Волкова С. Л. / Произведения
Февралька
Большим любителем сказок был Егорка-подпасок. Однажды, устав гоняться за стадом, прилёг он отдохнуть на лесной опушке. Положил голову на берёзовый пенёк и уснул. И приснилась ему сказка, только досмотреть её до конца он не успел. Проснулся, услышав, что его зовёт пастух. Вскочил, заторопился и свою сумку пастушью забыл.
Нашёл сумку барсук и повесил её на сук старой вербы. Так она и провисела сначала осень, а потом и зиму.
В последний день февраля налетел снежный буран. Замело снегом лесную опушку. Возле старой вербы вырос сугроб, а берёзовый пенёк, что был Егорке вместо подушки, стал похож на белого зайца с черными пятнышками на концах ушек. Раскачал над ним ветер сумку, что на вербе висела, и пастушья дудка в сумке пропела:
– Зайка Февралька, сними меня с вербы!
Встал заяц на задние лапы, сумку достал, а заодно решил коры поглодать.
А дудка ему говорит:
– Зачем тебе кора горькая, в сумке есть хлеб.
Хлеб, что припас Егорка, давно превратился в сухарь. Заяц сухарь сглодал, а дудка опять:
– Ты поел Егоркиного хлеба и теперь в сказку попал. Слушай меня: в плохой день ты родился, Февралька: бродит сегодня в лесу Касьян-завистник, людей ненавистник. Где пройдёт февральский гость, там зависть и злость. Так что гляди, заяц, в оба.
Накинул Февралька сумку пастушью и поскакал по сугробам. Но как ни путал следы, как ни озирался, схватил его Касьян:
– Попался!
За уши поднял, Февралька так и обмер: какой страшный старик! Один глаз прямо смотрит, другой вкось глядит. Шапка ушанка на нем с одним ухом.
– Собаки шапку порвали, – хрипит, – раз в четыре года меня к людям пускают, а те на меня собак спускают. Ну и я им не дам житья. Беги, заяц, в посёлок. Оттуда сегодня идёт автобус в город. Перебеги ему дорогу, автобус и застрянет в сугробе. Да смотри, длиннолапый, ослушаешься, сошью из тебя шапку.
Старик выпустил Февралькины уши, тот и дал стрекача. Только в другую сторону. Перемахнул чей-то забор сгоряча и оказался в чужом палисаднике. Ходит там заяц Листопадник, толстый, пузатый, снег сгребает лопатой.
– Спрячь, хозяин, меня гонится за мной Касьян, хочет сшить из меня шапку.
Тот покосился на сумку Февралькину:
– Сразу видать попрошайку. Смотришь, что плохо лежит. Убирайся!
Что делать?
Тут дудочка и пропела:
– Видишь, из сугроба труба торчит? Туда стучи.
Едва виднелись из-под снега бедная хибарка. Постучал Февралька, выглянули в окошко зайчата-мартовички, стали бабку зайчиху будить:
– Бабушка, впусти!
Зайчиха ворчит:
– Впусти! Впустишь – Касьян не простит.
Вышла и смотрит косо:
– Черти вас по лесу носят! Спрятать – себе дороже! Сам спасайся, как можешь.
Вздохнула Егоркина дудка:
– Беда! Видно, и здесь Касьян побывал. Беги, Февралька, к кривой ёлке.
Оттуда на прямики к посёлку Петухи.
Скачет Февралька, уши прижал, чтобы не схватил его Касьян. А тот не промах, оседлал снежный буран и примчался в посёлок.
Попрятались люди, словно вымерло всё в Петухах. Мечется Февралька дома к дому – ворота на засовах. Двери заложены, окна заморожены...
И вот, на заячье счастье, одно окно не замёрзшее. Девочка в окошке поливает фиалки из ковшика. Забарабанил Февралька в окно, что есть силы. Девочка глаза подняла, а они, как фиалки, синие.
Дудочка шепнула:
– Это Маняша, она тебя спрячет.
Девочка исчезла и появилась в дверях:
– Беги, заяц, сюда.
Влетел Февралька в сени, обмела ему Маняша лапы веником:
– Заходи, только жалко, что мы сейчас уезжаем. Придёт автобус и увезёт нас в город.
Февралька испугался:
– Не уезжайте сегодня! Касьян поперёк дороги встанет, и автобус застрянет.
– Какой ещё Касьян? – нахмурился девочкин папа.
– Февральский, – объяснила Маняша, – он приходит в четыре года раз. Ох, завидущий и злющий!
– Всё это сказки! – рассердился папа, – Другое дело, буран никак не уймётся. Ночевать нам придётся.
Маняша обрадовалась:
– Только завтра в город!
Февралька спросил:
– А зачем тебе уезжать?
– Я хожу в школу. Зимой мы в Петухах бываем редко. Ну а весной приезжем на всё лето.
Тут в печной трубе как загудит:
– Ага, приедут они! Жди! Все сделаю, чтобы не было весны.
– Это Касьян, – прошептала Маняша. – Ну ничего, уже сегодня ночью он улетит в трубу вверх тормашками. А чтобы тебе не было скучно и страшно, я тебе письма стану писать. Буду писать красиво – синими, фиолетовыми и золотыми чернилами.
Так они разговаривали, потом пили молоко с мятными пряниками, а потом легли спать. Февралька улёгся на старый валенок у печки. Сумку пастушью на гвоздь повесил, а дудочку Егоркину достал и положил возле себя.
Разбудила она всех ни свет, ни заря и рассказала, что было в Петухах, пока Маняша с Февралькой разговаривали. Не знала она только того, что случилось позже, ночью. А вечером было вот что.
Как только утих в Петухах буран, высыпали на улицу и стар и мал, а Касьян по посёлку шатается. Увидел: скачет на тройках весёлая свадьба – гривы конские в лентах, в цветах, в первой тройке жених с невестой. Покосился на свадебный поезд Касьян – встали кони как вкопанные и ни с места! Сани с гостями перевернулись в сугроб, и посыпались гости, словно горох. Невеста плачет, жених ругается, а завистник себе усмехается.
Забежал он во двор, где дед Прокоп дрова колол, у того и вывернулся из рук топор, перелетел через забор, а чурка сосновая Прокопу – в лоб.
Тут завистник и там: ребятишки слепили снеговика: нос-сучок, на голове ведро, в руках метла. Касьян снеговику на ухо пошептал, тот поправил на голове ведро и на ребят накинулся с метлой.
А Касьяну радость:
– Один день, да мой! Теперь главное – разделаться с весной...
Выбежал он за посёлок на обочину, завыл по-волчьи, прибежал волк, на нём Касьян к терему лесному помчал. Там зимовала зиму Весна-Красна. Прокрался злой старик в сосновый терем и дохнул на хрустальное зеркало, в которое, умывшись, Весна-Красна по утрам глядела. Помутнело зеркало, покрылось дымкой, глянула в него Весна и стала невидимкой.
Волк примчал своего седока в Петухи уже ночью. Ходит он по улицам, глядит, где нету дыма из трубы. Труба не дымит только над деревянной почтой. Туда и толкнулся Касьян. За деревянным окошком сидела закутанная в платок тётка и косила глазом в распечатанные письма и бандероли.
– Здорово, тётка! Что ты здесь делаешь ночью?
Вскинулась та из окошка:
– Какая я тебе тётка? Я Бандерольевна, работник почты.
– А зачем в чужие письма суёшь нос? Завидуешь, небось?
– Завидую! У всех все ладно, а у меня, хоть брось. Мне обидно.
– Слушай, чего тебе скажет Касьян. Чем завидовать зря, ты эти письма не доставляй, ни большим, ни малым, ни старым, ни молодым.
Сказавши так, он открыл печную дверцу и вылетел в трубу, словно дым.
А Февралька проводил хозяев в город и остался один домовничать. Фиалки поливает, кормит синичек, в почтовый ящик заглядывает, нет ли писем. Неделю, другую ждёт напрасно. Тётка Бандерольевна Маняшины письма, даже не читая, выбрасывает. Уносит их ветром, снегом засыпает, ни Маняша, ни Февралька этого не знают.
Давно на дворе месяц март, а весны не видать. Ходят тяжёлые тучи, сыплют снегом колючим, зябнут деревья, зайцы зимних шуб не снимают. Вздыхают зайчата-мартовички:
– Пришла бы весна, пошли бы грибочки-сморчки.
Пузатый Листопадник похудел, ворчит, давно закончилась в бочке капуста.
И в посёлке ходят люди грустные. Не приходит в Петухи ни одного письма. А Весна-Красна давно уже бродит по лесным тропинкам, да не видно её – невидимку. Потому и птицы не прилетают, солнце не греет и лёд на речке не тает.
Устал Февралька весну ждать:
– Дудочка, – просит он, – ты всегда мне помогала. Сделай так, чтобы пришла весна.
Дудка пропела жалобно:
– Ты её не увидишь, не узнаешь. Как только тепло придёт, ты вместе со снегом растаешь.
Февралька раздумывать не стал.
– Пусть приходит Весна. Я спрячусь в тенёк и посмотрю на Маняшу издалека.
– Тогда, – отвечала дудка, – положи меня в сумку и отнеси Егорке.
Набросил Февралька пастушью сумку, положил в неё дудку и к Егорке пришёл. Пастушонок обрадовался.
– Спасибо, что мою сумку нашёл!
Дудочку достал и заиграл так, как играл по весне: то весело, то грустно.
Песенку услышала птичка-трясогузка:
– Егорка играет, значит, скоро весна придёт.
На речку прилетела, ударила хвостом и расколола зимний лёд. Весна-Красна близко шла, наклонилась с берега, зачерпнула в ладошку воды со звонкими льдинками, себя в чистой воде увидала, и перестала быть невидимкой. Засинело небо, солнце заиграло, окутались деревья зелёной дымкой, потянулись с юга птичьи стаи. Февралька побежал Маняшу встречать, добежал ближнего леска и ручейком стал, растаял.
А Маняша с папой были уже в Петухах. Искали, искали они, и не нашли Февральку.
– Наверное, ушёл прогуляться, – решила Маняша и побежала в ближний лесок.
Долго звала:
– Февралька!
Не отвечал ей никто. Рядом с талым снежком она увидала цветок, белый подснежник. Смотрит подснежник с сухого пригорка в вешнее небо. Слушает далёкую дудочку Егоркину, а та, хоть и поёт негромко, но выговаривает чисто. Приподнялся подснежник на ножке пушистой, ушки-лепестки навострил, слышит:
– Я знаю, Маняша, где твои письма. Они рядом, на полянке.
И сразу исчез белый подснежник. Перед Маняшей стоит заяц Февралька – длиннолапый, пушистый, прежний.
Издалека они увидали полянку, вся она усыпана лесными фиалками. Голубыми, фиолетовыми, синими. А тычинки у всех золотистые. Там, где расцвёл цветок, белеет не снег, а письмо. Буквы от снега и талой воды расплылись, только на одном конверте строчки свежие. «Посёлок Петухи, зайцу Февральке» – написано синими, фиолетовыми и золотыми чернилами.
– Видишь, – сказала Маняша, – я старалась писать красиво.
...Когда в Петухах про это узнали, тётку Бандерольевну с почты прогнал. С тех пор Егорка дудку свою никогда не терял. Много сказок она ему рассказала. Эта только одна.