

 Мирошка начал было спускаться небольшой ложбинкой, но вниз полетели камни, он побоялся обвалов и в нерешительности остановился. Вскоре нашел другую ложбинку и осторожно спустился к подножию Зубастого гольца.

 Он уверенно повернул направо, обошел скалистый выступ и увидел огромный камень, не менее метра в диаметре, круглый, ровный, будто сделанный человеческими руками. Ошибиться было невозможно. Тяжело дыша, побледневший Мирошка на секунду остановился около камня и крупными шагами пошел дальше, отсчитывая:

– Раз, два, три, четыре, пять… Все! – сказал он нарочито громко, чтобы успокоить себя.

 Он стоял возле кучи песка и камней. Перед ним, в горе, зияло небольшое углубление, наподобие пещеры.

 Вот то, чем он жил последнее время, ради чего ехал за шесть тысяч километров, жертвовал покоем, сном, доверием друзей… А что там, за этими каменными стенами, – он не знал. Может быть, все это одна мечта или просто-напросто обман.

 Мирошка достал из кармана спички, дрожащей рукой зажег одну и, приподнимая ее над головой, зашел в пещеру.

 

Мирошкина тайна

Исчезновение Мирошки ребят очень беспокоило. Они негодовали, удивлялись, сердились и ссорились, отстаивая каждый свое мнение. Но дни шли за днями, и понемногу, сначала скрывая друг от друга, а потом все вместе и открыто они стали беспокоиться за товарища.

 Неприятности следовали одна за другой. В сумрачное утро Петр Сергеевич объявил ребятам, что предположение о золотой жиле на участке «Чертовой дюжины» было, вероятно, ошибочным. Утро ребятам показалось еще мрачнее. Они завтракали молчаливо и нехотя.

– А вы, Аполлон Иннокентьевич, хотели что-то еще досказать о той истории с вашим отцом? – нарушил общее молчание Витя Беленький, пытаясь рассеять тягостное настроение товарищей.

 – Я хотел… – начал Аполлон Иннокентьевич и остановился.

 – Я расскажу дальше, – раздался в дверях тихий взволнованный голос.

 Все взглянули на дверь и без слов замерли на своих местах.

 На пороге стоял бледный, всклокоченный Мирошка. От усталости он качался как пьяный и не мог стоять на ногах. Он подошел к столу, вынул из банки заботливо подобранный Сашей букет цветов, выплеснул в окно несвежую, желтоватую жидкость и, зачерпнув из кадки воду, пил долго и неотрывно.

Все молчали, чувствуя, что сейчас откроется Мирошкина тайна.

 – Вы остановились на том, что купец бежал за границу, – сказал Мирошка, дрожащим пальцем показывая на Аполлона Иннокентьевича.

 – Да, он бежал за границу, когда началась революция. Бежал в Германию и прожил там двадцать три года, со дня на день ожидая гибели Советского государства. Но страна наша расцвела, а купец в бессильной злобе грыз ногти. Он мог быть миллионером! Разве это не обидно?! Но вместо всего этого он состарился в мещанском немецком домике со шторами и попугаем. Его разбил паралич. Он уже не вставал с постели, когда началась война Германии с Советским Союзом.

– Тогда приемному сыну – Вавиле Прохорову…

 Саша громко ахнула.

 Мирошка взглянул на нее и продолжал:

 – Вавиле Прохорову он начертил план, где хранились его несметные богатства, план загадочный, на первый взгляд непонятный. Вот он.

 Ребята и Аполлон Иннокентьевич в изумлении поднялись с мест.

 Мирошка отодвинул посуду, рукавом куртки обтер стол, достал из кармана прозрачную хрустящую бумагу и положил ее, разглаживая ладонями.

 – Вот, – сказал он.

 На бумаге был изображен Байкал. Стрелка показывала на берег.

– Здесь наши прииски, – сказал Мирошка. – От стрелки точки ведут на условное обозначение гор. Теперь видите надпись: «Господи, пронеси!» Дальше три точки, зубцы, кругляшок, затем надпись: «Пять шагов на запад» – и опять кругляшок с точкой посередине. Этот план я выкрал у известного вам городского головы Вавилы Прохорова.

 Слава опустил голову и тяжело вздохнул.

 – Ведь я, ребята, прекрасно знаю, что вы думали обо мне за последнее время. На все это я пошел не ради собственных выгод, вы это знаете. Кто видел, как терзали нашу Родину немцы, тот уже больше не думает о собственном благополучии. Верно, ребята?

– Верно, Мирошка! – тихо подтвердил Слава.

 – Я знала, что ты такой! – волнуясь, сказала Саша.

 – Но я не вполне верил всей этой истории и хвастливым словам Вавилы Прохорова, – продолжал Мирошка. – Я думал, а вдруг все это обман, и поэтому решил не говорить вам, не тревожить вас зря, пока не проверю всего. Я проверял, а вы считали меня чуть ли не шпионом!

 Слава опять опустил голову.

 – Да, я с целью зазвал вас сюда. И жалеть об этом не стоит. Вы работали хорошо. Я – хуже, потому что я был занят другим. Каждую свободную минуту я блуждал в горах, разглядывая условные обозначения карты. Цирен открыл мне, что значила фраза «Господи, пронеси!». Я напал на верный след и был окрылен этим. Много раз по страшной тропе я ходил в горы, рискуя собственной жизнью.

Однажды, это было во время «горной», далеко в горах, я встретил деда Акима. Мне показалось странным, что так далеко, рискованным путем ходит старик в горы расставлять силки для птиц. Кроме того, меня насторожила подозрительность старика, его попытки добиться, зачем я хожу в горы.

 Конечно, я ничего не сказал ему, тем более что старик не понравился мне. Но не разумом, а чутьем я почувствовал, что дед Аким как-то связан с моей тайной. И я старался не терять его из виду.

 В первую же встречу он открыл мне, что означали эти три точки, – Мирошка ткнул грязным пальцем в карту, – это были старые избушки монахов-отшельников. Из них теперь сохранилась только одна, но года двадцать три тому назад стояли все три.

– Знаю я эти избушки, – сказал Аполлон Иннокентьевич, не сводя глаз с возбужденного Мирошки.

 – Вот те самые, – подтвердил Мирошка и продолжал: – Дед Аким повадился ходить к нам. Он хвалил нас, говорил всякие загадочные вещи о том, что жил бы он хорошо, правильно, если бы его черт один не попутал. И когда он так говорил хорошо и задушевно, тянуло меня рассказать ему свою тайну, но удерживала мысль – а вдруг он хитрит. И я молчал. Чувствовал я, дед Аким тоже с трудом сдерживал себя, чтобы не разоткровенничаться со мной.

И все же мы открылись друг другу. Ни ему, ни мне это уже не было опасно, потому что старик умирал.

 Он поведал мне страшную тайну: двадцать три года тому назад, когда приемный отец Вавилы Прохорова – Пархомов, забрав с собой небольшую долю найденного золота, собрался бежать за границу, он оставил охранять горы верного человека – Акима Непомнящих. Верного потому, что он так же, как сам Пархомов, ненавидел Советскую власть.

 Пархомов сказал Акиму, что в горах у него хранится великий клад, он велел ему пуще глаз охранять горы, не пускать туда ни одного человека. За услугу пообещал Пархомов Акиму миллионы, а пока дал ему две пригоршни золота и золотом этим да обещаниями купил он душу мужика, и занялся тот темными делами.

Он, Аполлон Иннокентьевич, отца вашего убил в горах. Сам мне признался.

 – Он? – с изумлением спросил Домбаев и медленно встал.

 – Он! – твердо сказал Мирошка и взглянул на ребят.

 Они давно уже от волнения не могли сидеть и стояли на ногах.

 – Вы только подумайте, ребята, – двадцать три года Аким охранял горы, и днем и ночью не знал покоя. Но не думайте, что это он делал только за две пригоршни золота, за данное слово, в надежде, что вот-вот вернется Пархомов… Нет, он сам разыскивал пархомовский клад. Разыскивал все двадцать три года – и безуспешно.

– И вот, когда появился я, – Мирошка улыбнулся, – и вы, ребята, начали следить за мной, старик заволновался. Он тоже почувствовал, что я связан с его многолетней тайной. Он увидел, что меня не испугаешь ни хищниками, ни рассказами об убийствах в горах. Он попробовал взять суевериями и показал нам это изумительное зрелище – «горных духов». Но и это ему не помогло. И вот за несколько часов до его смерти, наконец, состоялся наш разговор по душам. Старик рассказал мне свою тайну, а я ему свою. Он помог мне разобрать смысл загадочной карты и благословил меня на великое дело. Да, благословил, ребята, самым настоящим образом, вот так, – Мирошка неправильно перекрестил свое лицо, снизу вверх.

– Это не благословил, а перекрестил, – без улыбки сказала Саша.

 – Ну, все равно, – согласился Мирошка. – Тогда-то я и написал вам записку, без спроса забрал с собой ваше ружье, Аполлон Иннокентьевич, и пошел в последний раз…

 Мирошка только теперь почувствовал, что ружье оттягивает плечо. Он снял его и поставил в угол.

 – Я шел тем путем, который указал мне старик: по тропе «Господи, пронеси!» к трем монашеским кельям… Зубцы на карте означали Зубастый голец. Вы знаете его, Аполлон Иннокентьевич?

– Еще бы! – с волнением отозвался тот.

 – Кругляшок оказался огромным круглым камнем. Вот смотрите, – Мирошка показал на карту, – после этого кругляшка надпись: «Пять шагов на запад» и опять кругляшок, но только с черной точкой. Этот кругляшок с черной точкой – пещера. Та самая пещера, которую столько лет изо дня в день напрасно искал дед Аким, скитаясь в горах Байкала. Та самая пещера, ребята, которую… – Голос Мирошки зазвенел и сорвался. От волнения он не мог говорить.

 Он помолчал немного и тихо сказал:

– В этой же пещере сорок два года тому назад ночевал ваш отец, Аполлон Иннокентьевич… А потом ее вторично открыл богач Пархомов, но ограбить ее ему помешала революция…

 Аполлон Иннокентьевич дрожащей рукой начал расстегивать ворот рубашки, оторванная пуговица упала на стол и закатилась под карту. Он дышал со свистом, то и дело вытирая рукавом обильные капли пота на лбу.

 – Ну, и что же в той пещере? – спросил Толя.

 – Там… – Мирошка задыхался и не мог говорить. Он с отчаянием махнул головой, точно хотел этим движением сказать: «Зачем слова?» – и бережно вытащил из кармана несколько тяжелых кусков искрящегося кварца с крупными золотинками.

Затаив дыхание, как зачарованные стояли ребята и Аполлон Иннокентьевич, не сводя глаз с дорогих камней.

 Саша осторожно дотронулась пальцем до самого большого куска.

 – Какой красавец! – дрожащим шепотом сказала она. – Даже не верится…

 Нерешительно все брали на ладони тяжелые камни и, не смея дышать, держали их так осторожно, точно это были изделия из тончайшего стекла.

 – А сколько его там! – нарушая длительную тишину, неожиданно страстно воскликнул Мирошка.

 Этот возглас пробудил всех. Первым опомнился Аполлон Иннокентьевич. Он заметался по бараку, отыскивая кепку.

– Скорее надо бежать на главный стан, сказать инженеру, – бормотал он, заглядывая под стол, под лавки, не помня того, что кепку он уже надел на голову еще в тот момент, когда Мирошка вытащил из карманов золото.

 – Я уже был там, Аполлон Иннокентьевич, – остановил его Мирошка. – Он знает и…

 В окно барака послышался стук. От неожиданности все вздрогнули.

 Мирошка кинулся к двери, но она порывисто открылась и, наклоняясь, чтобы не удариться головой о притолоку, вошел Петр Сергеевич. Он перешагнул порог, снял белую кепку, клетчатым платком вытер вспотевшее лицо и шею. Взволнованные глаза его пробежали по лицам ребят, Домбаева… и остановились на золоте.

Час тому назад эти камни лежали на его столе, и он жадно разглядывал и трогал их, но огромной величины, искрящиеся на солнце куски золота снова очаровали его, и он остановился с приоткрытым ртом, с блестящими глазами. Платок выпал из его руки. Он заметил, поднял и сказал, указывая на стол:

 – Собирай, Мирон, и пойдем поставим охрану на месторождение золота – и сегодня же на моторке в Иркутск. А там сообщим в Москву. Москва должна узнать, какой сильный удар нанесли мы сегодня по врагу. Золото, друзья, это – великое оружие.

Мирошка, качаясь от усталости, послушно собрал золото в карманы.

 – Вы, Аполлон Иннокентьевич, будете за главного в охране, – продолжал инженер. Он взглянул на часы: – Десять минут вам на сборы. Провизию не надо – будет доставлена. А вы? – взглянул Петр Сергеевич на умоляющие лица ребят. – Вы… Ну, и вы собирайтесь туда же, будете караульными сверх плана.

 Но «сверх плана» туда отправилась не только бригада «Чертова дюжина». В этот день в поселке остались только те, кто не мог ходить, а на главном стане – кому нельзя было отлучиться с работы.

По опасной тропе «Господи, пронеси!» шли и шли бесстрашные золотоискатели в глубь байкальских гор, к Зубастому гольцу.

1945