Гусенков В. П. / Произведения
Прости нас, Джек!
Крытая веранда большого дома, фасад которого выходил на улицу, в ненастные дни лета служила нам укрытием от дождя. Здесь мы всей компанией коротали время, играя в телефон или просто болтая от нечего делать. Сюда иногда выкурить трубку выходил пожилой инвалид, и мы всегда с интересом наблюдали за тем, как он одной рукой управляется с расшитым кисетом, набивая самосадом свою огромную люльку, обжатую ободками из красной меди. Левый рукав, где едва угадывалась культя, он заправлял под ремень армейской рубахи…
Чаркин-то и подобрал Джека возле продуктовой каменушки… Увидев щенка, он, наверное, вспомнил, что этой весной в своей ветхой конуре околел наш старый пес Трезор, которого на собачьей свадьбе крепко покусали его хвостатые соперники. Как бы там ни было, а Джек, наряду с покупками, оказался в рабочей сумке печника.
В тот день на веранде у нас были обычные посиделки по случаю мокрой погоды. Ночью ливень в городе устроил небольшой потоп, и с утра небо никак не могло оклематься. С мокрых тополей все еще капало в лужи, по которым, босая, бродила Полька, чья душа до рождения, должно быть, обитала в цапле. Братья Суконцевы и Ленька по очереди пускали волчок, накачивая его так, словно это был примус, а на нем стояла сковорода с оладьями. Игрушечное отродье сначала металось по доскам, спотыкаясь и подпрыгивая, пока не успокаивалось на одном месте, издавая нутром низкое гудение. Все, включая Орика с его хорошенькой сестричкой Эльвирой и сидящей на перилах Нюркой, с таким вниманием следили за волчком, словно ждали от него чуда, а не припадочных виляний, которыми оканчивалось представление. К моменту, когда однорукий инвалид добрел до переулка, солнце успело выглянуть, и свидетелями трогательной сцены мы уже стали при очистившемся небе, когда зелень всюду засверкала бирюзой, а в соседнем дворе по этому случаю прокукарекал петух. Войдя во двор, Чаркин, к нашему удивлению, направился не к веранде, а свернул к старому тополю у забора и там выпростал из своей заскорузлой торбы нечто, на что наши взоры обратились дружно, как по команде. Безучастным остался лишь Оська, но его и не было с нами. Он все это время околачивался на кухне и лишь изредка выглядывал из окна, которое выходило на веранду. Оказавшись на свободе под тополем, щенок, распластав лапы, какое-то время с недоумением оглядывал двор, потом зевнул и, завиляв хвостом, обнюхал страшные обутки инвалида. Запрокинутая мордочка обратилась к лицу нагнувшегося над ним благодетеля. Доброжелательно ухмыльнувшись, Чаркин своей узловатой клешней сначала погладил несмышленыша по черной шерстке, затем извлек из сумки ломоть хлеба, откусил от него и начал жевать. Оськина мать Настасья, вышедшая на крыльцо, скрестив на груди, молча наблюдала за действиями инвалида. Размяв зубами хлеб, Чаркин, задумчиво двигая челюстями, примерился к местечку посуше и осторожно уронил жвачку. Щенок ее обнюхал, но не притронулся.
– Скажите на милость, – удивился печник и обратил свой взор на веранду. – Видать, из этих самых, из карацуп. Мяса ему давай.
Мы засмеялись. Только наш старик и мог спутать известного на всю страну Карацупу с его не менее знаменитым Джульбарсом. Одно дело – пограничник, успевший задержать уйму нарушителей границы, другое – верный ему пес, прославившийся не меньше своего хозяина. Есть же разница между собакой и человеком.
– Ты бы, Василий Карпович, еще табачком его угостил, – содрогаясь от веселья, проговорила Настасья. В общем коридоре, где при старом домовладельце когда-то была столовая, она занималась стиркой и вышла проведать, не пора ли развешивать белье.
– Малую тварь обижать нельзя, – поразмышляв над словами Настасьи, рассудил печник.
– Он молочка просит, – раньше всех догадалась Нюрка и, бабочкой вспорхнув с барьера, бросилась в свою светелку, обещав мигом вернуться.
– Он какой породы? – спросил у меня Ленька.
– Не знаю, – сказал я, приглядываясь к ушам, которые скорее болтались, нежели торчали.
– Это черный сельтер, – авторитетно заявил Кешка.
– Ливер это, ребята. Всего помаленьку, – печник сделал свое замечание без пренебрежительных ноток в голосе и, вспомнив, по всей вероятности, что добрые люди должны обедать вовремя, направился к себе, чуть не став причиной ужасного столкновения с Нюркой, едва не расплескавшей молоко, налитое в консервную баночку. Печник успел посторониться, а Нюрка проскочить между ним и окном, а за ней повскакивали мы.
– Слава те, господи, обыгает, – проговорила Настасья и крикнула дураку Оське, чтобы тот выносил таз с отжатым бельем и табуретку.
После не слишком затянувшихся споров и препирательств было решено щенка наречь пусть не совсем советским, но по-собачьи приличным именем – Джек. Правда, мы еще не знали, что так звали писателя, которым зачитывался весь мир, хотя кличка Максим тоже могла бы украсить его неким ореолом, если бы кто-нибудь из нас мог тогда придать этому сколько-нибудь серьезное значение…
Пока, Нюрка, брезгливо минуя угощение печника, кормила Джека в сторонке от нашего тополя-великана, мы успели с придирчивостью знатоков осмотреть нечаянное приобретение, которое, видимо, тоже разбиралось в молоке, имея на то полное основание. Щенок был довольно упитан, лапы, грудь и часть головы были у него в белых пятнах, виляющий хвостик и быстро вскидывающаяся голова располагались там, где им и полагалось быть.
– Он у нас хорошенький, – присев над жадно лакающим молоко Джеком, раз двадцать успела повторить Нюрка.
Выяснилось вдруг, что Кешка с Вовкой видели однажды, как обучают собак. Я догадывался, что это скорее всего было в зале кинотеатра, но вслух ничего не сказал. Их послушать, так они и уссурийского тигра заставили бы ходить по канату и при этом курить трубку, подобно нашему печнику. Преувеличивать братья любили, а Кешка, к тому же готовился уже стать взрослым и мечтал купить трубку, такую, как у товарища Сталина. Наверное, хотел походить на вождя. Чапаев его не устраивал. Вовка, правда, в открытую не задавался, однако тоже лелеял замыслы: копил деньги на складной нож, чтобы потом научиться метать его в цель с большого расстояния. Пока что он довольствовался кухонным ножом и выходил с ним потренироваться во двор в отсутствие родителей. Самым скромным среди нас был Орик, хотя мать называла его Оресом, чему мы по своей наивности тоже не придавали значения. Достаточно было того, что Орик считался у нас довольно смышленым товарищем, и только его практичность позволила нам в этот день еще раз собраться после обеда, чтобы окончательно и бесповоротно уладить для Джека жилищный вопрос.
– Давайте почистим ему конуру, – предложил Орик.
– Там надо все повыбрасывать, – сразу подхватила Нюрка.
Собачья лачужка и впрямь оказалась не в лучшем виде. В кладовке я отыскал клюку, и с ее помощью нам удалось извлечь из конуры почти окаменевшую телогрейку, груду костей, год назад пропавшую у Настасьи мутовку, абсолютно целенький мячик и зверски растерзанную куклу, в которой моя сестричка Розочка признала свою бедную Мусю. Так мы узнали, что наш Трезор, тихо скончавшийся в своем жилище, был при жизни отнюдь не святым. Под слежавшейся трухой нашлась и цепь, но посвящать с ее помощью нашего Джека было еще рано. Бренчащие доспехи могли погрести его под собой. Чистую конуру с задворков перенесли под яблоню у забора, набили ее свежей травой, а поверх Нюрка разостлала старенькое пальтецо с отпоротыми рукавами. Оловянная мисочка тоже нашлась, и Джек был ею доволен, поскольку она редко пустовала, но в конуре ему не сиделось и даже не спалось. В первую же зорю он забился к нам под крыльцо и скулил там добрую часть ночи, а утром пришлось отрывать ступеньку, чтобы вызволить его на свет. Днем он бегал по пятам за Настасьей, развешивающей белье по всему двору, и ей это явно не нравилось, боясь наступить на щенка, она постоянно оглядывалась и желал ему провалиться сквозь землю. Петух, чье прозвище Пожар вполне оправдывало как его неописуемо яркий наряд, так и драчливый характер, как-то оказавшись в нашем дворе и обнаружив мисочку возле конуры, явно вознамеривался воспользоваться завтраком Джека и даже имел намерение клюнуть щенка в голову. Но внезапно получил отпор и был с позором изгнан. Свидетелями этого зрелища, когда Джек облаял нахала, были я и Нюрка. А когда об этом узнал Кешка, он решил, что Джека пора учить уму-разуму.
– Анкор! – заорал он, приставив к груди щенка палку.
Знал бы Джек, во что ему обойдется эта школа, где Кешка в лице самостийного директора совмещал все тренерские должности. Нелепая муштра с бесконечными командами «лежать» и «сидеть» воспринималась щенком как игра, он охотно бега за куриной ножкой, но только затем, чтоб погрызть, а не мчать сломя голову к ногам повелителя, где полагалось уронить вещь. Недели через две Нюрка сказала Кешке, что, если он дальше станет умучивать Джека, она его самого заставит бегать за косточкой и прыгать через этот дурацкий «анкор». Кешка обиделся. Он обозвал Нюрку «лишенкой», и та в отместку, вспыхнув от обиды, крикнула в сердцах, что его родители тоже скоро за все поплатятся. Это она намекнула на то, что Кешкина мать, работая в буфете, с пустыми руками домой не приходила, да и отец был кладовщиком, потому и гулянки у них бывали чаще, чем у других. А «лишенцами» Нюрка с матерью стали в конце зимы, ночью у них был обыск, окончившийся тем, что отца Нюрки куда-то увезли – не то в тюрьму, не то в какие-то органы, о которых вслух говорить было нельзя, потому что это каким-то образом касалось «врагов народа». Все во дворе понимали, что лучше насчет ареста помалкивать. Об этом говорило и то, что Нюрку с матерью весной из соседнего двора, где они занимали половину дома, переселили в наш коммунальный замок, разместив на антресолях. Там даже мы, подпрыгнув могли достать потолок. В общем, подселили к Леньке Сопливому Носу, чья мать тоже не пользовалась доброй репутацией, поскольку к ней на примерку (она была портнихой) слишком уж часто являлись заказчики, а иные задерживались до утра. В тот злополучный день Кешка схлопотал затрещину, но сделал вид, что это все, якобы, в шутку и долго не понимал, чего это Нюрка так расходилась. Подумаешь, слово не то сказал. Это же понарошку.
Лично Джека мало интересовали подобного рода стычки. Он хорошо усваивал лишь те заповеди, которые не вредили его желудку и начисто исключали поводы для каких бы то ни было покушений на личность, что, как известно, сопровождается бранью, пинками, а бывает и побоями. В целом, Джеку везло: его кормили и с ним играли. Даже усердие Кешки воспринималось им как некий род забавы. Тем более, что тот же хваткий печник разрешал ему поиграть пустым рукавом и угощал уже не жвачкой, а, подумать только, конфетами-подушечками. Даже грузная Настасья, зарабатывавшая на свою несчастную жизнь исключительно стиркой и штопкой, отчего наш двор всегда напоминал полную парусов гавань, до того, как утром прикипеть к своему корыту, кормила Джека толченой картошкой. Он рос не по дням, а по часам. Когда в солнечное утро я, еще сонный и только что с постели, босиком выходил на крыльцо, Нюрка уже сидела на ступеньке и дразнила Джека игрушечной мышкой, которая с помощью пустотелого шнурка и резиновой груши бегала довольно натурально и успела свести с ума кота Берендея, жившего на попечении четы Бухаровых. Джек научился спать в конуре, гонялся за курами, облаял как-то ворону, спозаранку загостившуюся у нас на помойке, и Нюрка уже перестала брать его на колени, такой он сделался тяжелый, прожив полтора месяца в довольстве и холе.
Дурацкая идея опять-таки пришла в голову Кешке. Джек уже привыкал гулять с нами по саду, благо тот находился в пяти шагах от усадьбы.
И единственно, куда мы не брали щенка, это на реку. Там он мог утонуть или потеряться в березовой роще.
– Давайте научим его плавать! – осенило вдруг Кешку.
Идея была соблазнительной. Не раз мы наблюдали, как подобные нам косячки ребятни приводили с собой и рослых собак, и визгливо мечущихся под ногами шавочек, очертя голову бросающихся за своими мучителями, а то и за предметами, брошенными в воду. Соблазн был велик. Чем мы, действительно, хуже других!
– Было бы корыто, – соображая вслух проговорил Ленька. – Тогда бы мы натаскали воды и пусть барахтался.
– Эх, вы! – сразу во всех разочаровался Кешка и даже гадливо сплюнул. – Бочка же в палисаднике. Корыто им подавай!
Все в тот день складывалось для Джека не лучшим образом. А главное – не было Нюрки. Она ушла с матерью фотографироваться. Но сорокаведерная бочка под углом большого дома стояла на месте и была полна дождевой водой. Железная капельница с раструбом висела как раз над ней. Бочка была приземистой, с широким дном, и в ней мы пускали паровой катер, владельцем которого был Орик. Он лично зажигал в корме своего судна огарок свечи под бачком с водой, та нагревалась и, превращаясь в пар, заставляла катерок бегать по кругу, пока не кончалось топливо. Была у нас и такая захватывающая игра, как умение положить на поверхность воды иголку – так чтобы она не затонула. К этой-то купели мы и приволокли Джека. К тому моменту со стороны у нас околачивался Стручок, и, полный степенства, со шпагой в руке, заявился Герка Потугин, который по молчаливому признанию, считался в нашем местечковом захолустье лучшим оружейным мастером, а если по меркам греческого эпоса, то, пожалуй, и Гектором. В прошлом году, когда с улицы Карла Либкнехта к нам вторглись хилые потомки псов-рыцарей, только благодаря Герке с его шпагой удалось вытеснить незваных гостей. Мне в этой битве ржавым куском обруча едва не выставили ключицу. Панциря на мне не было. А то бы я показал.
Вся эта возня и затея с обучением Джека плаванию была мне явно не по душе. Тем более, что Нюрки не было. Далось ей с матерью это фотоателье, да еще на рынке – у черта на куличках. Джек, неразлучный с нашей компанией, путался тут же под ногами, так что Кешке ничего не стоило его подозвать, взять на руки. Подняв над бочкой сразу обеспокоившегося щенка, наш дрессировщик при всеобщем внимании, под выжидательными взглядами своих друзей и двух сторонних наблюдателей, сначала пару раз обмакнул Джека, забившегося в его руках, а затем, спасаясь от брызг, вовсе отпустил, рукавом вытирая с лица брызги.
– Поплыл! – заорал Вовка, перекрывая своим заполошным голосом захлебывающиеся поскуливания щенка.
Я тоже понимал, что Джек не только барахтается, но и плывет. Бочка после недавнего ливня была полна водой, и щенок, судорожно работая лапами, пытался хоть как-то уцепиться за набухшие края, но Кешка его отпихивал. Дурашливая радость охватила и Вовку. Они кричали «ура», подскакивая на месте. Лишь на лице Орика застыл испуг, и он, подхватив сестричку, вдруг бросился к веранде. Глаза у Джека сделались большими и блестящими, как две крупных смородины. Опомнившись, я кинулся к бочке, едва не сцепился с Кешкой, который пытался меня оттолкнуть, и, выхватив из воды изнемогшего Джека, жалкого и дрожащего, с увеличившимся животом, попытался поставить на землю. Он уже не мог держаться на лапах. Тельце его завалилось на бок, задние лапы дернулись, из пасти пролилась струйка воды. Маленькое сердце Джека не выдержало. Жизнь из него выкатилась прежде, чем я попытался освободить его легкие от воды. Герка в это время сохранял невозмутимость. Когда я в отчаянии отступил, он кончиком своей шпаги коснулся откинувшейся в сторону мордочки, мрачно взглянул на Кешку и прикрикнул затем на Стручка, который бесновался больше других, авторитетно заметил, что собак плавать не учат: им надо дать подрасти, а уж там они сами знают, как это делается. Из дома вышла мать Орика. При виде ее Кешку и Вовку будто сдуло. Шестилетний Стручок вскарабкался на забор, перелез и тоже канул. У Леньки от волнения открылся насморк.
– Они его плавать учили, – обращаясь к матери Орика, пояснил он.
Похоронили Джека за сараем на пустыре, выбрав местечко у забора, где росли одуванчики. Нюрка принесла коробку из-под обуви. Этого было достаточно для еще не совсем просохшего тельца, которое мы накрыли детским фартучком. Маленький, в белый горошек, этот собачий саван трогательно и наивно покрыл наш грех, и ничего, что на картонной крышке во всю длину красовался черный ботинок. Лучшего гроба для Джека не нашлось. Впервые в жизни я копал могилу и, надеюсь, справился с этим нехитрым делом. Были и кое-какие последствия. Вечером однорукий Чаркин вернулся домой навеселе и принес мозговую косточку для нашего Джека. Посвистав и почмокав губами, он оставил ее возле входа в конуру. А ночью я проснулся от стука дождевых капель за стеклом окна, но сначала мне послышалось повизгивание. «Может, у Джека протекает конура?» – со сна подумал я и лишь после этого вспомнил, что случилось днем. Нюрка плакала вечером. Но как ей спалось, не знаю. Так что, Джек, прости нас. В жалости нам не откажешь.