Звукозапись
Экранизация
Литературные вечера
Автограф

Боровский Ф. М. / Произведения

БУНТ В КОРОЛЕВСТВЕ

Повесть
1

Я рос в Грузии. Не все время, к сожалению, но довольно долго. Во всяком случае, большая часть моих ста восьмидесяти пяти сантиметров росту появилась на свет божий именно там, в благословенном краю, под буйным тбилисским солнцем, под батумскими дождями, которые и не дожди вовсе— это многажды увеличенная струя из брандспойта и в ней, очень даже свободно, можно захлебнуться и утонуть, не покидая суши.
Но я. не утонул. И никто из моих друзей тоже. Мы всегда успевали вовремя удрать от дождя и, сбившись кучей в прохладном, враз потемневшем подъезде, с восторгом слушали водопадный рев дождя, голодный клекот улицы, превратившейся в горную реку, и испуганные голоса людей, застигнутых ливнем под открытым небом. К счастью, хляби небесные разверзались таким способом ненадолго, иначе, надо полагать, славный город Батуми давным-давно был бы смыт в море.
Впрочем, в Батуми я попал много позже, уже после войны. И, если быть честным, до сих пор жалею, что так и не вcтретил больше тбилисского моего друга Гиви Аордкипанидзе и не смог утереть ему нос. Потому что Гиви бывал везде: и в Телави, и .в Гори, и в Ахалцихи, и в Кутаиси, и в Самтре- диа, и в Ткварчели, Ни в Карли, ни в Кахети, ни в Имерети не было места, где бы у него не жили родственники. И он их регулярно навещал. Правда, все эти визиты случились почему-то до моего приезда в Тбилиси, а за четыре года, что я там прожил, Гиви ни разу не покидал нашего двора, однако какие могли быть сомнения? Это сейчас — взрослый человек!—поддавшись столь модному в наше время скепсису, я склонен подозревать Гиви в избытке фантазии.
Но и сегодня, даже принимая как истину, что рассказы его не заслуживают ни малейшего доверия, я все равно торжествую при мысли о возможной с ним встрече. Знаете, что я ему скажу? Я скажу: «А я был в Батуми!»
Пусть он посмеется надо мной, может быть, он растряс на ухабах жизненного пути изрядную долю мальчишеского азарта и неукротимого желания всегда и во всем быть наверху, пусть так. Я все равно скажу: «А я был в Батуми!»—и это будут первые мои слова после «Здравствуй».
Только одно отравляет мне светлую радость победы — ведь столько времени прошло, а вдруг и он тоже успел побывать в Батуми? Но прочь сомнения! Зачем сегодня самому себе портить кровь предвкушением грядущих неудач? Наши беды сами найдут нас.
Я приехал в Тбилиси в июне сорокового года шести лет от роду. Меня привезли из деревянного Ржева — от неяркого тверского лета, от сумрачного бора за Волгой, от самой Волги, небыстрой, прозрачной и мелкой, и от дерева, так и оставшегося самым большим в моей жизни,— березы невероятной толщины и высоты, росшей на улице через три дома. (Мне было категорически запрещено лазить на эту березу, и, тем не менее, маме приходилось через день снимать меня с нее, чтобы задать лупцовку за непослушание.)
Итак, я приехал в Тбилиси из Ржева. Не думайте, что я не пытался по-колебать превосходства Гиви этим фактом. Пытался, конечно. Но Гиви срезал меня и это далось ему тем более легко, что не потребовало даже и выдумки.
— Ну и что! А я родился в Белой Церкви!
Постойте, постойте, не торопитесь. Вы хотите знать, почему Гиви (чисто-кровный грузин — вы угадали!) и вдруг родился в Белой Церкви? Нет ничего проще! Его отец, майор Автандил Лордкипанидзе, был кадровым военным, и даже более того — военным летчиком, как и мой отец. Не знаю, был ли он уже летчиком, когда родился Гиви. Может, и не был. Мой отец, например, попал в авиашколу из пехоты, имея два кубика в петлице и три года военной службы за плечами,— в те времена такие вещи случались. Но военным дядя Автандил тогда уже был, это точно, а судьбу военных вы знаете и сами не хуже меня.
Вообще весь наш двор населяли военные, и имепно военные летчики. Это был город в городе, вернее, военный городок в городе, и тут жили представители всех родов авиации с пригородных тбилисских аэродромов.
Четыре длинных, как казармы, пятиэтажных дома, выстроившись незамкнутым каре, с трех сторон ограждали гигантский голый пустырь. Четвертая сторона, открытая, распахивала перед нами бурую .выгоревшую степь, на которую сходивший на нет город выпустил несколько одиноких домишек, укрытых от зноя под кронами садов. Дальше степь лежала свободно, ничем не стесненная, до самых гор на горизонте.
О-ла! Золотые горы моего детства — Триалеты.
Мы ходили туда нечасто — все-таки они были далеко. Целым днем ходьбы по жаре приходилось платить за час или два полного счастья, да еще потом объясняться с родителями, обезумевшими от волнения. Что и говорить, цена высокая. Кошельки нашего мужества не выдерживали расходов и потому столь редки и всегда столь желанны оказывались тайные походы. Мы возвращались покрытые пылью, голодные, смертельно усталые и покорно шли по домам на расправу, чтобы следующим утром с чистым сердцем выплеснуть на непосвященных океан впечатлений; мы приносили оттуда холодных толстых желтопузиков, охапки серебристого шуршащего ковыля и «бешеные» огурцы. Желтопузики обычно разбегались в тот же вечер, огурцы мы тратили на следующий день, чтобы перемазать друг друга с ног до головы, зато ковыль стоял дома все лето, усиливая и без того непреодолимое желание сходить в горы еще раз. Думаю, знай мама об этом, она выбрасывала бы ковыль на помойку без всякого сожаления.
Но Триалеты Триалетами, а обычная наша жизнь текла во дворе и горы были для нее только фоном. Прекрасным, но все же фоном. Мы играли в войну. Играли ежедневно и обязательно с тем же неотвратимым постоянством, с каким ходим, став взрослыми, на работу. Были еще, конечно, и другие развлечения: были папанинцы и челюскинцы, были Серые волки и Иваны-царевичи, но они так и остались второсортными, так сказать, из области вечерних чтений, а во дворе единовластно господствовала война и мы никогда не отворачивались от нее всерьез и по своей воле.
Надо отдать должное и нашему двору — он был прекрасно приспособлен для войны, словно с этой именно целью его и делали. Кто-то когда-то шокированный, по-видимому, вопиющим нарушением гармонии, которое являет собою половина квадрата, решил придать архитектурному ансамблю великолепную завершенность замкнутой геометрической фигуры. И он взялся возводить еще четыре дома. Он хотел отгородить нас от воли, от простора загородной степи, от Триалет; он хотел бросить нас одних жариться посреди сооруженной им сковородки. Э, ему наплевать было на нас — идея не знает жалости.
Впрочем, бог с ним. Он не успел воплотить свою идею. Как это частенько случается, вместо того чтобы обездолить, он нас облагодельствовал: ямы, нарытые под фундаменты, стали ареной боевых действий. Там мог спрятаться целый полк, в этих ямах, а нас не насчитывалось и роты. Представляете, сколько места оказалось в нашем распоряжении? Игры ушли под землю, под землю ушла война, и потому тих, безлюден оказался двор, когда я ступил па него впервые.
Это случилось на следующий по приезде день. Я мешал маме прибираться в захламленной квартире, и она выгнала меня на улицу где-то около полудня.
Я шагнул из парадного наружу, за моей спиной ухнула тяжеленная дверь и меня встретила пустота. Никого! В растерянности я вертел головой во все стороны: полный горестного недоумения искал я людей и не находил их. Может быть, поэтому я так внимательно ’вглядывался в окружившую меня обстановку, может быть, поэтому так крепко врезалось в мою память первое впечатление от нашего двора, от Тбилиси. Я забыл многое, но этого впечат¬ления не забуду до конца дней своих.
Я был удручен и подавлен, я был испуган грядущим одиночеством, но кучи на дальнем конце помогли сохранить остатки надежды. Они казались такими привлекательными, эти кучи,— неужели я и там никого не найду?
И я вышел из тени, и двинулся через двор, и солнце обрушило на меня лавину зноя. Я шел посреди двора, обеими руками прижимая к груди величайшую свою драгоценность, свой ключ, сезам, пропуск в новую жизнь.

Ха! Я нашел, что выбрать! Толстый и голубой покоился в моих руках альбом фотографий немецких военных самолетов. Самолеты на земле и в воздухе, самолеты взлетающие и садящиеся, истребители в боевом развороте и бомбардировщики в пике: «хейнкели», «юнкерсы», «мессершмитты», «дорнье», «фокке-вульфы» — чего там только не было!

Я выбрал самый лучший альбом из отцовских наглядных пособий, и он должен был сразу же открыть мне доступ в круг новых знакомых. (О, святая простота! Где уж мне было догадаться самому, что квартиры моих будущих друзей до потолка забиты точно такими же альбомами. Где уж мне было сообразить, что их отцы, как и мой, должны уметь с первого взгляда отличить свой самолет от вражеского, что их отцы, как и мой, военные летчики. Согласитесь, меня ждало жестокое потрясение.)

Я шел, все ускоряя шаг, пока, наконец, кучи не перестали дрожать и струиться, и только тогда услышал первый признак жизни.

— Та-та-та-та...— захлебываясь, выводил мальчишечий голос, и я сразу понял, что там происходило.— Я тебя убил! Я тебя убил! Катись давай!

Там шла война, и я припустил бегом, забыв о недавней своей горести.

М-да... Этот переход на бег был серьезной ошибкой и он-то, как я теперь считаю, повлек за собой цепь неудач, которыми ознаменовалось мое вступление в новое общество. Я упал, едва начав взбираться на одну из куч. То ли ноги заплелись, то ли споткнулся — не помню уже. Помню только, как екнуло что-то под ложечкой, когда я, странно подскочив, грохнулся оземь. Встать мне удалось не сразу — мешал альбом, предусмотрительно поднятый над головой. Я долго перекладывал его из руки в руку, переворачивался на живот, потом извивался ужом, пытаясь с помощью локтей и коленей встать в рост, и, в конце концов, оказался-таки снова на ногах вполне готовый бежать дальше. И так медленно я вставал, так спешил при этом, что забыл даже похныкать от боли.

Встав, я увидел, что за мной наблюдают. На вершине кучи стояли двое. Один из них — высокий, широкоплечий и явно старше меня — стоял неподвижно и спокойно, полный сознания силы и достоинства. Про таких в нашем ржевском кругу принято было уважительно говорить: «Большой...» Он словно сошел с негатива — темное лицо, белые выгоревшие волосы и белые же глаза. Вообще-то, глаза, наверное, были голубые или серые, но я так и запомнил Короля белоглазым.

Второй был полной ему противоположностью: черен, как жук, мал ростом и невероятно подвижен. Он ни секунды не стоял на месте. Пританцовывая от возбуждения, он вертелся вокруг товарища и вокруг собственной оси, взмахивал в мою сторону то одной, то обеими сразу руками и беспрерывно что-то для меня неразборчивое восклицал.

— Ты кто? — подпрыгнув, закричал маленький.— Ты вчера приехал, да? Новенький,— пояснил он товарищу, словно тот и сам не знал, что я новенький.— Он на нашей площадке будет Жить. В семьдесят третьей квартире.

Оказывается, он знал обо мне больше, чем я сам, и это привело меня в замешательство.

— Ну да,— подтвердил я, изо всех сил стараясь выглядеть независимым и осведомленным.— В семьдесят третьей... И на четвертом этаже.

Но маленький обеими руками отмахнулся от моих слов, точно осу отгонял, и закричал снова:

— Ты откуда? Ты откуда приехал?

— Из Ржева.

Вот тогда-то я и услыхал впервые сакраментальную фразу, одну из тех, без которых я и теперь не могу представить себе Гиви:

— А я был в Кутаиси!

Я не знал, где это Кутаиси, и молчал. Большой тоже молчал.

— А ты где еще был? — продолжал допрос маленький.— Только в одном Ржеве и больше нигде?

И снова мне оказалось нечего ответить. Возможно, я и еще где-нибудь бывал, кроме Ржева. Даже наверняка бывал. Но как я мог хвастать тем, чего не помнил?

А маленький черный наседал. Он снова подпрыгнул, крутнулся вокруг собственной оси и, взмахнув руками, открыл уже рот, чтобы задать очередной сокрушительный вопрос, но большой остановил его.

— Постой. Тебя как зовут?

— Федя,— ответил я, загораясь надеждой.

— А меня зовут Гиви,— закричал маленький и, повернувшись к большому, поднял руки, как перед божеством.— А его зовут Король!

Большой опять ничего не сказал.

— Король? — ошеломленно переспросил я.

— Ага, . Король,— торжествующе подтвердил тот, который называл себя Гиви, маленький.

Я был сражен почти наповал. Я и слыхом не слыхивал таких имен. Мое собственное, которое до сих пор меня вполне устраивало и о котором я, по правде говоря, никогда не задумывался, сразу стало и серым и скучным, а вера в чудодейственную силу альбома начала испаряться прямо на глазах. Чем я мог удивить людей, носящих такие странные, такие красивые имена?

Гиви! Король!! Если бы меня звали так или еще как-нибудь почище! Но меня звали Федей и тут уж ничего не поделаешь.

— Король...— повторил я в растерянности.

— Король, Король!—победно гремел Гиви и смеялся, сверкая зубами —А это фамилия у него Король. А имя у него—Ленька. И еще он — король. Который самый главный. Который главней царя.

Насчет «главнее царя» я не очень-то ему поверил и взыграл духом. Главнее царя не бывает, это я знал. Правда, все мое тогдашнее знание мо-нархической субординации почерпнуто было из одних русских сказок, а о существовании каких-то там королей и императоров я даже и не подозревал, однако, как выяснилось впоследствии, интуиция меня не подвела. И уж коли Король оказался никакой не Король, а просто Ленька, я, взбодрившись, не замедлил воспользоваться передышкой.

— Во...— шагнул я к ним и протянул альбом.— Посмотрите, что у меня есть.

Король только презрительно усмехнулся, а Гиви, выхватив у меня из рук мою великую драгоценность, быстро открыл ее и закричал:

— Немецкие! А у тебя английские есть? А у меня итальянские есть и японские! И французские! У меня сто штук есть!

Вот так-то вот. Я с размаху угодил в ловушку, подстроенную мне судьбой, и выбраться из этой ловушки без потери престижа оказалось невоз¬можным.

— Ребята,— сказал я дрожащим голосом.— Возьмите меня с собой играть. Я умею...

Король критически осмотрел меня с ног до головы и неожиданно громко свистнул. И тотчас же, словно только и ждали этого свиста, полезли из-за куч пацаны и меня мгновенно окружила гомонящая толпа. Кто-то дернул за трусы, кто-то толкнул в плечо, кто-то ущипнул за спину. Я крутился во все стороны, уклоняясь, но особенно сопротивляться боялся: вполне могли и отлупить. Разве во Ржеве мы не лупили новеньких, которые стишком уж брыкались в подобных случаях?

Выручил меня Король.

— Стой, стой!—закричат он.— Давай сюда, моя команда!

Меня тотчас же оставили в покое. Половина ребят столпилась за его спиной, а те, что остались рядом со мной, оборотились к нему лицом и поутихли.

— Айда сначала,— провозгласил Кораль.— Пускай он будет за вас. Граница, где раньше. Пошли.

И наши противники исчезли вслед за своим вожаком.

А за кучами оказались глубокие ямы, и вид их неровного изрытого дна привел меня в восторг. Здесь было идеальное место для войны. Истинные размеры ям я оценил потом.

Предводитель нашей партии, небольшого роста крепыш с огненного цвета стриженными волосами, показал мне границу — высокую, почти доверху, перемычку между двумя ямами — и быстро распределил обязанности.

Война у них велась парами, и правила были несложны: успел выстрелить раньше противника — убил, подкрался незаметно и дотронулся — взял в плен. Вот и все. Никаких территориальных завоеваний не предусматривалось и никаких знамен, командир воевал как рядовой боец и если его убивали или брали в плен, война продолжалась, как ни в чем не бывало. А убитые должны были вылезать наверх и не вмешиваться в игру даже советами — нарушение этого правила влекло "за собой кару и подчас довольно жестокую.

Все бы это было ничего, если бы военные действия не заканчивались только с уничтожением последнего солдата противника. Это здорово затягивало игру, и убитые в начале войны иной раз сгорали от скуки и зависти еще и на другой день. Тем не менее, правилу этому следовали неукоснительно.

На мою долю пары не пришлось, однако ни сам я, ни мой непредусмотрительный командир не придали этому никакого значения, за что мы и поплатились в скором времени.

— Ты здоровый,— сказал Игорь, закончив распределение пар.— Будь пока один, ладно?

Я кивнул согласно головою.

— А ты гирю одной рукой поднимешь? — снова спросил он, видимо отгоняя последние сомнения.

Я не знал, о какой гире шла речь, и, вообще, никогда никаких гирь поднимать не пробовал, но на всякий случай утвердительно кивнул головой и тем успокоил командира окончательно.

Мы рассредоточились на своей стороне, и тут я применил для перехода границы способ, изобретением которого горжусь и по сегодняшний день. Не знаю, почему он не пришел никому в голову до меня, он был так прост; я выбрался из ямы и пополз в обход границы поверху, прячась за кучами. Никто мне навстречу не попался. Я благополучно уполз довольно далеко в тыл противника и занял очень удобную позицию. На углу, образованном' двумя широченными траншеями, лежали почти у самого откоса несколько больших камней и я спрятался за ними. Отсюда отлично просматривались траншеи, уходящие в три стороны, а меня не видно ниоткуда. Рано или поздно кто-нибудь должен был попасть мне на глаза и я собирался продемонстрировать ему все выгоды своей позиции. Ну, а пока оставалось терпеливо ждать.

У границы, которую, как объяснил мне Игорь, предстояло сегодня переходить нам, раздалась вдруг громкая стрельба, и я заволновался.

— Трах... пах... трабабах...—неслось оттуда, там мои новые друзья шли в атаку и их убивали вовсю, а у меня здесь стояла тишина и никого не было видно. Я колебался, не зная, что предпринять; так ведь можно всю войну просидеть здесь без толку. В конце концов, я решил уже вылезть из укрытия и ползти на помощь своим, но в это время со стороны границы показались сразу четверо и я опять затаился.

Они бежали во весь рост, не прячась; оставалось только подпустить их поближе и...

Ни тени сомнения не закралось в мою нерассуждающую душу. А жаль. И сегодня еще жаль.

— Tax!... тах! тах!.. тах!.. Все! Убил! — торжествуя выскочил я из укрытия, прижимая к плечу альбом, использованный как оружие.

— Ты что?!—вытаращил на меня глаза тот, что бежал первым.— Мы же свои!

— Свои?!.

Весь мой пыл угас.

— Ну да, свои. Ты что, не видишь? Вот дурак!

— Я же не знал, ребята. Пусть это будет не в счет.

— Ладно, пусть будет не в счет,— милостиво согласился мой собеседник.— У тебя здесь хорошее место. Ты сиди, а мы пойдем.

Но пойти они уже не успели.