Звукозапись
Экранизация
Литературные вечера
Автограф

Боровский Ф. М. / Произведения

Рыжий

У нас был кот, звали его Рыжий. Брат нашёл его в лопухах под стеной старого здания, что тянулось перед нашими окнами, загораживая небо. Здание это отделяло от общего двора маленький поросший травой дворик, который мы считали своим. Мы – это я с братом и Витька Конопатый. Я и брат жили на первом этаже, а Витька в мезонине. Впрочем, тогда ни я, ни Витька этого не знали, и мезонин высокопарно именовался вторым этажом.

Но бог с ним, с мезонином, не в нем дело, да и не в Витьке тоже. Дело в Рыжем, найденном в лопухах, под стеною...

Здание было старое и угрюмое, какой-то древний пакгауз или казарма. Может быть, не столько старое, сколько запущенное, какое-то ужасно непривлекательное и унылое. Его пустые белёные стены нагоняли тоску, в труху прогнили скособоченные ворота, проржавевшая крыша лохматилась дырами, словно пробитыми кем-то изнутри, и за дырами угадывалась мрачноватая глубина чердака. Такими буднично унылыми и запущенными бывают одинокие старики, молчаливые, ко всему безразличные, заживающие чужой век. В нём не было тайны, загадки – старая развалюха и всё, ни пользы от неё, ни дела, даже мы не бывали там никогда, потому что неинтересно.

Зато там жили полчища крыс, нахальных, весёлых и деятельных. Среди бела дня они разгуливали по дворам – по большому и по нашему, маленькому, – рылись в помойке, шмыгая под самым носом у бродячих собак и перехватывая у них лучшие куски. Собаки злобствовали и гонялись за ними, но ловили редко. Случалось и нам гонять их, когда те, позабыв осторожность, нахально путались под ногами, отвлекая от футбола. Поэтому мы считали крыс существами зловредными и наглыми. Помилуйте, что ещё кроме зловредного характера и нахальства может привести крысу в опасную близость со скоплением людей, играющих в футбол! Добыча? Но какая может быть добыча посреди пыльного двора? После нас даже огрызков не оставалось. Яблоки, груши, айва – всё съедалось целиком, вместе с сердцевиной, зёрнышками, венчиками. Лишь хвостики выбрасывались, но ведь хвостики и крысы есть не станут. Мы гнали их с гиканьем и свистом, старались окружить, поддеть ногой, ударить камнем. Иногда удавалось; тогда мы подвешивали убитую крысу за хвост к трухлявым пакгаузным воротам в назидание товаркам. Она так и висела, пока какая-нибудь ловкая собака не срывала её оттуда.

Но удавалось редко – крыса храбра, отважна. Случалось, загнанная, затурканная, она кидалась на кого-нибудь из нас и даже иногда кусала. Мы шарахались от неё, и в таком случае ей удавалось скрыться. Но чаще всего она и без нападений уходила. Ловко уворачиваясь от ног и камней, она упорно пробивалась домой, пока наконец не ныряла в густые заросли лопухов, и крапивы под стенами пакгауза. Ну а уж там-то пусть чёрт её ловит. Такой свирепой крапивы, как вокруг пакгауза, нигде в мире больше нет. Можно подумать, что крысы специально её на страх врагам выращивали. И лопухи заодно. Человек уходил в эти заросли с головой и не видел неба, а из лопушиного листа выходил прекрасный зонтик – только перевернуть и на палку насадить. Даже воевать с этой крапивой было неинтересно – весь обстрекаешься. Через рубашку и брюки жалила – такая была злая.

И дай, наверное, крысам волю, так они весь двор бы засадили лопухами и крапивой, а то и весь белый свет. Уж во всяком случае маленький наш дворик никак бы не уцелел. Даже особой фантазии не нужно было, чтобы представить себе, как они утесняют и заполняют две сотки свободного пространства между пакгаузом, нашим домом и горой, на которой раскинулся роскошный сад Зураба Константиновича Эристави. Ряд за рядом, шеренга за шеренгой... Вместо подорожника и клевера, вместо пастушьей сумки и тысячелистника встаёт стена крапивы и лопухов и поглощает всё: бельевые верёвки, крест-накрест оплетающие двор, ветхие простыни и чёрные платки сестёр Датунашвили, сохнущие на этих верёвках вместе с гимнастёрками лейтенанта Корнилова, шёлковыми комбинациями его жены, пелёнками их горластых близнецов, вместе с древней чохой старого Дарахвелидзе и линялыми пиджаками его сыновей, вместе с моими и братовыми рубашками и трусами, вместе с застиранными платьишками Витькиных сестёр... С порога и в крапиву. Ау, люди, где вы!

...И весь наш дом утонул в крапиве, весь наш ветхий, уродливый, прогнивший, источенный мышами и тараканами дом, со всеми его пристройками, террасами, скрипучими наружными лестницами на чердаки. Только Витькин мезонин торчит над лопушиным морем, словно мостик затонувшего корабля, – кособокий, метра на два выдающийся за фасад и подпёртый столбами, чтобы не рухнул.

Как-то даже приснился мне жуткий сон, будто я бегу, путаясь в крапиве, а крысы со свистом и улюлюканьем гонятся за мной и хватают за пятки. С криком проснулся я, сидя в постели, весь в поту, с сердцем, колотящимся в горле, и – о ужас! – кто-то и в самом деле хватал меня за пятки. Оказалось, что это Рыжий, которому было месяца два или три и который маленьким очень любил спать ночами у меня на плече, проснулся ни свет ни заря и играет теперь под одеялом с моими ногами.

Однако воли крысам, по-видимому, не давали, потому что даже через тропу между пакгаузом и домом передвинуть свою крапиву они не могли. На тропе рос один подорожник да торчали редкие булыжины, о которые спотыкались почему-то все, кроме нас, расшибали ноги и рвали обувь. Сколько проклятий и злобных плевков сыпалось ежедневно на их серые блестящие лысины, но выкопать было нельзя, потому что в ненастье они одни служили мостом в непролазной грязи, даже для тех, кто надел галоши.

Только нам они не мешали. Наши ноги знали на тропе все выбоины, все камушки, и мы носились по ней, как дикие животные, не зная преград и помех. Зато нашим врагам ходу туда не было, мы всегда спасались здесь от преследователей. И если кому-нибудь всё-таки пришло бы в голову выбросить булыжины, мы вкопали бы их обратно.

Впрочем, опять-таки, дело не в булыжинах, а в Рыжем, потому что он объявился не на тропе, он объявился по ту её сторону, в самой гуще крапивно-лопушиных джунглей. Если бы крысы знали, кого они приютили на своей, можно сказать, груди, под своим кровом! Но они не знали, и некому было их предупредить.

Дело было в сентябре сорок пятого, вскоре после победы над Японией. День шёл к вечеру, часов, наверное, было шесть. Мама только что вернулась с работы и тут же наладила брата за крапивой.

– Опять крапива, – заартачился брат. – Не хочу крапиву, давай лучше картошки сварим, у нас же есть, и маргарин есть.

– Ишь, чего захотел, – беззлобно удивилась мама. – А ну живо – марш!

С мамой спорить – глухое дело. Брат вздохнул, надел рубашку, взял мешок для крапивы и пошёл. Я сочувственно посмотрел ему вслед и порадовался, что сижу за уроками и по этой причине меня не тронут. Даже брат не сказал своего обычного:

– А почему я, а почему не он?

Уроки были у нас святым делом. Это была работа, а отрывать человека от работы – грех. И потому брат, уже успевший нарисовать все свои палочки и крючочки, – человек он, надо сказать, был положительный и все дела делал аккуратно и в срок – и, успевший измарать аршинными каракулями несколько страниц в тетрадях по арифметике и чистописанию, пал жертвой собственной аккуратности. Я ему, конечно, сочувствовал, но и радовался, тем не менее, что так удачно выбрал время для уроков. Хотя, чему тут было радоваться, если суп из крапивы и мне опротивел, вернее, не опротивел, потому что голодному никакая еда не противна, а просто это была не еда. Но дело шло к зарплате и у отца, и у мамы, и, значит, ещё добрую неделю придётся сидеть на крапивном супе, в котором достанется каждому по три маленьких картошины.

А впрочем, сейчас я и от него не отказался бы. Представил себе, как мама открывает кастрюлю, и как оттуда валит пар, и как пахнет по всей комнате. Рот у меня наполнился слюной, я вдруг понял, что опять хочу есть, вернее, не опять, а с самого утра, хотя мы с братом съели уже сегодня по четыре картошки и грамм пятьсот на двоих коммерческого хлеба, на который мама оставила нам денег, – ого, как геройски бились мы за этот хлеб в огромной, беспорядочной и жестокой очереди, – и выпили пол-литровую кружку молока тоже на двоих, да съели ещё зелёную айву, которую я стащил мимоходом из чьего-то сада, возвращаясь из школы кружным путём, через гору. И хотя зелёная айва по вкусу и твёрдости очень напоминает дубовую доску, мы её съели. Что ещё? Я старательно вспоминал, но, кажется, это было и всё. Я убеждал себя, что и это немало, однако тщетно. И потому суп становился в моём воображении всё вкуснее и вкуснее, и я на какое-то время забыл о стихотворении, которое учительница продиктовала сегодня на уроке и которое нужно, было выучить наизусть. Взгляд мой блуждал по стенам и потолку, а душа вместе с паром клубилась над кастрюлей с супом и не то вдыхала божественный крапивный аромат, не то сама его источала. Может, конечно, и не еда. Но когда ешь, как-то этого не замечаешь. Дайте мне его сейчас, а потом видно будет. Жаль, что я уроки делаю, а то бы мы вдвоём мигом наворотили целую гору. Впрочем, всё равно отца ждать.

Но тут мой взгляд случайно наткнулся на раскрытую тетрадь, и я прочёл совершенно бессмысленную фразу: «Шалун уж заморозил пальчик...». Прочитанное до меня не дошло, но мечтанья перебились, и я совершенно автоматически читал дальше: «...Ему и больно и смешно, а мать грозит ему в окно».

Постой, постой, это как же так? Ну-ка, сначала.

...Шалун уж заморозил пальчик:

Ему и больно и смешно,

А мать грозит ему в окно.

Ха! Ничего себе! Это что же за стихи такие? Пушкин… Это который – «У лукоморья дуб зелёный», и ещё про Балду, и о семи богатырях. Ну, ясное дело, – выдумщик. Только на этот раз он хватил: у ужа – пальчик. Пальчик, когда у него не только пальцев, но и рук-ног нету. Специально он его себе вырастил, что ли? Вырастил и тут же отморозил, растетёха этакий! Недаром ему мать в окно грозит. А чем она, интересно, грозит? Хвостом? Нет, наверное. Если маленький уж сумел отрастить себе пальчик, то мать небось целую руку вырастила и этой рукой ему грозит.

Я попытался припомнить всё стихотворение, но припомнил только одну фразу, которая ещё больше запутала дело:

...В салазки Жучку посадив,

Себя в коня преобразив...

Вот это история! Я забыл даже, что хочу есть, уставился в потолок и напряжённо думал, пытаясь в деталях представить себе, как всё это там происходит. Итак, значит: уж отрастил себе палец, посадил в салазки Жучку, а сам преобразился в коня. Преобразился это, наверное, – превратился. Конечно же, превратился. Иначе ему не то что Жучку, а и пустые салазки с места не сдвинуть. Куда там – ужу, да ещё маленькому. К тому ж, какая Жучка станет знаться с маленьким ужом. Она чихнёт, и его сдует вместе с замороженным пальчиком. Постой, постой, а откуда известно, что он уж, если он конь? Впрочем, тут, похоже, всё ясно: мать-то знает уж он или конь, если в окно ему грозит. Это Жучка-дура ничего не понимает. А с пальчиком и вообще проще простого: коли змея смогла себе пальчик вырастить, то конь и подавно, у коня хоть ноги есть. Вырастил и тут же заморозил. А может, раньше вырастил, когда ещё ужом был. Ничего парень, хоть и уж. Палец заморозил, а не ревёт. Определённо не ревёт, раз ему смешно.

Что ж, такое интересное стихотворение стоило выучить, тем более что меня всё время не оставляло смутное ощущение ошибки. Я ведь учил его только что и никакого ужа не заметил. Правда, я не помнил, что же именно я заметил, но что-то тут было не так. Я совсем собрался взяться за него всерьёз – для этого и нужно-то было лишь в тетрадку заглянуть, – но не успел. Вернулся брат с мешком крапивы и замаячил мне прямо с порога, засигналил и руками, и лицом, и головой. Что-то у него там произошло, и требовалась моя помощь. Уж со своим пальчиком в таком случае и со своей матерью тоже прекрасно подождут – они-то никуда не убегут, а дело может и убежать, разве не бывало?

Я вылез из-за стола.

– Ага, – наконец увидела брата и мама. – Уроки сделал?

– Сделал.

Мама вопросительно поглядела на меня.

– Сделал, сделал, – подтвердил я, надеясь под его марку и сам удрать без объяснений. Но маму было, не провести.

– А ты чего вылез? Тоже всё сделал?

Что мне оставалось? Я действительно много сделал, но не всё, то же стихотворение про ужа хотя б. И если бы мама стала проверять, я бы, конечно, влип. Но кто не рискует, тот не выигрывает.

– Сделал, – храбро соврал я.

– Ну, ладно, – согласилась мама. – Бегите. Отца только не прокараульте.

Мы выскочили на террасу.

– Что? – нетерпеливо спросил я.

– Пищит, – кратко ответил брат.

– Кто пищит?

– А я знаю? – возмутился он. – Я крапиву рвал, а он пищит и пищит.

– И не посмотрел?

– Ага, – сказал он, – а вдруг там змея?

– Эх ты... Змеи не пищат, змеи шипят.

– А ты всех змей видел, да? – опять возмутился он.

– Всех видел. Гадюку видел, медянку видел, желтопузика видел, и... – я на мгновенье замялся, вспомнив дурацкое стихотворенье, и выпалил: – ...ужей.

– А ты гремучую змею видел? – не обращая внимания на мою заминку, тут же ринулся в атаку брат.

Я подосадовал на себя. Гремучую змею я действительно не видел – про них нам рассказывал отец, да они у нас и не водятся, но вспомнить-то я должен был сам или как?

– Ну и что? У нас гремучие не водятся. У них погремушки на хвосте, они греметь должны, а не пищать.

– А ты видел? А ты знаешь?.. – не сдавался брат.

Я вскипел. Он что, запугать меня думает? Сам струсил и меня пугает? Я махнул рукой и, спрыгнув с террасы, завернул за угол на тропу. Брат помчался за мной.

Едва очутившись на тропе, я тут же понял, почему брат испугался, такой это был писк. Будь я таким же карапузом, как он, тоже, наверное... Ему всего-то семь, и он у нас вундеркинд. Он пошёл в школу с шести и уже учился во втором классе; я был в четвёртом, и мне должно было стукнуть десять. Я, верно, тоже пошёл в школу годом раньше срока, но он-то целыми двумя. И потому в обучении он меня маленько догнал и ещё бы догнал, но у мамы с отцом ничего не вышло. До времени во второй класс его не перевели, посчитали слишком маленьким, хоть он уже к тому времени свободно читал и кое-что понимал в арифметике; ему скучно было и в первом классе, и во втором, однако тут уж ничего не поделаешь.

Но какой он там ни вундеркинд, а из сосункового возраста ещё не вышел, и мудрено ли, что его испуг взял. Говорю же: мне тоже стало не по себе, когда я услышал этот писк. Он был непрерывный, яростный и какой-то деревянный, вроде игрушки «уйди-уйди». Даже ещё, пожалуй, деревянней. Если быстро крутить скрипучее колесо, будет очень похоже. И ещё – отчаянный напор, ярость, словно неизвестный пискун что-то требовал прямо с ножом к горлу: отдай, дескать, а то зарежу. Если бы не этот свирепый напор и не деревянный голос, можно было бы подумать, что там котёнок пищит. Но нет, не похоже, что я, котят, что ли, не слыхал? Они тоже верещат будь здоров, но в их голосах всегда слышна просьба, мольба, голоса у них нежные, беспомощные, сразу видно, что какое-то маленькое, беззащитное существо жалуется и просит внимания. Ну ничего совершенно похожего даже близко не лежало.

Я мгновенье колебался и прислушивался, но брат сопел, прижавшись к моему боку, и перед ним нельзя было ронять марки. Я решительно шагнул в лопухи.

И всё-таки это был котёнок. Да к тому же маленький, и месяца, наверное, не исполнилось. Он сидел под лопухом и орал в небо, широко разевая бледно-розовую пасть с маленьким чистеньким язычком и крохотными зубками. Всё его тщедушное тело содрогалось от крика, и просто удивительно было, как уместился в таком тощем, жалком теле такой напористый деревянный голос. Я протянул руку, чтобы взять его за шиворот, но не успел: он подпрыгнул и повис на моей руке головою вниз, вцепившись в кожу всеми двадцатью когтями. И то ли он был слишком слаб, то ли просто ловкий такой, но при этом он не оцарапал меня нисколько, даже следов на коже не оставил. Вцепился и быстро-быстро пополз по руке к локтю, а когда я сообразил отдёрнуть руку, он перевалился с нижней стороны на верхнюю и уселся на локтевом сгибе. Я ощутил только лёгкие щекотные покалывания, водной прокатившиеся по коже, словно по мне паук пробежал. И при этом он не переставал орать ни на мгновенье. От щекотки меня передёрнуло всего, он едва не свалился и вцепился уже по-настоящему, до крови.

– Эй, эй! – закричал я и, поддерживая его свободной левой рукой, задом выполз из лопухов.

Брат стоял на тропе с горящими от возбуждения глазами, перетаптывался и тянул шею.

– Эх ты... – снисходительно сказал я. – Вот она, твоя гремучая змея.

– Дай, дай... – он облизнулся и потянулся потрогать. Котёнок шарахнулся от него и снова вцепился мне в руку. Он орал и орал, ничуть не успокоившись, и дрожал всем телом. То ли ему холодно было, то ли напугался. А может, просто голодный. Я вдруг вспомнил, что тоже голодный. И так сразу засосало под ложечкой – белый свет померк, так вдруг заурчало в животе, громко, на весь мир. Господи, ну почему я не могу поесть вволю, ну почему! Уже который день, или который год, или который месяц, и нет им конца! Дайте же мне что-нибудь, неужели я всю жизнь буду ходить голодный и никогда больше не узнаю, как это – быть сытым несколько дней кряду? В чужой бы сад сейчас и жрать, жрать, чавкать – да где же он, этот чужой сад? Холодный пот катился по моему телу, котёнок опять вцепился мне в руку. Стало больно, и я услышал его яростный деревянный писк. Всё вокруг было в порядке, стоял солнечный тёплый вечер, и лопухи чуть слышно шуршали за моей спиной, и брат взволнованно таращил круглые глаза и тянулся к котёнку. По-моему, он ничего не заметил, и это было хорошо, но я был весь мокрый, словно искупался только что, и трусы противно липли к мокрому телу.

– Ну, чего, чего, – заворчал я на брата, – чего лезешь, он меня и так всего исцарапал. Придём домой и посмотришь.

Брат мотнул головой и понёсся вперёд, а я пошёл потихоньку, чтобы обсохнуть. Как-то сразу забылось жуткое чувство голода, есть хотелось, но уже вполне по-человечески, хоть, правда, и сильно. Из колеи меня, однако, выбило, потому что я даже и не вспомнил о маме. А она обернулась от кухонного стола, где готовила к ужину крапивный суп, посмотрела и сказала коротко и решительно:

– Вон!

Мы молчали, я и брат, только котёнок заверещал ещё пронзительней, надрываясь за всех троих. Он повернул голову к маме, словно понял, что главная здесь именно она, а не мы.

– Ну куда он нам, – сказала мама уже менее решительно. – Чем мы его кормить будем?

– Молоком, – тут же высунулся брат.

Мама посмотрела на нас, на котёнка и вздохнула.

– Ну, кормите молоком. Там осталось пол-литра вам на ужин. А больше сегодня не будет.

Брат как-то увял сразу, погас, да и я призадумался. Пол-литра на двоих, не больно-то разбежишься. Я даже не замечал, как оно в меня проскакивало. Тянул каждый глоток, цедил сквозь зубы, чтобы помедленнее шло, а всё равно – чик, и нету, пустая кружка. И вкуса не успеваешь разобрать.

Мы посмотрели друг на друга и враз вздохнули. Я спустил котёнка на пол. Наклонился, а он спрыгнул с руки и пошёл к маме, задрав хвостик. Походка у него была неуверенная и тоже деревянная, как и голос; он шёл, смотрел на маму и орал, при каждом шаге потряхивая задними ногами: поочерёдно левой и правой, словно у него на лапы налипло что-то и мешало ходить. Он был блекло-рыжий, со светлыми полосами, угловатый, облезлый и ужасно грязный. И ещё он был какой-то жалкий и худой настолько, что рёбра торчали даже под жидкой свалявшейся шёрсткой. Но к этому жалкому, тощему тельцу были приделаны не по сложению длинные ноги, и венчала всё огромная треугольная голова. А на голове сидели огромные и треугольные уши. Даже непонятно было, как такая голова держится на такой тоненькой слабой шейке. Только усы у него были замечательные. Прямо генеральские усы, взрослому коту впору. Странный котёнок и со странным деревянным голосом.

Но какой бы он там ни был, а зависел он теперь целиком от нас. Мама отдала его судьбу в наши руки, и только нам было теперь решать, сдохнет ли он где-нибудь в лопухах от голода или останется жить. Я пошёл к буфету, старенькому и рассохшемуся, доставшемуся нам в наследство вместе с тараканами от прежних хозяев, и вытащил две кружки и блюдечко. Одну большую, пол-литровую – с молоком, вторую поменьше – братову. Отлил брату половину и поставил в буфет, а оставшееся стал наливать в блюдце. Не знаю даже точно, что тогда мною двигало. Вообще-то, это, конечно, было несправедливо – котёнка мы притащили вместе и кормить должны были вместе. Но брат такой маленький, худой и головастый. Он рос медленно, куда медленней меня, и ему даже его семи лет нельзя было дать. Вдруг показался он мне похожим на этого рыжего паршивенького котёнка, и у меня рука не поднялась отлить из его доли. Я лил и падал духом. Молоко лилось, лилось, а блюдце всё не наполнялось – бездонное оно было, что ли? – и в конце концов туда ушла-таки половина моего молока. В кружке плескалось теперь чуть-чуть, на донышке, я уныло заглянул туда и подумал, что опять всё на свете несправедливо: я такой большой, а он такой маленький, а молока нам поровну. Мрачно и решительно убрал я кружку, поставил блюдце в угол и повернулся к котёнку. А тот, дурак, ничего и не заметил. Сидел у маминых ног и орал, задрав кверху голову с огромными треугольными ушами и роскошными усами. Как будто маме было чем его кормить, не крапивой же. Я взял его поперёк живота и поставил перед блюдцем. Но он от блюдца попятился, словно ему отраву предлагали, и опять, ну, дурак дураком, наладился к маме, попрошайничать. Пришлось ткнуть его мордой, а он сопротивлялся и крутился, как бешеный. И даже с погружённым в молоко носом продолжал сдавленно, утробно орать. Я его отпустил. Он отпрыгнул от блюдца, замолчал и стал фыркать и трясти головой, видно, молоко на шёрстке вокруг рта ему мешало. Потом облизнулся, и ему понравилось, потому что стал он облизываться и дальше, энергично и жадно, и всё пытался дотянуться языком до места на щеке, куда язык не доставал. Тогда он мазнул по этому месту лапой и облизал лапу.

– Эх ты... – сказал я ему. – Дурак ты дурак, а ещё кот. Тебе молоко дают, а ты брыкаешься.

И снова ткнул его носом в блюдце. Он было рванулся, но тут же и притих; я его отпустил, он укрепился попрочнее на ногах и принялся лакать. Розовый его язычок быстро-быстро мелькал в белом молоке, и слышалось лёгкое бульканье. Молоко в блюдце быстро оседало, и было просто трудно себе представить, даже глядя, что таким крохотным язычком можно так быстро перекачивать молоко из блюдца в живот. Я забеспокоился, как бы он всё молоко не вылакал и не пришлось бы отдавать последнее, но он лакал всё медленней и медленней, потом остановился, подумал немного, с сожалением посмотрел в блюдце, тщательно облизал мордочку и отошёл. Живот у него раздулся, стал круглый и тугой, словно он мячик проглотил. Под тяжестью этого раздутого живота его шатало; он сделал несколько неуверенных шагов и повалился на бок. Он ещё поднял голову, с недоумением посмотрел на свой живот, но тут же глаза его закрылись, голова с лёгким стуком упала на пол, и он заснул. Мы соорудили ему подстилку и перенесли его, а он даже не шелохнулся, спал как убитый. Мы постояли над ним, посмотрели, как он спит, уж очень он был во сне симпатичный. Ребёнок, в общем. Растянулся на спине, голову закинул и не шелохнётся, только бока ходуном ходят, да усы шевелятся.

Мы вышли на террасу.

– Вот, – сказал я брату, – понял?

– Ага, – сказал он и закивал головой. – Он будет Лопух, потому что в лопухах сидел.

– Нет, – категорически заявил я. – Он будет Рыжий, потому что он рыжий.

Брат подумал и согласился, а я за это тут же великодушно отпустил его гулять. Ну в конце концов он-то свои дела все сделал, это меня ждало ещё дурацкое стихотворенье про ужа. И тут я вспомнил всё стихотворенье сразу и удивился. Причём здесь уж? Никакого ужа не было, а был мальчик, катавший в салазках свою Жучку. Откуда же я взял ужа? Ужа и его мать-ужиху, которая вырастила себе руку, чтобы погрозить в окно. Ничего подобного, никакой ужихи. Была обыкновенная мать, вроде нашей мамы. Если бы я заморозил себе палец, она мне такого бы перцу задала, ого! Что там – грозит в окно... Свету бы белого не взвидел.

Я ещё подумал немного, но, так и не разобравшись, пошёл звать Витьку. Ибо стихотворенье выучилось само, и, значит, я тоже все свои дела сделал.

***

Ого, как он рос, мой Рыжий! Уже через год стал тридцати семи сантиметров в холке. А я за это время вырос всего на шесть. Ему ещё и года не исполнилось, а мне шёл одиннадцатый, но он был взрослый кот, а я – пацан. Мы всё пытались измерить его в длину, но для этого нужно было брать в руки, а в руки он не шёл – бешено рвался, орал и царапался. Даже кусался. Лапа у него стала железная, когти огромные и острые, а клыки, как у саблезубого тигра, которого я видел на картинке в энциклопедии у Сашки Золотаря. Или, может, не в энциклопедии, а в какой-то другой книжке. Неважно, в общем. Руку он мне этими своими саблезубыми клыками прокусил до кости, гад ползучий, а потом пришёл вечером за молоком как ни в чём не бывало, такой милый, такой невинный сидел над блюдечком, так сладко облизывался и жмурил свои бесстыжие зелёные буркалы.

– Смотри, что ты наделал, смотри, – совал я ему в нос исцарапанные руки. – А теперь я тебе должен своё молоко отдавать, да?

Но он только презрительно воротил нос: дескать, чего хнычешь, что заработал, то и получил, давай, лей. Короче, он не обижался, мы тоже, но затею с измерениями пришлось-таки бросить. Правда, брат, большой любитель арифметики, долго ещё не мог успокоиться.

– Полметра будет? – приставал он ко мне.

– С хвостом?

– Сам ты с хвостом! – сердился он, не замечая иронии или считая её неуместной. – Будет, нет?..

Вот ведь буквоед какой. Ну не всё ли ему равно – будет, не будет. Здоровенный котище, и так видно, какая разница – полметра в нём или немного меньше. Короткая гладкая шёрстка блестит, гладкое тело изгибается на ходу, светлые полосы шевелятся на боках.

Красив он стал: поджарый, мощный, длинноногий, с пружинистой спиной и гвардейскими усами. Только уши больше, чем нужно, но это ему даже шло.

За собственным хвостом он гоняться уже перестал, но стоит привязать бумажку на ниточку и маленько подёргать, он моментально настораживается, приседает и собирается в комок. Взгляд его останавливается, упирается в бумажку, глаза широко распахнуты и сосредоточенно-отрешены, опущенная к самому полу голова на вытянутой шее чуть заметно покачивается – вправо-влево; он перетаптывается, подбирая под себя лапы, словно пятится... С ним можно было играть час – он не уставал. Играл с рукой, с ниткой, с огрызком картофелины, которую ему давали для витаминов. И рос, рос, пока не вырос на страх врагам. Как-то зимой, когда он был ещё маленький и спал у меня на плече, я нашёл на террасе горстку пуха и капельки крови – остатки растерзанного воробья; потом заметил, что стоит Рыжему появиться во дворе, как голуби все разом взлетают и рассаживаются повыше; а потом...