Волкова С. Л. / Произведения
Соловей-Красношейка
В Таёжном краю у самых синих гор жили три брата. Старший зверя добывал, средний ловил рыбу, а младший был птицеловом.
И вдруг налетели в посёлок, где они жили, тараторки-кедровки:
– Слушайте, люди! С сегодняшнего дня и ноги вашей в тайге не будет! Чащоба – таёжный воевода – издал указ. Указ такой: людскому роду больше в тайгу – ни ногой.
И правда: нарыты на людей волчьи ямы, стоят, не пропускают заставы. На заставах лоси с рогатинами, волки с дубинами, росомахи с топорами. Не велено охотиться, бить шишки, брать ягоды.
Три брата – Охотник, Рыболов и Птицелов – думали-думали, гадали-гадали и решили идти к Чащобе – таёжному воеводе – просить милости.
Пробрались к его хоромам тайными тропами. Но застала их ночь, не решились они воеводу в тёмный час беспокоить. Стали к ночлегу готовиться, костёр разжигают. Только беда – сучья никак не горят, тлеют, дымят. Старшие братья ругаются, а младший говорим им:
– Тише! Я из-за вашего крика ничего не расслышу, а ведь словно бы говорит кто-то.
Прислушались – шёпот:
– Внучек, а внучек, хватит лазать-то по деревьям, помоги деду на ноги подняться.
И видят братцы: спрыгнул с сосны мальчик в синей рубашке, перепоясан зелёной опояской, и глаза, как лиственничная хвоя, зелёные.
Из костра сердито прогудело:
– Забыл ты, Ветер, своего деда!
Мальчишка усмехнулся, к костру нагнулся, щёки у него стали круглые, дунул три раза.
– Вот спасибо! – прогудело в костре басом. И поднялся из него дед Огонь: борода и усы рыжие, рубаха кумачовая, штаны с лампасами.
– А теперь за бабкой слетай. И чтобы живою ногой!
Полетел таёжный ветер к реке Ворожейке. Встал на коленки, протянул руку. Бабка Вода увидела внука, ухватилась за руку и вылезла на берег. Сарафан свой синий длинный и косу серебристую отжала и к костру поспешила. Сидят все, разговаривают.
– Почему это Чащоба – таёжный воевода – перестал людей в свои владенья пускать? – спрашивает Охотник, старший брат.
– Дочки у него подросли, одна краше другой, – отвечает Огонь. – Боится он: увидят их люди, с собой уведут.
Бабка Вода вздыхает:
– Уж больно младшая из них хороша, её Стрункой зовут. Струнку-то Чащоба пуще всех прячет, стережёт.
Загорелось Птицелову Струнку увидеть.
– А где эта красавица живёт?
– Приходи на рассвете к речке Ворожейке и спрячься в кустах. Струнка как раз и выйдет. Она учит пенью лесных птах.
Птицелов так и сделал: спрятался в кустах у речки. А как встало солнце, и разошёлся туман рассветный, вышла к речке девушка-подросток, тоненькая, светлая. Дудочку камышовую приложила к губам, руку подняла, а птицы-ученицы уже расселись по веткам. Перед птицей-чечевицей дудочка так свищет:
– Спрячь голубые яички! Тихо сиди! Тихо сиди!
Затенькает перед пеночкой:
– Тень-тень! Пой по утрам и вечером, в полдень прячься в тень!
Овсянку учит высвистывать:
– Овёс-то уже колосится, колосится овёс!
Запустит юлу с колокольчиком перед таёжным сверчком: круг за кружком, друг за кружком. То вдруг нежно заворкует, а то грустно закукует.
Вышел Птицелов из укрытия.
– Возьми, Струнка, и меня учеником!
– А не будешь больше ставить силки на птиц? Сажать их в клетки не будешь?
– Не буду.
Передала ему Струнка камышовую дудку:
– Учись. Только долго не задерживайся здесь. Того и гляди, проснётся отец. Не жди тогда добра. Из-за сестёр моих отец так осерчал: очень уж они, Смолка и Струйка, скучают в тайге. А по мне так лучше леса и нету на свете места.
Послышался рядом разговор весёлый, звонкий смех. Старшие сестры Струнки, а с ними и братья Птицелова, вышли на полянку.
– Идём, – говорят, – к воеводе разговаривать. Почему он нас в тайгу не пускает? Заодно и к дочкам его посватаемся. Идём с нами.
Покачала Струнка головой:
– Ну нет! Я сердить отца не стану. Прощай, Птицелов, а дудку эту возьми на память.
И скрылась в кустах, как не была. Ушли с её сестрёнками и Охотник с Рыболовом. Вернулись нескоро. Зато раскрасневшиеся и весёлые. Хороша медовуха из таёжного мёда! Не так уж он и страшен, таёжный воевода!
– Так он разрешил нам ходить в его угодья?
Усмехаются братья:
– Узнаем сегодня. Может, мы с ним и породнимся. Надо только выполнить его условия.
– Мне условие такое, – говорит Рыболов, – чтоб без сети и снастей наловил в речке рыбы. Потом отнёс на базар и продал её выгодно.
– А мне, – Охотник хвалится, – надо зверя добыть без ружья и силков.
Оробел Птицелов:
– Плохо наше дело. Ни за что вам так не исхитриться.
Братья усмехаются:
– А на что сестрицы? Они нам помогут.
И тут Птицелов увидел: вышла к речке Струйка, платье серебрится, как речной песок, косы шелковистые. Распустила Струйка косы, опустила в речку волосы, и запуталось в них... Долго Рыболов потом считал: сто линьков серебристых, сто карасей золотистых, да щурят пятьдесят. Собрал их Рыболов и пошёл на базар продавать.
Охотнику помогла вторая сестра. Встала среди сосен, душегрейка на ней соболиная, распустила волосы янтарные длинные, и запуталось в них, не надо силков – сто белок, сто соболей, да сто колонков. Охотник их выпутал, хвостами всех связал и пошёл продавать на базар.
Долго Птицелов братьев ждал. Вот и закат запылал таёжным пожаром. И тут сама Чащоба пожаловал.
– А ты что же не сватаешься? Не хочешь ко мне в зятья?
Оробел Птицелов:
– Не смею я. Раньше я был птицеловом, а теперь у меня нет и этого дела. Струнка ловить птиц и в клетки сажать не велела.
Потемнел Чащоба лицом:
– Не с дочкой надо договариваться, а с её отцом. Женишься на Струнке, если добудешь своим ремеслом тыщу птиц перелётных, только, ясное дело, лови без ловушек, сетей и силков. И продашь их выгодно на базаре. Чтоб на обзаведение вам хватило и на свадьбу.
Не знает, что и сказать Птицелов, совсем оробел. Тут и братья пришли: идут налегке. Увидал их Чащоба, стал туча тучей. А Рыболов и Охотник ему:
– Выполнили, батюшка, мы твои наказы как нельзя лучше.
– Уж и батюшкой зовут, – бурчит в бороду Чащоба.
А братья оба достают из-за пазух деньги:
– Вот. И на свадьбы хватит, и на обзаведенье.
Не стал Чащоба брать свои слова обратно. Увели Смолку и Струйку из тайги братья. И разрешеньем заручились: на охоту и на рыбалку. А что же Птицелов, брат младший? Сидит он, горюет:
– Не выполнить мне воеводин наказ. Я не так, как братья, на удачу горазд. И так и этак – не видать мне счастья.
И пошёл на речку Ворожейку со Стрункой попрощаться. Пришёл, заиграл грустную песню. Бабка Вода вышла из речки, заохала:
– Ишь, как горюет, сердечный! Да чем же ты братьев своих плоше? Дай я тебе помогу, раз никто другой не поможет. Дай дудку.
Подудела Вода в дудку – как вылетели из дудки трясогузки да утки, оляпки и кулики.
– Скорей, – кричит бабка, – доставай силки! Поймаешь – отнесёшь на базар!
– Нет, – Птицелов упирается, – этого делать никак нельзя.
Птицы и разлетелись кто куда.
Рассердилась бабка Вода и в речку ушла. Пришёл дед Огонь:
– Ну и глуп же ты, парень. Сказал бы, что изловил птиц голыми руками, а про силки бы никому не говорил. Дай дудку мне! Подул в неё дед Огонь и вылетели из дудки снегири, горихвостки и зырянки-красногрудки.
– Лови! – кричит дед Птицелову.
– Не буду. Я Струнке дал слово.
Плюнул дед, на рубаху себе попал – аж зашипело.
– Ну, оставайся с носом! А я сделал своё дело!
Прилетел Ветер таёжный, в дудку подул осторожно. Вылетел удод с пёстрым хохлом, с носом-иголкой, за ним сорока с растрёпанным пером, затрещала, заругалась без умолку.
– Эх ты, мокрая курица, а не Птицелов!
– Не ругайся, сорока, лучше петь научись. Птицелов слово держит, он дал зарок, – это Струнка вышла из приречных кустов. Протянула тонкую руку. – Дай в дудочку подую я.
Подула и выдула из дудки соловья. Серая пичужка, неяркая, незаметная. Струнка его погладила:
– Соловья дарю тебе на память. Он не умеет петь, ещё молодой. А как запоёт – приходи за мной.
Спрятал Птицелов соловья в шапку, шапку – в охапку и пошёл домой.
Промысел свой Птицелов бросил. Люди его просят – он им на дудке играет и помогает старшим братьям дичь да рыбу продавать. Да племянников маленьких нянчит. И только одна у него радость – соловей дарёный. Живёт он у Птицелова дома, никуда не улетает. На хозяина смотрит, будто все понимает, а не поёт. Птицелов вздыхает:
– Видно, ещё молодой. Что ж, надо ждать. Струнка велела мне, пока соловей не запоёт, не показываться ей на глаза.
Но однажды в ледяном декабре так стало пасмурно у него на душе, что стерпеть нельзя, и он не стерпел и сказал соловью:
– Хоть бы издали на неё посмотреть. Лети, узнай, жива ли она, помнит ли меня?
Выпорхнул на улицу соловей: кругом снег, деревья в серебре, декабрьский мороз вышибает из глаз слёзы. Соловьиное сердце сжимает обручем.
– Долечу ли? – думает бедная птица. И уж глаза закрыл. И слышит: навстречу Ветер мчится. Тот самый, таёжный, внук бабки Воды и деда Огня.
Поймал на лету, спрятал за пазуху соловья и скорей к деду в тайгу. А у деда в таёжной избе жаркая печь. Топит её дед поленьями смоляными.
Бабка Вода сидит у печи, плетёт сети новые. Положил дед Огонь соловья на ладонь:
– Ах ты, бедняга! – и дохнул на него. От горячего дыхания деда Огня покраснели пёрышки на горлышке у соловья, занялось дыхание. Заворчала Бабка Вода:
– Уморишь, старый, птицу!
Встала, влила в опалённое горлышко речной водицы. Пробежала вода по горлышку майской росой. Проглотил он росинки одну за другой, а самую крупную оставил. Стал в горлышке катать, булькать, полоскать. А потом вдруг защёлкал, как дрова смоляные в печи, с раскатом и треском. Удивляется дед Огонь:
– Вот так песня! Видно, пришла Струнке пора. Иди за ней, бабка Вода, за невестой.
Вернулся к Птицелову его соловей уже в мае, вместе со Стрункой и другими соловьями. Вот как долго пришлось ждать Птицелову! Зато зажили они со Стрункой братьям и соседям на загляденье. Струнка стала учить детей пенью, а Птицелов на дудке играл, помогал ей. Не все ли равно: птиц пенью учить или детей.
А что же их соловей? Только зимою и осенью он у них гостит. А весной улетает в тайгу. Ты можешь услышать его в кустах у речки Ворожейки. От него и повелись соловьи-красношейки.