Кузнецова А. А. / Произведения
ИЛЬЯ ДАВЫДОВ И ЕГО ДРУЗЬЯ
В мучительно-знойный июльский день, переходя пыльную иркутскую улицу, увидела я улыбающегося юношу с энергичным, загорелым лицом. Он махал мне рукой и кричал, не стесняясь народа:
– Жив, Иля жив! Расталкивая прохожих, он стремительно направился навстречу мне. Толстая рябая старуха, с большой корзиной, сердито погрозив пухлым кулаком, крикнула:
– Чорт, чуть бок не оторвал!
– Не убит Илья, жив! – громко воскликнул юноша уже на дороге, не обращая внимания на брань старухи и не думая извиняться.
Оба мы, сияющие от радостной вести, уже было протянули друг другу руки, но в этот момент громко рявкнул над нами сигнал грузовика, и машина на полном ходу остановилась. В открытую кабину выглянуло возмущённое лицо шофера.
– Что остановились на дороге! Смерти захотелось? – он кричал что-то ещё, но ни я, ни мой бывший кружковец Самуил Спиритус ничего не слышали, не видели, как прохожие столпились на тротуаре и, сочувствуя шоферу, пускали по нашему адресу колкие замечания. Рябая старуха поставила корзину на тротуар и, поддакивая толпе, с любопытством прислушивалась к нашему разговору.
– Слухи о гибели Давыдова не подтвердились!.. Вчера его мать получила письмо, – спешно сообщал Самуил, и по его взволнованному лицу и влажным глазам можно было судить, насколько дорога ему эта весть.
Рябая старуха наклонилась к канаве, отделяющей eё от нас и, неожиданно вмешавшись в разговор, ласково сказала Спиритусу:
– Раз, сынок, слух про смерть прошёл, значит его теперь, по-стариковским приметам, вражеская пуля не возьмёт... Жить ему теперь до ста лет.
Старуха неожиданно закрестилась и со слезами в голосе добавила:
– Дай бог ему здоровья! У меня тоже внучек... – но ома не договорила, видимо вспомнила, что ей нужно спешить, подняла корзину и, махнув рукой, торопливо пошла вдоль тротуара.
Мы невольно взглянули на старушку. Вот они, русские женщины, сердцем болеющие за каждого бойца! И не только рябая старуха, но и вся толпа, сочувствовавшая шоферу, была бы на нашей стороне, если б узнала истинную причину нарушения нами правил движения.
Иногда мне бывает грустно вспоминать своих воспитанников – бывших членов литературного кружка Иркутского Дворца пионеров и школьников. Грустно от того, что все они: Дмитрий Шустов, Матвей Газарх, Илья Давыдов, Анатолий Гольцман, Смирнов и многие другие со свойственным только юности пылом строили перед собой планы будущего, мечтали учиться. И планы эти рухнули.
Окончив десятый класс, эти юноши-комсомольцы поехали не в институт журналистики, не в Московский институт философии, литературы и истории, а на фронт. В жарких боях сражались они за Родину под Сталинградом. Грудью закрывали они врагу путь в горы Кавказа.
Теперь, когда Родина в опасности, все прежние мечты их отошли на задний план. Есть у них теперь одна великая и благородная мечта – выгнать врага из пределов родной страны. А в сердцах с юношеским пылом горит одна страсть – ненависть к врагу.
Была осень 1937 года. Литературный кружок Дворца пионеров готовился к встрече с кружком детской библиотеки. Свет скупо проникал в подслеповатые оконца игротеки, и днём здесь горели стосвечные лампы, причудливо запрятанные в раскрытых пастях львов из пластмассы. Когтистые лапы хищников, заменяя карнизы, симметрично распростирались над окнами. Из-под них лился мягкий розовый шёлк штор.
Большие, во всю стену, зеркала отражали синие бархатные панно, со сказочными многоцветными птичками и бабочками с парашютами за спиной.
Дворец ещё не открыли. Огромный особняк бывшего купца-миллионера Второва трещал по всем швам. Его переделывали, воздвигали железобетонные лестницы, ломали стены, возводили новые. Отделали набело только игротеку, и в ней должна была состояться встреча литературных кружков.
Этого дня мои кружковцы ждали с особенным нетерпением. Они много слышали о сильном составе кружка Детской Центральной библиотеки и хотели соревноваться с ним своим творчеством. Староста Шустов распорядился внести в игротеку большой круглый стол, поставить вокруг него стулья. Если бы я внимательнее присмотрелась к своим ребятам, то, вероятно, заметила бы их несколько необычное приподнятое настроение. Но я, не обратив внимания на это, случайно вышла из комнаты. Возвращаясь в игротеку, ещё в коридоре я услышала страшный шум: гремели стулья, стучали по столу многочисленные кулаки, слышался разноголосый крик, свист и всё покрывал один протяжный выкрик: «Гречне-вая ка-ша!».
Я открыла дверь и в недоумении остановилась: мои кружковцы сидели за столом, кричали, свистели и стучали. Посреди комнаты растерянно стояли гости. Их было не более десяти человек, почти на всех алели пионерские галстуки.
С моим появлением в комнате воцарилась мёртвая тишина. Мои кружковцы встали. Я распорядилась немедленно уступить место гостям, и когда все сели по местам, попросила старосту объяснить, в чём дело. Шустов молчал, смущённо опустив глаза вниз.
– Это они, вероятно, меня так приветствовали, – неожиданно сказал один из гостей, – это меня зовут «гречневая каша».
Никто не засмеялся и даже не улыбнулся. Я с любопытством посмотрела на мальчика.
У него был умный лоб, задорное курносое лицо, широкий нежный рот и чудесные зубы. Светлые вьющиеся волосы и искрящиеся голубые глаза невольно напоминали строчки из Жуковского: «Как искры глазёнки, как пух волосёнки».
– Я, видите ли, когда-то имел неосторожность написать рассказ под заглавием «Гречневая каша», – пояснил мальчик, чувствуя, что я ещё ничего не понимаю, – ну вот, они так меня и дразнят теперь, а вообще-то я Давыдов. Наконец, я всё поняла.
С трудом сдерживая смех, я сделала короткое, но строгое внушение своим кружковцам за возмутительное негостеприимство, и мы приступили к делу. Встреча кружковцев прошла вяло и неинтересно.
Через несколько дней в дождливое, серенькое утро, раскрывая зонт на крыльце дворца, я мельком заметила, как от массивных перил отскочили две небольшие фигурки, отбежали в сторону и, когда я спустилась с крыльца, медленно двинулись мне навстречу.
Один – маленький, широкоплечий, в блинообразной широкой кепи был Илья Давыдов, другой, на голову выше его, с медным оттенком вьющихся непокрытых волос – его закадычный друг Анатолий Гольцман. Очевидно, мальчики долго дожидались меня, изрядно вымокнув под дождём. Но, поравнявшись со мной, Илья добродушно улыбнулся и воскликнул:
– Как хорошо, что мы встретили вас!.. Нам хотелось провести с вашим кружком ещё одну встречу.
После приёма, оказанного ребятам из Центральной библиотеки, новая встреча казалась невозможной. В этом желании я почувствовала какой-то подвох, но из любопытства поспешила согласиться.
Вторая встреча началась торжественно и чинно. Около круглого стола расселись девочки и мальчики. Чувствовалось, что все ожидали чего-то особенного. Мои ребята недоверчиво переглядывались, гости сохраняли многозначительное молчание и спокойствие.
Давыдов откашлялся и стал читать сказку, коллективно сочинённую ребятами кружка. С первых же строчек кружковцы Дворца пионеров начали ёрзать и перешёптываться. А когда Давыдов прочитал то место, где говорится, что герой попадает в страну невежд и встречает там трёх олухов, – послышался сдержанный смех.
«Чёрные волосы торчали у одного ёжиком. Он говорил странно: с низких нот внезапно переходил на высокие и визгливо смеялся», – прочитал Давыдов и как бы невзначай взглянул на Скорнякова. Глаза всех обратились к окну. Там сидел вспотевший, красный Сергей Скорняков, его короткие волосы торчали ёжиком.
– Ха, ха, ха! – громко от души рассмеялся Митя Шустов, но осёкся от злых слов Давыдова: «Другой, его закадычный друг, первый ученик и зубрила, мнил себя умницей, не имея на то никаких данных. Он считал себя оратором, не замечая того, что не выговаривает ни л, ни р».
Шустов краешком глаза взглянул на ребят и, заметив, что теперь общее внимание сосредоточено на нём, с напускным равнодушием принялся барабанить пальцами по столу.
Дальше злая сатира ополчалась на некультурное, смешное поведение представителей страны невежд, подразумевая под ними ребят литературного кружка Дворца пионеров, их нелепую выходку в первую встречу.
Выдумка гостей поразила моих ребят й понравилась всем, даже пострадавшим. Позднее мы узнали, что отомстить сатирой кружку Дворца пионеров придумал Давыдов, он же принял самое горячее участие в работе над этой сказкой и написал добрую её половину. Остальное сделали Гольцман и Спиритус.
Так впервые столкнулась я с тремя друзьями-комсомольцами: Давыдовым, Спиритусом и Гольцманом. Через некоторое время они перешли в мой литературный кружок и внесли в его работу много выдумки и подлинного увлечения литературой.
Наш литературный кружок занимался в большом, уютном кабинете на втором этаже. Комната радиоузла, широкий коридор, украшенный сверху сплошной матовой полосой света, отделяли литературный кабинет от других кружков.
Стены комнаты были отделаны линкрустой шоколадного цвета. В тон им на окнах висели нежно-коричневые ламбрекены. В углу стоял большой письменный стол на массивных круглых ножках, напоминающий рояль. По бокам стояли чёрные мягкие кресла. Такого же цвета диваны симметрично занимали углы напротив стола. Со стен, в массивных золочёных рамах строго смотрели мастера русской литературы – Пушкин, Крылов, Гончаров и Лермонтов.
В комнате было две двери, закрытые тяжёлыми бархатными портьерами. Одна выходила в коридор, а другая была запасным ходом Дворца пионеров. Этот ход вёл в глухой переулок. На лестнице запасного хода хранились рамы и ненужные декорации драматического кружка. Этой дверью никто не пользовался, и ключ от неё хранился внизу у швейцара. Дверь эту никто не замечал. Но однажды она стала предметом всеобщего внимания. Ребята заметили, что кто-то ежедневно открывает её, иногда забывая закрыть на ключ. Мы сообщили об этом швейцару – старику, с седой окладистой бородой. Он недоверчиво выслушал нас и спокойно сказал: «Книжек начитались – вот всякая ерунда в голову и лезет. Ключ у меня никто не берёт, – стало быть, ходить там некому».
Дирекция также недоверчиво отнеслась к нашему заявлению. Вечером, вооружившись свечкой, процессия во главе с непомерно толстым, румяным, как юноша, директором проследовала через наш кабинет к таинственной двери, открыла её, заглянула на лестницу, но ничего подозрительного не обнаружила. Покрытые годовой пылью, прижавшись к стене, поблёскивали стёклами рамы. Раскинув серую от грязи зелень, стояли декорации леса. Директор, добродушно посмеиваясь, объявил нам, что всё в порядке, про себя, видимо, соглашаясь с мнением швейцара, что чрезмерное увлечение книгами развило в нас необузданную фантазию.
В этот день мы разошлись по домам в одиннадцатом часу вечера. Во Дворце уже никого не было. У входа, сидя, дремал швейцар. Предварительно клюнув носом, он быстро выпрямился, заслышав наши шаги, смех и весёлые голоса, сердито обвёл всех взглядом, молча принял у старосты ключ от кабинета и повесил на место.
В эту ночь над городом разразилась страшная буря. Завывая на все лады, ветер бесновался до утра, обрывал провода, срывал с деревьев листья. К утру он затих, и только легкий трепет голых веток да кучи наметённого сора, листьев, напоминали о бурной ночи.
Три товарища: Давыдов, Гольцман и Спиритус должны были в это утро прийти во дворец. Я их встретила на лестнице, и мы поднялись на второй этаж. Я открыла дверь, откинула тяжёлую портьеру, и все мы от удивления замерли на месте. В кабинете царил невероятный хаос: вокруг стола лежали перевёрнутые стулья и кресла, дверь запасного хода была открыта, и сквозной ветер метался от неё к распахнутому настежь окну. В воздухе крутились и медленно оседали на пол мелко нарванные белые бумажки. Пол был затоптан. От стула грязные следы вели к окну. Мы молча переглянулись. Илья, заложив руки в карманы, не спеша двинулся к окну, обследовал подоконник.
– Чисто! – сказал он, с удивлением разводя руками.
Толя с Самуилом ринулись вниз по таинственной лестнице. Дверь внизу была закрыта.
– Это «духовики», не иначе! – убеждённо сказал Гольцман.
– Духовики! – согласилась я, и мы, возмущённо обсуждая случившееся, направились в дирекцию.
Через десять минут пятеро мальчиков из духового оркестра стояли в кабинете директора.
В кресле, с красными пятнами на щеках, нервно снимая и надевая очки, сидел их седой преподаватель. За письменным столом сидел директор.
Тут же стояла я и трое друзей.
– Что вы делали сегодня утром? – грозно спросил директор обвиняемых.
Мальчики растерянно переглянулись и враз сказали – «репетировали».
– Что репетировали без меня, зачем репетировали? – дрожащим голосом осведомился преподаватель.
Мальчики опустили головы и молчали.
– Ну-с? – загремел директор.
– Мы жмурикам...
– Что? – не понял преподаватель, прикладывая руку к уху и склоняясь вперёд.
– Жмурикам! – твёрдо, но с отчаянием в голосе сказал один из мальчиков, вытирая локтем вспотевшее лицо.
– Жмурики – это значит мёртвые, – спокойно пояснил Гольцман. Первым всё понял старый преподаватель, он стремительно вскочил и, протягивая вперёд руки, точно дирижируя, трагически воскликнул:
– Как! Вы играли на похоронах? Что же вы играли? Я же не учил вас похоронным маршам!
– А мы танго растягивали... – тихо сказал всё тот же мальчик. Остальные уныло смотрели в окно.
Преподаватель повалился в кресло и закрыл голову обеими руками.
– Вы осрамили мою седину, – не поднимая головы, сказал он медленно и тихо.
Директор тоже закрыл лицо руками, но, видимо, по другим причинам. Я отвернулась к окну.
А мои ребята враз громко фыркнули.
Теперь к допросу приступили мы: я, Гольцман, Давыдов и Спиритус.
– Кто разрешил вам ходить в литературный кабинет? – спросила я.
Пришёл черёд удивляться «духовикам».
– Мы там не были.
– Никогда не заходили, – в один голос заявили они.
Особенную горячность при допросе проявил Гольцман. Он изощрялся, придумывая всевозможные вопросы, пытаясь сбить «духовиков», но те настаивали на своём и в конце концов рассердились.
– Я тебе, самозванец, и отвечать не хочу, – упрямо заявил один.
– Самозванцем – Гришкой Отрепьевым – ребята звали Анатолия Гольцмана за его рыжие волосы и бородавки – одну на носу, другую на лбу.
Часто товарищи цитировали монолог пристава из пьесы «Борис Годунов»: «А волосы он имеет рыжие, одна рука короче другой, на носу бородавка, на лбу другая. Да это друг уж не ты ли?» – обращались они к Гольцману.
К директору вызвали швейцара. Он подтвердил, что «духовики» ключа не брали и в литературном кабинете никого не было. В заключение старик недобрым взглядом окинул нас и сказал:
– Всё это одни фантазии от книжек.
«Духовики» приняли на себя вину за игру «жмурикам» танго, но от второй вины отказались. Так и не удалось установить, кто же совершил такой страшный разгром в нашем кабинете.
В тот же вечер на собрании Давыдов предложил всем членам кружка написать рассказы на тему о том, что же произошло в литературном кабинете. Предложение его было горячо подхвачено ребятами, и через неделю мы слушали первые рассказы.
В одних говорилось о том, как бурной ночью по проволочной лестнице во дворец забрались воры, но осуществить злой умысел им помешал бородатый швейцар; другие рассказывали, как через запасную дверь во дворец регулярно собирались диверсанты, и в ту ночь были накрыты сотрудниками НКВД. Но, как и всегда, самым оригинальным и по замыслу, и по выполнению был рассказ Ильи Давыдова «Клоп». Его главным героем был Второв, сын купца-миллионера, бывшего владельца здания дворца. С диверсионными заданиями он прибыл в Советский Союз, и не мог сдержать себя, чтобы не побывать в родном доме. Подобрав ключ, ночами, через запасный ход, он проникал в здание дворца. Четверть века тому назад в этой комнате, где теперь стоял круглый стол и висели портреты великих писателей России, была его спальня. Он ненавидел большевиков, сделавших его бездомным скитальцем, игрушкой в руках заграничных политиков. И вот в темноте ночи в комнате, с детских лет знакомой до мелочей, рождается в нём желание уничтожить этот дом. В диван он закладывает ящичек с взрывчатым веществом, особой конструкции. Через определённый промежуток времени должен произойти взрыв. Сын Второва в момент волнения подвержен приступам буйного помешательства. В эту ночь, когда за окном бесновалась метель, в комнате пионерского дворца бесновался отпрыск старого мира, лез на стены, перевёртывал мебель, писал и рвал в клочья сентиментальные стихи. Уже в полном изнеможении он растворил окно и ушёл, забыв закрыть за собой дверь.
...А утром, обнаружив хаос в кабинете, директор внимательно рассматривал каждый угол подозрительной комнаты и вдруг увидел, как по дивану с наглой медлительностью ползёт жирный клоп. Директор страшно возмутился, велел немедленно вынести диван во двор и ошпарить его.
К вечеру этого дня по городу распространились слухи о том, что во дворе Дворца пионеров взорвался диван. Во время взрыва погиб проходивший мимо человек. В его кармане были найдены документы на имя иностранного журналиста и русские метрики, удостоверяющие, что погибший был сыном иркутского купца-миллионера Второва.
Рассказ Давыдова «Клоп» ребята поместили в своей литературной газете «Солнечная». Он вызвал огромный интерес школьников города, и нередко в часы консультаций приходили учащиеся разных школ и просили разрешения прочитать литературную газету.
Илья Давыдов среди товарищей пользовался исключительным уважением и любовью. Его острого языка и честных суждений ребята немного побаивались, но шли к нему со всеми недоумениями, радостями и горестями.
В 1938 году Давыдов вступил в комсомол и до
последнего дня пребывания в Иркутске был самым преданным и активным членом комсомольской организации девятой школы. С 1 класса вплоть до окончания школы Илья был отличником. Он обладал, блестящей памятью и любил науку. Энергия била в нём ключом. Он успевал работать председателем учкома, старостой класса, членом школьного комитета ВЛКСМ, комсоргом классной группы, был редактором остроумной школьной газеты «Крокодил». Много времени он уделял работе в литературном кружке Дворца пионеров, и несмотря на это, у него оставалось время для того, чтобы очень много читать, читать по-настоящему – вдумчиво, умно, рисовать масляными красками картины, с увлечением писать рассказы, стихи и систематически вести дневник, оценивая в нём каждый свой шаг, рассуждая о жизни и людях.
Юность его протекала бурно, интересно, полезно и благородно.
– Помню был ветреный летний день. На обрывистом берегу реки толпились пионеры. Они жили в лагере, где пионервожатым был Илья Давыдов. Река бежала бурно, закручивая глубокие воронки у самого берега. Она прибыла после продолжительного ненастья и была мутная, холодная, зловещая. Внезапно раздался крик, всплеск над водой, судорожно взвилась детская рука и исчезла.
На секунду все замерли, затем поднялся страшный визг, крик, плач.
Илья в этот момент стоял спиной к берегу.
Когда он обернулся, по реке расходились широкие круги.
В один момент он понял в чём дело, и не успели мы опомниться, как он бросился к берегу и нырнул в воду в кепке, с часами, с книгой в руке. Через секунду, мерно колыхаясь, кепка поплыла вниз по течению, вслед за ней из водяной пучины всплыла брошюра о воспитании пионеров.
Затаив дыхание, бледные, взволнованные ребята, вытянув шеи, стояли, не шевелясь, на берегу.
Круги заколыхались сильнее, и над поверхностью воды появилась голова Ильи. Стараясь не терять равновесия, он тяжело поднял над водой руку. Он дёржал за волосы бесчувственного мальчика.
Только тогда снова поднялся крик, плач, побежали в деревню за лодкой, бросились ловить кепку и книгу.
Мальчика откачали. Он долго лежал на зелёной траве, наслаждаясь теплом, солнцем, жизнью и вдруг спросил Давыдова, сокрушённо указывая на часы:
– Испортил.
Илья взволнованно махнул рукой, даже не взглянув на часы.
...Началась Великая отечественная война. Анатолий Гольцман в армию ушёл первым. Тогда ещё все члены кружка регулярно два раза в неделю собирались во Дворце пионеров. Гольцман пришёл туда в последний вечер. Как-то само собой не состоялось планового занятия кружка. Вечер прошёл в тихих задушевных разговорах. Вспоминали, как в 1940 году в комсомольскую организацию 13 школы вступил Анатолий и какие дела совершал он, будучи бессменным председателем учкома.
Илья Давыдов прочёл экспромтом стихотворение «Другу, уходящему в армию», а Гольцман с обычной горячностью раскритиковал его, хотя стихотворение и было посвящено ему и девочек трогало до слёз.
Тут же разоблачили, что Гольцман, скрываясь от всех, пишет стихи и длинные критические статьи.
В этот вечер много смеялись и тайно грустили. По домам разошлись только тогда, когда швейцар заявил, что закрывает входную дверь на ночь.
Через некоторое время вместе уезжали Илья и Самуил Спиритус. Они окончили курсы связистов и получили звание младших сержантов. Илья и здесь выделился из всех своими яркими способностями, дисциплинированностью, любовью к труду.
По болезни Спиритуса демобилизовали. Он вернулся в Иркутск и поступил на курсы подготовки в пединститут. А Илья получил назначение в Действующую Армию.
Тёмной ночью поезд проходил мимо Иркутска. На вокзале собрались родные и друзья Давыдова. Он стоял в окружении близких людей, как всегда, жизнерадостный, энергичный, насмешливый. К его маленькой фигуре не шёл военный костюм, казалось, что вот-вот со стриженой головы свалится чрезмерно большая пилотка или сапогами он наступит на подол слишком длинной шинели.
Поезд стоял недолго. Как всегда, при прощании осталось ощущение чего-то недосказанного.
Илья горячо обнял плачущую сестрёнку, мать, крепко пожал руки друзьям и легко вскочил на подножку вагона.
Поезд резко рванул, звякнули буфера, тихо поползли вперёд вагон за вагоном.
Молча, с руками, поднятыми в приветствии, несколько минут шли мы за уходящим составом.
Было бесконечно грустно. Что ждало впереди этого замечательного, честного юношу? Одно только знали мы твёрдо: в боях за родную страну будет он непримирим, честен и стоек. Таким воспитала его семья, комсомол и советская школа.
Вскоре Самуил Спиритус получил с фронта письмо от Давыдова, в котором с присущим ему темпераментом Илья обрушивался на товарища, обвиняя его в том, что он не на фронте.
«Подумай, Мулька, об этом. Все мы сейчас должны быть только здесь, ученье не уйдёт», – заканчивал своё письмо Давыдов. Внизу скромно сообщал, что получил медаль «За боевые заслуги». Это письмо произвело на Самуила огромное впечатление.
Он привык за всю многолетнюю дружбу с Давыдовым считаться с ним в каждом своём поступке.
– Если б не влияние Ильи, я был бы много хуже, не раз честно говорил мне Спиритус. – Я обязан ему и ученьем и лучшими чертами своего характера.
Самуил ответил Давыдову на письмо резко и коротко: «Нам нужны культурные силы, – писал он, – ты не хочешь понять этого. И кроме того, чем же виноват я, что демобилизован по болезни из армии».
Но семя, брошенное Давыдовым, попало на благоприятную почву. Спиритус потерял покой и через некоторое время бросил институт и поступил слесарем на оборонный завод. На первом же собрании заводских рабочих Спиритус выступил с горячим призывом все силы отдать фронту. «Будем работать так, чтобы друзья-фронтовики были на нас не в обиде», – закончил он свою речь, этими словами мысленно обращаясь к своему другу.
И вряд ли Давыдов будет теперь в обиде на своего товарища. За отличную работу на заводе Спиритуса четыре раза премировали. Он работает слесарем-накладчиком, обслуживает два станка, выполняя норму на 160–180%.
Гольцман тоже не в обиде на Самуила Спиритуса. Он пишет ему хорошие письма из Москвы, где сейчас находится на переподготовке. Анатолий теперь лейтенант. На фронте он был тяжело ранен, долго лежал в госпитале. А теперь снова собирается на фронт, чтобы мстить заклятому врагу, истреблять его.
Недавно я получила письмо от Давыдова.
«Думал ли когда-нибудь я, – пишет он, что судьба занесёт меня на такую даль от родного Иркутска. Дуют холодные ветры, солнце светит, но не греет. Изредка пролетает какой-нибудь визгливый «Фокке-Вульф» с двумя хвостами (его здесь называют Рамой), бухают пушки, над головой поют снаряды и шлёпаются где-то не так далеко, но и не близко. Немцы палят подряд по всему лесу – на кого бог пошлёт. В общем самая пора писать стихи «желанная пора... очей очарованье...», а из меня, кроме «осень, прозрачное утро, небо как будто в тумане, окна блестят перламутром» и прочих цыганских романсов ничего не лезет. Здорово скучаю по Иркутску, часто-часто вспоминаю наши незабываемые сборы, игры в героев, встречи с «дворцовским кружком». Замечательные были дни! Где-то все старые друзья?». А друзья, так же, как и Давыдов, вдалеке от родного Иркутска сражаются за Родину. Иногда почтальон приносит от них письма, прекрасные бодрые письма. Читаешь и чувствуешь в них великую силу нашей молодёжи.