Устинов С. К. / Произведения

Время солнечных дней

В конце зимы и самом начале весны, с резким увеличением солнечного света, начи¬наются в тайге различные, мало заметные изменения. Для многих таежных обителей они – увы,  далеко не благоприятны. Скорее враждебны. Повсюду на ровных площадках, лесных полянках снег как лежал, так и лежит, но на любых, особенно значительной крутизны склонах, смотрящих на юг, это уже не тот снег. Верхний слой на один-два, а позже, в апреле, и на все десять сантиметров твердеет. А что это значит для оленя, соболя, горностая, рябчика? Одним он затрудняет ход, другим - не попасть, где хочешь под эту твердую корку, до кормов добраться, для рябчика же не всюду под снег теперь на теплую ночевку устроишься. И начинаются приспособления к новым условиями; некоторые животные, кабарга, например, отныне даже изменяет распорядок суточной жизни: отдыхает, когда зимою кормилась, и кормится, когда отдыхала. Словом, переход на весну   очень интересное время в тайге, оно мало изучено, о нем меньше знают и охотники, к той поре из лесов они уже выходят. Но для охотника с фотоаппаратом начинается рай, время солнечных дней.
Пору эту я хорошо знаю, только по тайге хребтов Баргузинского и Восточного Саяна за десятилетия на широких камасных лыжах прошел тысячи километров. Потому и собрался нынче в конце февраля в пределы Байкало-Ленского заповедника на охоту за впечатлениями. До Чанчура, заметно обедневшего ныне таежного поселочка у заповедной границы, доехали по зимнику. Тяжелый, почти порожний грузовик несколько часов па всю округу гремел кузовом, колотился по мерзлым кочкам-валежинам, и собачка   щенок крошечный, которого мы везли новому хозяину, от жары в кабине и тряски, лежа у меня на коленях, почувствовал себя плохо, его вырвало. Я вылез вытереться снегом и дать собачке охолонуться.
Что значит лайка в два месяца жизни! Глаза от жары и тряски в разные стороны разъезжаются, а поставил на случившийся рядом свежий след лося, она, едва придя в себя, начала заинтересовано принюхиваться!
В Чанчуре решаем: в заповедные пределы поедем на снегоходе «Буран» через день, 28 февраля. На вторые сутки доберемся до зимовья на «Пчельнике», за 80 километров от поселка. Там я останусь, а возвращаться буду пешком этим же следом. По дороге есть пять зимовий, каждое на расстоянии дневного перехода. Времени у меня до середины марта. Господи, дай солнечной погоды!

НА ЗАПЯТКАХ «КАРЕТЫ»

«Бураном» управляет Владимир Трапезников, старший государственный инспектор заповедника. Делает он это виртуозно, занимая в зависимости от наличия на пути уклонов, зарослей, рытвин, пней и валежин четыре положения: сидя на седле верхом, стоя на седле левым коленом (правая нога на подножке), стоя правым коленом на седле – левая на подножке, и даже лихо рассекает пространство стоя во весь рост. Менять эти положения ему надо быстро, быстро и тормозить, иначе либо опрокинешься, либо въедешь в корягу, в ствол дерева, которое не успело увернуться. Наша «дорога» – это уклон, то правый, то левый, крутые, порою стремительные нырки и взлеты, чаща, резкие повороты с наклоном, качка на глубоких пологих рытвинах, следующих друг за другом, толчея на мерзлых кочках в ернике и другие, требующие строгого внимания «ровности».
За снегоходом подвижно на шкворень закреплены сани на широких металлических полозьях. На санях наш груз: несколько канистр с бензином, мои продукты на полмесяца, два фотоаппарата, бинокль и другое мелкое снаряжение в двух «киношных» банках. Все увязано прочной веревкой, закрыто брезентом. Я еду стоя сзади на концах полозьев, на запятках «кареты». Полозья чуть загнуты с боков и с концов, так, что ноги скользят лишь в небольших пределах, ехать можно. Можно, но зевать нельзя: не слетела бы нога, не сбросил бы ее какой подвернувшийся сучок-пенек, которых на «дороге» достаточно. «Дорога» – бывшая конная тропа – прорезь в лесной чаще шириною менее двух метров, по которой Владимир и стал ездить на снегоходе. Стоя, я держусь за веревку, связывающую наш груз. Положение тела – наклонное вперед, иначе, при резком дергании рысака, брякнешься либо вперед, либо назад и, если не получишь сучком по лицу, то слетишь с воза. Оглядываться по сторонам интересно, но – надо следить за дорогой, в первую очередь за налетающими ветками, под которые успеть нырнуть. Но по мере езды, с приобретением опыта, я стал все же коротко посматривать по сторонам, осматривать порою неспешно плывущие окрестности. Это лес из лиственницы, сосны, кедра, березы, ели. Заросли ольхи, той самой, «железные» крючки которой при морозе могут знатно разделать физиономию, не успей увернуться. В гору поднимемся, спустимся на калтус – участок речной долины, густо поросший низкорослой березкой. Дали открываются редко, места низкогорные. Хороший подъем только к перевалу из верховья речки Сахарки в долину Малого Аная, к конечному месту – Пчельнику. Так неожиданно для глубинной тайги назван калтусный с разнотравьем равнинный участок на левобережье Малого Аная, километрах в десяти от его слияния с Большим Анаем.
Здесь предполагалось разместить пчел, но не подошли условия.
На краю калтуса построено зимовье, оно на тропе к коренному истоку Лены и будет теперь мне приютом на трое-четверо суток.
Перевал этот брали «приступом», далеко по тайге разносился надрывный вой мотора, мне пришлось даже протаптывать снегоходу дорогу. Стемнело, когда мы подъехали к зимовью для первой ночевки. День был теплый, на пути встречались следы изюбрей, особенно много их на участке между речками Шуримная – вершина Дудовки, там и волки, по выражению охотников, – «пастухи» их есть. Даже одна росомаха бродит, ждет своего от волчьего стола. Гористо там, лес сосновый, склоны южные – снега меньше. Снег не закрыл зарослей высоких трав, желтоватыми пятнами они лежат на склонах – лучшие места зимовок изюбря. Здесь первые признаки весны: снег на склонах и по южной кромке старого «буранного» следа загрубел, а кое-где маленькими участочками стаял до земли, показалась травка тощенькая либо мох.
К середине следующего дня позади остались все восемьдесят километров. Езда на запятках «кареты» стала мне даже нравиться – приспособился. Низко летишь на «ковре-самолета» среди леса. Проплывают участки ерников, снега замерзших речек, озерков. Взлетаешь с резким замедлением хода и истошным ревом мотора (так, что клюнешься носом вперед и едва не встретишься лицом с котомкой или похуже – с банкой) на короткие крутячки-взлобки, кренишься вместе с санями направо-налево при поворотах, проскальзываешь меж деревь¬ев, чуть не задев н даже иногда со скрежетом бортов-отводов саней сквозь узкое пространство продираясь. Переваливаешься, переезжая валежины, – тут сани так дернет, что немудрено и позади, сидя в снегу, остаться. Вертко в опытных, неутомимых руках идет по дикому бездорожью эта диковина – снегоход. По лесу ход на нем далеко не то, что порою в телевизоре увидишь: картинно летит он по ровной белизне в туче снежной пыли! В лесах же ему – «Бурану» – тоже много работы среди почти метровой высоты болотного кочкарника, по чаще, валежнику, на уклонах – тут ход его далеко не парадный.
БЕГЛЫЕ ВОДЫ АНАЯ
Яркий полдень, зимовье на берегу Малого Аная. Затих вой буранова мотора. Быстро нагрела наш приют чудо-изобретение конца прошлого века – железная печечка. Пообедав, Трапезников уехал обратно, а я взял фотоаппарат и пошел вниз по долине проследить свежий ход выдры. Идти по льду, как на него вышел, заопасался: он, даже закрытый снегом почти полуметровой высоты, от шагов явственно бунчит. Это значит – он висит над пустотою. Ничего нет опаснее: провалишься, а там под более, чем метровой высоты пустотой ждут твои ноги камни, покрытые ледяной глазурью.... Такие участки на реках назы¬ваются сушенцами. Случалось, воз с лошадью туда провалился и, если не лома¬ли ноги, рубил бедный мужик топором лед чуть не над головою, чтобы добраться до берега. Дикие звери – тяжелые лоси или изюбри избегают ходить по таким местам, настолько предупреждающе бунчит лед.
Местами на речке лед от тяжести снега проломился, показав эти камни, и туда обязательно уходит след выдры, который, идя по берегу, я не теряю из виду. Там ее стихия. Выдра с верховий речки возвращается старым следом, теперь это тропа. Пять-семь дней назад она прошла вверх по речке, но не найдя там полыней над омутами с рыбой, которой она питается, возвращается в низовье, где еще есть вода. С верховий Малого Аная по осени-зиме вода почти вся сбегает. Она остается лишь в омутах, и питают речку только скудные наледи, сочащиеся с берегов. Вода в таких местах «съедает» снег с поверхности, но вскоре замерзает, оставляя за собою язык голого льда. Он, ежась от мороза, тут же покрывается мелкими мутными пупырышками – изморозью. На большом протяжении Малый Анай по причине недостатка, даже отсутствия зимою воды, не «кипит» (наледь не идет по льду). По береговым обрывам, глубоким ямам на дне да «облизанной» нижней части стволов деревьев на берегах видно, какой высоты потоки бушуют здесь в паводки.

МОИ УВАЖАЕМЫЕ СОСЕДИ

По следам видно, что тропа старая, выдры по ней ходили вверх-вниз с осени, как закрыло снегом лед. Замечателен ход выдры. Вот она делает несколько прыжков, кажется – разгоняется, в даль речную устремилась большими прыжками. Но тут зверь припадает брюхом на снег, складывает вдоль тела лапы и скользит, иногда, если с уклона, несколько метров. Быстро и без труда! На брюхе у него для этого жесткие, плотные волосы, растущие назад. В конце скольжения выдра, не теряя времени, привскакивает и начинает разбег для следующего броска. Под один из провалов льда она так на брюхе и уехала, след исчез из поля моего зрения. Что ей обледенелые камни?
Яркое февральское солнце уже начало «зажаривать» надувы в редколесье и снег на невысоком берегу речки, смотрящий на юг. Там на его поверхности образовалась плотная корочка. Здесь, а также в снегу надо льдом речки всю морозную зиму устраивались на ночевку рябчики. Но сейчас я вижу след: по привычке, один из таких «постояльцев» с лету вознамерился нырнуть в снег, а не получилось. Бедная птица ударилась грудью, но снег выдержал. Рябчик недоуменно потоптался, озадаченно походил туда-сюда (всю зиму было можно, теперь нельзя?!) и, наверное, превозмогая боль, улетел. К вечеру мое присутствие обнаружил ворон. Похоже, на ночь он молча устроился в кроне ели непо¬далеку от зимовья. Я вышел за дровами и случайно его заметил. В последующем, каждый день по утрам он с коротким приветствием: трррк! пролетал мимо. Если меня не было дома, подальше от зимовья он оставлял следы. Уходя в маршрут, каждый раз я на чурке у своего жилья оставлял какой-нибудь ему гостинец, но ворон сильно осторожничал, и его съедали кедровки. Эти быстро осмелели, стоит открыть дверь зимовья, как две птицы с отсутствующим видом, отворачивая «лица» в сторону, «просто так», «по своим делам» начинают возить¬ся в близких кронах, покрикивать – обращают на себя внимание. А то и подлетят поближе, тоже «просто так», сядут на веточки, смотрят в сторону – им до «этого» двуногого нет никакого дела. Сами зорко взыркивают: не положит ли, не бросит ли чего. На третий день, хватали едва ли не из рук.
На пригреваемых местах, где участочками сошел снег, уже в начале марта появились махонькие длинноногенькие мушки. Легкомысленно расправив еле видимые крылышки, они отлетают со спасительно прогретого участка, садятся на снег и застывают от холода. Это за ними ныряют из кроны всевидящие гаички-синички.
Вечерами, вернувшись из похода по окрестным горам, колю у зимовья дрова. Удары топора далеко разносятся по редколесью. И стоит три-пять раз ударить, как тут же появляется гаичка, а то и две-три. Шныряют по веткам близкого дерева, крутятся там, туда-сюда проскакивают – выражают явное нетерпение. Я знаю, чего им надо, быстро заканчиваю работу, захожу в зимовье и гляжу в оконце. Не успеет закрыться за мною дверь, как все они кидаются на расколотые поленья. Они знают, что там приготовлено для них превосходное лаком¬ство – толстые, белые, жирные личинки жуков-древоточцев. Уморительное иног¬да зрелище: из свежего раскола виден, но нисколько не высовывается кончик личинки, ее хвостовая часть, она потоньше. Так просто не вытащишь! Начинается добывание: синица потеребит-подергает, потыкает в него клювом, но захватить не может. Прыгает вокруг, оттуда подскочит, отсюда – примеряется. Но время не ждет, обследованных поленьев все больше, вон, соседка уж три блюда скушала! Наконец, оставляет бесполезное дело, а мне задача: выхожу с топором и надкалываю злосчастное полено. Личинка вылетает, и ее, надо полагать, сразу же засекла синичка, которая наверняка где-то поблизости в кроне толкается.
Широко распространена в мире живой природы, в среде самых разных ее представителей наблюдение-догадка: звук-добыча. В местах охоты на копытных скоро и обязательно ворон является на звук выстрела. Пролетит в вышине, клыкнет-булькнет по-особенному, если у охотника удача, и скроется. Но через какое-то время вернется, а то и «сотоварищи», они по его сигналу издалека узнают об угощении в виде оставленных на месте добычи внутренностей. На это же рассчитывает и медведь, непременно являющийся летом на солонцы, где постоянно добывают пантачей. Кабарга является на грохот упавшего дерева, никто, кроме нее, не знает, что там теперь куча еды-лишайника на ветвях дерева. Известно, что даже эта «безмозглая тварь» – гигантские вараны на острове Комодо бегут на выстрел по оленям, которыми они питаются, тоже – за потрохами.
Речка Дудовка начинается ручейком сразу за тихим, невысоким перевалом от долины Негнедая. Его прижимает довольно крутой склон горы, поросший сосною. Там, на склоне, еще не выйдя на перевал, я вижу там-сям наваленные ветром деревья, ветровал. Подозреваю, что здесь встречу следы кабарги, уж очень характерное для ее обитания место. И правда, путь мой вскоре пересекли хорошо знакомые следочки маленького оленя. Зверь этот обычно не имеет сплошных местообитаний, небольшими площадями они рассеяны по тайге и приурочены к участкам скалистым или, как здесь, ветровальным.
На всем пути от Пчельника до Чанчура я обнаружил три пространственно разделенных очага обитания кабарги – и все в ветровале, скал на этих горах не было.
На одном из них, в месте выхода безымянного ключика в долину Ельничного ключа у устья последнего в речку Негнедай, путь мой пересек свежий след рыси – первого врага кабарги, ее «пастуха». Огромный, если судить по разме¬рам следа, «Василий» спустился по склону, прошел по краю калтуса, отметился у валежины, прошелся, осыпая крошки снега, по ней и вернулся. Идет время высокой яркой луны, и я представил себе, как это пятнистое изваяние, с темной медленной тенью, осторожно шло-серебрилось по валежине, беззвучно осыпая с нее снежные крошки.
К зимовью в вершине Дудовки вчера, за день до моего прихода, прибегала чья-то собака. Сезон охоты давно закончился, но ее тянут родные охотничьи просторы, вот и убегает из дому на несколько дней. Есть по деревням такие бродяги-романтики. Бывает, бродят и компанией, но те – добытчики, опасная шайка. А одна – что она добудет зимою, мышь какую? Помню, в тайге глубокой однажды появилась у нашего зимовья такая бродяжка. Опасаясь незнакомых людей, она стояла неподалеку на лыжне и, помахивая хвостом, «спрашивала» разрешения побыть с нами. У нас было много мяса, мы накормили ее и, уходя дальше, оставили ей побольше.
Собака у зимовья на Дудовке много набегала, но моей котомки с продуктами, которую привез и оставил здесь для моего обратного пути Трапезников, не тронула, хотя достать могла. Истинный романтик-бессребренник.

ПОСЛУШАТЬ НОЧЬ

Лежа на нарах, с полчаса слушаю – шуршит и шуршит кто-то снаружи зимовья. Да не в одном месте, как бывает, когда «ломится» в него мышь или полевка, а вроде ходит, похрустывая снегом туда-сюда вдоль стены. Воображе¬ние рисует этакого зверюгу: сейчас в дверь-окно вломится! Сам себя забавляю, знаю, что медведь еще в берлоге, а больше некому. Нечего чай на ночь пить! – сон не идет. За окошечком белеет поле снега, темной стеною угадывается близ¬кий лес – ночи еще не лунные. Надо идти смотреть, кто все-таки там возится. Дверь открывается без визга, положенного в таких обителях, и я безмолвно объявляюсь под необыкновенно ярким, высоким небом. Обошел вокруг зимовья – никого нет. Снег вдоль стен старый, смерзшийся, и следов ничьих не видно. Догадываюсь: мыши или полевки проложили под ним свои дороги и носятся там, вон – подальше от зимовья в лесной хлам тянутся их тропинки, на дневной отдых убегают.
Как хорошо, что вышел – небо-то какое! От мороза и чистоты февральского воздуха звезды поднялись необычно высоко. Каждая заняла свою высоту и мерцает там, вздрагивает, будто от громкого – взрывом – треска деревьев, недовольных долгими морозами. Окрестные горы неясно подсвечиваются невидимой пока – она за горизонтом – луною. Тихие снега лесные будут праздновать полное ее появление через несколько дней. Даже в эти, казалось, безмолвные ночные часы в лесу живут звуки. В основном, это голос мороза: потрескивание, пощелкивание в деревьях, шорох хиуза в мерзлых ерниках, мягкий треск наледи. Наледь – это полосочки воды, кое-где потаенно, под снегом стекающей с берегов, отогревают лед, и он изумленно – только что не было! – вскрикивает. А уж если где прорвалась из-под коренного льда большая наледь, хлынувшая по замерзшему руслу, тут разговоров льда с водою не наслушаешься.
В ясные морозные ночи выхожу послушать, полюбоваться небом, звезд сияющей бесконечностью. На душе хорошо – светло, просторно, рождаются добрые замыслы, картины чистые рисуются. Нигде, никогда не ощущаешь столь ярко бескрайность миров и истинную вечность времени, как в безмолвный ночной час радостного одиночества под ясным, бездонным небом. Ощущение своей невообразимой малости перед этим величием никак не угнетает, наоборот – возвеличивает чувством причастности, естественной к нему принадлежности.

СЛОВО КЕДРОВКАМ

Беден птицами простор тайги зимою. Дятел где простучит, в нос деловито вякнет – умеют они это делать совершенно неподражаемо! – ворон высоко в небе прокричит что-то сам себе, две-три синицы с чириканьем – «я здесь, я здесь!» – пронесутся. Зато кедровок не увидишь, так услышишь. Выхожу утром, около зимовья крутится уже пять птиц, сяду на чурку, замру. Из крон ближних деревьев подлетят метров на семь, сядут. Поворачивая носатую голову, потаращатся одним-другим глазом, что-то негромко скажут. Тут же, побли-зости из кроны дерева еще одна отзовется. Разная громкость, разная тональность: от недоумения, удивления до «махнуть рукой» – а-а, этот-то... Но только вынеси что съестное, положи на пень! Воровато оживятся, похватают, исчезнут, будто и не были. У кедровок преимущество перед вороном и сойкой – те осторожнее. Днем кедровок где увидишь, обязательно понаблюдаешь за ними. С большим интересом, ну прямо с дотошной заинтересованностью осматривают они вытаивающие из-под снега участки на вздыбившихся выворотах корней деревьев. Лазят, перескакивают, искательно ковырнут клювом, вглядываются, наклонясь, в то, что отковырнули.
Вышел как-то ярким полднем на старую гарь. Много стоит остолопов – высохших лиственниц с отломившейся вершиною, царствуют над густым подростом березок. Простор, далеко видно. Кедровки, неподвижно сидя на вершинах сухостоин либо на голых сучьях, переговариваются разными голосами: одна и та же то покаркает, то пискнет, то как-то вякнет в нос, то заведет долгое почти равнодушное крррррр, чувствуется — с явным личным отношением к окружающему. Заявив о себе в одном месте, как бы нехотя перелетают, чтобы и здесь все повторить. Оживление деловитое, но ленивоватое. А сядь на виду, подлетит какая, удостоверится, отвернется и – кррррр, либо отрывисто по-ихнему покаркает-поскрипит на весь близкий лес. Мол, а-а-а, этот-то... А снег мокнет, тает, а солнышко ярится, слепит! Особо нравится кедровкам красоваться на старой гари — деревья голые, где ни сядь, откуда ни заори — отовсюду видно. Веснуют!
Сейчас, в начале марта, кедровки целый день копошатся в кронах. Особенно привлекает их ель и особенно та часть кроны, где очень плотно наросли веточ¬ки, да еще лишайником обросли. Там густо, саму птицу, если не кричит, не заметишь. Она там лазит, молча перепархивает, к чему-то приглядывается, там-сям клювом ковырнет — хозяйствует. Добычу — насекомых — выглядывает, орешки кедровые, припрятанные с oceни, и при наличии соседки, тихо перего¬варивается с нею. Раз заметил, смешно до сих пор: что-то громко отвечала дальней соседке и в азарте с раскрытым клювом вертела головою. И попала «пастью» на тонкий, торчащий сучок. Поперхнулась, изумленно на него вперилась – откуда взялся? – и с новым воодушевлением: кррррр! Десяток «слов» насчитаешь, собьешься. Редкостный талант общения, каково обилие окрашенных живой тональностью эмоций!
...На одном из переходов, в старом кедровнике на краю калтуса, устроил чай. Набил котелок (здесь это можно) снегом, подвесил над огоньком. И только засинела струйка дыма, поплыла над ерниками – издалека видно, тут же кедровка объявилась. Села повыше над головою – надо рассмотреть, кто это. Но там густо, сучки мелкие, поросшие лишайником, досада – не видно. А узнать, разглядеть – вот как надо! Вертится там, так-сяк изловчится, выглядывает. Вижу один только глаз ее среди длинной кедровой хвои и мелких сучочков. Перебралась, спрыгнула пониже – теперь хорошо. Отлетела и еще на лету, чтоб все знали, что она видела, громко закричала.

ЖИЗНЬ НА СНЕГУ

На спуске к речке куртина берез. Одна береза особенная – широкая, много ветвей, разлапистая. Она осыпала вокруг себя сказочное множество семян. Их обнаружила стайка, должно быть, чечеток и долго кормилась. Ветра, когда семена падали, не было, и все они желтоватой неисчислимостью покрыли снежную поверхность. Знатно откушав в самой кроне, птички обсыпали семена вниз, а теперь прыгали — собирали богатое угощение на снегу, оставляя множество следочков. Следы, петляя, оставили вокруг дерева замысловатую, красивую беложелтую вязь. Я назвал ее «весенний орнамент» и сфотографировал. Жаль, не подсмотрел достоверно, кто так талантливо расписывает белое полотно под березами, может кто и кроме чечеток.
По краю «орнамента» небрежно прошел изюбрь, нарушил гармонию, и тут же начал добывать корм. Разрыл снег над пышной купой лишайника и знатно полакомился. Еда-то, в основном, таежного северного оленя – это они всю зиму «ягель копытят», а тут изюбрь. Трава сухая, веточки осины, побеги ивы надоели видно, вот и взялся за лишайник, он богат питательными веществами.
Настал день моего ухода в обратный путь, впереди многие десятки километров только по «буранному» следу, не считая уходов в стороны. Мои выходы от зимовья на Пчельнике показали, что путь будет тяжелый: подошвы ичигов (чудесные мягкие, легкие сапоги для тайги) скользят на замерзшем снегу «буранного» следа. Выход нашел – прочной, толстой проволокой, оказавшейся для похожего случая в котомке, перехватил стопы посередине – получился знатный тормоз.
Через несколько часов вышел на Лену, узкую прорезь в лесной чаще, закрытую ангельской чистоты высоким снегом. След «Бурана» глубокой бороздою режет это полотно вдоль берега и, идя по нему, вижу, что впереди кто-то с берега на берег пересек это белое пространство. Подошел и удивился – вот уж чего не ожидал – следы ондатры! Два зверька, выбравшись где-то из-под льда, на коротеньких ножках, волоча и тело, и хвост свой голый в высоком снегу, отправились в даль морозную. Смертники ведь! Вспоминаю, как однажды, тоже мартовским днем, вдали, с километр от берега, среди торосов Байкала видели мы отважно шествующую в ледяные просторы ондатру. На нее яростно нападал ворон. Зверек ослаб, поморозил хвост, и ворон его, конечно, заклевал бы. Эти же, отчаянные ленские путешественники, благополучно прошли открытое про¬странство, а один из них даже нырнул под снег и прошел там по льду метра два – искал доступ к воде. Спасение их в полынье и то не в каждой, да и где она, полынья, в закованном морозом краю?
Ночи мартовские подошли тихие, ярко лунные, но морозы пока февральские. В эту пору ондатры во многих местах своего обитания выбираются на поверхность и так вот путешествуют, это их экологическая особенность. На моем пути впереди будут лесные озера, и там следы таких романтиков обреченных я увижу обязательно. Где-то зверьки съели водную растительность – нужда в туманную даль погнала, где-то родная стихия до дна промерзла, где-то много их стало, и молодежь по «требованию» взрослых идет искать новые места оби¬тания. Многие гибнут конечно, но кое-кто добирается, и биологический вид выживает, расширяет свой ареал. Несомненно, таким образом ондатра появилась и у нас в Байкало-Ленском заповеднике на Бокурских и Негнедайских озерах.
...Лось, изюбрь, таежный северный олень, полагая, что это твердая дорога, часто выходят на след снегохода, но он плохо выдерживает их, они часто проваливаются несмотря на то, что изо всех сил расширяют копыта, чем увеличивают площадь опоры. Такая ходьба утомительна, и звери скоро покидают обманувшую надежду. След «Бурана» остается в полном моем распоряжении, мой вес он выдерживает почти везде.
В вершине ключа Сухого за границей заповедника стоит зимовье, барак целый, с печкой из двухсотлитровой бочки и трубой чуть не от паровоза. Все стены и потолок в толстом куржаке – царство белых кристаллов. Они играют на свету из открытой двери и мутноватых окон. Красиво, но что тут будет, когда я затоплю печь! Нарубил дров, затопил – и как потекло со стен, с потолка! Хорошо, что рано еще, к ночи подсохнет.
На нарах старые мокрые обрывки шкуры лося и козули, это будет моей постелью. На столе множество темных «зернышек» – визитки мышьи, полевочьи.
На подходе к зимовью много оленьих следов, все ведут на восток. Звери начали переход к летним местообитаниям, к высокогорью Байкальского хребта, чуть виднеющемуся на далеком горизонте. Сейчас им важно пройти к ним поближе, мощный наст в апреле задержит на подходе к гольцам...
Разнообразные следы-зарисовки оставляет жизнь природы на белом полотне. Есть и трагедии – прямо на «буранном» следу разбросаны перья рябчика. Какой-то хищник поймал – пообедал, наверное, тетеревятник. Они зимуют в тай¬ге, эти волки на крыльях. Белкам от них особо достается и особенно в лесах лиственничных, там далеко ее – шныряющую по ветвям – хищнику видно.

У РЕК КАК У ЛЮДЕЙ

Лена, идя на юго-запад, точно нацелилась слиться с Негнедаем, идущим точно на юг, но не дойдя метров двести, вдруг засомневалась; вблизи он внушил ей сильное недоверие. Повернула на северо-восток, с километр отошла, опять на юго-запад направилась, к Негнедаю, но и тут стала, идя почти рядом с ним на юг, приглядываться. И так продолжалось километров пять, по прямой если только считать, а уж она и пометалась: то приблизится, то отойдет. Сомнения одолели. Негнедай же вел себя по-мужски, не кидался особо, шел себе на юг, вроде не обращая на соседку внимания. Запереживал правда, как Лена в пер¬вый раз назад шарахнулась, три колена мелких сделал – в себе засомневался. Но потом, видя, что Лена то приблизится, то отдалится, то ли сомневается в нем, то ли завлекает, пошел себе прямо на юг (нужен мне такой характер жены будущей!). В одном месте они враз повторили одинаковое колено, но в разные стороны – один рисунок на почти трех километрах выполнили: взяли враз на юг, потом на восток, затем снова на юг. Дело близилось к взаимопони¬манию, к встрече. Так дальше жить нельзя, обидишь женщину – ввек не простит, соседка же... Наконец, Лена проявила решительность, ничего вроде мужик, с достоинством и характером, не отвечает ее прихотям – проломила его левый берег.
Негнедай тут, захотел еще подзадорить настойчивость Лены, чуть вильнул от нее на запад, но догнала, схватила в объятия! Как они тут завиляли по ровной низкой долине! Вернее, теперь уж одна Лена, ставшая полноводнее. Восемь крутых коротких, следующих один за другим. То ли от счастья, то ли от огорчения... Как в людской жизни. Вблизи-то рассмотрела, наконец, кого полю¬била. Но встретились ей тут горы, приблизились то ли на помощь, если потребу¬ется, то ли удивиться, то ли посочувствовать, а может позлорадствовать. Проход узкий, дисциплина нужна, некогда метаться. И судьба выпрямила. Ровно пошла Лена дальше. Что было, то было.

БЛАГОСЛОВЕННАЯ ОБИТЕЛЬ

В отличие от обыкновенного человеческого жилища – избы-дома в деревне, квартиры в городе таежное зимовье вызывает совершенно особые чувства. Маленькое, убогое на взгляд человека, в лесу случайного, строеньице, уютно при¬корнувшее на приподнятом берегу речки-ручья неподалеку от живописного утеса, полно необъяснимого очарования. Чутко дремлет оно в ожидании посетите¬ля. Увы, есть у него и недруги. Бывает, почти с верхом – чтобы раздавить – заваливают его снега, по крыше, стенам, двери и окошечку наотмашь хлещут ливни, мелкие долгие осенние дожди въедливо, неторопливо пробираются меж¬ду бревнышками – плесень стараются поселить, скорее состарить зимовье. Ветром диким порою достает, налетев снизу по долине, он старается сорвать крышу, на худой конец – отломить сук от стоящего вблизи дерева, бросить в него – крышу проломить. Но придет сюда добрый человек, все поправит, подладит, продлит жизнь зимовейке. Раньше в них огонь клали на земляной пол (в крыше отверстие для дыма), позже из камня камелек выкладывали, а после железную печечку стали устанавливать. Гениальное изобретение! Почти мгновенно тремя-пятью полешками нагревается зимовье. Из последних сил, бывало, притащишься из дальнего похода, мокрый, замерзший, голодный. Трясущимися руками, негнущимися пальцами, сломав несколько спичек, разожжешь печечку и через пять минут ты – человек! И рождается к обители этой благословенной самое благодарное чувство, как к живому существу. Обычно и не знаешь, кто и когда ее построил, а служит она бескорыстно всем нуждающимся многие годы. Я и сам со своими товарищами оставил построенными на своем пути по тайге не сколько зимовий, знаю, что живы они по сей день и радуюсь, что кого-то страждущего приняли и обогрели. Да останется добрая память безымянным строителям благословенной лесной обители! Благодаря ей охотник, исследователь и всякий путешественник могут жить, плодотворно работать, а порою и спастись от суровой, иногда враждебной стихии.
На моем пути пять зимовий. К зимовью в вершине Дудовки пришел яркой лунной ночью. По правилам таежной этики дров немного кем-то заготовлено, под потолком – от грызунов – в мешочке мука. Этим я имею право воспользо¬ваться только если терплю бедствие. Но, слава Богу, путь прошел не такой уж тяжелый, а потому с топором по высокому снегу отправился на поиски сухого дерева. И еще не прошла луна за вершину ближнего кедра, как к ней от растопки, виляя тенью, на снегу потянулся синий дымок, а вскоре затрещали в печечке и свеженарубленные дрова. Растопка тут знатная: пучок сухих веточек, густо обросших высохшим лишайником, – набранная с тонкой елочки, как порох горит.
Под утро, остывая, зимовье начало само с собою говорить. Железная труба печки тихо, металлическим отзвуком – бум! – скажет что-то, отдавая последнее тепло синеющему от холода рассвету. Суставы зимовья похрустывают, разогревшаяся печка стронула-раздвинула их, бревнышки про себя там-сям крякнут – тоже обратно укладываются, как было при холоде, до печки. Снаружи мороз еще, хоть и март, а внутри вон как с вечера натопил новый временный хозяин! Ему что, ночевал, собрался и ушел, а нам тут сколько еще лежать, покряхтывать, – поскрипывать, нового постояльца ждать. Тепло человеку сберегать зимней порою, прохладу – летней. Рассветы согревать.

ЗИМОВЕЙНЫЕ «ЗАХРЕБЕТНИКИ»

Зимовья, те, что особенно часто посещаются людьми – столь привлекательная для разного лесного люда обитель, что там не переводятся мыши, полевки, землеройки, а уж тем более мелкая живность – мухи мясные и немясные. Где-нибудь с осени, как затопишь, мухи уже повылазили из щелей, в окно колотятся, на волю им надо. Но сейчас, в марте, очухались они только на третий день, жужжат, бьются о стекло. Обмануло тепло в зимовье и солнце за окном, на божий свет рвутся. Рано вам еще, мигом окочуритесь – увещеваю их. Мясо их видите ли ждет повсюду – яйца отложить.
Булка хлеба, легкомысленно оставленная мне моим товарищем на столе зимовья для обратного пути, оказалась легонькой и пустой: полевки прогрызлись внутрь и почти все съели, больше недели пировали там. Огрызки я досушил на печке и бросил под нары – не лезьте на стол! Вскоре там тоненько заскребло – грызет. В печке тлеющее поленце стрельнет – звук затих, струсила, но ненадолго. После слышно, забрякало – домой под пол сухарик потащила, в ще¬лочку протискивает. Правильно, запасец не повредит, время самое голодное.
Сегодня к вечеру в зимовье ожила какая-то светло-серая бабочка, похожая на моль – тоже в пыльце. Летает, садится на стены, на окно, – никогда такой не видел. В сумерки их объявилось уже около десятка. Это ночники лунным светом, сияющим на снегу за окном, очарованы – туда им надо. Беззвучно перелетают от стены к окну, садятся то группами, то по одиночке, тоже теплом обманулись. Утром же, как похолодало в зимовье, ни одной нет, попрятались.
Полевок, квартирующих в зимовье на Негнедае, изредка посещает горностай — после ласки вражина им наипервейшая. Разредит их поселение меленько, на сохранение оставленных людьми продуктов поработает, уйдет. Бывало, подходишь к зимовью с давно оставленными продуктами и еще издали ищешь глазами на снегу следы ласки или горностая. Если они есть – все хорошо, продукты целы. Нынче знатно разредил горностай грызучее племя в зимовье на Негнедае, но одна-две полевки остались. Возятся в ночной тишине необыкновенно громко. Терпел до полуночи, поставил давилку (одну всегда ношу с собою – иногда вид грызуна надо определить обязательно). Давилка вскоре щелкнула, но вражишка мой спасся, он молча брызнул под пол, и все затихло. Но в прошлую ночь под утро возился кто-то, казалось даже чесался, особенно громко, прямо бегемотом бегал по бревнышкам на полу. Даже крупная лесная мышь не может так возиться-ворочаться. Думал, горностай за полевками гоняется. Зажгу спичку, ос¬мотрю пол – никого нет. Заготовлю полешко, на звук кипу по полу, замолкает, но ненадолго. Утром обошел близко вокруг зимовья – следов ничьих нет, но озадачила большая – соболь пролезет – дыра в углу зимовья, где дрова лежат. Из дыры под снег крепко натоптано, сверху не увидишь. Уходя на день в путь, заткнул мхом, плотно засыпал снегом эту дыру. Вечером вернулся, мох растереблен снег разбросан, «бегемот» приходил днем! Заткнул дыру тем же, ночевал. Утром, уже печку топить собрался, рассвело, слышу ломится кто-то с «улицы», мох шуршит, в зимовье проталкивается. Заготовил полешко: как дам, кто полезет! Вот мох проталкался, в дыре показались усы какого-то большого зверя, мелькнуло: соболь? Но он зверь строгий, в зимовье не полезет. За усами показалась и морда, черная с темными блестящими глазами. Кто бы рассказал, не поверил бы... Ондатра! И не рыжая, а именно черная, как головешка из печки. Да здоровенная! Уверенно, не торопясь, маленькими шажками прошла вдоль стены под нарами в метре от меня, изумленного, наступила на плашку – та щелкнула. Но ондатер мой ноль внимания на это, прошествовал дальше и затих за дровами. Меня зверек конечно видел. Я не двигаюсь – такого гостя напугать! Ондатра протащила обмороженный – я заметил – хвост свой дальше, пролезла в щель между бревешками под пол – исчезла. Так вот кто явственно топотал и чесался ночью! Походив подальше от зимовья, нашел ее старые следы: с неде¬лю назад она пришла по Негнедаю от самого Негнедайского озера, километра три отсюда. Тыкалась в заснеженный берег несколько раз и наконец нашла эту бесснежную обитель. Однако подозреваю, что зверек освоился тут давно и пожалуй у него есть прорытый в земле ход из-под зимовья в реку, она всего в четырех метрах. Иначе чем он тут питается? Это можно проверить только когда сойдет с Негнедая лед.
Чем же мне угостить дорогого гостя? У зимовья в снегу лежит кочан замерзшей капусты, заяц ходил тут, не видел. Положил я капусту в углу на пол, ушел на день в лес. Вечером вернулся, кочан целый! Пришла мне пора уходить. Наварил побольше риса, оставил рядом с нетронутой капустой. Может этим угостится мой зимовейный захребетник?
...В августе, проезжая по Лене, высадился специально сходить сюда – час хода – проверить догадку о подземном ходе из зимовья в Негнедай. И что же?
Именно так и оказалось: лето, значит, ондатра живет «на воле», может и на Негнедайское озеро уходит. А потом, перебирается в капитальное жилище. Но вот чем она тут питается? В речке подо льдом есть в тихой заводи водная растительность, ее неподалеку от зимовья на дне Негнедая, с берега видно.
Как тонко в тяжелейших условиях зим морозных приспосабливается живое, чтобы жить! Хотя бы и захребетником.

СОНМЫ ДРУЖНЫХ ПИГМЕЕВ

В долинах всех речек заповедника есть участки – большие или маленькие – заросшие стройной низкорослой березкой. Участки эти называются калтусами, а березки ерниками. Из ерника получаются лучшие метлы. Калтус располагается над близко залегающей вечной мерзлотой, население его разноплеменно. Среди березок поселяются такие же низкорослые ивочки, а по краям или возвышениям калтуса, где посуше – и кустики спиреи, лапчатки. Разноплеменное население это живет дружно, потому что каждый знает свое место. Растут стволики до того плотно, что местами и заяц не пролезет. Под пологом ерника в той немыслимой тесноте еще и осочки, другие травы поселяются. Козули любят такие места: ее, низкорослую там не видно, вода-еда есть, ходить никуда не надо. Уважают заросли калтуса и изюбри, но особенно лоси. Изюбри там кушают травы, зимой по краям калтуса даже снег копытят-разрывают, особенно на кочках, муравейниках. Лоси же звери более грубого вкуса – им подавай мерзлые побега ивочек. Медведь в пору бодрствования калтуса тоже уважает, по краям их, да еще если речка-ручей рядом протекает, поляна травяная обязательна, а на ней множество маленьких муравейников и море сочной медвежьей дудки. Ешь – не хочу! В ернике на калтусе гнездятся певчие птицы, особенно часто сорокопут-жулан. Его хорошо заметно: сядет на самую высокую ерничину и заведет тревожное: ча-ча-ча-ча! Пока не уйдешь подальше.
Весною березы, ивы, ольха, другие кустарники уж зеленые вовсю, а ерник как горелый стоит, темный. Только в самом конце мая, а то и в июне подернется калтус легкой зеленью. На закате, если днем дождик случился, все зеленое ноле калтуса мерцает разноцветьем, это капли, висящие на махоньких листочках, собирают цвета закатного солнца и дарят всем, кто видит. Осенью же это – пылающее золото! А сейчас, в марте, после ощутимого ночного мороза ерник, обмохнатившийся инеем, в утреннем солнце предстает полем мерцающего серебра. Не гляди сквозь них на встающее солнце – ослепнешь!
Несть числа на калтусе стволикам всех этих березок, лапчатки, спиреям! И все они враз, волнами качаются в порывах ветра. Истинно, сонмы дружных пигмеев! Лось, прошедший по ерникам на рассвете, собьет серебро изморози, и путь его смотрится узкой темной полосою. Кстати, охотники заметили; опытный зверь, преследуемый волками, забегает в густой ерник, где хищники боятся приблизиться к нему. Их движения там затруднены, и лосю легче такого поддеть рогами или убить передней ногой – сила в ней огромная.