Звукозапись
Экранизации, видео
Литературные вечера
Автограф

Волкова С. Л. / Произведения

Вовкины командировки

Подписано!

Люди ездят в командировки по разным делам. Отец Вовки Ромашина – для того, чтобы потом рассказать, где побывал и что интересного видел.
«Здравствуйте, ребята! – слышится его голос по радио. – Я вернулся издалека. Вот послушайте, что я сейчас расскажу». 
И все слушают его рассказ. Вовка тоже. Но одно дело услышать, а другое – самому увидеть. Но папа Вовку с собой не брал. Сначала потому, что Вовка был маленьким, а маленьких и в гости-то берут не всегда, не то что в командировки.
А потом пошёл Вовка в школу и стал такой же занятый, как папа, даже ещё больше: у того два выходных, а у Вовки один – воскресенье.
Как-то раз в воскресенье с утра папа принялся за сборы: приготовил ботинки туристские, спальный мешок и рюкзак.
– Папа! Ты что, на рыбалку?
– В командировку.
– А зачем спальный мешок п рюкзак?
– Приедешь – увидишь.
Вовка ушам не поверил.
– Ты правда возьмёшь, ты не шутишь?
Отец не спешил отвечать.
За окошком кричали стрижи. Громче стрижен галдели мальчишки.
Вовке казалось, что стрижи и мальчишки кричат одно и то же и враз: «Май, уже май и каникулы!»
– Уже май и каникулы, – наконец сказал папа. – И сын мой – не маленький. Ему можно доверить нести магнитофон, и можно не бояться, что он его уронит.
– Не уроню, папа! Не уроню! Я и рюкзак могу понести.
– Ну раз так, то подписано.
Папа в воздухе сделал свой росчерк: Ромашин.
– Что подписано?
– Командировка твоя! Беги собирайся.

Чудесный билет

Вовка сидел у окна электрички.
В ладошке у Вовки картонный билет. На нём дырочки, а написано на билете – Слюдянка.
За окошком зелёные сосны, за окошком берёзы и ёлки.
Пробираясь меж ними, речка бежит. Куда электричка, туда и речка.
– Ты тоже в Слюдянку? – шепчет ей Вовка.
Речка не отвечает. Некогда ей разговаривать, надо за электричкой бежать. Свернёт ненадолго речушка в кусты, и вот она: опять на виду.
– Большой Луг, Дачная, Летняя, Ягодная, – объявляет машинист остановки.
А речка без остановки бежит, вот-вот перегонит.
– Остановка Медвежья.
Ого! Вот тут-то она испугается, в кусты ушмыгнёт или назад поворотит.
Не испугалась храбрая речка медведей, не спряталась и не повернула назад.
– Остановка Таёжная!
– Где же она? Папа, куда она делась?
– Ты о ком говоришь?
– Да о речке, бежала-бежала и нету её.
– А, ты про Олху. Она к Иркуту повернула. У ней дорога своя. Ей не надо в Слюдянку.
Вовке скучно стало, кончилась игра. За окном всё берёзы, да сосны, да тёмно-зелёные ёлки. Глядел он, глядел, как мелькают они, и задремал.
– Горы, горы, смотри, – затормошил его папа. – Да протри глаза и подними свой билет. Между прочим, он совсем не простой, и тебе он ещё пригодится.
– Зачем?
– Увидишь сейчас. Приложи его прямо к глазам, смотри в дырочки и повторяй то, что я буду сейчас говорить.
Отец посмотрел сначала в окошко, потом на часы, потом снова в окно, потом голосом, будто из бочки, пробубнил:
– Пень-колода-буераки, фигли-мигли, три собаки...
Вовка фыркнул, отец грозно взглянул на него.
– Фикус-кактус-домино. Пусть сейчас будет темно!
И стало темно, будто ночью. Замелькали в темноте фонари, но освещали они только темноту. Темнота грохотала и мчалась куда-то, не видно куда.
– Не бойся, Маринушка, это тоннель, – послышался негромкий голос. – Мы гору не огибаем. Мы едем внутри горы.
– Тоннель это, – сказал рассерженно Вовка. – И ничего тут необыкновенного нет.
Папа не сдался:
– Сейчас оно будет. Гляди только в оба.
Прогрохотало, промчало, и стало светло. Так светло, будто бы неба прибавилось вдвое. Словно оно разлилось, расплеснулось – ни берегов, ни облаков. И тёмные горы вокруг – не на земле они, в воздухе плавают.
– Байкал! – пронеслось по электричке. – Смотрите, Байкал!
Вовка бережно спрятал билет. Папа был прав.
Билет не простым оказался. С ним Вовка увидел Байкал.

Слюдянка

Так вот она какая, эта Слюдянка. Спряталась меж гор, зелёная, будто дождиком майским умытая. Дома невелики, зато горы за ними – до неба.
Папа на Вовку ворчит:
– Что ты всё под ноги смотришь? Ты лучше вверх, на горы смотри. Видишь, какие розовые: багульник цветёт.
– А на камешки тоже надо смотреть...
– Это камешки разве? Вот к Байкалу спустимся, там – настоящие камешки...
Вовка упрямится:
– Эти тоже красивые. Ты гляди, как блестят.
– Обыкновенная крошка. Только она из мрамора. Ею тут даже дороги посыпаны.
– А блестит почему?
– Слюда в камешки вкраплена. Здесь повсюду слюда. Вот слышишь, гудит...
Гудело в горах, басом, протяжно...
– Это гудит «Перевал». Там мрамор добывают и слюду гоже. Видел на вокзале платформы, гружённые мрамором? Это с «Перевала» везли.
Тенистые улочки кончились. Вовка и папа шли по шоссе. Мчались гружёные КрАЗы и МАЗы, автобусы с надписями «служебный». Папа КрАЗам и МАЗам не голосовал и автобусы не останавливал. Он всё шёл и шёл по шоссе, а куда – не говорил.
– Папа, а Слюдянка – город?
– Город, конечно, хоть и небольшой.
– А зачем тогда, папа, ты взял с собой спальник? И рюкзак, и кеды для чего?
– Для того, чтоб бродить по тайге. Видишь, куда мы идём? Вдоль шоссе видишь стрелки? Читай, что на стрелках написано.
– «Лесхоз», – прочёл Вовка.
– Лесное хозяйство. Вон в том большом каменном доме лесхоз.
– Там лесники?
– Там лесничие. А лесники – в лесу.
Возле двери с табличкой «Главный лесничий» папа велел Вовке ждать. Дверь распахнулась, и Вовка увидел лесничего, самого главного. Он стоял у стола, за которым сидела женщина, похожая на Вовкину учительницу. Лесничий держал фуражку в руках. На фуражке блестели красивые листья.
– Я видел лесничего главного, – зашептал Вовка папе, когда они снова вышли на улицу, – он с фуражкой стоял.
– Ну, ты угадал, – хмыкнул папа. – Главный лесничий – Анна Ивановна, она за столом сидела. А с фуражкой был Саша, лесхозовский шофёр. Он нас завтра с тобой в тайгу повезёт.

Олени у дороги

Солнце уже одолело высокие горы, выбралось из-за них и старалось теперь для Слюдянки вовсю. Сверкал каждый утренний лист, сверкал слюдяными весёлыми искорками каждый камешек под ногами, даже бывалый лесхозовский газик блестел в это утро, как новенький.
Но ослепительнее всего были листья на фуражке у Саши-шофёра.
– Это какие же листья? – спросил тихо Вовка.
– Дубовые, – услыхала Анна Ивановна. – Хочешь такую фуражку носить? Приезжай, когда вырастешь, к нам в Слюдянский лесхоз. Только бы я для наших лесников и лесничих другую эмблему придумала. Во-первых, дубы здесь у нас не растут. Во-вторых, тайга наша особенная. Не простые они, наши кедры и сосны.
Вовка глянул в окно. Не простые? Такие же, как и везде.
– Не простые, – повторила Анна Ивановна. – Наши сосны и кедры вокруг Байкала растут и не так себе просто растут. Они защищают Байкал.
– Защищают Байкал? От кого?
– От врагов. Цепкие корни деревьев – это защита от сыпучих песков. Их высокие мощные кроны – преграда сухим ветрам. Следят зелёные стражи-деревья, чтобы всегда была полной чаша Байкала. Полна самой чистой, самой прозрачной водой, чтобы не разрушались байкальские берега и хранила влагу их почва. Стражи-деревья за этим следят, а мы следим за деревьями. Мы, лесхозовцы, лес охраняем, значит, охраняем Байкал. Ветка сосны и голубая подковка Байкала – вот какая эмблема подошла бы для нас.
Папа стал черкать в блокноте. Вовка глядел, что он там пишет. Дорога кружила, петляла, вилась, и буквы у папы в блокноте тоже петляли, плясали, подпрыгивали.
– Карусель, а не дорога, – хмурился папа.
А Вовке такая дорога нравилась. Он ещё и подпрыгивал на сиденье, приговаривая:
– Карусель! Карусель!
И вдруг, будто на настоящей карусели, мелькнул за окошком олень, ещё поворот – и опять круторогий олень. Шумели весёлые быстрые речки, пахло хвоей и ветром с Байкала, и прямо к асфальту из тайги выходили олени. Только жалко, что мраморные.
Саша-шофёр подмигнул Вовке в зеркальце:
– У нас и живые олени есть. Наша тайга богатая.
– А я их увижу?
– Повезёт, так увидишь.
– А если не повезёт?
Тогда другое увидишь, как кедры сажают. Это уж обязательно. Я тебе обещаю.

Вовкин кедр

Газик свернул с асфальта и ехал теперь тряско и медленно. Далеко в глубь тайги завёл газик Саша, свежий ветер с Байкала сюда добраться не мог. Было жарко и душно, и все были рады, когда, наконец, газик встал.
– Мурино, – первой выпрыгнула Анна Ивановна. – Лесничество муринское, сейчас будем смотреть, как кедры высаживают.
– Неужели здесь можно что-то высаживать?
Между сосен и кедров теснились кусты и берёзки, осины и буйные травы.
– Пойдём, – взяла за руку Вовку Анна Ивановна, – туда, где кедры сажают, газик наш не пройдёт.
Вовка тащился за Анной Ивановной и всё ждал, – вот-вот откроется поле, не будут же кедры сажать в такой теснотище. Но поля он не увидел. В тени под высокими соснами увидел он табор, а неподалёку людей в таких же, как у Саши-шофёра, фуражках. Они шли цепочкой вдоль полосы, равномерно засаженной колючими зелёными кустиками.
– Это наши посадки. Их из Утулика привезли, из питомника.
– Эти колючие кустики – кедры?
Вовка отбежал от посадок и обхватил, сколько мог, мощный, будто колонна, кедровый ствол. Постоял, задрав голову, посмотрел на тёмно-зелёное облако – кедровую крону. Колючие веточки у коротышек, высаженных на полосе, точь-в-точь такие же были – кедровые.
Люди в фуражках вели уже полосу рядом.
– Раз! – делала глубокую лунку мотыга. – Два! –доставали саженец из ящика. – Три! – удобно устраивали коротышку в лунке и присыпали землёй.
Впереди цепочки шёл самый старший и быстрый. Он подозвал к себе Вовку:
– Хочешь кедр посадить? Бери из мешка тот, что на тебя смотрит. Вовка вытянул самый маленький, осторожно опустил его в лунку, присыпал землёй, прихлопал ладошкой.
Раздался автомобильный гудок – газик подал сигнал. Анна Ивановна заторопилась, а самый старший – лесник – подал Вовке руку, как взрослому.
– До свидания, сынок. За кедрушку свою не беспокойся. Я за ней прослежу.
Вовка всё оглядывался, когда садился в «газик». Но сквозь потемневшую предвечернюю тайгу кедрушку свою разглядеть он не мог.

Дом-подарок

– А как это поле в тайге получилось, то, где кедры высаживали? – спросил Анну Ивановну Вовка.
– Сорный лес вырубали.
– Сорные только травы бывают.
– И деревья тоже. В наших сосняках да кедрачах берёзу осиной сорняками считают.
– Не сорные они, – заупрямился Вовка, – каждое дерево с пользой растёт.
– Может, и так, – сдалась Анна Ивановна. – Сейчас Саша нас в Утулик завезёт. Там осина с берёзой в почёте. Из них сувениры делают.
– Это что, сувенир?
– Подарок на память. И сам дом, где их делают, – тоже память, подарок.
И Анна Ивановна стала рассказывать, что дом сувениров украсил узорной резьбой Николай Яковлевич Анисимов. Теперь он лесник, а был раньше учителем.
Дом, и правда, походил на подарок. На новогодний подарок, весь в тонкой резьбе, будто в инее. Здесь и пахло заманчиво – свежей стружкой, вкусным лаком. Все подарки были из дерева – чашки и ложки, коробочки и расписные дощечки. Рисунки везде были лесные – золотые кудрявые травы, весёлые ягоды, алые цветы.
Вовка смотрел, как чашки и ложки расписывают, как лакируют. Так загляделся, что потерял Анну Ивановну с папой. Он их в токарном цехе нашёл. Здесь Вовка увидел совсем новую ложку без цветов и без ягод. Она у него на глазах из чурбачка получилась, как Буратино у папы Карло. Ложку вытачивала Мария Григорьевна, только не на станке, а топориком.
– У себя в Маврицах я из липы ложки точила, – говорила папе Мария Григорьевна. – С двенадцати лет мне лошкарить пришлось. А теперь из осины сибирской ложки точу. И дочек своих сюда привезла, они в живописном цехе «Кудриной» и «травкой» деревяшки расписывают. Узоры мы так свои называем.
– А ложки-то лучше из липы?
– Из осины тоже неплохие. Каждое дерево по-своему хорошо, и инструмент у меня надёжный. Я из Мавриц всё с собой привезла – два топора, обрубельный, тёсельный и ножи разные.
Мария Григорьевна всё рассказывает и не смотрит совсем на свои руки. Они обрубают чурку, обтёсывают, вырезают, обстругивают. И вдруг протягивают Вовке ложечку маленькую, белую, как молодой грибок.
– На память, – улыбнулась Мария Григорьевна Вовке.
Ложка свежо и горько пахла осиной.
Пока шли к машине, Вовка всё оглядывался на дом-подарок. Белели его кружева, а вокруг зеленели берёзки и осинки. И каждая тоже кружевною казалась. И каждая тоже была как подарок.

Лётчик Федосов

В кедровом питомнике в Мурино пусто было и тихо. Аккуратно сидели по грядкам-делянкам кедровые кустики.
Анна Ивановна рассказывала, как их выращивают.
– Анна Ивановна! – закричал, замахал вдруг руками Саша-шофёр. – Вымпел! Мне лесники передали.
Анна Ивановна кинулась к газику.
– Что в донесении? Верховой, низовой?
– Низовой.
– Всё равно надо ехать.
Газик помчался по ухабам и рытвинам. Все молчали, и Вовка встревожился.
– Пап, это что низовой?
– Пожар низовой. В тайге.
У проходной лесхоза фырчал, заводился газик.
– Ну, я в УАЗ пересаживаюсь, – подала папе руку Аннa Ивановна. – До завтра. До утра.
– Там места и для меня хватит, – втиснулся в полный УАЗ папа.
– И я, папа, и я с вами!
– Нет уж, брат Вовка. До гостиницы мы тебя довезём, а там ты немного меня подождёшь.
Вовка чуть не заплакал. Он отвернулся, чтобы не видели.
– Владимир, мы сейчас с тобой где? На даче у бабушки?
– В командировке.
– А кто тебе её подписал?
– Ты подписал.
– Значит, я тебя командировал. Я – командир, и ты мой приказ должен выполнить. Иди в гостиницу и жди меня там.
Папа побежал к сигналившему уазику. Вовка остался один. На земле белел какой-то листок. Вовка поднял его и прочитал:

Донесение:
«Немедленно примите меры к тушению пожара в 10-м квартале Слюдянского лесхоза. Пожар обнаружен 25 мая в 13 час. 54 мин.
Вид пожара – низовой. Площадь 0,001 га, интенсивность – средняя. Потребность рабочих для тушения 6–7 человек. Донесение сброшено в 14.00.
Лётчик-наблюдатель Федосов».
«Потребность рабочих 6–7 человек», – перечитал снова Вовка.
Ну почему не взяли меня? Я бы не боялся пожара нисколько. А вот сидеть в комнате одному в сто раз боязнее.
В дверь выглянула дежурная и позвала Вовку:
– Иди-ка сюда. Что я тебе покажу.
Вовка зашёл в маленькую комнатку. Здесь у дежурной стояла плита, была полка с продуктами и кухонный стол. Между банок с крупой мелькнула рыжая шубка.
– Евражка, негодник! – погрозила ей пальцем дежурная. – Видишь, зверь какой здесь у меня проживает – евражка-бурундук, запасливый – всё тащит в свой сундук. Посиди тихо, он и объявится.
Вовка не шевелился на своём табурете. Из-за банки с крупой показалась щекастая мордочка. Чёрные глазки взглянули на Вовку любопытно и весело. Бурундук помедлил немного, спрыгнул с полки и шмыгнул под стол. Когда он опять появился, Вовка его не узнал: мордочка узенькая, вид озабоченный.
Бурундук встал на задние лапы и давай набивать опять щёки крупой.
– Послушай, Евражка, – тихонько сказал Вовка. – А я сегодня в питомнике был. Видел, как кедры выращивают. Осенью в землю орешки прячут, из них вырастают кедровые сеянцы. Кедрятам в питомнике расти хорошо, их удобряют, пропалывают. Они там три года живут, а потом их в тайгу пересаживают.
Евражка молчал, работал передними лапами, набивал старательно щёки крупой. Набил до отказа и опять убежал. Больше бурундук не появился.
Вовка поплёлся к дежурной.
– Ну, что, видел моего постояльца? Живёт себе, чёрт полосатый, бесплатно в гостинице и в ус не дует.
В другой раз, представив себе усатого бурундука, Вовка обязательно рассмеялся бы. А сейчас хохотать ему совсем не хотелось. Как там сейчас на десятом квартале? Вдруг пожар разгорелся? Представилось сразу – пламя гудит, рушатся сосны, темно от горячего едкого дыма. Чтобы об этом не думать, Вовка вышел на улицу. Пусто, тихо на улице.
Пусто и тихо в небе, даже стрижи не летают. И вдруг ровный гуд наполнил воздух. Над Слюдянкой низко шёл самолёт. Пролетел и скрылся за высокой таёжной стеной. Но гуденье его не замолкло.
«Над десятым кварталом летает, – догадался вдруг Вовка. – Это тот самолёт, что обнаружил пожар. Это тот самолёт, в котором лётчик Федосов летает».
Вовка представил, как лётчик Федосов смотрит в бинокль на десятый квартал и на всех лесников, на папу и по рации спрашивает, не нужна ли им помощь.
Если помощь нужна, он пошлёт её мигом. Вертолёт, если надо, пошлёт. Прилетит вертолёт и сбросит десант. А десант и на верховой, самый страшный пожар, управу найдёт. У десантников и опрыскиватели сильные, и взрывчатка есть...
Самолёт снова вынырнул из-за гор. Вовка задрал голову и даже привстал на носки, изо всех сил стараясь разглядеть лётчика Федосова.
– Вовка, ты почему не дома? – услышал он папин голос.
Папа бежал к нему чумазый и очень довольный.
– Видишь, как быстро мы обернулись. Там лесники до нас много сделали.
– А ты помогал?
– И я помогал. Рыл траншею, огонь землёй засыпал. А ты как, не очень скучал, не боялся?
– Я не один был, – сказал Вовка. – Тут ещё был лётчик Федосов.

Белое пёрышко

Над Байкалом плыло белое облако.
– Похоже на лебедя? – спросил Вовку папа.
– Похоже.
– А скоро лебедей настоящих увидим.
Поехали смотреть лебедей. Приехали на турбазу. Увидели ворота, на них вывеску: «Тёплые озера», увидели домики-палатки с острыми крышами. Домики, как грибы, усыпали склон сосновой горы. Папе и Вовке самый верхний достался. Оставили вещи и собрались умываться. Узкая тропка вела от домика вниз, по северному склону. Вовка первый скатился по тропке, да так быстро, что папа и глазом моргнуть не успел.
– Вовка, Вовка, куда ты пропал?
Никто не ответил. Папа одолел тропку прыжками. И теперь он стоял рядом с Вовкой и тоже молчал. Оба они смотрели на озеро. А озеро смотрело на них. Смотрело, как светлое лицо из-под высокой шапки-горы, а другая такая гора плавала в озере, отражаясь отчётливо каждым серым камнем, каждой зелёной сосновой веткой.
Если б сейчас замутилась, вздыбилась озёрная гладь и «тридцать витязей прекрасных из вод бы вышли ясных», ни папа, ни Вовка нисколько бы не удивились. Но витязи не вышли. Выплыли лебеди. Белой эскадрой неспешно проплыли они и скрылись бесшумно. Даже ряби не оставили на воде. Оставили только белое пёрышко.
Папа достал белое пёрышко.
– Чтобы не думать потом, что они нам приснились.
– Не будем думать, – сказал Вовка, – видишь, что написано на табличке: «Лебедей развёл в озере егерь А. И. Рыбак».
Вовка и папа стали спрашивать всех, где живёт егерь Рыбак.
Димку они не спрашивали. Димка сам подошёл и сказал, что он здесь, на озёрах, со своей бабушкой уже целый месяц живёт и всех знает.
– И егеря, что лебедей развёл?
– И егеря, – сказал Димка важно. – Он ночью сегодня на турбазу вернётся. А утром мы с ним вместе пойдём лосят кормить.
– Лосят? Настоящих лосят! – так и подпрыгнул Вовка на месте.
– А каких же ещё, не игрушечных. Мы их с егерем осиновыми ветками кормим. А ещё с ним уток и цапель кормлю.
– И цапли тут есть?
– Пойдём, покажу.
Две цапли стояли в вольере. На двух – две ноги. А ещё две поджаты.
– Они ноги меняют, охотятся так, лягушек высматривают. Мне егерь сказал, – объяснил тут же Димка.
– А какой он из себя, егерь ваш Алексей Николаевич?
Димка вскочил на пенёк и развёл руки в стороны.
– Он большой, вот такой. Он сильный. Мы с ним один раз от вороны зайчонка спасли.
– Папа, а если мы пойдём с ним лосят кормить? – взмолился Вовка. – Можно, а, Димка?
– Проспите, – сказал уверенно Димка. – В четыре утра мы их кормим.
– Не проспим, пап, не проспим ведь?
Папа плечами пожал.
– Не знаю, как ты...
– Ура, не проспим!
Легли спать пораньше. Вовка долго не спал. Слушал, как ветер шумит в старой сосне над палаткой. Ветер пахнул кедровыми шишками, дул сильно, ровно. Крона сосны под ним кренилась, как парус, и Вовке казалось – их домик сейчас поплывёт. Домик поплыл – это Вовка уснул.
Ветер с Байкала всё ещё дул, когда отец поднял его с постели. Дом, где жил Димка с бабушкой, был ещё закрыт. Папа долго стучал, пока не открыли. Сонная Димкина бабушка понять никак не могла, зачем пришёл папа. А когда, наконец, папа ей втолковал, ойкнула и опустилась на стул.
– Так кто же это ему позволит такое? В рань-то такую, по холодной росе? У него ведь с рождения гланды, ангины. Он ведь и днём у меня в шерстяных носках ходит.
– Это он нас позвал, – робко вставил словечко растерянный папа. – Он пригласил сходить к лосятам.
– К лосятам! – запричитала опять Димкина бабушка. – Я от дома его никуда не пущу.
– Так ведь с егерем.
– Дался ему этот егерь. Да ведь Алексей Николаевич давно в Ангарске, на пенсии. Мало того, что он мне врёт целыми днями, теперь добрых людей стал обманывать. То он с егерем вместе бурундучью кладовую у медведя отбил, то... Да где мне его глупости запоминать.
– Вы не ругайте его, – вступился за Димку папа. – Фантазии у него разве плохие?
Так папа и Вовка и не увидели егеря. Только ещё раз полюбовались на его лебедей.

Сосновый сад

– Ну, Вовка, прощайся со Слюдянкой, – разбудил утром папа. – Сейчас уезжаем.
Но уезжали пока не домой. Вместе с юными лесничими из Слюдянки ехали на экскурсию в Усольский лесхоз.
Вовка знал уже, что такое лесхоз. Но здесь, в Усолье, всё было совсем по-другому. Дом лесхозовский стоял на горе над широкой и быстрой рекой. Тополя возле дома, умытые утренним дождиком, шумели приветливо:
– Входите! Входите! Мы рады гостям.
Но ребята входить в дом не стали. Всех усадили на катерок и повезли в лесопитомник. Вода за бортом катерка похожа была на стекло – прозрачная, зеленоватая.
Вовка попробовал воду рукой.
– Ух, и холодная вода в Ангаре!
Сверкала на солнце река Ангара. Блестели дубовые листья на фуражках ребят, катерок приближался к зелёному острову.
Вовка видел кедровый питомник, а теперь он увидел сосновый. Сосёнки в грядах-полосках оказались не простые. Они выросли из семян отборных, лучших деревьев. С самых высоких, стройных и крепких деревьев снимают шишки, сушат их, вышелушивают семена. Вот из этих семян и растёт для тайги пополнение – отряды маленьких крепких сосёнок.
Не так просто выбрать лучшее или, как его называют учёные, элитное дерево.
Выбирают его лесоводы-учёные. Потом дерево это берегут пуще глаза. Учёные такие деревья называют плюсовыми.
Всех повели к плюсовой сосне. Вот это сосна так сосна! Словно пришла из страны великанов. И высока, и густа – всем соснам сосна. Вот только как собирать с неё шишки? Над этим задумались не только мальчики, но и учёные тоже. Из семян плюсовой элитной сосны вырастили сад. Только сосёнкам в нём расти высоко не давали – их подрезали.
Выросли сосёнки одна к другой – стройные, крепкие, а высотою как раз в рост человека, чтобы шишки удобно было собирать. Из шишек этих поднимутся сеянцы, лучшие отберут для посадок, но запрещать им расти сколько душа пожелает уже никто не будет. Высадят их на вырубках в тайге: растите на радость себе и людям.
– Сосновый сад, – так его Вовкин папа назвал. А лесоводы называют свой сад лесосеменным участком.
– Побывали в саду, а теперь в парк пожалуйте, – пригласил ребят лесничий-экскурсовод.
Пришли в парк, но там не деревья росли – там стояли машины. Машинный был парк. У мальчишек глаза разбежались. В каждой марке машины обязательно есть буква «л». «Л» – значит «лес». И сеялки с буквой «л», и культиваторы с буквой «л».
Подрастут саженцы – их тоже машины выкапывают. Выкопают, потом посадят в тайге. И вырастет настоящий сосновый сад.

Вовкин гербарий

Закончилась Вовкина командировка, но не забылась. Осенью, когда пришло время опять идти в школу, вспомнил
Вовка, что на лето ему было задание – собрать из разных листьев гербарий. Вспомнил Вовка, как трудно вырастить каждое дерево, и срывать листья ему не захотелось. Нарисовал он в альбоме листья карандашами, берёзовый лист да лист сосновый, веточка сосновая да веточка кедровая. Стояли деревья под окном, смотрели на Вовкин гербарий. Налетел ветер: деревья зашелестели, и вдруг заговорил Вовкин гербарий.
Берёзка
У белой берёзки сестра – весна, а брат – Морозко. В мае придёт весна, принесёт ей в подарок серёжки. А Морозко зимой вернётся – подарит сапожки. Берёза на брата похожа и на сестрицу – у неё сарафан из пёстрого ситца: по белому полю тёмные подпалины. Будто на снегу весеннем – первые проталины.

Кленовый десант

Стоял клён всё лето зелёный. Загорелись осенью листья у клёна. Занялись они пламенем жарким. Пожар! Опустился на клён парашютный десант. Сбили пожар маленькие парашютисты. На земле лежат красные листья. А десантники дальше полетели – семена кленовые сеять.
Похожи на пожар кленовые осенние листья, а его семена — на парашютики с парашютистами.
Всем нужна сосна
Загрустила молоденькая сосна:
– Почему листьев у меня нет? И ягод нет? 
Старая сосна прошумела в ответ:
– Мы и так нужны людям. Хоть нет у нас листьев, ягод и цветов, воздух наш хвойный лечит, как сто докторов. И живём мы долго. У нас, сосен, два века. Век свой второй мы служим человеку. Сегодня я сосна, а завтра – дом. И столы, и шкафы, и стулья – всё сосновое в нём. Вдоль улицы длинной столбы высокие стоят, чтобы на улице было светло, мы, сосны, столбами стали. По светлому городу вёз нас трамвай. Вот улицы кончились – городу край. Здесь вокзал: электровозы, вагонов много. Отсюда начинается железная дорога. Дорога железная, сосновые шпалы. Сосновые шпалы всю страну отшагали. В любой поезд садись – в любой город поезжай, куда ни приедешь – везде нужна сосна.
Не спешит, зато и людей не смешит
Потешалась осина над малышом-кедрушкой:
– Не поймёшь, то ли дерево это, то ли зверушка. Пятнадцать лет растём вместе. Я вон какая – не достанешь взглядом, а ты всё на земле сидишь, подняться не можешь. Эх ты, малыш!
Пока осина хвасталась-шумела, молчал маленький кедр, делал своё дело. Он выращивал надёжные крепкие корни.
Когда-то рядом с кедром осина стояла. Теперь об этом никто и не помнит. На её месте стоит пенёк-развалюшка. Кедром могучим стал малыш-кедрушка. Под корнями кедра – целый город. Там и бурундучьи и собольи норы. Сидит под кедром в норе лиса, уму-разуму учит лисят:
– Не спешите стать выше всех. Сначала вокруг оглянитесь, у других поучитесь, ума наберитесь. Вот наш кедр, он сначала корни пустил, а потом уже начал к небу расти. Теперь непогода ему не страшна и другим он защита и опора. От врагов, от дождя, от морозов нас прячет и орехами кормит.

Кедровый стланик

Кедры-великаны растут на равнине. Высоко им не подняться... Но иногда найдётся смельчак – заберётся в горы. Трудно придётся ему: ствол искривится, похожей на флаг становится крона. Развевается флаг на байкальском ветру: смелей, братья-кедры!
И забираются кедры в гольцы, туда, где одни только голые камни. Но для того, чтобы на камнях и сильном ветру удержаться, кедры-великаны превращаются в карликов.
Прогнуты стволы, шишки малы у кедрового стланика. Кормит стланик бурундука и соболя. Здесь в зарослях стланика дом для них и стол. Стланик-карлик помогает горам-великанам, сдерживает лавины и сели, потоки мелких камней и большие глыбы. Стланик-верхолаз, тебе спасибо!
Голубые ели
Среди зелени в тайге – синие прогалины. Только это не небо, это ели синеют. Есть у них тайна. Стали голубые ели увозить с Байкала. Посадят их в землю, нежат, холят – не вырастают упрямицы такими, какими были на воле.
Не хотят голубеть, тянутся вверх, зеленеют. Если б ели могли говорить, прошептали бы человеку:
– Мы откроем тебе свою тайну. Нигде нет такого синего неба, такой воды голубой, только у нас на Байкале. Там и мы, простые ели, красавицами стали. Только там мы хотим расти. Ты уж нас прости.

Великая книга

Есть у папы в книжном шкафу полка. Книг на ней нет. На ней камни красивые, корни и ветки засушенные, игрушки из глины и дерева. Всё это папа из поездок привозит. Есть там кусок слюды с Мамакана. Папа всегда вспоминает: «Рюкзак у меня тогда был увесистый, да ещё папка с гербарием».
– А вы разве не слюду там искали? – спрашивает Вовка.
– Нет, наша экспедиция изучала растения. С непривычки уставали ходить в горах на Мамакане. Все, кроме начальника экспедиции Майи Михайловны. Она горы любила и их не боялась. За какой-нибудь неказистой травинкой бесстрашно карабкалась по отвесной скале. Мы только вздыхали – нам так не суметь. А Майя Михайловна нас уверяла, что, если б нас с детства приучили, мы бы так тоже могли. А к горам её мать приучила, она была геоботаник.

Маленькая травинка и большая тайна

Геоботаник Нина Афанасьевна Эпова учила студентов в Иркутском государственном университете. Как только наступали каникулы, уезжала в экспедицию, в Прибайкалье, в горы Хамар-Дабана.
И чаще всего одна – сама себе начальник, лаборант и рабочий. Вот только проводника нанимать приходилось. Карабкалась низкорослая лошадка по горным склонам, несла свою всадницу через смолистые кедрачи и сумрачные пихтовики, тенистые топольники. Тополя в них росли не такие, как в городе – это были душистые тополя – старики-великаны с широкими листьями, с дуплами в двухметровых стволах.
Под их пологом раскачивались огромные папоротники, страусовые перья. А ещё ниже в сумраке и прохладе таились совсем незаметные скромные травки. Ради них-то и отправилась Нина Афанасьевна в такой далёкий и трудный путь. Вот травка-хохлатка. Вовсе не редкость в европейских лесах. Это соседка дуба и ясеня. Но как она к нам-то попала?
Притаилась в высокой траве хохлатка, хранит свою тайну.
За годы своих экспедиций Нина Афанасьевна отыскала и земляков хохлатки – ветреницу, подмаренника, вальдштейнию.
Загадали исследовательнице загадку скромные травки, и они же подсказали отгадку. Тропики были когда-то в Прибайкалье. Пальмы росли, вились лианы. Потом стало прохладней, зашумели по склонам широколиственные леса с душистыми тополями, липами, вязами, дубом, орехами. А там, где они, там всегда их соседки – травка-хохлатка, ветреница, вальдштейния.
Сколько тепла, влаги и тени было в это время! Но времена изменились – пошли в наступление холодные льды. Под их грозным натиском лиственные леса стали отступать южнее. Им на смену пришли сосны и ели, пихты и лиственницы. А вот лесам, что были в долине, повезло. Горы Хамар-Дабана как стеной укрыли их от холодных льдов.
Уцелели душистые тополя, лиана-княжик, папоротник «страусовые перья». А с ними невелички-травки уцелели.
– Отгадка верна, – подтвердили другие учёные.
На северных склонах Хамар-Дабана они нашли «фотографии», сделанные миллионы лет назад. Здесь в отложениях мелового периода сохранились отпечатки диковинных листьев. Это листья деревьев гинго и тари, растут они только в тропиках...
Необыкновенные леса Хамар-Дабана пришли к нам из глубин веков. Они – памятник природы, их нужно охранять. Нина Афанасьевна добивалась, чтобы так было.
Теперь здесь Байкальский заповедник. И кто там бывал, тот мог видеть на реке Снежной простой камень, а на нём имя отважной исследовательницы Прибайкалья Нины Афанасьевны Эповой.

Главная заповедь

Представьте себе, как удивился Вовка, когда папа ему сказал, что он, Вовка, в заповеднике был.
– Вспомни-ка, как мы ходили по реке Снежной, когда были на Тёплых озёрах. А ведь там заповедник Байкальский.
Вовка стал вспоминать...
Бежала, спешила к Байкалу холодная горная река Снежная. Лес стоял в отдалении: много шуму от Снежной, лес сторожил свою тишину. Главными стражами были великаны-деревья.
Теперь Вовка знал, что это душистые тополя.
Подобрал Вовка кусочек коры, она была толстая, сморщенная, а пахла нежно, будто цветок. Много было дуплистых деревьев. И Вовке захотелось в дупло заглянуть, папа посадил его на плечи. В огромном дупле было темно, пахло сухой древесной трухой, и больше там Вовка ничего не разглядел. Но зато с высоты папиных плеч он увидел другое: в густой тёмной зелени кроны белели цветы. Они были лёгкие, нежные и свисали гирляндами.
– Тополь расцвёл!
Папа сказал, что у тополя, пусть даже душистого, цветов не бывает. Этот тополь другое растение приютил – сибирскую лиану-княжик. Папа сфотографировал тополь с лианой. А потом он снял Вовку в зарослях папоротника. Его «страусовые перья» высоко качались над Вовкиной головой.
Да, Вовка был в Байкальском заповеднике. Но он только долину реки Снежной видел. А заповедник большой – центральная часть Хамар-Дабанского хребта.
Долины с быстрыми холодными реками – это заповедник. И горы, покрытые снегом, – тоже, есть там кедровая, пихтовая и смешанная тайга. Есть, как на севере, тундра с лишайниками и мхами. И как на юге, альпийские луга, пышные, яркие, с весенними цветами.
Так близко Юг и Север не часто встречаются. Здесь гуляют стада таёжных северных оленей и прячутся в чаще любопытные косули. Тундровые куропатки гнездятся в камнях, а летом сверкают нездешним пером южане-удоды.
Вот сколько чудес в заповеднике!
Их всех охраняет главная заповедь: в жизнь заповедной природы вмешиваться нельзя. Здесь работают лесники.
Они следят, чтобы эта заповедь не нарушалась. Здесь работают и учёные, они изучают природу.

Кому нужен прошлогодний снег

«Нужен, как прошлогодний снег», – так говорят о ненужной вещи. Но есть люди, которым прошлогодний снег нужен. И прошлогодний дождь тоже. И не только прошлогодний, но даже десятилетней давности.
Людей этих называют фенологами. Они работают в заповеднике, ведут наблюдения над природой. Фенологи пишут её летопись. Из года в год, из года в год.
Откроешь, к примеру, летопись за 1976 год и узнаешь, что в первый раз в том году снег шёл 19 августа. Он выпал в горах, там, где холодно. А в низину снег впервые пожаловал 4 октября. И ещё в мае шёл целых пять дней. Все думали, что снег уже до зимы попрощался. Но он насовсем распрощался только в июле пятого числа.
Интересно об этом читать. Но о весне интересней. Вот как птицы приносят в тайгу весенние вести: 3 марта глухарь чертит по снегу крылом, 14 марта рябчик расписывается, 25 марта можно встретить, а 26 марта можно услышать и в поле весеннюю песню – прилетают жаворонки.
Пишут книгу весны звери – лапами на снегу, бабочки и шмели – крыльями в воздухе, рыбы на воде – хвостами. птицы – звонкими весенними голосами.
В середине апреля начинают искать фенологи медвежьи следы на снегу. Так и записано в летописи: «16 апреля – первая встреча с медведем». Выспался мишка, начал бродить по весенней тайге, лакомиться прошлогодней брусникой.
С каждым днём всё больше весенних вестей. В начале мая откроет переправу на освободившихся реках кулик-перевозчик.
Зима отступит к Байкалу, но к середине мая устанет она, наконец, держать оборону, отойдут от берегов Байкала льды и тогда наступит настоящая весна. Развернутся весенние клейкие листья, расцветут незабудки, одуванчики и сон-трава.
Придёт черёд летним событиям, но весенние не забудутся – все до единого останутся в летописи природы.
Вовка перелистывал страницы, что выписал папа из летописи заповедника. Конечно, интересно всё это записывать и потом вспоминать – интересно. Но всё же, зачем она, эта летопись?
Папа объяснил Вовке так, как ему растолковали фенологи.
Многолетние наблюдения за жизнью природы помогают изучать жизнь животных и растений заповедника. А во-вторых, летопись эта помогает природу охранять.
Календарь у природы точный, всё в нём идёт по извечному кругу.
Но если что-то нарушается, и животные и растения спутают привычные сроки, а это покажет сравнение летописей, учёные очень встревожатся. Учёные скажут: «Природа в опасности!»

Лишь бы ты летал, удод!

Вовка увидел на открытке удода. Вот птица так птица! Перья цветные, хохол торчком, нос иглой.
– Они такие и есть?
– А вот мы проверим, – сказал папа весело и велел Вовке слушать погоду.
– В воскресенье четвёртого мая будет ясно и солнечно, – сообщил Вовке диктор.
– Ясно и солнечно! – завопил Вовка и полез на антресоли за туристскими ботинками.
Две пары туристских ботинок наконец дождались воскресенья и бежали теперь к электричке. В Слюдянке они пересели в другую, ту, что их привезёт в заповедник.
Мелькал за окошком весенний растрёпанный лес, проносились таёжные станции: Муравей, Кедровая, Выдрино.
А вышли папа и Вовка на остановке с медвежьим названием Мишиха. Как хорошо, что догадливый папа положил в рюкзак шерстяные носки. Ясно-то здесь было ясно, и солнца было больше, чем в городе, но под солнцем сверкал нетронутый снег.
Вовка заволновался: а вдруг удоды испугаются снега и раздумают прилетать? Папа его успокоил: всегда в это время летят, не боятся. И погода к тому же вон какая хорошая!
Вышли на берег Байкала: ледяная пустыня белела, насколько хватало глаз, а по берегу моря громоздились, сверкали ледяные торосы. Шуршала под ногами прибрежная галька, и больше ни звука, ни шороха: ни с белого поля Байкала, ни из прибрежной тайги. И вдруг: лай собаки – звонкий, заливистый. И папа обрадовался.
– Видишь, не спутал дорогу! Мне ещё в прошлом году её объясняли. Пошли прямо на лай и вышли к поляне. 
В первый раз Вовка увидел такое: большая поляна, будто арена в цирке, была затянута тонкой в цвет неба сеткой. С краю поляны лепилось зимовье. От него кинулась с лаем остроухая лайка.
– Тайга! Сейчас же ко мне! – крикнули лайке из зимовья, и лайка послушалась. Она казалась вовсе не злой, любопытной и непоседливой, но с малознакомыми людьми – осторожной.
Играть она с Вовкой не стала, а пока папа разговаривал с хозяином зимовья, Вовка слонялся по поляне один – разглядывал сеть.
Понятно, почему она голубая, чтобы перелётные птицы не разглядели её и залетели бы в сеть. Папа рассказывал, что птицу, которая в сетку попалась, осмотрят, запишут в журнал, на лапку наденут кольцо, а потом выпустят. Живёт себе птица, как и раньше жила, и не знает, что она теперь не просто так летает – теперь она служит науке. Тот, кто её встретит, обязательно сообщит в орнитологический центр, где она пролетала, где гнездо завела.
Вовка стоял возле сети и ждал: вот-вот вылетит на поляну пролётная стая, не разглядит синей сети и тут уж он, Вовка, наглядится на птиц.
Но стаи что-то не было видно. Вовка замёрз и пошёл в зимовье. В зимовье были нары, стол, железная печка. На стене, на гвозде – связка лёгких алюминиевых колец. Хозяин зимовья Владимир Васильевич разговаривал с папой. На столе Вовка увидел журнал.
«Овсянка» – было написано на разграфлённой странице, – конёк, синехвостка, дрозд краснозобый и снова конёк.
В графе дата – 3 мая. Все птицы здесь были вчера!
Вовка стал читать дальше: ух ты, и сова попадалась болотная, как и положено совам – ночью летела, в двенадцать часов. Так: дрозд чернозобый, белошапочная овсянка... Удод! Удод прилетал, хохлатый, носатый, гостил на поляне вчера. А сегодня? На 4 мая были только графы расчерчены.
– Мы вас ждём, товарищ птица, отчего вам не летится? – продекламировал папа.
– Птицам-то летится, – поправил Владимир Васильевич, – да только вот нас они облетают. Погода...
Папа смутился.
– Разве погода плохая? Вон солнце как светит.
– Для кого и хорошая, для нас – нет. Мы, орнитологи, любим дождь да туман, когда птицы низко летят, в сети наши легко попадают. А сегодня не жди из-за моря гостей, а завтра, наверное, тоже.
Вовка чаю не допил, побежал посмотреть, а вдруг хмурится небо, а вдруг дождик пойдёт. Солнце сияло, небо синело, где-то там высоко летели, наверное, стаями птицы...
– Не увидел! Не увидел! – взялась дразнить Вовку птица-чечевица. К берёзе, с которой чечевица дразнилась, подбежала Тайга и стала её облаивать.
– Ты сейчас мне последних птиц распугаешь, – загнал Тайгу в зимовье Владимир Васильевич.
Следом за ним поплёлся Вовка и стал слушать, что Владимир Васильевич рассказывал.
А рассказывал он, что весной птиц кольцевать – не работа, одно удовольствие. Вот осенью трудно. Сейчас птицы после долгой дороги усталые, они над долиной летят, а в обратный путь пустятся отдохнувшие, полные сил, через горы. И всё же не все осмелятся Хамар-Дабан одолеть. Гуси, лебеди, журавли полетят, а вот птичья мелочь – по-разному. На Хамар-Дабане осенью поставит Владимир Васильевич палатку и в дождь, и в снег, и ночью, и днём провожать будет стаи на юг, кольцевать и осматривать птиц. Это работа трудная, но она очень нужная.
Бесконечно весеннее небо, нет в нём ни вешек, ни знаков, не проложено троп, не проторено дорог. Но птицы их знают, свои птичьи дороги, и, не сбиваясь, летят, пересекают океаны, континенты. Из года в год, из века в век повторяют стаи свой путь. Но бывает, меняют они вековечные свои маршруты. Иногда в этом виновата погода. А иногда и люди. Например, борясь с вредителями, посыпают ядохимикатами посевы, а о птицах забывают.
Привычным, как в городе воробей, был на Байкале баклан. Но его, рыболова, по невежеству и доброте посчитали вредной птицей, стали разорять его гнезда, собирать яйца. Теперь знают все: рыболовные птицы Байкалу нужны. Но не так просто исправить ошибку. Пока птицы-изгнанники не хотят гнездиться там, где их уничтожали. «Простят» ли они людей – неизвестно. Сейчас лишь названия островов – Бакланьи – остались в памяти о птицах, что шумно и весело «бакланили» здесь.
Редкие, исчезающие – эти слова очень тревожные. Если исчезнут совсем, их уже не вернёшь. Пока они с нами, пока не исчезли, нужно всё сделать, чтобы не умолкли навеки их крики и пение. Чтоб не пустела земля, теряя веселье и красоту.
Ночью Вовка спал чутко, он слышал, как выходил, заходил, проверял свою сеть Владимир Васильевич.
Не жалел больше Вовка, что не увидел удода с носом-иглой.
– Пусть не увидел сейчас. Успею – увижу ещё. Только бы прилетал хохлатый удод, вил свои гнёзда. Только бы не исчезал.

Охотники без ружей

В книжке про заповедник Вовка нашёл фотографию: ружьё лежит на земле, а на ружье синица устроилась, весело смотрит, совсем не боится. Не знает она, чем может грозить ей стальное дуло. Ни разу не слышала выстрела. Синица живёт в заповеднике.
И всё же охотники в заповеднике есть.
Они идут по тайге пешком или на лыжах. Всё их снаряжение: фотоаппарат, бинокль, карандаш, блокнот. Это исследователи жизни зверей, птиц, насекомых, растений.
Как и охотники, выслеживают они зверя по следу, караулят его. Но работа их много трудней. Дело охотника – зверя добыть, дело исследователя – добыть сведения о том, как зверь этот живёт. Скрытны, осторожны таёжные жители. Хранят их тайны дупла и норы, берлоги и щели. И всё-таки звери себя выдают.
Следопыты по их следам на снегу, как по писаному узнают, куда зверь бежал, сколько он отдыхал, чем кормился, кого встретил в пути.
Летом снега нет, но опытные таёжники встанут пораньше и всё, что им нужно, на росистой траве прочитают, по берегам речек на мокром песке. Везде, где звериная лапа или копыто свои отпечатки оставят.
Если нет дома «хозяев», исследователи в их жилища заглянут, обмерят их, рассмотрят звериные кладовые, остатки их пищи.
Но всего важнее, конечно, наблюдать за зверем. Для этого нужно уметь быть невидимым и неслышимым. Это большая наука. Следопыт укрывается так, чтобы ветер его зверю не выдал, не донёс запаха, чтобы таёжный сигнальщик-кедровка или пищуха не обнаружили и не подняли бы переполоха.
Сумел в тайге невидимкой стать – откроются тебе тайны, на семь замков от людей закрытые.
Вот горностай ловит щучек на мелководье. Не одними мышами пробавляется хитрый зверёк.
Сеноставки-пищухи срезают траву острыми зубами. Пищухи зайцам родственники, но не так беспечны, как зайцы. Лучшие травинки выберут они, но есть их не станут. Аккуратно разложат на камнях – пусть солнце их сушит.
Высушит солнце, ушастые косцы соберут своё сено, сложат в стожки или под камнями спрячут. Есть в холодную зиму подспорье!
Нелегко наблюдать за пищухами, слух у них острый, учуют наблюдателя, писк поднимут – пропала «охота».
Быть невидимкой и неслышимкой – важное уменье исследователя, не менее важное – быть почемучкой.
На каждом шагу задавать себе этот вопрос. Лось в морозные утра завтракать рано выходит. Почему? Исследователь ходит за лосем, как говорят, по пятам. И вот что узнает. Оказывается, утрами нижние ветки осин ближе к земле: мороз их прижимает, а солнце немного пригреет, они распрямятся, поднимутся – и сохатым до них не достать. Так мороз помогает лосю.
А вообще-то все наши олени – и лось, и изюбр, и косуля не очень-то жалуют снег: он им мешает кормиться. Потому зимой эти олени откочёвывают туда, где снега мало.
И только кабарге самый глубокий снег не такая уж помеха. Исследователи за кабаргой наблюдали – этот маленький, точно игрушечный оленёк – настоящий таёжник. Глубокого снега он совсем не боится. Снег ему друг. Он в нём тропинки делает и ходит по ним не проваливаясь.
Летом этот малыш только травой пробивался, а глубокий снег его сделал «высоким». Теперь кабарга легко достаёт высокие ветки, а на них лишайники.
Здесь, в тайге, у неё «столовая», а «дом» – в скалах. Здесь спасается кабарга от волков, здесь они её не достанут.
Быстра, как вода в горных речках, таёжная бегунья кабарга. Попробуй за ней понаблюдай. Но охотники без ружей и её выследили, разгадали секрет её цирковой ловкости и быстроты.
Годами читают книгу тайги охотники за звериными тайнами. Но сколько ещё на полях этой книги слов «не изучено», «не известно», «не открыто».
Вот маленькие таёжные хищники – белая ласка и рыжий колонок. Их скрытная жизнь ещё ждёт своих исследователей. Большой таёжный хищник росомаха тоже мало изучен. Зверь этот злобен, хитёр, недоверчив, следы его видели часто, а вот самого увидеть – дело трудное.
Много таёжных секретов разгадали «охотники без ружей». Раньше считали, что белки-летяги летают. А они планируют, а не летают. Между задними и передними лапками у них перепонка, покрытая мехом. Она – парашют для летяги.
Сорок – шестьдесят метров с дерева до дерева может пролететь на нём пушистая парашютистка. Зачем ей такие рекорды? Чтобы спасаться от хищников и добывать корм.
Много нужно труда и терпения для того, чтобы ответить на вопросы, заданные тайгой. Для того, чтобы ответ был не случайным, наблюдения повторяются из года в год.
И, конечно, ведутся они не одного любопытства ради. Учёные заповедника работают для того, чтобы его мохнатое, рогатое и зубатое население не только сохранить, но и преумножить.
Колонка в заповеднике меньше, но учёные не горюют об этом.
Его вытеснил соболь, который не терпит соперников. Соболя стало намного больше, и он расселился в соседние с заповедником охотничьи угодья.
А вот за косулю в заповеднике очень беспокоятся. Косули не зимуют на северном склоне Хамар-Дабана, уходят на зимовку в низовье реки Темник, где меньше снега. А здесь район сельскохозяйственный, пашни вклиниваются в леса, люди вытесняют косулю.
Учёные предлагают объявить неприкосновенными и места зимовок копытных, присоединить к заповеднику и Малый Хамар-Дабан. Тогда будут сохранны стада косуль и изюбров. Тогда учёные смогут читать без помех Великую книгу природы.

Ушканьи тайны

Какие только звери не водятся на байкальских берегах! Есть даже зверь, что в самом Байкале живёт. Это нерпа. Много её на северном Байкале, на Ушканьих островах.
Ушканом иногда называют нерпу местные охотники. А вообще-то ушкан – это заяц. Выходит, что нерпа – морской заяц. Обидно. Какой нерпа заяц?
В воде она настоящий лев. Плавает быстро, может плыть двадцать пять километров в час. Ныряет глубоко – до трёхсот метров. Может пробыть под водой без воздуха целых шестьдесят пять минут!
Удивительных этих пловцов и ныряльщиков проживает на Байкале семьдесят тысяч.
Как их сосчитали? Считали тогда, когда Байкал покрыт льдом. Разъезжали по нему на мотоциклах и учитывали все нерпичьи «дома». Прямо на льду, в торосах живут нерпы – родственники северного тюленя и чувствуют себя очень уютно, не мёрзнут на льду, не мёрзнут в холодной байкальской воде.
Нерпята тоже не боятся мороза. Появляются они на белый свет в середине марта. Свет в это время и в самом деле белый: куда ни глянешь – везде белый снег.
Нерпёнок будто знал, куда он попадёт. На нём снежно-белая шубка. Из-за цвета этой шубки и называют нерпёнка бельком.
Этот наряд маскировочный, в нём белька не заметишь на снегу. Лежит малыш в снежном доме, пьёт материнское молоко, а воду пока стороной обходит. Пройдёт месяца два-три, и белёк – уже не младенец. Пора ему с молока на взрослый стол переходить, за рыбой охотиться.
К этому времени нерпёнок и «снимает» свою детскую белую шубку, меняет её на серебристо-серую.
Теперь начинается для него взрослая жизнь – наполовину в воде, наполовину на суше. В воде он будет гоняться за рыбой, там у него «столовая».
Подожмёт нерпа ласты, шею втянет – бочонок-бочонком качается под водой. Так и спит, пока хватает воздуха. А как станет его не хватать, вынырнет и вдохнёт. Иногда удаётся ей и в воде подкрепиться: слизнёт пузырёк воздуха – и «сыта».
А что делать нашей ныряльщице, когда Байкал замёрзнет, покроется льдом? Нерпа знает, что делать. Во льду она проскребёт отдушины. Когти у неё на передних ластах острые, она их и пустит в ход, скребёт снизу, когда лёд ещё тонок.
Отверстий устроит вокруг своего логовища несколько. Одно – большое, в него она будет нырять. А несколько лунок совсем маленьких, только для того, чтобы во время охоты можно было высунуть нос и глотнуть воздуха.
Есть для нерп специальные бассейны. В бассейне – вода, а для отдыха пловцам кладут пенопласт. И вот маленькие, выкормленные из бутылочек нерпята, в первый раз увидев его, тут же стали его скрести, делая в пенопласте лунки.
Подплывут потом к отдушине, выставят в неё нос, запасутся воздухом и снова под воду уйдут.
Кто их этому учил? Родители научить не успели. Нерпята от рождения такие «способные».

Филька, Тимка и Евгений Алексеевич

Никогда бы не подумали Филька и Тимка, что когда-нибудь с ними так станут возиться: к каждому вздоху прислушиваться, измерять им температуру, волноваться – сыты ли, не мёрзнут ли.
Чтобы нерпята да вдруг замёрзли! Но Филька и Тимка не просто нерпята, они – участники эксперимента.
Живут они не на льдине, а в доме с серьёзным названием «Акваториальная лаборатория». Стоит на берегу Байкала в посёлке Лиственичном. В нём две комнаты.
В одной живут Филька и Тимка, а в другой работает Евгений Алексеевич. В комнате Тимки и Фильки бассейн с прозрачной и чистой байкальской водой, а у Евгения Алексеевича только стол да приборы. И ещё в ней есть окошко в комнату нерпят. Окошко задёрнуто шторкой. Иногда он шторку открывает и наблюдает за нерпятами.
Он очень боится, как бы нерпята не догадались, что на них смотрят, и едва те высунут головы из воды, задёргивает шторку.
А Филька и Тимка пугаться и не думают. Сколько раз замечали они, как он смотрит на них через тонкие льдинки очков, и видели, какие добрые у него глаза.
Вот только зачем за ними наблюдают, Фильке и Тимке невдомёк.
Плавают они себе в просторном бассейне, едят с аппетитом рыбу минтай. Всё, как на воле. Но есть разница. У них на Байкале вода замерзала только зимой, а здесь она «замерзает», когда людям вздумается.
Опустят на воду железную частую сетку – вот и «замёрзла» она. Тимка и Филька в растерянности: как будем дышать? В железной сетке отдушины не проскребёшь. А отдушина вот она. Кто-то её уже приготовил. Нерпята бросаются к ней, по очереди выставляют носы. Хитрая эта отдушина, её Евгений Алексеевич вместе с друзьями придумал и смастерил.
Похожа отдушина на металлическую большую воронку, на воронке специальные датчики. Они измеряют, сколько воздуха вдохнули и выдохнули нерпята, какой у него состав. А исследователь по этим показаниям определит, на сколько хватило нерпятам того кислорода, что они вдохнули.
Почти всё знает Евгений Алексеевич о своих круглоголовых питомцах. Вот Тимка и Филька нырнули под воду, ноздри их тотчас же «захлопнулись», вода в них не попадёт. Теперь они дышат уже «по-подводному». Сердце делает у них всего один удар в минуту. Когда оно бьётся так медленно, оно меньше расходует кислорода.
Да, под водой нерпа становится прямо-таки скупердяйкой.
Того воздуха, которым она наполнила лёгкие, ей иногда хватает на целый час подводного плавания. Тюленю по сравнению с ней кислорода нужно в два раза больше.
Какие-то особые вещества помогают нерпе так умно расходовать кислород. Но какие? Этого учёные пока не знают.
А знать им это очень нужно. Не для любопытства, а для того, чтобы помочь больным людям. Есть грозные болезни сердца. Ему начинает не хватать кислорода, оно останавливается.
Нерпа может помочь человеку в этой беде. Наше сердце может «научиться» у нерпы обходиться малым количеством кислорода, когда это необходимо.
Вот почему днями и ночами дежурит в домике на берегу Байкала Евгений Алексеевич. Идут круглосуточные эксперименты.
Филька и Тимка выполняют свою работу на совесть неутомимо плавают в чистой прозрачной воде и не догадываются о том, какие они особы. А они очень важные особы.
Специально, чтобы записать голоса нерп, приезжал к нам на Байкал американский музыкант и композитор Пол Уинтер. Этот человек сочиняет особенную музыку. Он называет её экологической, живой. В эту музыку он включает голоса разных животных, ездит по всему свету и записывает их. Теперь в его музыке звучат и голоса наших нерп.
Грозный гул Северного Ледовитого океана вторит им, треск ломающихся ледяных громадин – звуки великого оледенения, когда по запруженным льдами Енисею и Ангаре нерпа проникла в Байкал.
Было это миллионы лет назад. А сколько ещё существовала нерпа до этого времени? Миллионы и миллионы лет трудилась природа для того, чтобы создать удивительного зверя-амфибию.
А чтобы уничтожить всё нерпичье племя, хватит и двух десятков лет. Так подсчитали учёные.
Сделать это легко, ведь природа позаботилась о том, чтобы у нерпы не было врагов, и создала её добродушным и бесхитростным зверем. Да не так-то это и много – семьдесят тысяч доверчивых и беспомощных на суше тюленей.
Человек злоупотребляет этой доверчивостью, пользуется этой беспомощностью. Нерпа пока зверь промысловый.
Может быть, тогда, когда будет открыт секрет зверя-амфибии и она станет спасительницей тысяч жизней людей, наконец-то она будет объявлена неприкосновенной.

Песенка в снежный день

Снег летел и летел и вовсе не думал о том, что апрель на дворе и давно уже спрятаны шубы и валенки. Будто белой резинкой он стёр синее небо, и песни синиц, и горьковатые вешние запахи тополей и черёмух.
А Вовка с папой велосипеды приготовили, за город собирались жаворонков слушать.
Вот тебе и жаворонки, и велосипеды! Папе что? Он сидит себе, на машинке постукивает... Вовка поставил велосипед «на рога» и крутит велосипедное колесо. Не до жаворонков – послушать бы, как спицы звенят. Но и спицы звенят невесело:
– Дзинь-дзинь! Невезенье... Пропало твоё воскресенье!
– Вовка, иди-ка сюда! – зовёт папа из комнаты. Голос у папы скучный. Что таким голосом хорошего можно сказать? – Ты мне мешаешь, иди погуляй во дворе.
Вовка вздыхает: без велосипеда гулять неохота.
– Я форточку лучше открою. Я буду тихо сидеть!
Форточка настежь, ветер врывается в комнату, с ним две-три неосторожные снежинки. И чьё-то негромкое нежное пенье.
Папа тоже подходит к окну, вдыхает сырой, пахнущий снегом воздух и вдруг застывает как вкопанный.
– Поёт, – шепчет папа, и лицо у него такое, будто он не птичье пение услышал, а рычание льва. Папа трёт лоб.
– Нет, не может такого быть, чтобы они прилетели. Ведь только 6 апреля.
– Кто прилетел?
– Тсс, – шипит папа, приложив палец к губам.
Нежную трель вдруг сменяет насмешливый посвист. Он длился минуту. А потом невидимка свой свисток отложил и флейточку взял. Чисто и чуть печально пела она.
И пока она пела, всё ясней и ясней становилось у папы лицо.
– Ага! – крикнул он, когда музыка смолкла. – Я же сказал, быть такого не может. Смотри, вот и он!
На клёне, облепленном снегом, на самой вершине качался весёлый зелёный флажок.
Вдруг флажок встрепенулся, выпустил два зелёных крыла, снялся с ветки, пролетел над двором и юркнул в форточку, в дом, что напротив.
– Попугайчик зелёный! Это он пел! А почему ты, папа, всё говорил: не может этого быть, да не может?
– Потому что он пеночкой выводил и как чечевица свистел, а потом дроздом петь заладил. А они прилетят только в мае. Это нас вот кто обманывал.
– Он не обманывал, папа, – вступился за попугайчика Вовка. – Он снега не испугался, он смелый, и он по птицам соскучился. И по весне.
Папа сначала ничего не ответил, но за машинку он больше не сел – позвал Вовку гулять.
Снег всё так же летел, клён стоял белый, как в январе, смелый зелёный певун-попугайчик больше не прилетал.
– Может, он нам приснился? – спросил весело папа.
– Нет, – сказал Вовка. – Он никому не приснился.
Теперь он знал точно: там за белой сплошной пеленой летят перелётные птицы. Летят на зелёный флажок. А зелёный флажок им сигналит: вас ждут и скучают.

В гостях хорошо, а дома лучше

С того воскресенья по вечерам только и разговору было, что о зелёном попугайчике.
Вовка твердил, что он в южных странах у наших зимующих птиц так петь научился. Папа только посмеивался, он считал, что попугайчик этих стран и в глаза не видал, потому что родился в наших краях.
Вовка стоял на своём. Он даже письмо написал в радио-газету «Пионерский костёр».
«Расскажите, пожалуйста, – спрашивал Вовка, – в каких южных краях зимуют пеночки, дрозды и чечевицы, и могут там их песням попугаи научиться?»
Теперь Вовка слушал все передачи, всё ждал, когда на его вопросы ответят. А ответили, когда он вовсе не ждал.
Вовка покраснел до ушей, когда назвали его фамилию, вздохнул, когда на его вопрос ответили так же, как папа: «Нет, этот попугайчик не жил ни в Индии, ни в Африке, там жили его предки. А вообще попугайчик с чечевицами мог повстречаться: они там зимуют и ещё в Юго-Восточном Китае.
Зимняя прописка дрозда-рябинника – Крым и Кавказ. А пеночки бывают разные и зимуют в разных местах: пеночки-теньковки в Северной Африке, Иране и Индии, пеночки-таловки в Индокитае, на Малайских островах, а пеночки-веснички в тропической Африке.
Попугайчик перенял у тех песни не в дальних странах, а своей второй родине, северной, летом. Скорее всего, – сказал диктор, – попугайчик этот живёт рядом с парком или летом его возили на дачу».
– Есть рядом парк, – согласился Вовка. – Детский. И всё-таки так быть могло.
«Могло, – словно услышав его мнение, согласился диктор. – Наши птицы и птицы тропические песни друг у друга перенимают. Пересмешник или скворец вдруг запоёт «по-африкански» резко и громко, а какой-нибудь «африканец» по-нашему защебечет. Они хорошо понимают друг друга – «южане» и птицы прилётные. Прилётные принимают сигналы птиц местных, а местные, услышав тревожный свист «гостьи», прячутся все как одна.
«Хозяева» гостей не обижают, и те чувствуют себя как дома. На африканских озёрах наши чибисы и чайки кормятся рядом с длинноногими аистами-марабу и зобастыми пеликанами.
Их не пугает даже появление таких чудовищ, как ящерица-варан или крокодил. На бегемота они глядят так же спокойно, как на какую-нибудь корову, и даже любят посидеть у него на спине.
Нещадно палит африканское солнце, но нашим славкам, мухоловкам «ни жарко, ни холодно». Корма и в Африке хватает, и охотятся они в одной стае с «южными родственниками». Живи да радуйся.
Но всё-таки с наступлением весны наши птицы собираются в обратный путь. В гостях хорошо, а дома лучше!»

Домики на волнах

Летят путешественники домой, а дома их уже заждались. Ждут и взрослые, и ребята, и учёные-орнитологи.
Прилетели однажды утки и гуси домой, на реку Селенгу, и не узнают родных мест: на воде появились какие-то домики. И добро бы спокойно стояли, а они разъезжают по озеру, где хотят, там и причаливают.
Гуси и утки всполошились сначала, а потом успокоились, ружей у людей, что в домиках жили, не было вовсе – были бинокли, подзорные трубы, а ещё связки алюминиевых колец.
Учёные-орнитологи поселились в домиках-лодках, и их кольца оказались вовсе не страшными.
Сидит утка-наседка с кольцом на лапе – утят высиживает и науке служит. Ждут вместе с ней появления утят и учёные. И вот, наконец, дождались. Двадцать с лишним дней лежали утиные яйца в гнезде, а утята и дня не сидят.
Уводит их утка далеко от гнезда, иногда на другое озеро.
Только встали утята на ножки, а уже и ходят, и плавают. А вот летать только через сорок – сорок пять дней научатся. Пока летать не умеют, они возле мамы. Без присмотра утята никогда не останутся, даже если осиротеют.
Другая утка их «возьмёт под крыло» и будет опекать и учить, как своих. Обычно в выводке восемь – десять птенцов, а если утка ведёт семейку в двадцать утят, значит, с ней и приёмные дети. Бывает и больше.
Она и летать их научит. А как научились утята летать, они уже не утята, а молодые утки. Одни, без надзора взрослых, отправляются они в дальний путь – через Монголию в Северо-Западный и Центральный Китай.
Вот сколько утиных тайн помогли узнать алюминиевые кольца.
Изучать жизнь утиного царства – одна забота учёных, другая забота – его охранять.
Жизнь уток не очень балует: и охотник утку подстерегает, и хищная птица, и зверь. Уцелеть утиному населению помогают их соседи, что живут в домах-лодках. Они не в одиночку работают на Селенге, вместе с ними трудятся и другие учёные. Они смотрят, хватит ли птицам растительной пищи и рыбы, упадёт или поднимется вода.
Обо всём этом учёные уже заранее знают и предупреждают охотников:     «Год не утиный, стрелять уток много нельзя».
А на птичьих «дорогах» – местах остановок и отдыха по предложению учёных устроены заказники.
Двойная польза от работы учёных и уткам и тем рекам, где они гнездятся. По поведению уток можно узнать, как себя «чувствуют» реки; полноводны они или обмелели, богаты рыбой или обеднели. А реки эти в Байкал впадают – значит, и о самочувствии Байкала утки «расскажут».
Вот и выходит, что не только люди птицам, но и птицы людям помогают.

Мы мороза не боимся

Про дома на волнах в радиопередаче «Пионерский костёр» рассказали после того, как ответили на Вовкин вопрос. Рассказывал учёный-орнитолог Андрей Васильевич. Вовка слушал внимательно, но когда рассказ уже кончился, его одолели вопросы: «Как ловят уток, чтобы их кольцевать? Почему они не мёрзнут даже в самые сильные морозы?»
Теперь Вовка не просто в «Костёр» написал. Он такой адрес вывел: «Радиожурнал «Пионерский костёр» Андрею Васильевичу».
И вот он, Вовка Ромашин, письмо получил.
Не зря он обратный адрес указывал. Теперь Вовка знал, для кольцевания уток ловят в сети, натянутые на колышки или окутывают их, когда они линяют и летать не могут. А секрет закалённости их в сальных железах. Они берут оттуда клювом жир и смазывают ими перья, вот вода с них и скатывается. Но сильных морозов утки стараются избегать, а плавают на открытой воде только днём. К ночи, когда мороз усиливается, улетают за двадцать – тридцать километров на Байкал и ночуют в занесённых снегом ледяных торосах.
Теперь Вовка про уток всё знал. Но ему и про других птиц узнать захотелось. Кто зимует в тайге? Кто не боится мороза? Не будешь же снова письмо писать. Вовка стал папу просить, чтобы в лес его взял.
Ходили они по лесу на лыжах, разговаривали тихо-тихо, птиц слушали и смотрели на них.
А однажды нашли в лесу рукавичку.
– Даже ребёнку такая будет мала. Кто же её потерял?
Чья рукавичка?
Пошёл Тимка в тайгу на лыжах, нашёл рукавичку, пушистую, маленькую. Сороке завидно стало, она как закричит:
– Караул! Рукавичку украли! Это варежка птичья...
– Я нашёл, а не украл.
– Ты скажи, какой птице отдать, я отдам.
Собралась было ответить сорока, да тут увидела птицу-кедровку.
– Куда летишь, подружка?
– Свои закопушки проверить, кедровых орешек отведать. Авось найду орех-другой.
– Тогда я с тобой...
Снялась сорока с ветки и улетела.
Хохлатые свиристели на рябине сидели. У них спросил Тимка:
– Не вы рукавичку посеяли?
Просвистели в ответ свиристели:
– Мы одеты тепло. Пуховые у нас душегреи. Нам и без варежек жарко. А вот кому холодно, так это, наверное, птичке-оляпке.
Пошёл Тимка оляпку искать. Пришёл к речке горной. Пар от речки валит, но морозу она не даётся, упорная! А вот и птичка-оляпка.
– Это ты варежку потеряла?
– Зачем она мне? Гляди, как я могу!
Нырнула оляпка в воду и побежала по дну. Крылышками машет, они ей бегать помогают, остановится, ищет что-то между камнями.
– Что ты там ищешь? – крикнул ей Тимка.
Оляпка в ответ только знаками помахала. Ничего, мол, не слышу, когда на берег выскочила, сказала, что ищет между камешков пищу, а разговаривать с ней, когда она в речке, не нужно: на голове у неё складочки есть, они в воде закрывают ей уши.
– Не нужны мне рукавицы, не нужна и шапка. Ни на земле, ни в воде я не мёрзну. Вот какая я птичка-оляпка! 
И клёст – кривой нос не взял рукавицу.
– Мы, клёсты, мороза не боимся. Рукавичек у нас не носят даже клестята малые. На морозе живут, но мы их не кутаем, мы их не балуем.
К снегирю пошёл Тимка.
– Снегирь, а снегирь, не ты на снегу рукавицу забыл?
Поправил снегирь алый кафтан.
– Иди к куропатке, ей рукавицу отдай. Она у нас старушка, всё мёрзнет, всё кутается.
Встретил Тимка куропатку, а у неё обуты лапки, они у неё мохнатые, в перьях. Они провалиться ей в снег не дают и, будто валенки, греют.
– Мне зима не страшна, – говорит куропатка, – одета, обута, а уж спится в снегу так крепко, так сладко.
– Кому же отдать находку? 
И вдруг прилетела знакомая чечётка.
– Синицам отдай рукавицу.
Синицы летят большой стаей – тут и пищухи, и московки, и гаечки.
– Вы варежку потеряли? – спросил синиц Тимка.
Загомонила стая:
– Синице-ремезу отдай рукавичку.
Подлетел ремез – маленькая птичка. Как же так? Так не может быть. Вся птичка меньше своей рукавички? 
Пропел ремез Тимке:
– Ты мне, наверное, не веришь? Так знай – рукавичка мой дом. Он на иве висел, да, видно, его сорвало ветром. Палец в моей рукавичке дырявый. Ты заметил? Это дверка – леток, а мешочек – лоток. В нём жила я со своими птенцами. Из пуха деревьев и трав рукавичку вязала, паутинками сшивала. И я на свет появилась в такой же.
– А где сейчас ты живёшь? Где твой домик?
– Зимой нам, синицам, дом не нужен. Зимой мы кочуем, где ночь нас застанет, там и ночуем. У нас, синиц, всё не так, как у людей. Они дома к зиме строят, а мы – по весне.
– Такой у нас, синиц, обычай. Вам зимой, а нам летом нужны рукавички.

Переводчики с птичьего

Радостно, звонко пела синица. Отчётливо выговаривала. А о чём говорила, Вовке не понять. Размечтался Вовка:
– Вот бы такое волшебное зёрнышко съесть, чтобы всё понимать, о чём они тенькают, щёлкают. Да ведь нет такого зёрнышка.
Папа Вовку обрадовал:
– А люди такие есть. Они без зёрнышка птичий язык понимают. И даже могут разговаривать с птицами.
– И те отвечают им?
– Отвечают. Птичий язык не такой, как наш. В каждое время года птица по-разному разговаривает. Синичья песенка зимой совсем иная, чем летом. И весеннюю её песенку с ними не спутать. Даже вороны весной стараются каркать «красивей».
А часто птичьи беседы – вовсе не пенье. А стук, например. Так дятел весной «разговаривает». Вальдшнепы и дупели разговаривают хвостом – жёсткие перья хвоста «хоркают» и жужжат.
А весенний разговор журавлей – вовсе не разговор. Это танец. Но журавлихи «слышат» и понимают его.
Вот утка. Кто её «кря-кря» не слыхал? А они совсем разные, эти «кря-кря»!
– Кря-кря, утята. Не теряйте меня, я здесь! Что вы там зазевались! Идите ко мне. Эх вы, недотёпы. Это же вкусно, это же пища. Клюйте, как я.
Исследователю птичьего языка не только уши нужны, нужны и глаза. Они наблюдают, как птицы строят гнёзда, обследуют их. Всё важно: из чего птица строит гнездо, что она туда стелет, чем кормит птенцов, что ест сама.
Все эти наблюдения помогают исследователям изучить язык наших крылатых соседей и стать для нас, непонимающих, переводчиками с «птичьего».
Вот, например, кто-то горихвосткой кричит. Горихвостка в гнезде слышит, но не отвечает. Не этот ли голос кричал по-другому «кри-кри»? Так сорокопут кричит, а сейчас он притворился горихвосткой.
Ждёт, чтоб ему из гнезда ответили.
А ответят, налетит, гнездо разорит, птенцов погубит.
Нет, горихвостка молчать будет.
У разбойника дразнилка, а у горихвостки молчанка. Пусть себе дразнит, пока не охрипнет. Горихвостка будет сидеть тихо-тихо.
Если бы не переводчики, не их жизнь в птичьем царстве – в тайге, на озёрах и реках, мы бы не узнали, о чём птицы тенькают, цвиркают, щёлкают.

За белым горностаем

Пришли зимние каникулы, и папа опять взял Вовку с собой. Ехали они на автобусе. Водитель остановок не объявлял. Их называл Вовке папа:
– Белореченск, Вельск, а вон там, под снегом, смотри – река Белая.
– Всё белое: и город, и село, и река. Почему здесь всё так называется? Потому, что здесь снег такой белый?
– Нет, не поэтому. Видишь, тайга кругом. А в тайге живёт горностай. Такой белой шубки, как у него, ни у одного зверя нет. Так вот он, горностай, этого края хозяин.
Верит Вовка и не верит. Смотрит в окошко, старается следы горностая увидеть. Автобус тем временем въехал в аллею.
В городе такой не увидишь – еловая это аллея. Длинная, а ёлки такие высокие, что держат зимнее небо верхушками.
Убраны ёлки по-новогоднему: в бахрому, сосульки, блёстки – только всё это из снега.
Стоят ёлки, не шевелятся, и ветерка, и птицы боятся: не стряхнули бы праздничного наряда.
Кончилась аллея, автобус въехал в посёлок.
Папа сказал, что это Мишелёвка, а Вовка бы этот посёлок Белым назвал. Столько здесь было снега. Он лежал на домах и заборах, громоздился сугробами возле дороги, укрывал огороды и палисадники.
Он скрипел и хрустел под унтами и валенками, свистел и визжал под крестьянскими розвальнями, летел белой пылью из-под полозьев «Буранов». Только возле завода снега не было слышно. Здесь фырчали машины, скрипели ворота, пропуская рабочих.
А на воротах на самом верху Вовка увидел горностая. Был он выкрашен белой краской, только кончик хвоста чернел точкой. Папа, оказывается, не шутил, когда говорил, что едут они к горностаю.
– Вот он, Вовка, Хайтинский завод. А вот кто его хозяин.
Тут Вовка вспомнил, где он горностая видел. Не только большого, а маленького – на папиной чашке. Папина чашка большая, он хайтинкой её зовёт... На хайтинке картинки, а на дне – белый зверёк горностай.
Как он на вывеску и на чашку попал? Вовка спросить не успел.
Папа пошёл на завод и велел его ждать. Вовка разглядывал стенку у проходной. Стенка плитками выложена, на плитках весёлые пёстрые чашки и чайник пузатый.
– Ты чей? – подошла к Вовке девчонка в мальчишеской шапке-ушанке. – Приезжий? Пойдёшь к нам на ёлку?
– Пойду.
Вовка дождался папу и отпросился на ёлку.
– Рано пришли, – завернула их школьная няня. – Ты, Анюта, с гостем погуляй по посёлку. На главную ёлку своди.
Пока по посёлку гуляли, стемнело.
– Вон она, главная ёлка, – показала Анюта в сторону площади. – Видишь, стоит.
А Вовке показалось, что ёлка не стоит, а танцует. Разноцветные огни сбегались к ней по проводам. Огни свивались в змейки, кружились колёсами, рассыпались букетами, меняли цвета.
– Не потеряй шапку, будто ёлки не видел.
– Такой не видел, – сознался Вовка.
Долго он пробыл на площади, и на школьную ёлку папа его не пустил.

Как горностай попал на завод

Утром выпили чаю из чашек с жарками, и папа собрался опять на завод.
– А я? – забеспокоился Вовка. – Что я один тут буду сидеть?
– Аня зайдёт за тобой.
Вовка обрадовался: хоть Аня и старше, но она его не школит, не то что девчонки-соседки.
Вовка сидел, в окошко поглядывал.
Вон рыжая шапка-ушанка мелькнула, и Аня с салазками же стоит под окошком, в лес кататься зовёт.
Хорошо в Мишелёвке. Далеко в лес не надо идти. Вот он лес, сразу за школой.
Тут и гора. Не так просто с неё на салазках скатиться: надо уметь между сосен рулить. Только доверили Вовке рулить самому, как Аню ребята позвали: в школу пора.
Вовка за Аней в школу пошёл. Няня шубы взяла, а из-за салазок стала ворчать. Но тут какая-то женщина к ней подошла, няня заулыбалась и забыла про санки.
Аня скорей Вовку за руку и скорее по лестнице вверх.
В класс вошла женщина, которая разговаривала с няней.
– Это с завода художница, – шепнула Аня. – Она приходит к нам часто.
Художницу звали Раиса Григорьевна. От неё и узнал Вовка о том, как горностай попал на Хайтинский завод. Он по берегу реки Белой пришёл.
Не зря у этой реки такое название – Белая. Издавна здесь находили белую глину. Из неё получался фарфор особенной белизны.
Как сделать, чтобы этот фарфор узнавали повсюду? Какую поставить марку? Надо придумать такую, чтоб её белизна говорила без слов. Что белее всего на свете? Снег белее всего. Белые зимние шубы зверей: ласки, зайца.
Но такой белой шубейки, как у горностая, ни у одного зверя нет.
Вот и решили: пусть на всех тарелках и чашках красуется зверёк в белой шубе, славит хайтинскую посуду.
Раиса Григорьевна достала из портфеля красивую чашку. Алые цветы на чашке горят, а по краю золотой ободок.
– Эту чашку я расписала, – сказала Раиса Григорьевна. – И горностая на донышке нарисовала. Мой горностай непоседа, он путешествовать любит. И не только по окрестной тайге. Он поведёт нас и в глубокую старину, и в дальние страны.
Итак, в путь за белым горностаем.

Агашки на чашках

Давным-давно, в старину, ещё при крепостном праве, работала на заводе у одного помещика крепостная мастерица. Звали её Агаша.
Разрисовывала Агаша фарфоровую посуду. Был у неё образец, снятый с немецкого фарфора. Вот его она и рисовала на чашках. Скучно было работать Агаше: весь день копирует один рисунок.
Одна только радость: завод среди луга стоял. Идёт Агаша работать по утренней росе, возвращается с вечерней, идёт, луговыми цветами любуется. Всё плохое тогда забывает Агаша. Но лето проходит быстро.
Однажды вьюжным и тёмным декабрьским утром задумалась над работой Агаша, дрогнула в её руке кисточка, линия вышла неточной. Мастер сильно разгневался, грозил пожаловаться помещику.
Тяжело на душе у Агаши; впереди долгая зима, крепостная работа. А если мастер помещику доложит – ей несдобровать.
Летом хоть утешение было – цветы.
Долго теперь лета ждать... И как получилось, не помнит Агаша, обмакнула она кисточку в алую краску, и на белой глазури расцвёл алый мак и луговая гвоздика с ним рядом.
Замахал мастер руками, затопал ногами.
– За такое не миновать тебе порки! Высекут! 
Помчался с «испорченной» чашкой к помещику, тот поглядел:
– Кто рисовал?
– Крепостная Агаша.
Повертел барин в руках чашку, покрутил и велел всю партию маками и гвоздиками разрисовать. И разрешено было Агаше рисовать всё, что только душа её пожелает.
Вот с тех дней и стали разрисовывать русский фарфор не иноземными, а русскими своими узорами.
А вольные, без образца цветочные росписи с тех пор так и прозвали «агашками».
Раиса Григорьевна подняла над столом чашку с марьиными кореньями. Солнечный луч заиграл на алом, заблестел на золотом.
– Наши росписи от старинных мастериц и мастеров пошли. Они нам подсказали рисовать с детства родное. То, чему душа и глаз радуются.
Хвалят теперь посуду с горностаем, но наш горностай носа не задирает, он знает: безымянные мастера привели его к славе. Раиса Григорьевна спрятала в портфель чашку с алыми цветами.
– А дальние страны? – обступили её ребята. – Вы обещали.
– Чтобы попасть в дальние страны, до завода надо дойти.
Ребята засобирались.

Горностай на пьедестале

Гуськом прошли проходную, поднялись по лестнице на самый верх. Вот и дверь с надписью «Музей». Открылась она, зажглись лампы. Вовка зажмурился: светло, как в летний полдень, и всюду полыхают цветы. Горят жарким цветом оранжевые жарки, алеют марьины коренья, кукушкины сапожки пестреют.
Знакомые ёлки и сосны увидел Вовка на чашках, кедровые ветки с тяжёлыми шишками.
– Вот они, наши «агашки», – сказала Раиса Григорьевна. – Ну-ка, кто отгадает, откуда эти цветы к нам на чашки попали? Вот эти саранки, к примеру?
Ребята сразу саранки узнали.
Есть скала над Белой, в июне там все ало от саранок. А незабудки с жарками с лугов заливных.
С высоких скал и таёжных полян попали цветы на тарелки и чашки. И вместе с ними по белому свету разъехались. В разных республиках нашей страны побывали они на выставках.
В Белоруссии выставка так и называлась: «Таёжные цветы».
И за границу попали хайтинские «агашки». Там на выставках побывали сервизы «Соболиный край», «Байкальские волны». Домой они вернулись с медалями.
Все подошли к витрине с детской посудой. Весёлая это посуда. Здесь все зверята хозяйничают: прыгают оленята, зайцы качаются на качели, медвежата уплетают малину.
А вот эти же зверята сделаны из фарфора, беленькие все, как снег сверкают. Эти фигурки скромно в витрине стоят. А фарфоровый горностай отдельно на пьедестале.
Знаменит хайтинский горностай – его в разных странах знают.

Игрушки с таёжной опушки

Рядом с музеем были мастерские. Здесь работали заводские художники. Отсюда выходили сервизы, каких никто раньше не видел. Художники их придумывали, лепили, обжигали здесь в маленьких печках, расписывали.
Заглянули ребята в одну мастерскую, а уйти не смогли: столько здесь было игрушек. Не из фарфора игрушки, из дерева, раскрашены весело, ярко, на полках стоят – вот-вот запляшут.
Хозяин комнаты дядя Володя сам предложил:
– Показать вам мои деревяшки? Они агашкам родня. Хожу по тайге – росписи для посуды выглядываю. И для моей деревянной семейки попутно ищу пополнения.
Семейка у дяди Володи большая: тут и храбрые солдаты, и гусары удалые, и смешные черти. А ещё зверята разные – поросята, гуськи, петухи. Всё народ добродушный, одни только пираты уж очень свирепы на вид.
– Ничего, – улыбнулся гостям дядя Володя. – Они у меня смирные, не ссорятся между собой. Чего им делить? Все в тайге из чурбаков да сучков родились. Сидят себе в чурбачках да в сучках, носа не высунут. А я в оба глаза гляжу, в оба уха слушаю. Тихо в тайге. Вдруг из коряги бой барабанный.
– Это я здесь стучу, барабанщик лихой! – пищит голосок из чурки.
– Матрёшку выточи или снегурку!
Пичужка на ветке тенькает, а я слышу – балалайка бренькает и вырежу балалаечника-мишку.
Всё посмотрели и в руках повертели. Да ещё и сказку послушали. Дядя Володя её рассказал.
– Вырезал я, ребята, из осины толстяка с бородищей длинной. Сам мордатый, брови мохнатые, топор в руках. Карабас-барабас получился. Знаете этого злого толстяка? И вот стал я замечать: исчезать стал с полки мой Карабас. Попросил Козу-дерезу:
– Последи-ка за ним, когда меня нет дома.
Выследила Карабаса Коза-дереза, острые глаза. Карабас-Барабас в тайгу ходит, молодые сосёнки рубит.
– Ты зачем губишь их? – напустилась на Карабаса Коза.
– Я их видеть не могу, – прорычал Барабас. Буратино-негодника кто спас? Сосна. А мою почтенную бороду она смолой залепила.
Рассказала об этом Коза игрушкам. Что тут было! Схватились за пистолеты пираты, из ножен выхватили сабли солдаты, навострили черти рога.
– Тебе жизнь не дорога? Мы игрушки деревянные. Каждое дерево в тайге нам родня.
Выгнали Карабаса на трескучий мороз. Замёрз он, стал стучаться в дома, а двери-то деревянные тоже. Ни одна дверь не открылась перед злодеем. Пришлось Карабасу прочь убираться. Никто его больше не видел в этих местах.
А его место на полке не пустовало долго. Матрёшка весёлая появилась на полке. Жарки, колокольчики, белянки по сарафану – сразу можно узнать, с какой эта матрёшка поляны. С ней рядом лесная кикимора-соседка, на одежонке мхи да хвощи, да болотные чахлые ветки. А третья соседка – русалка, на её сарафане картинка – старая мельница, ива дуплистая – тихая заводь на речке Хайтинке.
Посмотришь на игрушку, и она расскажет о родных местах.

Чудо-дерево

После музея вернулись в школу.
– А было бы лето сейчас, в лес бы отправились, – сказала Раиса Григорьевна.
Не только горностай родом оттуда, но и сами чашки. Бабушки и дедушки фарфоровых чашек – глиняные миски. А прабабки и прадеды в лесу родились. Они были покрепче наших фарфоровых хрупких красавиц – их вырезали из дерева.
Чтобы посуда не пачкалась и не впитывала влагу, её пропитывали льняным маслом и сушили в печках. Хорошо служила такая посуда, но людям хотелось, чтоб она ещё и красивой была.
Достала Раиса Григорьевна из портфеля миску. Красным и черным по золоту миска расписана. Травы по ней кудрявятся, ягоды алеют. На стол миску поставили: в классе светлей стало.
– И эта красавица была простой, деревянной! И чтобы так похорошеть, прошла через три царства!
В деревянном её выстрогали, проолифили, просушили. И в серебряное царство отправили. Здесь покрыли полудой, и миска заблестела – засверкала.
Полуда – оловянный порошок, а в старые времена был порошок серебряный. Но потом серебро сменили на олово – серебро дорого.
Покрыли миски полудой – стали деревяшки серебряными чашками. Тут за них и взялись мастера-расписчики. Чёрным и красным узоры нарисовали, диковинные цветы, ягоды, травы. Чашки на глазах расцвели. Но самое главное было впереди. В золотое царство отправлялась чашка. Её покрывали лаком и ставили закаливать в горячую печь.
Так в печи становился тёмным, желтовато-коричневым. Красного и чёрного цвета он не изменял, а серебро золотил. Золотом начинала сверкать прокалённая чашка – никто в ней теперь не узнал бы простецкую деревяшку.
Вовка вспомнил, где он всё это видел – в доме-подарке, где Мария Григорьевна ложку ему подарила. Она ему и узоры показывала, которыми чашки да ложки расписывают – «травку», «кудрину», «листок».
Раиса Григорьевна сказала, что эти узоры знают все мастера. 
Они старинные, пришли к нам из Древней Руси. Узоры лесные. Пышные травы, яркие цветы, гибкие ветки на чашках и блюдах не осыпались – цвели и зимой. Через века прошли – не осыпались, всё так же пышны, ярки и кудрявы. Ребята разглядывали в альбоме узоры и узнавали в них знакомые с детства цветы и травы. А вот один цветок никак не могли узнать. То ли это цветок, то ли дерево.
Если это цветок, то почему на нём птицы поют и растут из тычинок золотые плоды?
Нет, это дерево всё-таки. Но почему у него крона будто венчик цветочный?
На огромный тюльпан похоже оно.
– Это особое дерево, – объяснила Раиса Григорьевна. – Оно к нам пришло из старинных легенд. Стояло оно среди бесконечных водных просторов, две птицы на нём и свили гнездо. Отсюда и пошла, по преданию, жизнь на земле.
Легендарное дерево назвали «деревом жизни» и стали по-разному его рисовать. Крона его стала похожей на цветок, украсили его ветки всеми плодами, какие только растут на земле, мёд капал с листьев необыкновенного дерева, а из корней бил источник живой воды.
Чудо-дерево стало изображать природу, вечную и щедрую. На всех росписях непременно рисовали его. Люди знали: оно – корень жизни. Всё пошло от этого дерева: и красота, и сама жизнь.

Фарфоровый колокольчик

– Отгадай, что у меня есть?
Аня спрятала руки за спину, и что-то у неё в руках зазвенело.
– Будильник! – крикнул Вовка.
– А вот и не будильник.
На Аниной ладошке перламутром переливался фарфоровый колокольчик.
– Дай мне позвенеть, – попросил Вовка.
Колокольчик звякнул «динь-динь».
– Вы зачем мой колокольчик трогаете? – вошла в комнату Лена, Анина старшая сестра, и взяла у Ани колокольчик. – Мне его подарили, когда я школу закончила.
– Динь-дон! – сказал колокольчик снова.
– Вот так наш школьный звонок звенел по утрам, – улыбнулась Лена. – А ему гудок заводской вторил. Летом школьный звонок молчал, а гудок заводской летом гудел, не отдыхал. Мы по гудку просыпались и на завод бежали.
– Лена посуду помогала делать, – похвасталась Аня.
– Все помогали. Вот завод всему нашему классу и подарил колокольчики на память. О школе и о нашем заводе.
Колокольчик сделали из самого лучшего фарфора. Только тонкий фарфор так звенит.
Лена опять позвонила в колокольчик, только совсем тихонько.
– Помнишь, сосульки в нашем снежном доме так же звенели?
– Помню, – обрадовалась Аня. – Нам, Вовка, папа из снега дом построил и окошки в нём сделал. Сидим мы с Леной в нашем доме, солнце стало пригревать, и над нашими окошками, как над настоящими, сосульки натаяли. Ветер подул, сосульки закачались, зазвенели. Тоненько так, будто льдинки на реке Белой в ледоход.
– Скажешь тоже. На Белой не льдинки, а льдины огромные. Это на мелкой Хайтинке льдинки.
– На Хайтинке хорошо, – зажмурилась Аня. – Вода светлая, тёплая и песок мягкий. А помнишь, две серые цапли свили гнездо на Хайтинке? Так важно, свысока на уток глядели. Однажды мы пришли, а цапель нет. И нам сказали, что цапель убил браконьер.
Лицо у Лены серьёзное стало.
– Я об этом в школьном сочинении писала. Я тогда решила, что буду учить детей любить природу, чтобы никто из них не стал браконьером.
– Моя Лена на учительницу учится, – сказала Аня важно. – Она теперь к нам на каникулы приезжает.
Вовка сразу прямее сел и стал называть Лену «на вы».
– А по какому предмету вы учительницей будете?
– По литературе и русскому языку. И ещё обязательно уроки родной природы буду вести.
– Лена за такие уроки уже «пять» получила.
– Не за урок, грамотейка, а за реферат. У нас в Мишелёвке был слёт пионерских лесничеств. Победителей слёта наградили путёвками в областной лагерь «Юный эколог». Там всем давали темы для рефератов. Я себе выбрала тему «Урок родной природы».
– Ленка там про меня рассказала, – похвасталась Аня. – Про то, как я маленькая была. Мне тогда так хотелось большой быть, как Лена. И всё, что у маленьких, скучным казалось. Даже Дед Мороз и Снегурочка. Я и на ёлку в детсад не пошла, меня и ругали, и уговаривали. А Лена одела меня и в лес повела.
– Ага, не забыла тот лес! Там, видно, туман прошёл полосой. Кругом хвоя зелёная, травы сухие желтеют. А среди зелени и желтизны будто промережено белым – в инее деревья и травы, узорные, кружевные. «Вот, говорю я, – здесь Дед Мороз проходил к вам в детский садик на ёлку. У тебя сразу глаза стали большие-большие. Пришли мы домой, ты села и давай лес рисовать вместе с Дедом Морозом».
– Теперь-то я большая, – вздохнула Аня. – Но как на то место зимой приду, всё мне кажется: вот-вот Дед Мороз выйдет из-за ёлки.
– И я этот лес в городе всегда вспоминаю. И ещё, как по Белой на плотах спускались и восход солнца встречали.
– Это тебе колокольчик не даёт забывать, – сказала серьёзно Аня. – Ты ведь для этого его с собой берёшь, когда уезжаешь.
Лена задумалась, а Вовка спросил:
– А тем, кто никуда не уезжает отсюда, такие колокольчики тоже дают?
– Тоже дают, – улыбнулась Лена.
– Тогда хорошо. Значит, и Ане дадут. Ты ведь из Мишелёвки никуда не уедешь?
– Не уеду, – сказала Аня.
– И я бы тоже не уехал.

О чём была песенка

«Сойдёте на сорок шестом километре, свернёте налево, а там до нас рукой подать», – так объяснили папе, как искать ему лагерь «Юный эколог».
Папа и Вовка всё выполнили точно – сошли с автобуса, что шёл до Листвянки, на сорок шестом километре и вот целый час уже шли, хлюпая по воде то глубокой, то мелкой, то прозрачной, а то и не очень. После долгих июньских дождей разлились здесь в низине ручьи и речушки.
Папа прыгал с кочки на кочку, протягивал Вовке руку и вида не подавал, что он беспокоится. Но Вовка-то понял, что он беспокоится, понял, когда к ним навстречу вышли ребята с голубыми повязками на рукавах. Папа так сильно обрадовался, что шли правильно, не заблудились, что перестал прыгать по кочкам, зашлёпал прямо по воде. А потом они с Вовкой (мокрым вымокнуть вовсе не страшно) перебрели какую-то речку и увидели палатки. Возле палаток просыхали на солнце одеяла и спальники, и ребята, окружившие Вовку, сказали, что ему повезло: он мокнул только снизу, а их ещё сверху поливало дождём, но с сегодняшнего дня все дожди кончились, это им точно сказали.
Вовка в ответ пробурчал, что он вовсе дождя не боится и пусть дождь ещё идёт хоть неделю. На него замахали руками.
Хорошо, что сам дождь приглашения Вовкиного не услышал. 
А иначе ни за что не быть Вовке в тех дальних походах, что он побывал. И не пришлось бы им с папой столько увидеть и узнать, а папе обо всём этом интересно написать.
Вовка проснулся от того, что услышал: у самой палатки что-то булькает звонко. «Речка, – решил было Вовка. – Тальцинка». Речка тоже журчала недалеко от палатки, но её голосок торопливей и звонче, а этот был глуше и равномернее, словно бы кто-то камешек круглый в ковшике перекатывал.
«Это не речка, это, наверное, птичка», – сообразил Вовка выскочил из палатки.
Никакой птички он не увидел и побежал умываться. Только поудобнее на камне устроился, опять звук непонятный услышал. Только теперь Вовке он немного другим показался: не круглую гальку катали, а словно бы прятался кто-то в кустах тальника и крутил без устали ручку зелёной шарманки. И вдруг стих голосок. Кто это был? Никто не ответил ему.
Солнце не пробивалось сквозь крышу шатра из тальника и черёмух. Но на полянке Вовка зажмурился даже – так оно ярко блестело.
Солнцу все были в лагере рады, можно смело отправляться в поход. В поход вёл ребят Валерий Михайлович Наумов. Он велел Вовке надеть на голову полотняную кепку, на ноги – резиновые сапоги и объяснил, что предстоит им не просто поход, а поход экологический.
Что это такое, Вовка не знал и побаивался: а вдруг он чего не сумеет и над ним смеяться начнут.
Но когда уже выходили из лагеря, из палатки преподавателей выскочил и пристроился к отряду мальчишка совсем уж дошкольного вида, и Вовка повеселел.
На всех были резиновые сапоги, шлёпать в них по воде было одно удовольствие.
И всё-таки здорово было, выйдя на сухую поляну, побегать по прохладной траве босиком. Побегали и уселись вокруг Валерия Михайловича. Он попросил оглядеться и назвать все цветы, что росли на поляне.
– Незабудки, лютики, клевер, – громче всех крикнул Вовка.
– А теперь назовём все травы.
Травы были знакомые, но как их назвать, Вовка не знал. Он привык называть их по-своему: «колоски», «хвостики», «колючки», «задиры».
А ребята, будто горох из мешка, стали сыпать названия – лисохвост, мятлик, мята, тысячелистник, вороний глаз. Больше всех назвала Настя Романова.
– Молодцом, – похвалил её Валерий Михайлович. – Юный эколог должен знать в своём доме каждую травку в лицо и по имени.
– Как в своём доме? – переспросил его Вовка.
– «Эко» значит по-гречески дом. У нас, у людей и у животных, растений и птиц один общий дом – земля. И мы должны в этом доме порядок поддерживать и следить, чтоб не обижали в нём никого, ни самых маленьких, ни самых больших.
Когда отдохнули, к другой поляне пошли. Она была близко от тракта и похожа на ту, цветочную, тоже будто бы круглое зеркало в раме из белых берёз.
Только ни незабудок, ни жарков здесь не было и в помине. Рос на поляне один подорожник. Остановились на этой поляне.
– Какой вопрос всегда и везде должен себе задавать юный эколог? – спросил сразу Валерий Михайлович.
– Вопрос «почему»! – хором сказали ребята.
– Так вот, спросим себя: почему здесь один подорожник?
И тогда один восьмиклассник ответил:
– Потому что эта поляна близко от тракта. Метров пятьсот до него. Туристы здесь отдыхают. Они вытоптали траву и цветы, а на башмаках принесли семена подорожника.
– Кому же от этого плохо? – спросил Валерий Михайлович.
– Людям, – сказали одни. – Без цветов некрасиво.
– Насекомым разным и мошкам, тем, что жили в цветах.
– А значит, и птицам, которые ими питались!
– И деревьям, деревьям. Их плоды эти птицы клевали и семена распространяли.
– Меньше птиц стало, меньше деревьев выросло.
– Если деревьям, то человеку! Человеку плохо жить без деревьев. – И сразу показалась всем грустной красивая, на зеркало похожая поляна.
– Для того, чтобы таких полян в лесу было совсем мало, нужно устроить для туристов постоянные места отдыха. И кострища постоянные, уже оборудованные.
И все согласились с ним.
Когда возвратились в лагерь, солнце стояло уже высоко, припекало вовсю.
Как чудесно было умыться в прозрачной холодной Тальцинке. Но того, кто утром здесь распевал, сейчас не было слышно. И Вовка вдруг испугался. А вдруг певец-невидимка исчез? Исчез, как исчезли с круглой поляны незабудки и лютики. И Вовка больше его никогда не услышит? Но нет, вечером, как только солнце коснулось верхушек темнеющих елей, снова вдруг тронулось с места таинственное колёсико.
Снова медленно завертелась расписанная травами и цветами невидимая шарманка.
Вовка даже засмеялся от радости. Он пока не узнал, кто был этот музыкант-невидимка. Но он понял зато, о чём его песенка.
Пусть всегда будет так, как сегодня. Пусть алеют марьины коренья, пусть Тальцинка журчит, пусть купаются в чистой воде кусты тальника.

Пилотка с ласточкой

После завтрака раздавали повязки зелёные и голубые. Голубые получили ребята из речного патруля, зелёные – из лесного.
Вовка попросился в лесной. И вот на нём зелёная пилотка и повязка на рукаве. Пилотка Вовке велика, но это его не смущает.
Вон у Дениски и дошкольника Димки пилотки вообще на ухо сползают. Пока собирался патрульный отряд, пока старшие заряжали фотоаппараты, Лариса Васильевна младшим сказку рассказала.
Лежала в траве на поляне пилотка, на пилотке – значок голубой с быстрой ласточкой. Видно сразу – девчонка её потеряла. Потеряла и не нашла.
Прыгал на поляне зелёный кузнечик, прыгал, скакал пилотку увидел.
– Какой славный домик! – обрадовался кузнечик. – С ласточкой домик. – Залез под пилотку и сидит.
Лягушка на домик полотняный наткнулась:
– Вот домишко как раз для меня! – Залезла туда, разинула рот. – Ага! Да тут кузнечик живёт.
Кузнечик испугался, упрыгал.
Бежал бурундук-полосатик, только сунулся он под пилотку, кузнечик к нему подскочил:
– Ой, не лезь, там лягушка сидит, она тебя слопает!
Бурундук храбрый был, шмыгнул под пилотку – и правда, лягушка.
– Это мой дом, уходи!
Надулся бурундук:
– Тебе, пучеглазая, верха надо мной не держать!
Стали ссориться: бурундук верещит, лягушка на месте так и подпрыгивает. Летела зелёная птица-конёк.
– Что такое? Пилотка в траве так и пляшет-подпрыгивает.
Опустилась в траву и весь спор услыхала, сунула нос под пилотку.
– Эй вы, спорщики-несговорщики! Это не дом, а пилотка. Её девочка из зелёного патруля потеряла. Её друзья в таких же пилотках были. Они по лесу ходили, порядок в лесу наводили. Шли ребята в таких пилотках, на руках повязки зелёные, вдруг услыхали – музыка гремит на весь лес, люди в лесу отдыхают. Подошли к ним ребята:
– Приятного отдыха! Только и хозяевам дайте отдохнуть. 
Люди удивились:
– Какие хозяева тут?
А ребята в ответ:
– В тайге птицы и звери хозяева. Вы музыкой громкой распугаете.
Извинились люди, приёмники выключили, стали слушать, как птицы поют.
Бурундук подумал, припомнил:
– И я видел этих ребят. Туристы пришли, костёр возле старой берёзы хотели устроить, а там, под берёзой, нора у меня; вот натерпелся я страху! Только ребята с зелёными повязками не разрешили туристам костёр разводить.
Проводили их до специальной стоянки, там кострища уже устроены.
Эти «зелёные» ребята не злые. Надо пилотку им возвратить.
Только лягушка бурундука слушать не хочет:
– Я зелёная тоже. А от них себе пользы никакой не видела.
Рассердился конёк – зелёная птица:
– Тебе, лягушка, надо перед ребячьим патрулём извиниться. Где ты живёшь?
– На лугу заливном возле речки.
– Чистая вода возле речки?
– Чистая да тёплая. Не вода – красота.
– А это ребята следят, чтобы она такая была, чтобы в той речке машины не мыли. Ты бензин ведь не любишь?
– Терпеть не могу! Я кувшинки люблю.
– И за кувшинками эти ребята следят, их охраняют. Вылезай из-под пилотки. Отдадим её тому, кто её потерял.
Свистнула птица-конёк – слетелись к ней горихвостки, овсянки, другие коньки. Подхватили пилотку со значком-ласточкой и унесли к речке, к палаткам. Повесили на колышек – виси-сохни па солнышке!
Закончила Лариса Васильевна сказку, пришли ребята с фотоаппаратами, и отряд отправился в рейд.
Обошли туристские стоянки, всем, кто в лесу отдыхал, раздали листовки, показали поляны, где можно полюбоваться цветами. Фотографировать не пришлось – никто не нарушил покоя таёжного и порядка.
Вернулись ребята к своим палаткам, повязки и пилотки дежурному сдали. Ни одной пилотки не потеряли.
Чем больше таких пилоток, тем меньше обиды тайге.

На всех хватит дятлов

Папа и Вовка сидели в самой большой палатке. На палатке висела серьёзная вывеска: «Экологическая лаборатория». В палатке были микроскопы и разные линзы, на стенах таблицы, на полках – альбомы.
Папа перелистывал один за другим, Вовка смотрел ему через плечо.
– Папа, давай посмотрим вот этот, здесь дятел нарисован красивый.
Дятел был красивый, пёстрый, в красном берете. Под рисунком надпись: «Наблюдения Олега Рыбкина, ученика 39-й школы города Ангарска». Вовка стал читать наблюдения:
«Я нашёл берёзу, где живёт дятел. Она старая, высота её 11 метров. Высота от земли до гнезда 3 метра 39 см. Я наблюдал за дятлом с 10 июня по 2 июля. У дятла уже были птенцы. У этого дятла было три птенца-красноротика. Самочка осторожно осмотрится по сторонам и положит птенцам в клюв пищу. Кормит десять минут. Дождётся прилёта самца и опять улетает за кормом. Самец летает за кормом недолго – всего три минуты. Гнездо они выбрали для себя очень удобное – над ним на стволе берёзы гриб-трутовик, он вместо крыши защищает гнездо от дождя».
– Молодец этот дятел, старательный, – похвалил Вовка.
– А Олег не старательный разве? Наблюдал каждый день с пяти утра до восьми, когда дятлы кормят птенцов. Ты вот сумеешь встать в такую рань?
– Не знаю, – сказал честно Вовка.
Папа взял в руки другой альбом «Экология гадюки», прочёл он на обложке и открыл страницу так осторожно, будто в альбоме водились живые гадюки.
«Долина реки Тальцинки является местом, довольно плотно населённым обыкновенной гадюкой». Папа нахмурился, стал читать дальше. «В отдельных очагах в активный период на одном гектаре можно встретить до девяноста гадюк». Папа покосился на Вовку. Вовка всё ещё рассматривал гнездо дятла и думал о том, как дятлятам уютно в гнезде под грибом, когда идёт дождь.
Папа читал дальше: «Замеры животных, учёт их, описаниe внешнего вида производились мной путём отлова животных». Потом он узнал о цели работы: «Цель моего реферата – защитить гадюк от туристов. Ведь гадюки приносят большую пользу и в общем-то миролюбиво относятся к людям и, если их не беспокоят, первыми не нападают».
Папа дочитал альбом до конца, проникся большим уважением к автору, но его исследование спрятал подальше: вдруг экология гадюки увлечёт Вовку больше, чем жизнь пёстрого дятла?
А вот о том, как Андрей Калимасов и Мотык Алёша наблюдали в Медвежьем распадке за косулей и лосем, они с Вовкой вместе читали. Рано утром, пока на траве не обсохла роса, выходили следопыты Андрей и Алёша и искали следы косули и лося. Они обнаружили место водопоя лосей, лосиху с лосёнком. Они нашли косульи следы и по этим следам подсчитали, что в Медвежьем живёт пять косуль.
Андрей и Алёша стали за ними наблюдать и узнали, что косули не любят жары. Во время жары вот как они поступают: сбивают слой почвы на двадцать – тридцать сантиметров и на этой прохладной земле устраиваются на лёжку.
Вовке понравилось читать про косуль, и он сказал папе, что тоже, наверное, в Медвежье пойдёт наблюдать.
– А ты уверен, что в этом Медвежьем медведи не водятся? – встревожился папа. – А вот я не уверен. Ты ещё второклассник и возьми себе тему попроще.
– Дятлов Лыткин уже наблюдает.
– Хватит их на всех, – сказал папа строго.
Дятлов и правда хватило на всех. Дятловедов собралась большая компания. Мальчишки все вместе мастерили искусственный клюв. Наблюдателям нужно было знать, сколько пищи за раз нужно птенцам приносить, чтобы выросли они дятлами с большими и крепкими носами, стали важными птицами, «лесными докторами».

Ночные глаза

Месяц над Лысой горой с каждым вечером всё наливался. И когда он похож стал на спелую дыню, объявили, что будет поход. Но как только собрались, луна спряталась, будто назло. Вовка хотел бежать за фонариком, но Димка его остановил. Димка был младше на целый год, но в лагере жил уже второе лето.
И Вовка послушал его – фонарик не взял. Шли по лесу цепочкой, рука на плече того, кто впереди. А самый первый – Валерий Михайлович.
И всё равно Вовке было не по себе: очень уж близко теснились деревья, сучья лезли в глаза, коряги подсовывались под ноги. Лес был совсем не похож на весёлый зелёный дневной.
Не видно цветов и птиц не слыхать, а в тёмных кустах всё мерещатся совы да волки. Посредине поляны – берёза повалена.
– Отдых! – скомандовал Валерий Михайлович, и когда все устроились на этой берёзе, сел рядом с Вовкой.
И как он угадал, о чём думал Вовка? Значит, он угадал, потому что сказал:
– Страшно ночью в лесу? А страшно потому, что не видишь его. Нет у тебя ночных глаз, они у тебя только дневные.
– А почему дневные?
– Потому что только днём умеешь видеть, а ночью нет.
– Я фонарик взять хотел, а Димка сказал, что нельзя.
– Правильно он сказал. Если страшно, пока вон тот фонарик возьми. – Валерий Михайлович показал на мерцающий в траве светлячок.
Вовка с Димкой кинулись к светлячку. Вовка первый нашарил его в росистой траве.
– Пока свои ночные глаза не появятся, этот глазок поможет глядеть в темноте.
Вовка поднёс светлячка к самым глазам и стал вглядываться в самую чащу. Но как ни старался, ничего он там не увидел.
– Ты чего-нибудь видишь? – толкнул он локтем Димку.
Валерий Михайлович прижал палец к губам.
– Тише! Для того, чтобы увидеть, надо сидеть тихо-тихо и слушать.
Вовка даже дышать перестал, не шелохнувшись, сидел рядом с Димкой. Вдруг прошумел ветерок и принёс с собой запах цветов.
«Вечерницы пахнут», – подумал Вовка. И только подумал, как сразу представились ему в тёмной траве пахучие цветы-вечерницы. И словно бы услышал, как они ему шепчут:
– Мы здесь, на поляне, ты видишь нас? Мы не боимся ночной темноты, а ты?
Вовка хотел им ответить, но разговаривать было нельзя.
Сидели, затаившись, и слушали. Лягушки заквакали:
– Ква! Ква! В нашу сторону не ходите, у нас тут вода.
– Не пойдём, – сказал Валерий Михайлович. – Знаем, у вас там болото. А мы сейчас в гору подниматься начнём.
Все встали с берёзы. На пары разбились. Вовка и Димка вместе пошли.
– Ушки на макушке держите, тогда и без светлячка в темноте всё разглядите, – посоветовал им Валерий Михайлович.
Но Вовка всё-таки светлячок в лист черемши завернул и карман рубашки спрятал.
Подошли к высокой горе. Вся в ёлках гора. А внизу – кусты голубицы и кедры высокие. В голубичнике шорох раздался. Димка Вовку за руку схватил.
– Слышишь, шуршит? А вдруг это волк?
Шуршать перестало, послышался свист.
– Ой, это птица какая-то, – поправился Димка.
– Ага, птица, с четырьмя лапами только, – прошипел в ответ Вовка. – Бурундук, вот кто это.
И в ответ засвистел, подтвердил бурундук:
– Это я, полосатый сладкоежка. Ищу паданки-орешки, волков тут никаких нет. Привет!
– Конечно, – заныл Димка. – Ты себе забрал светлячка, вот ты и увидел бурундука. Дай, теперь я понесу.
Вовка отдал ему светлячка. Стали подниматься на гору. Вся гора ельником поросла. Вовка ещё в лагере звал эту гору Еловой и всё думал про ёлки: «Зачем им понадобилось на гору лезть, карабкаться так высоко?»
Издалека казалась высокой гора, а пока поднимались, ещё выше и круче она показалась. Наконец, поднялись, отдышались. И тут Вовка понял, зачем ёлки на такую высокую гору вскарабкались. Из-за звёзд...
Здесь каждая ёлка вершинкой до звезды доставала и каждую ночь праздничной новогодней была. Только новогодние звёзды на ёлках стеклянные, а здесь были звёзды настоящие, живые.
От них на горе было светлей, чем внизу. И Вовка подумал, звёзды – тоже ночные глаза – видеть в ночи помогают.
Валерий Михайлович словно бы его услыхал, стал про звёзды рассказывать. Так выходило, что звёзды и правда – ночные глаза. Но только вовсе не светом своим звёзды помогают, они – ночные глаза для тех, кто знает их расположение, они дорогу помогают находить. Валерий Михайлович рассказывал, как ориентироваться по звёздам. Все его слушали и смотрели вверх. Димка зашептал:
– Звёзды зелёные, как светляки. Сейчас мы посмотрим, зеленей. Он достал свёрнутый лист черемши, развернул его – нет светлячка. Видно, когда лезли на гору, Димка его потерял. Когда с горы вниз спустились, стали глядеть, нет ли в траве ещё светлячков.
Нет, не хочет показываться ночной глазок.
– Всё, – решил Вовка, – теперь только на себя надеяться надо.
Он шёл осторожно, слушал в два уха. Шишка упала, пискнула мышь. Сова где-то ухнула.
– Свись! Свись! – Будто кто предупредил: – Будь осторожен, не оступись!
Вовка взял за руку Димку.
– Сейчас будем прыгать, тут ручей.
Димка хотел руку вырвать. Но тут пахнуло смородиной, свежим запахом быстрой воды, послышалось её бульканье и весёлое лопотание. За ручьём, на поляне, светлячков было как на небе звёзд. Но мальчишки не потревожили ни одного.
Светлячки светлячками, но лучше свои ночные глаза.

Птичий хор и его дирижёр

За пологом палатки только начало светать, когда Вовку затормошили:
– Подъём!
Вовка полез в спальный мешок с головой.
– Дятлов проспишь! – крикнули в самое ухо. – Вставай! 
Вовка высунул нос из палатки и в белом густом, словно вата, тумане увидел совсем незнакомых людей. Когда вылез наружу, оказалось, что люди знакомые – все их ребята. Только они от комаров позакутались и все бинокли на шеи навесили.
Только один человек был незнакомый. Он сказал, зовут его Юрий Анатольевич, что по профессии он орнитолог и сюда он приехал учить птиц наблюдать. У Юрия Анатольевича тоже был бинокль.
Вовка подумал: «И зачем он ему, этот бинокль. Вот какой он высокий. Без бинокля может в любое гнездо заглянуть».
Гость шагал широко, руками размахивал, в правой руке – пёстрое пёрышко птичье. Когда останавливался, ребята облепляли его, как берёзу опята. Смотрели, куда он показывал. А Вовка ещё и на пёрышко поглядывал, что было у гостя в руке: неспроста, видно, он взял с собой пёрышко.
Вовка стал наблюдать: остановится Юрий Анатольевич, скажет тихонько:
– Сейчас вы услышите пенье овсянки.
Взмахнёт пёстрым пёрышком – и тотчас же овсянка тоненько свистнет.
– А сейчас чечевицу будете слушать. 
Поднимет вверх руку, будто дирижёр, из кустов голосок любопытный спросит:
– Витю видел? Витю видел?
– Не видели, – отвечают ребята, – а тебя вот увидим сейчас.
Пока ребята в бинокли чечевицу разглядывают, гость скажет совсем уже таинственно:
– Сейчас один филин другого на чай звать будет. – Пёстрое пёрышко мелькнуло над головой, и голосок чистый, протяжный, выговаривать стал:
– Фи-лин, фи-лин, иди чай пить!
Бинокли показали ребятам филина. Дрозд чёрный – вот он кто этот филин... Самые скрытные птицы слушались пёстрого пёрышка, отзывались на его взмах.
Только глухая кукушка не показывалась, бубнила в чаще: бу-бу-бу.
– Знаем, почему прячешься, – поддразнил кукушку птичий дирижёр, – совесть твоя нечиста, кукушат своих не растишь – подбрасываешь.
– Не бу-ду, не бу-ду, – бубнила кукушка. 
Ясно, обманывала. Сорокопут без бинокля дал себя разглядеть: сидел на еловой вершинке, как на картинке. Сидел и молчал.
– Не писан для тебя птичий час, – поругал его Юрий Анатольевич.
– Какой птичий час?
– А тот, что сейчас. Птицы солнце выкликают, все сейчас поют.
Подала голос завирушка, хотела соловьём спеть и сбилась.
И совсем не сбиваясь, близко, отчётливо донеслась хорошо знакомая Вовке невидимка-шарманка. Только чуть звонче играла она, веселее, чем вечером. И быстрее – за солнцем она поспевала, а оно уже поднималось над лесом.
– Этого певца вы, наверное, слышали. Это таёжный сверчок.
Вовка чуть свой бинокль не выронил.
– Так это сверчок? Настоящий сверчок? И живёт на дереве?
Птичий дирижёр рассмеялся:
– Это, конечно, не сверчок. Так прозвали его за его монотонную песенку.
Вовка поднёс бинокль к глазам: сейчас он увидит птицу-сверчка.
– Смотри не смотри, сверчка не увидишь. Он скрытно живёт.
Вовка бинокль опустил.
– Я покажу его на картинке тебе в птичьем справочнике.
– Раз картинка есть, значит, видели его, и я буду смотреть, пока не увижу.
– А он сейчас замолчит. Птичий час на исходе, птицы встретили солнце, пора им мошек да гусениц ловить – птенцов кормить.
Ещё раза два взмахнул пёстрым пёрышком дирижёр – отозвались горихвостка да пеночка. Кто куда разлетелся, захлопотал птичий хор. Стало тихо в лесу. Вовка шёл и про пёстрое пёрышко думал: и как это выходит, что его птицы слушаются. Набрался духу и, наконец, спросил.
Юрий Анатольевич рассмеялся:
– И без пёрышка слушались бы. В птичий час, на рассвете все птицы поют. В таком хоре каждый певец мне явственно слышен. А вы пока ещё неопытные слушатели, для вас голоса сливаются. Вот я заранее и настраиваю на один какой-нибудь голосок, на песню овсянки, к примеру. Напою её вам, вы её в хоре сразу и выделите. А пёрышком? Да с ним просто идти веселей.
И всё-таки Вовка решил: найду я себе такое же пёрышко. Буду слушать птичий хор. Голоса научусь различать и таёжного сверчка подкараулю, буду за ним наблюдать долго, осторожно.
Если каждый день в птичий час вставать, птичьим дирижёром стать можно.

Зелёный грузовик

Тракт был не близко от лагеря. Но Лена иногда прибегала туда. Стояла и слушала: не едет ли грузовик.
Издалека узнавала его по стуку мотора, гадала, что везёт:    муку, кирпич или цемент.
Чем бы ни был гружен грузовик-работяга, всегда он вёз Лене привет. Привет от отца.
Он водитель. Разный груз возит его грузовик. Летом – зелёное сено, осенью – спелое, жёлтое зерно, зимой белый груз возит – снег на поля. А сам грузовик всегда зелёного цвета, самого лучшего – цвета лета.
Летом, когда в школу идти не надо, отец с собой в рейсы Лену берёт, в дальние рейсы на несколько дней. Сидит она в кабине, за окошком то хлебное поле проносится, то луг, то река, то тайга. Ночь наступит, станет темно за окном, всё равно Лена знает, где она едет: то мёдом гречишным поле дохнёт, то луг – луговыми цветами, то сырой овраг – грибами. До чего туда хочется – на луг, в поле, в лес. За короткую остановку стараются Лена с отцом на деревья, на траву, на цветы насмотреться, а Лена ещё и от отца научится угадывать целебные травы, съедобные корешки находить. Научилась грибы различать, чай таёжный заваривать: прошла в рейсах науку, какой в школе не учат – спасибо отцовскому грузовику.
А если отец в рейс один уезжает, ждёт не дождётся, когда возвратится, долго от него не отходит: пахнет отцова спецовка бензином, ветром дорожным – отцовские волосы, руки – спелым зерном.
– Вырасту – буду водить грузовик, – так Лена отцу и сказала.
Он посмеялся:
– Сто раз передумаешь...
Не сто раз передумала Лена, а всего только два. Первый раз передумала, решила: биологом буду. Тогда за юннатскую работу её отправили в лагерь «Юный эколог».
Здесь она с малышами сдружилась, с Димкой и Вовкой. Городские они, ничего-то не знают. Про вкусные лопуховые калачики никогда не слыхали, сладких корешков медуницы не пробовали. А сколько рёву, если укусит пчела! Лена учила: сорви одуванчик, натри соком из стебелька – укус и пройдёт. Рассказала ребятам про зелёный отцов грузовик, про белые медовые гречишные поля, про то, как звенят в овсах колокольчики. Мальчишки слушали Лену, вздыхали:
– А у нас интересного нет ничего. Вот вырастем – сразу в дальние страны уедем.
– Вы как те чечевички, – сказала им Лена. – Вылупились только и уже заскучали. И в ваших местах тоже красиво. Только нужно смотреть.
– Какие ещё чечевички? – надулись мальчишки.
– Мне про них папа рассказывал. Вы послушайте тоже.
Росла среди леса большая берёза. В ней было дупло. В дупле – гнездо. В гнезде – два голубых яичка. В каждом – маленькая чечевичка.
– Тюк! – стукнула носом в скорлупу одна. – Скучно тебе там?
– Ещё как скучно. Давай выйдем отсюда!
– Давай, только вместе.
– Тюк! – дружно стукнули они клювами.
Пошли по скорлупе похожие на звёздочки трещины, и чечевички оказались на воле. Глядят: где это они очутились?
Видят: берёза высокая, над ней купол синего неба.
– Тю! – пропищала одна чечевичка. – Сидела я в голубом яичке, разбила его – и вот попала в другое. Оно голубое тоже, только больше.
– Тю! – подхватила другая. – Значит, и здесь будет скучно. Не будем мы здесь сидеть. Тюкнем как следует?
– Тюкнем.
– Тюк, тюк, – застучали они носами.
Не поддаётся прозрачная синяя скорлупа. И вдруг поддалась – потемнела и вся покрылась блестящими трещинками.
– Тюкнули! – чечевички стали подпрыгивать, чтобы вылезти из скорлупы.
– Ш-ш-ш – не спешите, – прошелестела берёза. – Вам пока так высоко не достать. Подрастите сначала. Научитесь летать.
Подросли чечевички, вылетели из гнезда.
Какое свежее утро стояло в лесу!
Каждый листик держал на ладони росинку. Каждый цветок катал её в чашечке.
– Смотрите, как хорошо в нашем лесу! Смотрите, – шептала берёза.
– Ничего себе, – свистнули чечевички. – И завтра так будет?
– И завтра, и всё лето.
– Тю! Скука какая! Каждый день одно и то же. В голубых яичках мы не стали сидеть. И здесь тоже не будем.
Дождались они вечера, появились на тёмном куполе неба светлые трещинки.
– Сейчас вылезем отсюда, – пропищали чечевички. – Прощай, берёза!
– Ш-ш-ш, не спешите. Это вовсе не трещины, это высокие звёзды. Вам до них не достать. Туда могут летать только люди.
Чечевички захныкали:
– Нам здесь надоело!
– Вот погодите, окрепнут крылья у вас и улетите с поляны. Далеко, в дальние страны. А весною вернётесь опять. Потому что нет лучше родной стороны.
– Ты так говоришь, потому что нигде не была. Мы не вернёмся. Прощай!
Первым же ветром сбило чечевичек на землю, сломались у них неокрепшие крылья.
Подобрал их старый лесник, стал лечить.
Чечевички печалились:
– Не видать нам теперь дальних стран.
– Полетите. Как осень – так пуститесь в путь, а весной возвратитесь опять. Нету лучше родной стороны.
– Значит, правду нам говорила берёза. Она нигде не была, а всю правду знала...
– Потому что любила свой лес. И вас тому же учила. Это наука большая. Не знаешь её – в беду попадёшь. Вот вы и попали.
Чечевички вздохнули.
– А ещё она нам говорила, что люди летают до звёзд. Как там, лучше, чем у нас тут?
– Те, кто там был, говорят: нету лучше нашей земли, – отвечал им лесник.
Вовка и Димка послушали сказку и убежали: горн всех позвал на вечерний костёр. На костре сказки рассказывали, Вовка Ленину рассказал, значит, запомнил.
Лена подсела к Валерию Михайловичу.
– Я раздумала биологом быть. Пойду в педучилище. Буду ребятам рассказывать, как красиво у нас, про зелёный отцов грузовик расскажу.
Вот сколько у природы защитников прибавляется. Целый грузовик!

Зелёная армия

В тот вечер, когда Валерий Михайлович беседовал с Леной, он ей рассказывал, как сам он стал воспитателем. Он на охотоведа учился, очень любил тайгу и зверей. Днём учился, а вечером в школе работал. И захотелось ему, чтобы и ребята его тайгу полюбили. Стал он водить их с собой в тайгу. Так появился кружок друзей леса.
В школе Валерий Михайлович учитель, а в институте ещё сам ученик – ученик профессора Скалона. Василий Николаевич Скалон знал сибирскую тайгу, как настоящий профессор, защищал её стойко, как солдат. Стеной он стоял за наши кедровники, за чистоту сибирских рек, был грозой всех браконьеров. В своих книгах писал, что заботиться о сохранении природы должны не какие-то там специальные люди. Нет, считал он, охрана природы – всенародное дело.
Василий Николаевич знал, что его ученик водит в походы школьников, преподаёт им лесную науку. Студент считал школьный кружок своим увлечением, профессор увидел в этом важное дело. Он предложил написать о работе кружка друзей леса и сделать это дипломной работой.
Таких дипломных работ будущие охотоведы никогда ещё не писали.
Вместо того, чтобы изложить свои наблюдения над жизнью таёжных птиц и зверей, он рассказывал, как приохотил к таким наблюдениям ребят, как их в рейды водил, как учил беречь покой сибирской тайги, её красоту...
Так ли это серьёзно? Профессор настаивал:
– Очень серьёзно. Что сейчас может быть серьёзней защиты природы? А что это такое – защита природы? Это – создание армии её защитников. Мы должны создать эту армию, мы должны стать её командирами.
Так начала создаваться «зелёная армия». Что сделать, чтобы армия эта стала большой, стала крепкой и сильной?
В 1974 году об этом размышлял Всесоюзный проблемный совет по экологическому воспитанию школьников.
Из Сибири приехали Василий Николаевич Скалон и его ученик Наумов. Из ручейков, из небольших вначале отрядов рождалась «зелёная армия». Таких, каким был отряд друзей природы при восьмой Иркутской школе.
Отряд носил имя профессора Скалона, руководил им Валерий Михайлович Наумов. Верным, бессменным командиром ребячьей «зелёной армии» стал Валерий Михайлович.
Первые из тех солдат, что пришли под её зелёное знамя, давно уже выросли. Они пишут письма Валерию Михайловичу. Эти письма сразу можно узнать по их адресам: заповедники и дельфинарии, лесничества и ботанические сады – вот где теперь работают выучившиеся «зелёные».
А на их место приходят другие.
Во всех концах Иркутской области работают юннатские станции и кружки, школьные лесничества и «зелёные патрули». И каждое лето собираются недалеко от Байкала ребята: Лены и Белой, Ангары, Бирюсы и Чуны – «зелёная армия» проводит учения. Разъехавшись по домам, передают ребята товарищам то, что сами узнали от учёных и педагогов.
Растёт и крепнет ребячья армия. Её оружие – добрые руки и ещё крепкая вера в слова своих командиров.
А они учат: тайга может остаться богатой, если сокровища её черпать разумно и бережно. А если быть заботливым, добрым к тому, что в ней живёт и цветёт, не будет тайга покидать города, уходить от них, уносить свою красоту. Василий Николаевич Скалон мечтал, что настанет то время, когда в городах сибирских и сёлах будут цвести и радовать нас самые красивые из таёжных растений. 
В садах и парках, в ветвях городских деревьев будут распевать все таёжные певчие птицы. Жить рядом с нами и не бояться косули и белки, олени и куропатки. А в городских прудах, прозрачных и чистых, будут плескаться ленки и хариусы. Тогда не нужна станет армия защитников природы, потому что беречь её будет каждый. Время такое должно наступить.
Для того, чтоб оно скорее пришло, и создавали «зелёную армию» её командиры.

Письма из Шиткино

Письма эти Вовка узнавал сразу. Они были большие, увесистые, в каждое письмо были вложены фотографии. На фотографиях тайга, суровые дикие скалы, заснеженные поляны. А среди тайги бородатый человек со строгим лицом и добрыми глазами – Константин Дмитриевич Янковский.
Папа всегда читал Вовке его письма. И человек этот стал Вовке так же знаком, как если б он жил в одном городе с ним. И каждый день приходил в их дом.
А потом письма вдруг приходить перестали.
Папа долго сидел над своим письмом, над тем, что он не успел отправить. Он достал фотографии Константина Дмитриевича и одну в рамке поставил у себя на столе.
А месяц спустя папа решил:
– Надо нам съездить в Шиткино.
И они поехали туда, откуда столько лет приходили письма.
Теперь Вовка своими глазами увидел и дом Константина Дмитриевича, и его зимовье в тайге, и библиотеку, где хранились теперь его книги.
Папа сказал:
– Ребята должны увидеть то, что ты, Вовка, увидел. Нужно, чтобы все узнали то, что мы с тобой знаем.
Так появились эти рассказы.

Мальчик с таёжного кордона

Было это до революции. В тайге под городом Архангельском служил лесник. Берёг лес от порубщиков, наводил в нём порядок, обходил свои путики – охотничьи тропы. Помогал деду его внук. И десяти лет не было мальчику, а дедушка уже разрешал ему одному ходить по тайге. Однажды дед доверил ему обойти свои путики. На них были расставлены плашки – ловушки на белок. Нужно было их проверить – не попалась ли в какую белка, сменить, если надо, наживу, подправить насторожки. В одной из плашек мальчик увидел белку, она шевелилась, была жива.
Мальчик приподнял верх плашки – белка упала на снег. Подбирай и клади добычу в мешок. Но белка была живая, даже лапки не были повреждены, и мальчику стало жаль её. Он захлопал рукавицами, и белка упрыгала.
Мальчик вернулся домой и долго ещё думал о белке. Хорошо ли она себя чувствует, ведь намёрзлась в ловушке и страху натерпелась. Нет, охота ему не нравилась. Больше любил он ходить по тайге, наблюдать жизнь зверей. Этой таёжной науке обучал его дед. Каждый раз, когда отправлял одного, наказывал принести все таёжные новости.
Звери вели удивительную жизнь. Они много умели: хитроумно строили жилища, заботливо воспитывали малышей, приспосабливались к неожиданным сменам погоды, могли сами себя лечить. Были почти как люди.
Нет, мальчик не хотел мешать их жизни, он хотел бы заботиться о зверях, их охранять. Дед говорил, что есть такая учёная должность, он слышал.
А ещё мальчик любил слушать дедовы рассказы о дальних краях. И особенно о великой тайге. Тайгу эту ходить – не исходить, мерять её – не измерить. Нет богаче этой тайги и зверем, и птицей, и рыбой, и драгоценными камнями.
Далеко до неё – тайга эта в Сибири. Любил дед тайгу, хорошим был лесником, но свои леса не уберёг. Продали лес купцу, а ему он был вовсе не нужен, ему нужны были деньги. И повалились на землю высокие сосны, упали ёлки, те, что своей целебной смолой лечили царапины мальчика, разбежались его рыжие подружки – белки...
Ещё сильней стал мальчик мечтать о великой тайге – уедет туда, станет большим, учёным и сильным – близко не подпустит хищников-купцов.
...Октябрьская революция купцов прогнала, и мальчик теперь верил точно – он станет тем, кем мечтал, он будет тайгу охранять.
Мальчика звали Костя Янковский. Фотографии тех лет у Константина Дмитриевича не сохранилось. Самая ранняя та, где он в краснозвёздной будёновке, в шинели. На обороте фотографии надпись: «Константин Янковский. Год 1920. Служба в рядах РККА».
В той шинели пришёл он учиться в Ленинградский лесотехнический институт. Слушал лекции знаменитых профессоров, днями сидел в библиотеке, жила в памяти и дедова лесная наука и его рассказы о великой тайге.
Он уже заканчивал институт, когда попалось ему объявление о том, что организуется научная экспедиция в Якутию.
С этой экспедицией Константин Янковский и приехал в Сибирь.

Основатель бобрового города

Великая тайга была такой, о какой мечталось. Только такого пушного богатства, о каком рассказывал дед, Константин Дмитриевич уже не застал.
Жадные купцы-промышленники выбили самое дорогое из её сокровищ – соболя и бобра. Нужно было вернуть тайге её сокровища.
Константин Дмитриевич участвовал и в «соболиных», и в «бобровых» экспедициях.
Каждая экспедиция – это работа. Работа в труднопроходимой малоизученной тайге. А если экспедиция ещё и «звериная» – работы прибавлялось вдвое.
Это ведь только с первого раза так кажется – привези зверей и выпусти – пускай живут. А на самом деле нянчиться со зверями приходится будто с детьми.
Вот как расселяли в Сибири бобров.
Сначала нужно было найти место для их колоний. Вот и летал самолёт над тайгой, а Константин Дмитриевич и его помощник высматривали спокойные, тихие озёра и реки.
Нашли такую реку – Амут.
Константин Дмитриевич нанёс на карту места будущих бобровых поселений. Но понравятся ли они бобрам? Надо было проверить. Поэтому вторая экспедиция была уже не воздушной, это был водный маршрут. Лодка «разведчиков» плыла по реке. Амут для бобров не речка, а клад. То узкая, то разливается глубокими омутами. По берегам кустарник и осина – «стройматериалов» для бобровых плотин и пищи для них хоть отбавляй. Но то, что хорошо для бобров, – для людей совсем неудобно. Лодка то застревала меж узких берегов, то едва продиралась сквозь кусты и заломы, а кое-где её приходилось тащить волоком – река была завалена до дна затонувшими деревьями. И всё же маршрут был пройден, речка исследована.
Теперь нужно было приготовить для бобров искусственные норы, расчистить к реке подъездные пути, ведь клетки с бобрами повезут на лошадях.
Вот сколько работы! А в группе «разведчиков» всего двое – Константин Дмитриевич и его товарищ. И вот наконец всё закончено.
Добро пожаловать, новосёлы в дорогих шубах! Но не так просто добраться бобрам до их новых удобных квартир. Ехали путешественники издалека, из Воронежского заповедника. Тот путь был долгим, а этот, таёжный, ещё и трудным. Дорог в тайге нет, подводы с бобрами ехали по вырубленным просекам. Рытвины, пни, крутые подъёмы, мучились люди и бобры.
Дни были тяжёлыми, а ночи – ещё тяжелей: сменяя друг друга, по два часа в ночь спали люди. Ведь ночь – это день для бобров. Драгоценные пассажиры могут сбежать и погибнуть, не добравшись до заказника. Участники экспедиции переживали не за себя – за бобров.
И вот, наконец, Амут!
Усталые путешественники плещутся в тихой воде, смывают дорожную пыль. Конец экспедиции? Нет.
Впереди у бобров зима – не воронежская, сибирская, суровая, долгая. Выдержат ли её новосёлы?
И теперь уже в одиночку, на лыжах идёт Константин Дмитриевич во многокилометровый маршрут.
Так и есть! Хитры, мудры бобры, а допустили промашку.
Приноровившись к своей воронежской зиме, они и корма заготовили «по-воронежски». Не хватит им запасов до весны. На время превратился Янковский в лесоруба. Каждый день рубил и подтаскивал к жилищам бобров чурбаки и ветки.
И вот кончилась долгая зима, пролетели весна и лето. Год прошёл с тех пор, как бобры «переехали».
Как они поживают? В лодке-долблёнке добрался до бобрового города его основатель. На восемнадцатый день увидел – близко бобры: на тинистом берегу будто гусиные лапы ступали – это задние ноги бобров, широкая полоса – это след от хвоста. А вот и бобровый «залом». Он сплошь из осин. Бобры заготовили корм впрок. Вершины отрубили, а лакомые ветки перенесли в свои «столовые». Они у бобров отдельно от «спален». Из «спален» в «столовую» ведут водные коридоры.
Вот какой город выстроили бобры. И всё – «без рук, без топорёнка». И не только «избёнки» – хатки свои построят пушистые умельцы без топора, они ещё и плотины возводят чтобы воду поднять, каналы прокладывают – плавят по ним тяжёлые кряжи. Весь инструмент при них, при бобрах – острые зубы, резцы да сильный широкий хвост. Зубами бобры «пилят» деревья, а хвост – это лопата, трамбовка.
Сколько обглоданных осиновых веток увидел Янковский на берегу!
Осмотрел следы резцов на них – грызли ветки молодые бобры. Выжили «воронежцы» и детей вырастили. Пополнилось таёжное население дружным и трудолюбивым плавучим народцем.
Бобры хлопотали, радовались прохладной чистой воде, своим смышлёным малышам и не знали, что, притаившись в кустах, следит за ними человек. Тот, что подкармливал их суровой зимой. Тот, что помог уберечь бобрят от прожорливых щук. Тот, что основал бобровый город на северной речке Амут.

Вечнозелёная ветка кедра

Тысячами километров измерялось таёжное хозяйство Константина Дмитриевича. Помогала ему жена – Елена Владимировна. Месяцами жили они в тайге. Полотняная палатка была их домом и в летний зной, и в пятидесятиградусные морозы.
И всё-таки дом у Янковских был. Замечательный дом. Он стоял на широкой улице Партизанской. Перед домом был палисадник. Там росли дикие яблони, особенно вкусны у них яблочки, когда их схватит первым морозцем.
Для птиц и гостей-ребятишек посадили их Янковские. Но поселковые ребята забегали на Партизанскую не только полакомиться.
Полным-полно было в доме разных диковинок: и старинный фотоаппарат с набором стеклянных пластинок, и бинокли, и микроскоп. А книг сколько! И не только по охотоведению. И живую, и неживую природу хорошо знал Янковский.
Если он шёл по тайге, да ещё в местах неисследованных, обязательно набивал заплечный мешок образцами горных пород, брал пробы воды.
И не раз случалось, что никому не известные прежде речки и горные распадки оказывались месторождениями полезных ископаемых.
Изучать, читать природу как книгу учил своих маленьких друзей Константин Дмитриевич.
Учил и той «лесной науке», что когда-то преподавал ему дед. Не выжить в тайге, если эту науку не знать. В каком месте можно переходить речку по льду, а в каком нельзя, какой костёр разжигать летом, а какой зимой, как себя обеспечить в тайге всем необходимым: пищей, ночлегом, лекарствами.
Ходить по тайге приходится налегке, много скарба с собой не возьмёшь. Да и таёжная жизнь полна неожиданностей: лодка перевернётся, зверь вороватый наведается – продай тогда все запасы.
Но при зорких глазах и умелых руках тайга не даст пропасть.
Показывал Константин Дмитриевич ребятам, как делать чуманы – таёжную посуду из бересты, как сшивать её еловыми корешками.
Учил искать целебные травы, залечивать раны и царапины «слёзками» – еловой смолой.
Умели его ребята ловить рыбу и заваривать таёжные чаи со смородиновым листом и шиповником, с брусничкой и чагой.
Константин Дмитриевич готовил ребят к походам, дальним и близким. И в каждый свой поход старались ребята делать для родной Бирюсинской тайги что-нибудь полезное. Осенью высаживали яблони и рябины. Зимой освобождали от снежного груза молодые сосны и кедрушки.
И всегда: весной, осенью и летом стерегли тайгу от браконьеров. А ещё устраивали конкурсы на лучшие фотографии из жизни тайги, снимались любительские кинофильмы, сценарии сочиняли вместе с Константином Дмитриевичем. Интересно было в его отряде, но не так-то уж легко. Далёкие походы по тайге – не прогулки. Нужно было хорошо ходить на лыжах, переходить вброд бурные реки, лазить по скалам.
Не хуже, чем у мальчишек, получалось всё это у Тамары Босых. Она бы в тайге и одна ночью остаться не побоялась.
А вот остаться одной в чужом городе оказалось намного трудней. В Красноярский лесотехнический институт она сразу не поступила. Пошла работать. После привычного таёжного приволья как тесно ей было в мойке, где она мыла посуду. Но ведь Тамара хотела жить так же, как Константин Дмитриевич – служить и помогать тайге. И всё-таки, наверное, Тамара не выдержала, если бы не его письма. «Надо держаться, – летели к ней письма из Шиткино. – Я тебе приказываю. Как командир».
Приказа командира ослушаться было нельзя. Тамара работала зиму, весну и лето. Осенью снова держала экзамен.
Теперь она лесничий в Аршанском лесничестве, служит и помогает тайге, как мечтала.
Не все из «зелёных отрядов» Янковского выбрали эту дорогу. Но все они, как любил пошутить Константин Дмитриевич, остались «вечнозелёными», умеют дружить с природой, вставать на её защиту.
Ветка кедра была эмблемой «зелёных» отрядов.

Тайга-учитель

Много учеников было у Константина Дмитриевича. И школьников, и студентов, и совсем взрослых людей. А сам он часто учителем своим называл тайгу. Она была строгим, суровым учителем. На целые месяцы оставался с нею Янковский один на один. Но не стал нелюдимом. Тайга научила ценить дружбу. Тайга строго проверяла, настоящая ли она.
Говорят, чтоб узнать друга как следует, нужно пуд соли съесть. У тайги проверка своя: едой без соли и без хлеба, трудными тропами таёжных заходов, ночёвками на снегу.
Но прошедшее такую проверку товарищество было надёжным и крепким, как дом из лиственницы.
Первым другом Константина Дмитриевича была его жена Елена Владимировна. Она оставила прежнюю свою профессию, стала верным спутником в походах: помогала работать, лечила, ободряла. А пришла Янковскому «неминучая»: напал на него раненый медведь – бесстрашно спасла.
Елене Владимировне посвящено всё самое лучшее, что удалось ему сделать. Имя её в посвящении к книге «На речке Бобровой». – «Жене, другу, спутнику моих таёжных дорог посвящаю». Месторождение прозрачного камня – горного хрусталя, открытое Янковским, названо им Елениным.
Последним сухарём делился Константин Дмитриевич с таёжными своими друзьями, рисковал ради них своей жизнью. «Товарищ – не только твой спутник в пути. Это и тот, кто придёт за тобой следом. И пусть ты его никогда не увидишь – позаботься о нём». Так учит тайга. Каждый, кто ходит по ней, должен её закон исполнять. Сколько раз эта заповедь спасала его от гибели. В зимовье он находил сухие дрова, соль, чай, крупу. Кто всё это припас? Незнакомый человек. Товарищ для товарища.
Много зимовий и сам он сложил. Заслужил дружбу многих людей. Потому что всегда думал о них и заботился.
Кому, как не Янковскому, было знать, что такое для таёжника хорошая собака. Но всё меньше становилось лаек, опытных медвежатниц и соболятниц.
Вместе с Еленой Владимировной взялись восстанавливать породу остроушек, учили их. Щенков не продавали, отдавали, как говорил Константин Дмитриевич, в добрые руки.
Добрые руки были у него. Похвалишь нечаянно какую-нибудь книжку, скажешь, что давно мечтал о такой, – и вдруг получаешь посылку, а в ней та книжка.
Добрые руки не устают. Руки его сажали деревья, выхаживали больных таёжными зельями, дарили поселковым ребятишкам подарки, писали книги.
Писать – это ведь тоже дарить. Дарить радость, мудрость, красоту. А красоту видеть его учила тайга. «Мы видим её и в ясном бездонном небе, и в облаках, плывущих в голубизне, и в мощных грозовых тучах, и в ночном небе с россыпью переливающихся звёзд».
Очень хотелось ему, чтобы все понимали эту радость дружбы с природой. Каждое свидание с ней он считал праздником.
Так и писал в письмах: «Был на празднике Осенних листьев. Встречали праздник Первого снега».
Были у него праздники таёжных рассветов и закатов, первых весенних радостных песен и грустных осенних. Он умел радоваться вместе с природой и грустить вместе с ней и не переставал наблюдать – постигать её мудрость.
Как много упорства и мужества дано даже самому малому зверю, чтоб жить. Чтобы выжить и в лютый мороз, и бескормицу, и радоваться весне, таёжному приволью, ласковому солнцу.
А человеку упорство и мужество нужны, чтобы жить достойно и счастливо, чтобы делать хорошо своё дело.
Упорства и мужества он никогда не терял. Больным, израненным вернулся с войны. Но пошёл работать. Тайга возвратила здоровье и силы. Он знал, что жизнь нужна людям, труд нужен тайге. «Мой труд – ради жизни. Это для меня самая большая награда».
Таёжные заповеди были законом всегдашней его жизни.
Дом Янковских в посёлке, будто зимовье в тайге, был открыт для людей. Студенты, которые проходили практику в его Охотоведческом, «таёжке», жили в его доме как родные. Становились назваными сыновьями. Когда мужали, не забывали. Каждый год приезжали потом в отпуск, работали по хозяйству, ухаживали за Еленой Владимировной. В последние годы она долго болела. А ведь жили не близко от Шиткино. Ехать приходилось из-под Москвы, из Архангельска. Охотоведческое было не только таёжной школой, оно стало школой доброты.
Давно, ещё в юности, спас он жизнь товарища по экспедиции. Для него, неизлечимо больного, долго искал и нашёл целебный источник. Спустя годы, написал об этом рассказ «Живая вода».
Горевал, что об источнике этом забыли, а у самого уже нет здоровья, чтобы пойти на север, в тайгу, и разыскать его вновь. Найти «живую воду» взялись читатели его рассказа. Полетели из Усть-Илимска письма: источник ищут. Ищут не для себя, а для тех, кому нужно исцеление.
Живая вода доброты – вода не стоячая. Однажды отправившись в путь, она бежит долго и далеко.

Большой человек и «маленькие люди»

До Охотоведческого путь не близок. Перевалишь один из Бирюсинских хребтов, ступишь на тропу у пихты по имени Семафор, она покажет, куда дальше идти. И поведёт тропа в глубь тайги к певучим, хрустальным родничкам, к причудливым, разрушенным ветром скалам – моренам.
А когда путник устанет, приведёт его к зимовью – к бревенчатой избушке с кормушкой под окном.
Здесь устраивал Константин Дмитриевич встречи ребят и «маленьких людей». Так любил он называть таёжных птиц и малых зверей.
Все звери в Охотоведческом – «таёжке» Янковского были знакомы ребятам «в лицо» и по «именам».
Соболь носил кличку Черничный, соболюшка, что жила под корнями путеводной пихты, звалась Семафорной, а медведь – Егерем. И белки, и соболи, и рябчики, и глухари были в таёжке «учителями».
Они учили ребят «читать» – читать их следы на снегу. И слушать учили – понимать таёжные шорохи, шёпоты, крики. Учили любить и уважать всё живое в норах и дуплах, берлогах и гнёздах.
Часто Янковский приходил в свою «таёжку» один.
Растапливал в зимовье чугунную печку, садился за дощатый стол с портретом Ленина над ним, доставал тетрадь и писал. Под шум сосен и кедров писал он рассказы о «маленьких людях».
Семнадцати лет Константин Дмитриевич Янковский стал солдатом и бойцом Красной Армии и стрелять ему приходилось много. Он был ворошиловским стрелком, и сам Климент Ефремович Ворошилов благодарил его перед строем за отвагу, меткость. Отгремела гражданская война, умолкли выстрелы: во все уголки нашей большой страны пришла Советская власть. Нужно было устанавливать её на севере. Янковский в это время помогает создавать колхозы. Как встретили Янковского эвенки-труженики, оленеводы и охотники?
Как долгожданного гостя. Князьки-богатеи – враждебно.
Великую Отечественную войну Константин Дмитриевич начал солдатом. Потом стал командиром батареи. Сражался на огненной Курской дуге. Много раз был ранен. Не все осколки от разорвавшихся вражеских снарядов удалось извлечь военным врачам. Один осколок оставили, трогать его было нельзя: совсем близко лежал он от сердца.
Может быть, этот осколок, что всегда был у сердца, и не давал забывать, как бесценна и нужна на земле самая малая жизнь.
Если встречал Янковский в тайге осиротевшего или больного зверька, обязательно нёс его к себе в дом и вместе с женой Еленой Владимировной, словно ребёнка, выхаживал. Во дворе, в вольерах, поставленных для лаек, всегда жил у Янковских какой-нибудь приёмыш, то пищуха, то соболюшка, то дикий гусь, то оленёнок. Добрые, ласковые имена давали своим питомцам хозяева. Часто называли их совсем «по-человечьи»: Доча, Сынок.
И с вольными зверями, нечаянными соседями по зимовью умел Константин Дмитриевич водить дружбу, умел радоваться их доверию и близости, грустил расставаясь. А как привязывались к Янковским их лесные приёмыши! Сколько раз убегал вслед за ними олень Сынок, которого они подарили эвенкам, как тосковал дикий гусь Серая птица, дожидаясь из тайги своего хозяина!
Много рассказов было написано о дружбе с животными. Только ли для того, чтобы удивить необычным, он это делал! Нет, Янковский и за письменным столом, как и на фронте оставался солдатом, – солдатом своего дела. И командиром, – командиром ребячьей армии. Армию эту он хотел превратить в армию защитников всех «маленьких людей».
Всё, что создано природой, драгоценно. Янковский хотел, чтобы человек это понял с самого детства.
Никакой командой, даже самой строгой, не добиться этого. Константин Дмитриевич был командир особенный. Он не приказывал, он рассказывал ребятам, как мудра и красива природа.
Звери в его рассказах доверчивы и добры. Ласковы к людям и маленькие травинки и большие деревья, целебны и певучи родники и ручьи. Трудно остаться равнодушным к тому, о чём он так взволнованно говорил.
Книжки Янковского переиздаются, его голос звучит с их страниц. Слышат ребята слова командира: «Люби, охраняй природу».
И идут в отряды «зелёной армии» новые пополнения.

Неотправленное письмо

Когда возвратились из Шиткино, папа показал Вовке два письма.
Одно, последнее, от Константина Дмитриевича, другое – своё, то, что отправить уже не успел.
«Не болезнь меня сейчас огорчает, – писал Константин Дмитриевич, – а то, что не вижу моей сказки – тайги. Мне теперь до неё не добраться».
А в неотправленном письме сказка была.
Теперь эту сказку Вовка читал, сказку про мальчика и старика.
Рос возле дома молодой тополёк. Он стоял возле самых окошек и всегда всё слышал. И вот он услышал: ночью старик дома не спит, тяжело дышит.
Почему он не спит, тополёк знал.
Обернулся коньком тополёк, поскакал. Прискакал к мальчишке, постучал копытцем. Вышел мальчишка, стоит конь перед ним, грива зелёная, быстрый, как выстрел.
Сел мальчишка на коня, поскакал.
Говорит ему конь:
– Надо порадовать старика. Всю жизнь он ходил по тайге, а теперь даже из дому выйти не может. Кто, как не мы, ему поможем?
Помчался конь с зелёной гривой, примчал в тайгу, к реке Бирюсе говорливой. Смотрит тайга хмуро, осторожно. Взъерошились звери, нахохлились птицы таёжные.
– Кто вы такие?
– Мы хотим помочь Старику. Всю жизнь он в тайгу ходил. А теперь не может надолго из дома уйти. Если один не может прийти – значит, нужно прийти другому.
Загудела тайга:
– Я стою здесь века!
Зашумели сосны:
– С места трогаться не будем!
Заворчали звери:
– Не пойдём к людям!
И тогда пропела Бирюса-река:
– А я хочу повидать старика. Полвека я его лодки носила. Был он умелым, добрым и сильным. Полвека прошло, а будто вчера это было.
Тут из речной глубины отражение всплыло: в лодке человек бородатый. Зашептались сосны:
– Как его не узнать нам!
Зашумели кедры-великаны:
– Мы тогда детьми были малыми, он не давал нас снегу сломить, морозу побить, огню погубить.
И пропели птицы осторожные:
– Он с нами встречал рассветы таёжные. Осенью в путь нас провожал. Он для нас рябины и яблони сажал.
И сказали соболя и бобры:
– И мы его узнали. Он прибегал к нам на лыжах, в зимы суровые он помогал нам выжить. Хотел, чтоб была тайга богата, мы ответим добром!
За мальчиком, что сидел на коне с зелёной гривой, побежала река Бирюса говорливая. Следом двинулась тайга осторожная. Полетели птицы, побежали звери таёжные.
Старик открыл окошко, верит и не верит: тянут к нему лапы свои ели, лиственницы, пихты мохнатые. Бьёт ему в лицо таёжный хвойный запах.
Прошумели сосны:
– Мы тебя ждём!
Птицы пропели:
– Мы здесь, под окном!
И пошёл Старик знакомой таёжной тропой. Помахал он лосям, что шли на водопой. С бобром-домоседом посидел-покалякал. Соболюшке вправил сломанную лапу. Хлопотунье-белке домишко подладил. Лисе погрозил, зайчонка погладил. Потом сидел Старик с мальчиком у костра. Говорили они допоздна. А звери и птицы их слушали. И сосны шумели, кивали друг дружке. Разговор этот был всем понятен:
– Деревья, и птицы, и люди должны в дружбе жить. Как братья.