Звукозапись
Экранизации, видео
Литературные вечера
Автограф

Устинов С. К. / Произведения

ВИЗИТ К БЕРЕНДЕЮ

(записки эколога)

«Визит к Берендею» — это уже третья книга своеобразной трилогии известного иркутского эколога и писателя Семёна Климовича Устинова, которого по праву можно назвать сибирским Арсеньевым. Первая книга «Записок эколога» — «Волчья песня» — была издана в Иркутске в 2000 году, вторая — «Вести от синих гор» — увидела свет в 2006-м. Обе книги мгновенно исчезли с прилавков книжных магазинов и сделались библиографической редкостью. «Визит к Берендею» — достойно завершает серию художественных очерков и рассказов о природе родного края. Все эти книги образуют собрание путевых очерков человека, влюблённого в родную природу, отдающего все силы её защите и сбережению. Сам автор пишет о себе: «…как специалист-эколог я шёл по этим просторам в течение пятидесяти лет своей жизни».
Книга «Визит к Берендею» окажет неоценимую помощь не только экологам, биологам и охотоведам, но всем тем, кто интересуется родным краем, его природой, кто путешествует по его необозримым просторам.

---

Благодарю моих бессменных спутников в походах по просторам Берендеева Царства: шум ветра в кронах, журчание ручьев и речек, плывущие облака, звездное небо и мерцание огонька у моих бесконечных ночевок.
Автор

Предисловие автора

Август после июня — лучший месяц для природопознавательных путешествий по байкальскому краю. Стало прохладнее, меньше гнуса, энцефалитный клещ практически сгинул, а леса горные, берега рек и озер гольцовых уже украсились золотом осени. Самые высокие вершины хребтов дожди, недавно пролетевшие, наскоро побелили. В душе неясное беспокойство, хочется, как прежде, неспешно собрать панягу — положить в нее продуктов дней на десяток, котелок, топор, большую-большую кружку, одну — для чая, супа и каши. Не забыть фотоаппарат, бинокль, компас, дневник с карандашом на веревочке, спички в водонепроницаемой посудинке. И рано утром — в синюю даль. Много чего можно увидеть, радостно пережить на просторах, окружающих Байкал, в наших Национальных парках. Каждая из особо охраняемых территорий, помимо множества интересного, имеет и свою особенность, да не одну. В Прибайкальском парке это прежде всего знаменитый, как сам Байкал, остров Ольхон с его легендами, следами жизнедеятельности давно ушедших людей. Национальный парк в Восточном Прибайкалье — Забайкальский — знаменит лежбищем нерпы на Ушканьих островах, Чивыркуйским заливом с его дивными островами и Арангатуйским перешейком — царством птиц, теплыми и горячими целебными источниками.
Древние берега Байкала, их горы, леса и животный мир охраняют, берегут для настоящих и будущих поколений людей и три самых-самых особо охраняемых территории, три заповедника: Баргузинский, Байкальский, Байкало-Ленский. В заповедниках тоже можно побродить с панягой-рюкзаком и тоже, конечно, с платного разрешения дирекции, но только по определенной территории, особой тропе и никак не многочисленной группой. Заповедник Баргузинский — страна гор и таежных предгорий, чозениевых рощ, южнее на Байкале не встречающихся, страна ледниковых озер, воистину девственных — нехоженых и не горевших лесов, многочисленных водотоков и водопадов. Но одна из главных жемчужин — горячие источники на реке Большой — плюс 70 градусов по Цельсию! Они так и называются — Горячие.
Какие там стоят пихты! Даже в пихтовых лесах Сахалина, пожалуй, мало таких найдется. Гиганты!
Заповедник Байкальский — край реликтового леса, высоченных горных пиков, ледниковых озер, восточная окраина огромной горной системы Хамар-Дабана, южного предела хрустальной чаши Байкала. Здесь сохранили и живую жемчужину байкальских гор — таежного северного оленя! Не будь заповедника с его действенной охраной — оленя давно бы выбили.
Заповедник Байкало-Ленский, он расположен в Иркутской области, — самый молодой из трех, и не все еще его достопримечательности выявлены, обследованы. Но пока несомненны три выдающихся образа природы: самое крупное на Байкале геологическое образование такого рода — конус выноса, священный у буддистов мыс Хыр-Хушун (Рытый) со следами древней деятельности людей, система истоков реки Лены, входящей в первую десятку величайших рек мира, и очевидные следы самых древних на земле вулканов — палеовулканов. Есть еще следы землетрясений силою до одиннадцати баллов, случившихся около 300 лет назад, неведомые так называемые Монгольские степи — море пока еще не обследованных сплошь ерниковых зарослей, в западном пределе которых есть необычный в этих краях глубокий узкий провал, откуда вытекает потаённый ручей — правый приток Лены в ее верховье. Этот провал автор заметил совершенно случайно в бинокль при пешем походе по левобережью Лены в июне 1999 года. Есть большое озеро в глубине тайги, бессточное, оно располагается между речками Толококтай и Левая Тогонда в их верховьях. Озеро на карте не имеет названия, и видели его единицы из местных — качугских — охотников. По неясным слухам, оно обитаемо какой-то рыбой, особенной, что вполне может быть — водоем замкнутый.
Обо всем этом и многом другом из жизни байкальской природы рассказывает автор, который как специалист-эколог шел по этим просторам в течение пятидесяти лет своей жизни. Книга может быть полезной исследователям-экологам, изучающим жизнь животных, и природоохранникам-экологистам.

 

ЛОСЬ, КОТОРЫЙ ЖИВЕТ ПОД КРОНАМИ

По невысокому водоразделу между Тышеем и Таной — маленькими речками — пожар пролетел лет двадцать пять назад. Кое-где стоят уцелевшие деревья, но больше их лежит, подняв над землей выбеленные временем корни. Подрастающие деревья и высокие, напоминающие по форме вазу ивы заняли почти все свободное пространство, в десяти шагах медведя не увидишь. Северный склон рядом с гарью занят густым ельником. Склон покрыт плотным высоким мхом, а еще дальше — широкая ерниковая долина, по которой молчаливо струится Тышей. Все для безбедной, даже богатой жизни лосей!
Старые гари — лучшие места обитания лосей, можно сказать и больше — во многих местах лоси живут только там, где есть гари. Двадцать-тридцать лет назад жарким летним днем ударила молния в могучую лиственницу на краю ерника. Сокрушающий удар, вспышка голубоватой мощи. Она винтом рванула тело дерева сверху донизу — брызнули в стороны смолой кровоточащие поленья-обломки. Срезанная вершина так стоймя и врезалась в землю рядом с родными корнями. Но самое страшное — от корня там, где дымился спекшийся обломок камня, побежал по лесному покрову красный язычок. На пути может встретиться пучок сырой травы и остановить его, пока он маленький, но чаще дьявол уничтожения подсунет ему сухие сучья давно упавшего дерева… И вот уже гудит беспощадная смерть, пожирает живое и мертвое. Многие годы место это — обширный склон, широкий водораздел или длинная грива лесная, где прошел пожар, будет самым пустынным местом. Я много видел таких гарей, тяжелое чувство бессмысленности этого дикого всеуничтожения долго держит душу в печали. Злой печали — когда знаешь, что произошло это из-за чьей-то бездумно брошенной спички. Сходи, виновный, — посмотри, что оставил ты за собой на своей земле! Нет предела милосердию Природы даже к самым непутевым своим детям. Гарь многие годы стоит мертвая, только по самым краям её жизнь начинает возвращаться в покинутые пределы. Поселяются травки, кустики, деревца, разные насекоминки залетают и забегают. Потом ещё кто-то. Прошли десятки лет. Гарь теперь — это обилие кустарников и лиственных деревьев, а уж травы — море!
Облюбовали это место лоси и изюбри, поселились здесь уверенно и надолго: нет добра без худа.
Я, конечно, вовсе не хочу сказать, что гари — первое средство для разведения лосей в наших лесах, я только сказал, что ничего в природе не пропадает напрасно. А привлекательность для животных старой гари почти точно повторяет и вырубка, откуда лес взяли для пользы нашей.
Ерником у нас в Сибири называют кустарниковой формы березки, их несколько видов, и очень распространенная — круглолистая. Березки эти — растения очень артельные, они растут настолько плотно, что местами пробираться сквозь них и зайцу тесно. Кстати, зайцы буквально прогрызают в них свои ходы, годами поддерживают в чистоте эти коридоры, пользуются ими и зимой, и даже летом, — в ерниках много травы. Высота стволиков редко где достигает двух метров.
В ерниках растут низкорослые, стелющиеся ивочки — желанная еда лосей. Ерниковые заросли в долине, составленные таким образом из березок, ив, спирей и лапчатки — по их краям — являются очень важной частью лесного ландшафта, это ценные местообитания со своим животным миром. Добавлю, что у ерников очень странная любовь к вечной мерзлоте — они с особым удовольствием растут на ней.
Вот и зарастает целая долина 500–600 метров шириною, по северам и того больше, одним ерником; лишь изредка возвышается над ним темная фигура ели, обычно одинокой, корявой, с очень плотной хвоей. По краям занятого ерником пространства с обеих сторон долины молчаливо стоит лес, подозрительно поглядывая сверху на этих бесчисленных пигмеев: сами в лес не лезут, но и деревья к себе не пускают. Чего хотят?
Осень была теплая, малоснежная. Гнус давно пропал, корма снег еще не закрыл, уходить на зимовку в другие края было ещё рано, и все лоси той округи широко бродили по тайге где хотели. Их можно было встретить в речной пойме и на длинных склонах, на сыром плоском водоразделе, в старой гари, коротком крутом распадке, на речных островах, словом — повсюду. Мощный зов природы собрал осенью зверей в местах определенных, расположенных в самых укромных уголках леса: густых островах ельника вдоль рек, плотных чащах на склонах или сырых водоразделах. Но самые лучшие места заняли зрелые семьи в поймах рек. Там есть все для счастливого периода жизни лося: заросли ивы, осины, березы, разных кустарников, побегами которых он питается; молчаливые озерки и несуетливые речушки в своих ровных долинах дают вдоволь воды, в которой сейчас звери особенно нуждаются, глубокие — для прохладных ванн — мхи по краям гарей, и густые чащи молодого леса. Брачный период празднуют эти мрачноватые, даже скорее угрюмые лесные гиганты не в светлые весенние ночи, не в теплые дни лета. Для любви природа отвела им позднюю осень, когда не то что нудный дождишко сеет сутками, но снежок уж порой пролетает, да и лежит на подмерзшей земле. Когда дни становятся прозрачными, а на озерках образуется хрусткий ледок. Пролетают и ветры со снегом.
Из научной литературы по западной части нашей страны известно, что так называемый «рев» лосей, то есть время гона, изредка сопровождается коротким стоном быков, это их призывная песня. Наши восточно-сибирские лоси многим отличаются от своих западных сородичей, и об этом я дальше скажу. Сейчас же замечу, что лоси Прибайкалья во время гона стонут очень редко. Я много ходил осенней порой по следам лосей, ночи проводил без костра под елью в спальнике в надежде услышать брачный стон, но слышал очень редко.
Вот драки между самцами бывают. Это так называемые турнирные бои. Смысл их в том, чтобы продемонстрировать сопернику свою силу: столкнуться рогами, напереть — кто сильнее, тот одолеет. Побежденный больше в драку не лезет и ретируется. Но есть, видимо, и нахалы, им-то и достается иногда рогом в бок, бывает — и до смерти.
А однажды на Лене охотник, промышлявший белку, спугнул с какой-то кучи лесного мусора медведя. Под мусором лежали два лося, сцепившиеся рогами, — не смогли освободиться. Медведь по запаху нашел — сколько мяса! И решил, видно, зазимовать тут, а мясо закопал — спрятал от посторонних глаз.
Пары — самка и самец — образуются еще в августе, и лоси «дружат» почти месяц до периода гона. В октябре они разбиваются, быки уединяются, усиленно кормятся, восстанавливая силы. Кстати, такие вот ослабевшие самцы чаще достаются хищникам, волкам особенно.
К матерям же присоединяются их сеголетки, так называются телята. Весь период гона они находятся неподалеку — в одной долине, и отчужденность родителей улавливают сразу.
Даже и очень разъяренные лоси-быки не всегда вступают в противоборство, им достаточно увидеть соперника, а может быть даже на след только выйти, чтобы понять — он сильнее меня, надо держаться подальше.
Был у меня такой случай.
На станции моих таежных исследований Синяя долина две осени подряд по следам я наблюдал одного зрелого лося — самца, который явно уклонялся от борьбы с соперником.
В период гона он жил в вершине Таны, и я решил выследить его и посмотреть, кто таков.
Выход к вершине Таны из глубины леса очень удобный: тихо идешь по мягкой тропинке — она устлана ковром из лиственничной хвои — и вот открывается ерниковая долина. Смотрю — в ерниках медведь ходит, огромный. Что делать? На самый мой путь вылез, а кругом следы того лося. Ладно, думаю, тихонько зайду по кустам на ветер, схватит запах — удерет. Вскоре вижу: да куда же медведь подевался, лось в ернике ходит! Оказалось, лось опустил голову, серые тонкие ноги ерник скрыл, один горб и темное туловище видно, вот и получился медведь. В бинокль зверь совсем рядом. Вижу: рога не те, один почти нормальный, а второй весной, когда росли, обо что-то поранил, рог лопаточный загнулся и закрыл один глаз, как шорой. Сильные, красивые, выносливые дикие звери любого вида — это результат жесточайшего отбора.
Зрелая лосиха приносит по два лосенка, но вырастает обычно только один. Второй рано гибнет по какой-либо причине, и создается впечатление, что природа лосей «откупается» им, чтобы вырастить хотя бы одного. Рыжий лосенок осенью, перелиняв, становится бурым, как и его родители, и быстро прибывает в весе.
В тенистых местах леса еще лежат пятна снега; по ночам крепко примораживает, а на Тышее сквозь деревья проглядывают сверкающие на солнце поля наледи. В это время лосята появляются на свет. Но приходят они в мир, полный борьбы и, значит — жестких требований к живому, и надо быстро суметь к нему приспособиться. Однако для этого многое уже сделано мамой, лосята рождаются здоровыми, они быстро крепнут, быстро встают на ноги, быстро понимают все, что от них требуется. Главное весной для матери — уберечь телят от хищника. Молодых иногда хватают, наткнувшись, медведи, но происходит это редко: то он затаится, то мать демонстративно-испуганно шарахнется по лесу, уведет за собою смерть. По-настоящему страшен лишь браконьер.
Приблизительно через месяц лосиха проводит лосенка за широкую ерниковую долину или через гарь, и они живут обычно в густом ельнике. Тут и полянки с травой, и кустарники с листьями, мхи, кочки, всюду вода. Много упавших деревьев, у корней которых лосята с матерью отдыхают в жаркое время дня.
Теперь лосята уже многому научились. 
С этого времени начинается кочевая жизнь лосей. Но это не значит, что каждые сутки животные идут и идут в новые края. Нет, у всяких зверей есть так называемый индивидуальный участок. У лосихи с лосенком он самый маленький — лоси придерживаются низовий какого-нибудь ручейка, обязательно густо поросшего лесом, места слияния двух ручейков, берега тихого озерка, речного острова. Ходят мало — еды вдоволь и вся доступна. Воды лоси, даже и самые маленькие, не боятся, за матерью они готовы войти даже в полноводный поток.
Быстро проходят летние дни, теплые, сытые, но все это испорчено бесчисленными легионами кровососов.
В горах полегче — от гнуса могут звери хоть как-то спастись на обдуваемых местах, они могут отлежаться в тихой воде стариц, лесных озерков. Лоси-самцы, по примеру северных оленей и медведей, поднимаются повыше в горы, к снегам — там гнуса меньше.
Солонцы — природные или устроенные человеком — необходимы и лосям, они регулируют состав газов и солей в организме. Солонцы — это участки соленого грунта где-нибудь у подножия речной терраски, или наоборот — на ее вершине. Лоси предпочитают «сырые» солонцы. Такими бывают участки кислого торфа в низких сырых местах. Подходя к такому месту из глубины леса, лоси подолгу стоят где-нибудь среди густых елей и слушают, принюхиваются. Здесь опасен любой, даже самый тихий шорох. Но во что превратилась бы жизнь дикого зверя, если бы он шарахался от каждого подозрительного шороха, треска, шума в лесу? Хемингуэй сказал как-то, что это любопытство к охотнику приводит антилопу к печальному концу. Не будь его — любопытства — и жила бы она сто лет. Нет, пожалуй. Я убедился на многих примерах: дикому животному необходимо точно узнать причину шума и намерения замеченного нарушителя его владений, чтобы принять правильное решение: удрать ли стремглав, тихо ли, стараясь быть незамеченным, отойти в сторону, или замереть и пропустить тебя, видя, что ты не обнаружил его. Существует явная закономерность: чем меньше животное по размерам и по возрасту, тем короче у него расстояние допуска врага. Так, лосенок и, скажем, кабарга пропустили бы идущего в двадцати метрах медведя, тогда как взрослый лось еще издали отошел бы подальше с его пути.
Как я уже сказал, с осени начинается подвижная жизнь лосей. Со временем лосята почувствуют, что их суточные переходы становятся направленнее: лосихи упорно держат путь на северо-восток или юго-запад. Обычно это медленный подъем на плоский, сырой, обширный водораздел, где есть и старые гари с чащами молодого леса, и участки густого островного ельника вдоль тихих речушек.
Лоси покидают долины родных речек и приходят на место зимовки. Эта миграция продолжается около месяца, по прямой у нас в Прибайкалье звери проходят обычно пятьдесят-семьдесят километров. Так поступают почти все лоси, живущие в горах. На лето они разбредаются по тайге широко, к зиме собираясь на «стойбища». Такие перемещения называют сезонными миграциями. Сезонные миграции уводят лосей в более благоприятные места, скажем, не столь многоснежные. Для всех видов животных в сезонно необитаемых местах сохраняется корм. На местах зимних стойбищ за лето вырастает им корм на грядущую зиму.
На миграционных путях лосей, особенно молодняк, подстерегают опасности. Они могут, например, провалиться под лед. Лось — зверь могучий, но что он может сделать на плаву перед прочной стенкой льда? Находили таких несчастных, вмерзших или утонувших. В такую смертельную опасность лоси попадают, будучи преследуемы каким-нибудь врагом — медведем, волками. Эти всегда стремятся выгнать жертву на речку, — не провалится, так «разъедется» на наледи.
Самая, пожалуй, длинная сезонная миграция у нас, в Западном Прибайкалье, проходит по западным склонам Байкальского хребта.
С обширных этих пространств на зиму лоси идут почти точно на запад. Расстояние они преодолевают по прямой около ста километров, и на этом пути им приходится преодолевать бурный порожистый Улькан, другие реки поменьше, и наконец — Киренгу.
Там, за нею и лежат вожделенные края, там горы и долины притоков Ханды, самой богатой кормами зимней стоянки лосей во всем Западном Прибайкалье.
Конечно, нельзя представлять себе, что лоси идут караваном, потоком, стадом. Звери, обычно это в той или иной степени родственники, идут маленькими группами, по 2–3 лося, часто — в одиночку. В одну осень звери идут раньше, в другую позже. Что указывает животным, когда начинать путь? Охотники, наблюдая за мигрантами, давно поняли: лоси чувствуют выпадение снега и уходят «из-под него», накануне. Ученые подтвердили: копытные, особенно северные олени, непогоду узнают заранее. Они либо спускаются в нижние части долин, где снега меньше, либо собираются в темные леса, либо на гари, в поймы рек. Особо крупные лоси, чаще это самцы, остаются зимовать в самой верхней части лесной зоны прибайкальских хребтов. Живут они на очень малой территории, но в местах, богатых кормами. Им приходится едва ли не «плавать» в снегу и даже переходить на обычную еду северных оленей — срывать листостебельные лишайники, растущие на стволах деревьев. Во многих местах зимовок речки не замерзают, и лоси бродят вдоль берегов, не попадая в высокий снег.
Об одной широко известной зимовке лосей в долине речки Ханды я немного расскажу. Она кормила мясом лося и изюбря в долгие морозные зимы многие кочевые семьи лесных эвенков. На окраине этой территории эвенки образовали даже селение, оно и поныне — несколько домиков — стоит в самой вершине речки Ханды. Эта река длиной более 150 километров, не в пример всем рекам, на многие сотни километров в округе, текущим в основном на север, ну, иногда — восток или запад, устремилась точно на юг. И «подрезала» средневысотный неширокий хребет — водораздел с Киренгой, текущей точно на север. Долина Ханды, закрытая с северо-запада (района основных ветров, носителей осадков) довольно высоким хребтом, принимающим в верховьях Таюры, Чикана и Орлинги большую часть снеговых туч, оказалась на редкость малоснежной. А это-то и надо зимовщикам! На Ханде всюду ерниковые долины, травянистые склоны, старые гари, грунтовые воды, а еды сколько хочешь, любой. Здесь и ягельники — для оленей, и травники — для изюбря, и кустарники для лосей. На Ханде и свои лоси живут, и прикочевавшие с Байкальского хребта на зиму. Таким образом, на площади около ста тысяч гектаров зимовало 500–800 лосей. Их мы обнаружили в 70-х годах при авиаучетных работах с борта вертолета, а после — и самолета АН-2. Ныне по Ханде проложена дорога, и зимовка исчезла. 
Недоуменно поглядывают звери на низко летящий в стороне АН-2, но если он над головой — лось крупной рысью бросается в сторону, назад, либо по ходу самолета. Но скоро соображает, что ничего страшного не произошло, и останавливается. Некоторые авиаучетчики начинают низко кружиться над зверем, еще хуже — если на вертолете — зависать над ним. Зверь может запалиться, самки — даже абортировать. 
На Хандинской зимовке повсюду старая гарь с участками густого тонкого лиственничника. Звери остаются жить в этом районе до весны, и их благополучие будет определяться высотой и твердостью снега. Высота и твердость снега — столь могущественный владыка в зимней тайге, именно он определяет, жить или не жить здесь копытному зверю. В экологии существует определение «критическая высота» снега, при которой может или уже не может жить такой-то вид животного в данной местности. И поэтому так называемые области «снежной тени», районы малоснежные, и являются местами скопления копытных на зимовку.
В горных территориях, как у нас в Восточной Сибири, неисчислимое множество условий существования на микрорельефе. Потому, скажем, на этом склоне, в этой долине лось есть, на соседнем — нет! Впрочем, лось — пример не совсем удачный; зверь мощный, высоконогий, продержаться может в метровом снегу, было бы что есть. Вот изюбрь или козуля — те очень привязаны снегом. У козули «критическая высота» — всего 40 сантиметров.
Необитаемые зимой лосем территории — это зоны еще и голодные. Обычно это обширные участки одинакового или одновозрастного леса. Там сообщество еще не устоялось, идет свирепая, внешне незаметная, борьба за выживание. Вот какую любопытную особенность я обнаружил у себя на участке научных наблюдений в тайге. В течение зимы в Синей долине живет четыре лося: мать с теленком и два самца разного возраста, которые держатся тоже вместе.
И вот, в какое-то время нет моих лосей — ушли. Сначала бегал туда-сюда, уж не «охотнички» ли ночью с фарой проскочили, есть такая — самая подлая — категория воров-браконьеров в тайге. Нет, следы, все дружно, прошли напрямик почти точно на юг. Самка с теленком ушла раньше быков часов на пять. Чего это они? Пошел следить. Километров через семь все звери остановились. Но в каком месте! Старая гарь, масса поваленных деревьев, участки лиственничной чаши — слона в десяти метрах не увидишь. Островки молодого ельника с кронами — палкой не проткнешь. А вот пришла и сама невзгода: через семь часов начался снег с ветром. Палатку мою треплет так, что боюсь — не оторвалась бы. Вот лоси и уходят в защищенные места — старые гари.
В некоторых случаях — перед особо длительной непогодой, что животные тоже предчувствуют, через участок моих исследований в эту же гарь приходит еще несколько лосей с более отдаленных угодий. Идут они почти по тем же местам: долины переходят, мысы «срезают», открытые участки обходят точно там же, где идут и мои лоси, отлично знающие свою территорию. Эти — пришлые — звери идут, наверное, зная вообще, что где-то там есть где укрыться, но путь прокладывают не заранее зная, а видя, где лучше идти. Несведущему человеку может показаться, что идут звери по лесу, да и все. Куда глаза глядят. Ничего подобного! Тропы и следы даже в лесу разным зверем проложены по самым легким местам, и если они петляют где — попробуй спрями! В такую чащобу залезешь… На ходу лось не выйдет где попало, на открытое или, наоборот, слишком сорное место, не направится через россыпь, а уж долину широкую пересечет по самому узкому месту между лесистыми мысками.
Восхищаясь столь рациональным ходом зверей, я часто думаю: неужели у него точная схема угодий, самая крупномасштабная карта в голове? Нет наверное, хотя категорически отрицать это я бы не взялся. Звери, по следам которых я ходил, необычайно точно следят (инстинктивно, конечно) за рельефом. Они улавливают малейший уклон, подъем, сухое или сырое место, ориентировку на стороны света, тип леса, и так далее. В сложные неожиданности звери попадают, лишь будучи стремительно преследуемы, и то если преследуемы по пятам.
Вот так однажды лосенок чуть не попал в беду. Пока в его короткой жизни особых неприятностей не было. Но опыт осторожности, грамотного поведения в своем доме под кронами он набирал быстро. Однажды мать решила перейти заснеженную неширокую речку. Она шла и шла вдоль берега по ельнику. И только в одном, чем-то понравившемся месте спустилась на лед. Лосенок, идущий недалеко позади, увидел, что можно спрямить путь и направился через речку пораньше. Но тут же увидел, как высокий снег мгновенно осел, и он оказался по брюхо в черном провале воды. Ну, при такой-то глубине выбраться на берег несложно. Вот тогда он получил важный урок — идя по берегу, не напрасно мать наклоняла голову — она принюхивалась, вода пахнет даже из-под очень толстого слоя снега, а это — опасность.
Как-то, идя по следам этих лосей, я заметил, что лосенок глубже погружается в снег. Думаю, копыто меньше, весовая нагрузка на след больше, он и погружается глубже. Когда же мне пришло в голову промерить высоту снега вдоль следов матери и детеныша, я четко увидел: она разная. Оказывается, даже едва ли не в метре снег может иметь уже другую толщину. Иначе говоря, снежное покрывало даже на маленькой площади имеет разную толщину, разница, конечно невелика — несколько сантиметров. Где-то он задержан кроной ели, где-то чуть сполз со склона, с камня, с валежины, где-то его сдуло ветром, где-то наоборот — надуло. И вот, оказывается, взрослый зверь, «видит» высоту снега перед собой, а молодой — не всегда. 
Итак, из чего же складывается жизнь лосей на зимовке? Из добывания корма и преодоления при этом снегов. Я говорил уже, что лоси предчувствуют (безошибочно!) не только время выпадения снега, как мне кажется, еще с осени они «знают», как высок он будет в этом году, в этих местах. Однажды при авиаобследовании одной из обычных зимовок лосей я был немало озадачен: нынче лосей не было. Ни следа. В воздухе думать надо быстро. Соображаю: соседняя долина должна быть малоснежнее, может, там? Попросили пилота «подрулить», — вот они. Хотя и селение близко.
На другой зимовке лоси, наоборот, в более высокий снег залезли, и мы тоже нашли их. Была тихая, далекая, малоснежная зимовка лосей, и вот пришла БАМ. Звери, которые в прошлые времена и звук топора охотника принимали за гром небесный, от строящейся дороги БАМа ринулись в обе стороны на 30–50 километров. И снег их не остановил, одни спины видны, бедные звери набили тропы-траншеи, и по ним кое-как пробираются от дерева к дереву, наверное, одна еда — древесный лишайник. Дотянули ли они тогда до весны, не знаю.
Нельзя ничего строить, нельзя проводить никакие дороги по местам крупных зимовок копытных, и леса нельзя там вырубать! Записано и в Закон об охране и использовании животного мира, что без согласия охотоведов нельзя вырубать определенные участки леса и вторгаться туда техникой. Есть на левых притоках Киренги заказник иркутского управления охоты. Заказник — это определенная территория, где нельзя охотиться. И вот, неожиданно узнаем — дома построены, зимники проложены, лес рубить будут! Пресловутые самозаготовители вторглись в святая святых охраны природы — заказник, и — конец зимовке. А зимуют в тех краях сотни лосей, изюбрей, северных оленей! Увы — зимовало до прокладки БАМа…
Строить, возводить, прокладывать — все можно, не забывать только, как надо, где и когда. Природа ранима, все это знают. 
Продолжая разговор о роли снега в жизни лосей, я вспоминаю такой случай из моих таежных маршрутов.
Хожу с блокнотом, фотоаппаратом и мерной лентой по следам лосихи с лосенком, измеряю все и записываю, фотографирую. И заметил я со временем, что звери мои вроде выше на ногах стали. Побеги осины — вот этой — в прошлом месяце не доставали и кончиком носа, а сейчас едят.
Заинтересовался — и обнаружил любопытную закономерность! Вот в чем она. Свежий, высокий, рыхлый снег продавливается копытом почти до самой земли, но все же тоненький слой его, спрессовавшийся, чуточку приподнимает зверя над поверхностью земли.
Снег со временем твердеет, теперь сжатый копытом столбик намного выше, а вскоре, в январе, он поднимает лося над поверхностью земли иногда более чем на двадцать сантиметров! Экологи сказали: пояс доступности кормов переместился вверх, ниже-то его подъели уже, лоси же больше никуда не мигрируют, «стоят». С азартом изучая обнаруженную закономерность, я начал определять, в каких местах, при какой высоте снега, для какого вида и возраста животных, как изменяется доступность этой верхней зоны. Это же одно из обеспечений зимних стоянок копытных: выше снег — выше поднимает он зверя над землей; где, скажем, в октябре достанешь веточки, которые к вашим услугам в феврале? Процесс этот заканчивается в апреле, когда приходит время «железных настов», когда звери идут по поверхности снега. Но время это короткое — не более пятнадцати дней, и то не везде. Особо прочный наст образуется только под утро и держится часов до 11. Лося он редко выдерживает, это подмога для зверей поменьше весом. Теперь кормовая зона переместилась вверх ровно на высоту снега.
Лосята, которые до времени железного наста в сравнении с матерью были в проигрышном положении (их кормовая зона у?же), теперь «вырываются» вперед: они пока намного легче взрослого лося, и наст их кое-где полностью выдерживает. А это новый запас корма на все том же обитаемом участке.
Однажды два лося поселились неподалеку от моей палатки — всего в пяти-шести километрах, и я каждый день мог наблюдать за их поведением, освоением пространства, питанием. Выходя каждое утро в одном направлении, по одной лыжне, через несколько дней я стал замечать, что в одни утра мне без конца приходится пригибаться или отводить в сторону склоняющиеся сверху веточки берез, осин, ивы, черемухи, а в другие утра я прохожу под ними, не задевая.
На своей лыжной палке я нанес сантиметровые деления и стал каждое утро замерять высоту кончиков нескольких определенных веточек над уровнем земли (не снега!). Любопытнейшую картину увидел я через несколько дней! Концы веточек деревьев в течение суток, как стрелки самопишущих приборов, «писали» в воздухе некую амплитуду. Самое низкое положение они занимали в самое морозное — обычно на рассвете время. Днем или в другое время, потеплее, веточки уходили на несколько сантиметров вверх, распрямлялись.
Так что же это такое?! Это же суточная динамика доступности корма лося! Значит, верхняя граница кормовой зоны изменяется не только от глубины погружения зверя в снег, но и от хода суточной температуры. Уж не поэтому ли копытные особенно охотно, а точнее — всегда кормятся на рассвете, когда холоднее, ведь в это время кормовая зона наиболее насыщена веточками? Продолжая изучать это явление, я определил, что динамика доступности побегов зависит также от снегопада — снег, удерживаясь на веточке, тоже несколько пригибает ее, давая возможность лосю дотянуться. Словом, приглядишься к жизни зверя на его индивидуальном (или семейном участке) — увидишь много интересного. Все эти детали повадок, приспособлений обеспечивают саму возможность существования того или иного животного.
Как же все-таки узка эта вот жизненная ниша, до чего зыбко держится жизнь в условиях зим суровых! Стоит случиться необычно обильному снегопаду, и продержится он подольше, — зверя гибнет много. Вот кабан. Быстро размножается, жить может в закаменевшей от морозов северной тайге, но полметра снега — и звери гибнут! Как все взаимосвязано в природе! Как тонко замаскированы эти связи, и как легко мы рвем их, не ведая, что творим. Например, стоило одному «писателю-натуралисту», иностранцу, про волков написать, какие они хорошие, какие чудесные санитары, и вот уже волк у нас попал едва ли не в друзья человека. Сколько вреда наделала эта глупость, став у нас мнением общественности! Наш волк, переодевшись в санитара и мгновенно размножившись по всей стране, как взялся за беременных самок разных животных, как бросился хватать молодняк диких копытных, как поддал ослабленным после гона лучшим производителям лося и изюбря — так дрогнули целые популяции! За год один волк съедает тысячу и более килограммов мяса. В одной нашей области волков, по давним моим приблизительным подсчетам, около полутора тысяч, сколько им надо мяса?! Стая волков из 5–6 зверей способна убить и самого могучего лося. Как эти животные могут спастись? Иногда лося — взрослого, опытного быка — спасает, и то, наверное, только на время, такая хитрость: преследуемый, он забегает в густой ерник. У волков здесь подвижность ограничена, и они побаиваются приближаться.
Волк — зверь сильный, он, конечно, и санитар тоже, поскольку первым хватает ослабленное, больное, старое животное. Но самое лучшее — если бы не полторы тысячи у нас в области их было, а не более двухсот. Волк — зверь умный, очень приспособленный, он имеет право жить в лесу, и будет очень неправильно, если совсем его уничтожат. Но его роль санитара человек должен взять на себя. В будущем, когда мы в охотоведении на строгой научной основе научимся хозяйствовать, так и будет. А пока волкам раздолье. Вот рассказывают: в северных районах проложены профили. Это прямые, как тень деревьев, зимники, пересекающие тайгу на сотни километров. Что это за благодать для волков! По великолепной дороге, прячась от изредка проходящих автомобилей (в последнее время не прячутся — в сторону лишь отходят), можно переходить долины рек, хребты, перевалы. Если раньше волки вместе с копытными были «заперты» на зимовках периодом высокоснежья, то теперь дело обстоит лучше. Хорошо откушав на одной зимовке, по профилю-дороге волки переходят в другую, куда раньше им не попасть было, снег до кончиков ушей на перевалах…
Вот к каким результатам приводит наша хозяйственная деятельность. Шофера этих таежных рейсов просят: разрешите нам ружья возить в машинах, мы этим волкам! И можно бы, да на Нижней Тунгуске пример есть очень выразительный. По равнинной сырой тайге проложены зимники. Тракторные и автомобильные дороги между буровыми прорезали зимовки лосей и северных оленей в разных направлениях. Ну, и ружьишки у шоферов за спинками сидений.
И обнаружилась любопытная закономерность: чем больше буровых, тем меньше лосей. Не всех перебили, конечно, — разогнали больше. А что значит разогнали? Я уже говорил о том, что наши лоси, а олени особенно, совсем не напоминают своих соплеменников, скажем, из-под Москвы, те едва ли только видом своим от домашних животных отличаются — человек у них всегда на виду. Наши лоси, как говорят старые охотники, звери суровые, строгие, значит. А попозже — весной — волки по насту идут. Надо сказать, что к весне волчьи стаи распадаются, но копытным от этого не намного легче. Летишь на вертолете или АН-2 над просторами тайги, копытных считаешь и нет-нет, да еще издали увидишь красное пятно на льду какой-нибудь речки. С лосем, выгнав его на наледь, расправились серые. Издали-то видно — бросились добытчики в прибрежный ельник, а вот, сколько ни кружись над лесом, редко снова увидишь, прячутся. Сидят в куртине густого леса. После, когда по ним начали стрелять с вертолета, волки стали проявлять чудеса сообразительности: уходят по следам копытных, чтобы своих не заметно было, затаиваются в чащах, и даже в снег зарываются. Не очень помогает и приманка. Взявший яд и не погибший волк сам больше никогда не притронется к отравленной пище. Больше того, если увидит, как другой волк отравился, — умрет с голода — не подойдет к приманке. Умнейший зверь! Но когда я где-нибудь читаю о том, какой волк безобидный санитар, мне с непонятной, странной горечью вспоминается цифра 60. Это проценты. Столько волк в некоторых наших угодьях съедает годового прироста молодняка копытных, лося главным образом. Вы подумайте: к примеру, в Качугском районе родилось 100 лосят, а к весне осталось 40! «Санитар» постарался. К этому надо добавить добычу охотниками и убийства браконьерами. И остается к весне следующего года с десяток молодых лосей. А ведь взрослый состав популяции тоже несет потери. И хотя охотничьи хозяйства нашей области добывают едва 3–4 процента от всей численности лосей, поголовье зверя увеличивается медленно. Главные враги лося — волки и браконьеры. Из последних самый коварный и самый добычливый — автобраконьер, тот, который с мощной световой установкой (фарой) глубокой ночью тихо ездит по лесной дороге и ищет пучком света зеленые огоньки ничего не подозревающих глаз. Я много ходил по следам таких отстрельщиков и поражался «наивности» зверя. Машина идет по целине, в стороне от дороги прямо по зарослям кустарников. Треск на весь лес стоит и грохот, наверняка! Нет же, вот остановка, а вот и волок по снегу — зверя к машине тащили. Любопытно, что за свет такой яркий в глаза ударил… Стоит, таращится. Да упадет-то на месте далеко не каждый, по которому стреляли, многие, доставаясь позже другим хищникам, уходят в темноту ночи со смертельной раной. В последнее время наповадились бить зверя с параплана… Невозможно представить предел нравственного падения таких «охотников».
Одним из важных вопросов моих исследований была необходимость узнать, сколько же лось за сутки съедает корма? Вопрос совсем не праздный. Без знания объема разового потребления одним зверем не определишь, насколько угодья богаты кормами. А сколько зверей может прокормиться на определенной территории — тоже. И какое время. Определить, что ест лось, не так сложно: походи по следам зимой, собери остатки поедей — и определи. Ведь дикие животные в природе вовсе не ничейные, это собственность государства, ресурс охотничьего хозяйства, и оно обязано знать, сколько зверей может жить в таких-то угодьях. Какова нагрузка на пастбища, выражаясь языком животноводов.
Стал я ходить по следам взрослой лосихи с лосенком. Вот лосенок отломил несколько веточек от низкорослой ивы — я это по следам вижу. Я отстригаю, по моему мнению, столько же. И так целый день. Лосенок несколько раз ложится отдыхать, но для меня рабочий день короткий — зимой быстро темнеет. Я не боюсь вспугнуть зверей, я иду по их следам назад, в пяту, как говорят охотники. Мне пришлось рассчитать их ход за сутки, угадав под порошку, догнать моих лосей — вон они ходят, засечь расстояние и идти назад. Все, что звери проделали за сутки — у меня в кармане. Это я так думал, приступая к работе. Все оказалось намного сложнее: я не успевал за световой день вытропить суточный ход зверя, а на следующий день все осложнялось то свежим снегопадом, то возвращением (многократным!) лосей на свои следы, то приходом каких-нибудь новых зверей. Чтобы уплотнить время, я стал ночевать в лесу. Две-три ночи пробыть у костра не очень утомительно, вон Л. Капланов на Дальнем Востоке неделями ночевал в снегу, идя по следу тигра. Словом, примеры у меня были, и я освоил «отог» — ночевку у костра по методу байкальских эвенков. Я даже немного рационализировал ее: снег лыжей (широкой, «камасной», это еще та лопата) разгребал вдоль упавшей толстой валежины. Настилал с десяток сухих деревцев по длине своего тела — это была постель, и разводил костер из толстых нарубленных сутунков, уложенных на одно из них, но сырое. Костер сравнительно долго горит, хотя я помню одну ночевку: за 16 часов сгорело 11 бревен по три метра длиною каждое. Было за минус 45 градусов.
В результате этой работы выяснилось, что почти повсюду на зимовках кормовая база бывает довольно сильно подорвана. На учетных площадках, которые я закладывал в местах зимовок лосей, к середине апреля 81 процент запасов кормов был съеден. И поэтому, как только подтает снег, лоси сразу же разбредаются с мест зимних стоянок. Чем выше снег, тем плотнее лоси собираются на зимовках. В экологии есть такое определение — плотность концентрации, оно выражает количество животных на единицу площади, обычно на 1000 гектаров. При высоких снегах на особо богатых кормами участках зимовок бывает плотность лосей около десятка на 1000 гектаров. Понятно, что корма здесь остается мало. В течение же лета сильно кустящиеся от ежегодных обламываний лосем низкорослые ивы восстанавливают свою биомассу. Передышку таким зарослям ивы дают малоснежные зимы, когда лоси собираются на зимовку не очень плотно. Европейские лоси едят хвою и побеги сосен, чем вредят лесоводству.
…В середине апреля речные и байкальские террасы уж почти освободились от снега. Лоси не стремились выходить на них — там не было корма, но вот в одном случае такая терраса лосенку с матерью оказала большую помощь. Они кормились в густом приречном ельнике, где попадались веточки смородины, шиповника, ивы, рябины и черемухи. Снег был очень прочный, но все же проламывался под копытами. Синенькая полоска вдали над Байкалом предвещала скорый рассвет, когда лоси услышали быстро приближающийся хруст наста. Медведь увидал лосей с противоположного склона и, будучи уверенным в успехе, даже не стал подкрадываться, он помчался напрямик, так как наст держал его на поверхности. Лосиха рванулась к близкой террасе, уже бесснежной, — это единственная возможность спастись. Лосенок, стараясь попадать в ее следы, бежал позади. Только бы успеть на сухой склон, там-то они покажут медведю, как быстры ноги двух здоровых молодых лосей. Перед самым подножьем террасы оказался особенно высокий снег, лоси забарахтались в нем, но здесь провалился и медведь. Однако лоси первыми выбрались из заноса. Медведь еще возился в снегу, а лоси уже скрылись за поворотом реки. Они ни на метр не свернули с террасы и далеко оторвались от преследователя. Медведь, видя бессмысленность погони, свернул в первый же распадок и побрел искать другую удачу. Но это счастливый случай для лосей, весной по насту медведи довольно успешно охотятся на них.
Снег сходит все быстрее, и через несколько дней лосенок с матерью отправятся обратно в Синюю долину. Там в мае мать снова выберет особенно укромное место, а лосенок все лето будет жить неподалеку один. Может быть, встретится еще один такой же молодой лось — они будут жить вдвоем. А осенью он снова найдет свою мать, но она будет не одна, с нею будет один, или даже два таких же лосенка, каким был он сам в прошлом году.
В эксплуатируемых, как говорят охотоведы, популяциях лоси редко доживают и до десяти лет, а если на такой территории есть волки, да развито браконьерство, век лосей еще короче. Велик в таких сообществах лосей и отход молодняка.
В начале семидесятых годов, проводя оценку численности лосей с самолетов и вертолетов в северных районах Восточной Сибири, обратили мы внимание на озеро Орон, расположенное в Бодайбинском районе нашей области. Витим, уже полностью набравший свою неукротимую мощь, натолкнулся здесь на отроги Кадара, и, еще пробежав по инерции на северо-восток, круто завернул на север. Вот в этом углу, справа по Витиму в узком провале среди гольцов, к нему устремились речки, наполнили его до краев, и пришлось Орону коротким протоком соединиться с Витимом.
Изучая карту при расчете авиационных маршрутов для учета численности лосей на зимовках, мы решили, что в районе Орона должно немного зимовать копытных зверей, и не ошиблись.
Долго летели мы в узкой долине над Витимом, и наконец, вот он — довольно широкий простор замерзшего озера, а по берегам — многочисленные следы зимующих лосей и северных оленей. Самих животных там оказалось немного, только такому количеству и мог предоставить приют Орон в своей узкой долине. Теперь, с организацией Витимского заповедника, звери эти в безопасности.
Северо-западное побережье Байкала между мысами Рытый — Котельниковский, более 160 километров по береговой линии, самой природой создано как заповедник. Здесь, на Байкальском хребте, есть все, чем славен Байкал и его берега, но важно то, что заповеданы превосходные местообитания и лося, главного героя нашего рассказа. Лось избегает самого побережья, его вотчина находится за водораздельным гребнем Байкальского хребта, на его западном склоне.
Западный склон Байкальского хребта — это обширные местообитания лосей. Там, в долинах бесчисленных речек — его богатые летние угодья, там во многих местах лось остается на зимовку. И в этом же районе пролегает миграционный путь, которым идут звери на знаменитые зимовки в долине уже известной нам реки Ханды (правда, ныне эта зимовка почти исчезла). Просторы эти поросли пихтово-кедровым, елово-кедровым, лиственничным, сосновым, кедровым лесом. Ныне, заповеданный, он будет надежным домом и лосю, который живет под его кронами.

ВРЕМЯ ВОЛЧЬИХ СВАДЕБ

В конце февраля днями стало заметно теплее, а солнца явно прибавилось. На снегу, закрывшем вывороты корней упавших деревьев, глыбы камня в россыпях, с южной стороны наметились темные косые стрелочки — первые пока еще еле заметные следы весны. Ночью же еще царствует мороз под сорок, он наполняет воздух над тайгою бесчисленным множеством мельчайших ледяных кристалликов — тумана, который под утро плотно оседает в кронах лиственниц. Зимою тощие без хвои деревья от этого смотрятся толстыми колоннами, и им становится тесно. Склоны гор, а особенно их вершины, кажутся сплошным белым пространством, на котором не за что зацепиться глазу. Но часа через два-три, когда взойдет солнце, белое наваждение улетучивается, и лиственницы опять стоят в своей будничной темно-серой одежонке. Эти кристаллики эвенки на севере Байкала называли кичей, она была предвестником длительной ясной и морозной погоды.
На таежных ручьях и речках широко разлились наледи. Их закрыло тонким плотным снегом и превратило в накатанные дороги для любого идущего. Вот в этих условиях природы волки празднуют свои «свадьбы». Сложившиеся в прошлые годы пары, а волки сохраняют преданность друг другу всю жизнь, уже отделились от стаи, и «свадьбы» играют новые пары, из молодых.
…Сегодня рано утром с ближних пологих склонов Тышея донесся вой двух волков, их было слышно даже в палатке. Я выскочил, чтобы определить точно, где они. Живу здесь с середины января, и волки сюда приходили только один раз, их было одиннадцать в одной стае. А кто пришел теперь? Наскоро попив чаю, взял ружьё, бинокль, фотоаппарат, топор, котелок и на день-два продуктов («Идешь на день — бери на два») и направился вверх по Тышею, на волчьи голоса. Наледь на ручье — отличная дорога, но беззвучно идти по ней невозможно — громко хрустит мёрзлый снег на льду. Выли двое, но волков оказалось пять, это видно по следам. Стая, то смыкаясь, то разбредаясь по лиственничному редколесью в зарослях низкорослой березки, шла вниз по долине мне навстречу. И конечно, они услышали мой ход задолго до того, как я увидел их следы. 
Первым услышал тот, который шел немного в стороне от остальных. Он резко, царапнув когтями плотный снег на наледи, остановился, и по-видимому, его поза сразу остановила всех. Волки замерли, постояли, затем круто свернули на близкий склон. Наверное, сейчас оттуда они хорошо видят меня на голом просторе наледи, занявшей почти всю ширину долины Тышея. Идти за ними никакого смысла нет, они выстроятся цепочкой, пройдут невысокий перевал и исчезнут на просторах верховий Кулинги. А вот пройти по их следам обратно очень даже интересно. Вскоре я определил, что это была гонная стая, шло выяснение отношений между тремя молодыми самцами. На снегу «утолока», несколько клочков шерсти. Какой-то один или два после этого идут стороною, но вскоре объединяются с остальными, и все повторяется. Похоже, определенного победителя пока нет, поскольку гон в этой группе только начался. Выйдя из глубины леса на наледь, волки повели себя странно: они начали валяться, тереться мордами о жесткий снег на льду, юзить на боку всем телом. Один после этого, вскочив, бросался по кругу. В стае, как мне показалось, царило радостное оживление, что породило определенную догадку — волки недавно кого-то добыли.
Присмотревшись, в одном-двух местах, где волки терлись об снег мордами, я заметил красноватые бледные мазки. Понял, что это кровь, а значит — они только что пообедали.
…Крупный гуран-самец козули, еще до того как село солнце, тихо шел по лесу, кормился, не выходя за его опушку. Он пока не появлялся на открытом пространстве калтуса. Но там совсем мало снега, легко ходить, и много засохшей травы-вётоши, зимней еды козули. Вскоре солнце скрылось за лесом, быстро наступили сумерки, и гуран, тщательно прослушав и осмотрев лежащее впереди пространство ерников, вышел на калтус. Чтобы добыть вётошь, кое-где ему приходилось разрывать снег. С громким от крепкого мороза хрустом он рассыпался по сторонам, и это было слышно издалека. И его услышали волки, которые своим постоянным путем выходили из вершины Куяды. Несомненно, этот звук им давно знаком. По узенькой полоске густого ельника вдоль ручья волки шагом подошли к гурану метров на двести. Здесь у них, видно, был совет — как добывать. По «распоряжению» вожака два волка вернулись по своим недавним следам и зашли в лес. Потом один из них прошел дальше и затаился на пути возможного бегства жертвы вдоль склона слева. Два других тоже, разойдясь метров на сто, отрезали путь козуле вниз и вдоль склона справа. Гуран оказался обложен со всех сторон. А у последнего из стаи волка обозначилась главная роль, он стал загонщиком. По-видимому, выждав какое-то время, чтобы засада успела занять места, загонщик, прячась за кое-где густо стоящие кустики, начал медленно подходить к гурану. Метрах в восьмидесяти некоторое время он даже лежал на брюхе, наверное, видя насторожившегося гурана, или ожидая нужного момента, затем рывком вскочил и не таясь бросился к жертве. Гуран, конечно, сразу увидел опасность и рванулся в близкий лес, на опушке которого его ждала плотная засада…
Можно подумать, что всё это я прочёл быстро, между делом. О-о! Распутать по следам волчью охоту очень трудно, часто невозможно — всё там бывает затоптано следами добытчиков; я, чтобы выяснить роль каждого, затратил тогда почти весь световой день.
Через два дня я снова оказался в том же районе, и не без задней мысли пошел на место гибели гурана. Да, так и есть! Следы двух росомах, которые вчера я видел километрах в десяти отсюда в долине другого распадка, оказались здесь. Что же это за сигнализация в тайге, откуда росомахи узнали, что именно здесь волки оставили им богатую закуску? Закуска в виде нескольких почти полностью сгрызенных костей и тщательно обглоданного черепа гурана «бесхозно» лежала всего два дня. Теперь на месте волчьей добычи лежал только смёрзшийся комок содержимого желудка, росомахи доели всё. Этот кусок, как растает снег, съедят другие потребители — насекомые и даже микробы. Так без следа природа убирает за собою свои отходы.
Росомахи, выйдя на след волчьей стаи, учуяли их добычу, и, как и я, «в пяту» пришли к ней. В существовании волчьей удачи они не сомневались: обоняние у них отменное.
Росомахи сами не столь успешные добытчики, и, по наблюдениям промысловых охотников, зимою часто ходят по волчьим следам, доедая то, что волки съесть не в состоянии. Череп и зубы росомахи «отлиты из стали» — до того прочны. Им потому и уготована роль утилизаторов.

С ВИЗИТОМ К ЦАРЮ ПТИЦ

«В вершине Хангитуя правый склон длинный, пологий, редколесный. Далеко видно. А у меня тут на левом склоне — свежий след изюбря, иду по нему потихоньку, вот-вот увижу, стрелять приготовился. И тут боковым зрением заметил на том редколесном склоне какое-то тёмное мелькание. Как мой изюбрь мог там оказаться?! — мысль мелькнула. Пригляделся… и глазам не верю, никогда ничего похожего не видел: огромная бурой окраски птица одной лапой вцепилась в спину козули, а другой хватается за сучья, за стволики деревьев — тормозит. Одним крылом за снег цепляется, другим по козуле колотит! Козуля пыталась мелкими прыжками бежать, но скоро остановилась и упала. Она ещё подёргалась маленько и затихла. Эта возня насторожила, испугала моего изюбря, он встал с лежки и прыжками ушел вверх по склону. Я, оставив его след, пошел смотреть, кто это там козулю добыл, что за птица такая громадная, не иначе орел какой-то невиданный. Заметил он меня ещё издали, показалось — нехотя взлетел, покружился над лесом и скрылся. Размах крыльев метра под два однако был. У козули оказались спина, бока и шея во многих местах как картечью пробиты когтями. Протащила она его не больше ста метров. Молодая козуля, нынешнего рождения».
Этот рассказ я слышал от моего отца ещё в детские мои годы. Он глубоко запал в душу своей трагичностью. А поскольку уже в ранние школьные годы с дробовичком по выходным бегал я в лес за рябчиками, всё мечталось увидеть того супостата и убить его. Да, отец этот случай тогда поведал своему приятелю, тоже охотнику из улуса Ангир Зундою. Тот вспомнил похожий из своей охотничьей жизни. Орел схватил тоже козулю, но та была взрослая и, стремительно прыгая с хищником на спине, на всем скаку поднырнула под нависшее дерево. Это сбило орла, он, конечно, получил хороший удар и больше её не преследовал. Произошли оба эти события в двадцатых годах прошлого столетия приблизительно в одних и тех же местах — в водосборе верховий Курбы на хребте Улан-Бургасы в Восточном Прибайкалье.
За десятки лет моих исследовательских походов в тайге Восточной Сибири «огромного в бурой окраске» орла я видел считанное число раз. Однажды на байкальском мысе Большом Солонцовом в Байкало-Ленском заповеднике с северо-запада, низко над горами объявились тяжелые, медленно ползущие вниз по склонам, грозно клубящиеся облака. Но сначала между ними и близкими гольцами образовалась неестественно светлая полоса, от тяжести облаков она быстро сужалась. Было ясно: приближается Горная, ветер, подобный знаменитой Сарме, слетающей с гор Приморского хребта на Малое Море. Я, стоя на береговом валу, любуюсь этой грозной картиной, и вдруг вижу над этой светлой полосой и значительно выше массы ползущих над горами облаков на фоне пока ещё яркого, не закрытого синего неба две стоящие на месте черные точки. Бинокль к глазам: две огромные птицы, раскрыв крылья, неподвижно стоят на месте. Как приклеенные к безмятежно синему небу! Дивное, загадочное видение: почему они не машут крыльями, не парят, а именно стоят на месте? Что удерживает их в таком положении? Наверное, это огромная разница в давлении выше и ниже полосы ветра, подпор плотного воздуха, сжатого ринувшейся вниз горой. Когда нижняя кромка «киселя», быстро летящая вниз, достигла уровня леса, одна точка вдруг стремительно, как камень, полетела отвесно вниз! В бинокль было видно, что орел падал, сложив крылья, плотно прижав их к телу. Падал он прямо на берег лесного озера. Невысоко над землею орел раскрыл крылья, притормозил и мягко упал в траву на береговой кромке. Он тут же взлетел, а в одной лапе его мгновенно и насмерть задавленная висела ондатра. С такой высоты — не менее полкилометра — в густой траве разглядеть столь небольшого зверька?! Куда исчез второй орёл, я не успел заметить, небо закрыла, заревела Горная, но делить добычу с сородичем-родственником он не явился. Похоже, это был беркут.
Январь 1986 года. На одном из притоков Иркута древнее зимовьишко — моя база, стоянка на полмесяца полевых экологических исследований кабарги. Олешка этого в тех местах было тогда ещё много, и я каждый день выслеживал их и наблюдал за их поведением. Один день был особенно морозным, вышел я ненадолго и, возвращаясь к зимовью, не пошел, как обычно, по долине моего закипевшего наледью ручья, а решил сократить расстояние, продравшись сквозь участок густого подроста. Только я объявился на его окраине, как из гущи молодых сосен с треском веток, шумом ударяющих по сучьям мощных крыльев, прямо вверх сквозь кроны проломилась — сразу и не сообразил, что это такое — огромная бурая птица. Продравшись сквозь кроны, орел, не набирая высоты, улетел вниз по долине ручья. Я полез посмотреть, что он там в чаще делал. Там лежала растерзанная кабарга, совсем молоденькая, прошлогодок. Неподалёку от опушки этой чащи, разрывая тоненькой ножкой мелкий снег, она кормилась наземным лишайником и листиками брусники. Здесь орёл её и схватил. Но у кабарог спина и особенно круп — в очень густой и длинной шерсти. Экологи считают, что это защита от хищника, даже рысь, бывает, вместо вожделенного куска мяса получает при нападении в пасть и лапы солидный клок шерсти, которая на коже слабо держится. А кабарга благополучно удирает. Это же случилось и с нашим орлом, но он каким-то образом удержался на спине кабарожки, которая ринулась в чащу. Короткий путь этот усеян клочками шерсти, которую выдирали мощные когти хищника. Зверек упал, здесь орел, крыльями упираясь во встречные стволы деревьев, сумел просто остановить добычу. По-видимому, этого же орла я увидел в тех же местах спустя несколько дней. Странную качающуюся темную фигуру на снегу в редколесье я заметил издали: наклонится — выпрямится. Осторожно подобрался поближе: орёл обедает. Наклонится, оторвет что-то, выпрямится — и зорко оглядывается. Как я ни осторожничал, орел заметил меня и взлетел. Оказалось, из близкой — через короткий невысокий перевал — Тункинской долины — на лошадях сюда заехали несколько охотников. Это их постоянный охотничий путь. Они пристрелили одну козулю, но почему-то не повезли её тушкой как обычно, а освежевали и потроха оставили на месте. Их и кровь на снегу заметил пролетавший мимо орёл, несомненно, он постоянно наблюдает места успешной охоты людей. Ориентируется на звук выстрелов, это замечено за всеми, кто питается падалью, даже варанами на острове Комодо. В том, что орлы прилетают на выстрелы, где постоянно остаются для них некоторые «деликатесы», я убедился ещё раз. В верховьях водосбора Кулинги — ключей и ручьев Борьха, Тышей, Тана и Шаповалова был постоянный участок моих наблюдений за экологией и этологией копытных животных. Зверя там было относительно много, в основном козули. Сюда изредка наезжали местные браконьеры на лошадях, но заметного урона от них не было. До тех пор, пока на Тышей из Кырминской долины не проложили зимник солидные, на высокопроходимом автомобиле браконьеры. Они промышляли тут всю зиму. Запас продуктов — потроха на снегу, кровь — быстро обнаружил орел. Из своей палатки ночью не однажды я слышал выстрелы в долине Тышея, и в один январский день пошел посмотреть, что там произошло. С километр от моей обители в долину сбегает тонкий мыс, на конце его — заметная лиственница. И вот сегодня, издалека вижу, стоит эта лиственница «не такая». На ее вершине чернеет силуэт огромной, в сравнении с обычными тут воронами, птицей. Сообразив, что меня она пока не заметила, я укрылся за деревом, достал бинокль и приготовился понаблюдать. Но в этот момент орел — конечно, это был он — мягко снялся и спланировал куда-то в заросли ерника. Я понял, что он занялся обедом, и, спустя около получаса, дав ему подкрепиться, пошел посмотреть, кого убили браконьеры. Орел слетел с кучи лосиных потрохов. Зверя этого браконьеры убили из дальнобойной винтовки, осветив мощной фарой далеко на пологом склоне, и волоком, с кровавым следом, тащили к машине. Этот след орел мог заметить издали…
Что за птицы были во всех этих случаях? Что орлы, несомненно, но какой вид? Широко известный знаток этих хищников, сотрудник Прибайкальского Национального парка Виталий Рябцев знает, что на зиму у нас остаются беркут и могильник (отдельные птицы, большинство улетает на юг). Я же раньше от старых знатоков птиц (Виктор Тимофеев) слышал, что и большой подорлик тоже остается. Вот на днях в водосборе Утулика на юге Байкала Сергей Косенков, работник местного лесничества, наблюдал «какого-то большого орла», по рассказу похожего на большого подорлика. Все эти птицы ныне в Красной книге, да они и всегда были редкостью. Это яркие представители нашего биологического разнообразия, украшение природы, и они пусть редко, как истинная ценность, но встречаются в наших лесах.

СЛЕДЫ НА СНЕГУ

К вечеру явственно ощутил «томление духа» и особую усталость, когда даже в дневник ничего записать не хочется. Знаю по опыту — это признак приближающейся непогоды, снегопада. Так вот отчего сегодня было мало следов — животные ощутили её намного раньше меня. Скорее бы выйти на свою старую лыжню-чумницу, она и в ночи тёмной приведёт на мою базу — зимовьё у устья Кермы. На юго-западе за Байкалом, куда опустилось солнце, чётко обозначилась ломаная линия осевой части Байкальского хребта, из-за которой в высокое небо прямо ко мне протянулись густо-синие, оранжевые по краям стрелы заката. Стрелы прорезали клубами нависшие над Байкалом тяжелые серые облака. 
Да, идет непогода… Снег пошел почти сразу же, как закрылась за мной дверь зимовья. Но жильё давно обжито, я здесь уже пятнадцать январских дней: дрова наготовлены, у входа на снегу — куча наколотого льда. Не страшна никакая непогода. 
Снег шел почти сутки, но выпало немного, и мои широкие камусные лыжи его почти не заметили. Я пошел туда, к устью Таламуша, где сутки назад видел свежие следы кабарги. Наблюдаю за ними уже несколько дней. Самого зверька я не видел, он постоянно был где-то близко, но ельник до того густой, что и лося не увидишь. Моя задача выяснить, как кабарга, этот маленький олень, умудряется жить в высоких, больше полуметра, снегах. Казалось, он должен погружаться по уши, какой уж тут ход. 
Совсем свежий следок я нашел там, где и надеялся — на высокой речной террасе в густом еловом подросте. Рано утром по синеющему рассвету кабарга по своей старой, еще с осени проложенной тропке (они их набивают как зайцы) спустилась с крутого скалистого склона в прибрежный ельник. На стволах деревьев растет единственная зимняя еда кабарги в этом краю — лишайник. Тут кабарожка сошла с тропинки и, выйдя на свои оставленные пять дней назад следы, почти не погружаясь, пошла от ствола к стволу. Она срывала тоненькие ниточки лишайника. Я заметил, что кабарга объедает не весь доступный ей лишайник, а, откусив два-три, идет дальше. Случайно опершись палкой в снег на следу кабарги, я увидел, что палка-ангура не погрузилась как обычно. Под следом обнаружилось что-то твердое. Разрыл — там пятно давно упавшего с дерева пласта снега. Пласт утрамбовал слой снега под ним и стал твердой опорой кабарги. Я давно уже обратил внимание на то, что при кормежке кабарги в высоком снегу то идут шагом, то делают прыжки разной длины и направления. Получается какой-то рваный, ломаный ход. Что бы это значило? А сейчас осенило: я стал тыкать палкой-ангурой во все «приземления» кабарги, и везде палка натыкалась на твердое основание, лежащее под свежим снегом. С поверхности мне невидимое совершенно! Но как кабарга их находит, ведь ни разу не ухнула в снег по уши! На встретившуюся валёжину зверек вспрыгнет обязательно и пройдет по ней сколько возможно. Ну, это понятно: на упавшем дереве, на камне в россыпи, под кроною стоящего дерева снег всегда тверже, и его меньше, порою вполовину того, что рядом. Кроме того, с такого возвышения по стволу дерева выше достанешь лишайник, что для осёдлого животного очень важно.
Наконец, стал я внимательнее рассматривать места, куда прыгала кабарга. Они казались чуть темнее. Туда-то и целила кабарожка при своих прыжках! Это как идти в ледоход через реку — прыгая на льдины, плывущие отдельно друг от друга на разном расстоянии. Какая великолепная экологическая находка низкорослого зверька, живущего оседло в высоких снегах! В дальнейшем, в феврале — марте, когда высота снега в местах обитания кабарги была уже около метра, зверь нигде и вполовину длины своих ножонок не погружался. Я определил: это 
оттого, что в ту пору почти вся кухта — пласты снега с лап ели оказывались «на полу» вокруг её кроны. И ещё решающе важно в экологии кабарги: падая с крон, эти пласты слежавшегося снега сбивают лишайник, растущий на ветвях. А это значит, что каждый день (а кухта почти каждый день при ветре и падает) на одном и том же следу кабарги — новый запас кормов. Ходи и подбирай! Не надо лезть в целину. Выше я сказал, что с одного места кабарга никогда не объедает весь лишайник. Это, как после удалось выяснить, довольно широко распространенная черта экологии многих видов животных. Они, никогда не съедая весь доступный корм в одном месте, идут дальше, а это значит, что и назавтра его можно найти здесь же, след в снегу к нему уже проложен.
…Наконец кабарожке, по-видимому, надоело, что кто-то шарашится позади на её следу в еловом подросте, и она решила посмотреть, кто это. Потихоньку пробираясь по её следу, я заметил, что она старается вскочить на всякое возвышение — валун, валёжину, муравейник, но не ест там лишайника, постоит и прыгает дальше. Не видно! Тогда зверек… исчез! Я иду по его следу. Вот он, попрыгав по тем пятнам в снегу, выскочил на свою тропинку, как я решил, ведущую на скалистый склон, к днёвке. На тропинке видны царапинки от её крошечных копытец. Зверек попрыгал направо. Стараясь не нарушать тропинку, я обхожу близко растущие деревья, издали выглядывая эти царапинки. Пошло больше получаса моего хода, царапинок вроде больше стало, но значения этому я не придал. Решаю: оторвалась от преследователя и пошла маленькими шажками, вот царапинок больше и стало. Скоро кабарга выскочит к подножию склона, и я увижу её. Но вот и редколесье подножия склона, оно далеко просматривается, а кабарги там нет. Да и сама тропинка прервалась тупичком, не по этой, значит, зверек «домой» бегает. Так где же кабарга, не в целину же она залетела?! Тогда я стал более внимательно рассматривать те царапинки на тропе. Наконец разглядел: одни указывают ход направо, другие, перечеркивая их, идут налево. Значит, зверек где-то давно уж развернулся и теперь далеко позади меня, в том же еловом лесочке.
Когда и где она пролетела мимо меня?! Соображаю: в одном месте я обходил большое упавшее дерево с кроной, и тропинка оставалась метрах в пятидесяти в стороне. Вот там кабарожка и развернулась. То ли ждало меня впереди… Вернулся, снова иду вдоль тропинки, не спуская со следа глаз. Долго ли, коротко ли — нет следа ни туда, ни обратно. Никакого. Кабарги не летают, давай по метрам чуть не с лупой: вот она прыгала, а вот следа на тропинке уже нет. Стою, потерянно озираюсь. И увидел наконец: метрах в двух от тропы стоит молодая ель. Вся она и весь лес вокруг в свежем снегу, а одна из веток ярко-зеленая. Она едва только не качается от недавно сбитого прыжком кабарги снега. Прохожу туда, куда с тропы улетела кабарожка, а там другая тропка, почти параллельная этой. Так сказать, запасная. Вот по ней-то зверушечка моя и полетела к своим спасительным скалам! Когда-то я теперь туда приползу. Больше часу прошло, и вот передо мною тот склон, а что это там темненькое мелькает среди скал? Вскочив на первый же камень, кабарга легла на нем и дождалась: вон кто это шарашился там на моих следах в ельнике! Теперь можно и подальше ускакать, мало ли что у него на уме…
Разные виды животных в процессе эволюции нашли тот или иной способ, позволяющий жить в высоких снегах. У зайца, четвероногих хищников лапы к зиме больше обрастают упругой шерстью, на лапках рябчиков, глухарей, тетеревов отрастают роговые пластинки для увеличения площади опоры на снег. Свой путь нашел и маленький олень — кабарга. Она научилась использовать свой старый след, свои тропинки, и нашла в лесу твёрдую опору для своих копытец.
Это обеспечило ей оседлость.

ШОРОХИ ЛЕСНОЙ ПОЛЯНЫ

Вот она, длинная цепочка аккуратных следов, четко вылепленных на ослепительной снежной поверхности. Это история жизни за те несколько часов с тех пор, как прекратился длительный снегопад, надолго задержавший его хотя и в теплом, но тесном убежище съеденной им полевки.
Сегодня перед рассветом он, наконец, выбрался из него и мягко покатился по лесу, то и дело ныряя в невидимые пустоты в снегу. Разумеется, он не знал, что я подглядываю за ним, он просто делал то же, что и всегда: добывал себе пищу, а я шел по его уже подмерзшему следу и внимательно читал эту раскрытую передо мной снежную книгу.
Попробуйте поймать лесную мышь или полевку, не имея ловушек! Я уверен — не поймать, а ему, маленькому, гибкому, в белой шубке хищнику приходится ловить их по нескольку штук в сутки, потому что это — основной его корм зимой. Для того он такой маленький, замаскировавшийся под комочек снега и неописуемо хищный! И для того он знает ряд хитрых приемов и уловок, от которых редкой полевке, если он преследует ее, удавалось ускользнуть.
…Какая-то чересчур уж осторожная полевка глубокой ночью робко выбралась из-под коряги, чтобы перебежать открытую лесную поляну. Там, на ее опушке, она знала это, стоит маленький стожок сена, возле которого можно найти что-нибудь съестное.
Посидев у входа в свое подземелье, она сделала несколько прыжков по снегу, и вдруг села, трусливо прислушиваясь к звонким лесным шорохам. 
Её одолели сомнения, те непреодолимые сомнения, которые рождают смутную тревогу. Ничего не поняв, но что-то почувствовав, она стремительно кинулась к своему убежищу.
Я смотрю на эти следы: в одну сторону — робкие, трусливые, обратно — большие, в панике спасающие от какой-то, может быть, несуществующей опасности, и мне почему-то приходит в голову старинная мудрость: «Сомнение — источник истины». Так вот и будет жить эта трусливая полевка, всего боящаяся, во всем отказывающая себе, беспричинно дрожащая за свою жизнь — маленькую и серенькую. Ничего не сумеет она понять и увидеть в жизни, лишь изредка глубокой ночью, когда всем порядочным обитателям лесной поляны положено спать, появляясь на пороге своего скучного темного убежища… Яркая аналогия нашей жизни.
А на другом конце поляны у подножия крутой горы, с которой еще в прошлом году мощные лесовозы вывезли целые штабеля леса, жило дружное семейство больших, смелых и… вкусных, как рассказал мне мой рассказчик, лесных мышей. Днем они боялись высунуться на свет и сидели под корягой, зато с наступлением сумерек смелели и всю морозную ночь до рассвета с громким писком носились по поляне, расшивая бисером во всех направлениях ее заснеженную поверхность. Поймать их было не так-то просто. Для этого ему приходилось не то что ползти по снегу — бесшумно прокладывать длинные туннели в нем, чтобы подобраться на верный прыжок. Зато какие они были вкусные, эти лесные мыши! Не то что трусливые, раздражающе осторожные полевки.
Здесь рассказчик мой надолго скрылся под валежиной, и я подумал, что он так и остался под ней, но нет, вон там, у другого конца упавшего дерева, снова вижу ровную двухчетку его маленьких следов. Пробежав несколько метров, он поднялся на задние лапки, поставил передние на снег, чуть касаясь его поверхности, и, вдруг, резко изменив направление, кинулся к толстому трухлявому пню. Но, сделав десяток прыжков, снова остановился, прислушиваясь, и снова изменил направление. Так он повторил несколько раз. Глядя на эти сомнения, я вспомнил фразу из прочитанной в детстве книжки: «В лесу первое дело уши, глаза — второе». И он хорошо знал это. Определенно первостепенное значение он придавал тому, что слышали его крошечные уши, спрятанные в густом белом меху на длинной острой мордочке. И верил им, иначе он не изменил бы направления от старого трухлявого пня, где на первый взгляд наверняка хоронились лесные мыши. Тонкий знакомый писк слышался из-под незаметной, заваленной снегом валежины, каких много в лесу, и далеко не под каждой из которых прятались мыши. Он сделал несколько каких-то особенно мягких пружинистых прыжков и, пролетев больше метра, бесшумно упал в снег, и, вероятно еще в полете, он понял, что сделал глупость, сейчас он вспугнет добычу — писк прекратился. Там, под валежиной несколько пар чутких маленьких ушей уловили непонятный, но тревожащий шум. Он так и остался лежать в снегу, застыл, как кусочек снега, сброшенный с ветром с кроны стоящего рядом могучего кедра. Мало ли падает зимой таких комочков снега — кухты с деревьев под порывами февральских ветров! И писк возобновился, но такой тихий, короткий и прислушивающийся.
Два маленьких, горящих красноватым фосфорическим светом глаза не моргая смотрели в точку, откуда доносился этот аппетитный писк. В глазах светилась охотничья, хищная страсть — ценнейшее приспособление живой природы в борьбе за жизнь. Ведь если бы он не хотел так сильно, страстно поймать добычу, он не поймал бы ее никогда. Зверек решил правильно, он сделал тактический ход: тихо поднялся, сделал два прыжка влево, и маленькими абсолютно бесшумными прыжками как тень мелькнул вдоль валежины, скрывшись под ней.
Я обошел вокруг валежины, откуда на рассвете, когда здесь появились маленькие следы хищника, слышался мышиный писк, и не нашел выходного следа. Он остался там, конечно же, не вышел на поверхность не только потому, что восток окрасился в бледно-розовый свет, потянул утренний хиузок. И внизу у подножья горы в рабочем поселке заработали бульдозеры, расчищая лесовозам путь в снегах. Теперь он будет спать до вечерних сумерек, потому что он сыт. Его самого я не видел, но знаю, что это — горностай, на редкость подвижный, грациозный, с белым мехом хищник, наш друг, неумолимый враг маленьких серых вредителей.

НЕРПА — ЛАСТОНОГАЯ ЗАГАДКА БАЙКАЛА

— У вас какой-нибудь жир то с собой есть? — задает мне вопрос Олег Кириллович Гусев, руководитель научного отдела Баргузинского заповедника. Он отправляет нас, двух студентов-практикантов, в отдаленное таежное зимовье для февральского учета численности соболя. Давше — центральная усадьба заповедника — стоит на самом берегу Байкала. 
— А как же, маргарин, вот…
— Да ну, возьмите-ка нерпичьего, он и светить вам вечерами в зимовье будет. Скрутите из бинта фителёк, один, коротенький конец пусть торчит из чеплашки. Другой — в жир. Чеплашку сделаешь из консервной банки, отрежь топором на две трети. 
И подает мне бутылку из-под шампанского, полную вытопленного жира нерпы. 
Так впервые, более сорока лет назад познакомился я с байкальской нерпой через один из продуктов, даваемых испокон веку зверем этим прибрежному населению. Появившись в Байкале миллионы лет назад, нерпа безусловно участвовала в «прокормлении» бесчисленных поколений от самых первых людей на его берегах. У археологов есть подтверждающие это находки. 
Как, когда и откуда проникла нерпа в Байкал, у ученых нет единого мнения, но что это реликт третичной фауны — у крупнейшего современного исследователя, знатока биологии и экологии этого животного Владимира Пастухова сомнений нет.
Миллионы лет жизни в озере, в замкнутом водоёме, хотя и великом, без генетической связи с родственниками, живущими в северных морях, не могли не наложить отпечаток на эндемика. И они, эти отпечатки, Пастуховым лично, или другими исследователями под его руководством, найдены. Их определили глубоководность и холодноводность среды жизни Байкала, а также обитающая в нем на 2/3 состава эндемичная фауна, представителями которой нерпа питается.
Жили мы тогда в тайге около месяца. Жир нерпы исправно освещал наше жилище, даже в дневнике писать можно. На нем готовили мы в сковородке и рыбу, о маргарине забыли.
А в самом поселке Давше, да и во многих других на побережье, почитались за лакомство печеные ласты и вполне съедобное мясо нерпенка, по-эвенкийски кумоткана. Охотились почти все мужики, от добытого зверя брали в основном «хоровину» — шкуру с толстым слоем подкожного жира. Сало солили как свиное, но чаще вытапливали, чтобы хватило до следующего года. Когда-то оно входило в состав регулярного питания. Шкура в хозяйстве охотника шла на подклейку камасных лыж.
Насколько же облегчала, даже определяла уровень жизни байкальских побережий, особенно в далекие, а позже и просто голодные годы нерпа — ластоногий дар Байкала!
Первые ученые-натуралисты XVII века, появившиеся на Байкале, конечно, сразу же обратили на нерпу внимание, но научный материал стал поступать, хотя и нерегулярно, только со второй половины XIX века (Бенедикт Дыбовский). В дальнейшем более или менее основательные сведения уже в нашем веке получили Зиновий Сватош, позднее Павел Мартынов — оба из Баргузинского заповедника, Тимофей Иванов, Николай Свиридов. С 1961 года байкальской нерпой стал заниматься Владимир Пастухов, и почти все современные знания о ней по морфологии, биологии, экологии и другие получил он и его последователи, ученики.
Верно человеческое наблюдение: жизнь идет по кругу. Пройдя практику в Баргузинском заповеднике, после окончания института туда же попал я на работу.
Нерпы, за которыми можно было наблюдать в Байкале едва ли не с крыльца научной станции, не стали плановым объектом моих исследований, но при любом подвернувшемся случае, а их было множество, не мог я отказать себе в удовольствии полюбоваться этим таинственным животным. Почему таинственным?
Вот плывешь вдоль берега в гребной лодке, а на борту — тихая музыка в «Родине-47». Был когда-то такой ламповый радиоприемник на батареях. Для нас явилось тогда открытием, что нерпы не просто любят музыку, им нравится тихая, мягкая, лиричная. Мы такую для них и ловили. Это позже народ на судах стал рев из приемников извлекать, мол, вот у нас как, какие мы меломаны. Сами чумеют, а уж нерпа и на сто верст не подплывет. Чужаки в природе, рева грубого вместо пения она не выносит. Все удивляюсь: зачем в этих 
агрегатах такая громкость?
Лодка идет без всплесков, оглядываюсь в ожидании. Вот появилась, не ныряет, плывет за лодкой метрах в шестидесяти, усы на воде, глаза круглые. Что не так, пошевелился резко, чихнул, кашлянул — нырнет, но вскоре появится: ффшик! — и поближе подгребет, зовет музыка.
Что привлекает нерпу? Где, когда в своей эволюции слышала она что-нибудь подобное? Кто ответит? Или — бывали такие случаи — в прошлом веке видели нерпу то в Енисее за тысячу километров от моря, то в Селенге, почти в Монголии. Что ей там, в реках? Когда-то была версия: в Байкал нерпа пришла по Енисею или по древнему стоку в Лену через Витим. Там, в северных морях до сих пор живет близкий ей вид — нерпа кольчатая. Не верится, она же не может долго в грязной, мутной воде. Глаза слезятся, краснеют, я это сам видел. Как-то работники Баргузинского заповедника Кеша и Миша Михалевы, Толя и Юра Татариновы вернулись с нерповки «в санную» (охота в апреле — мае, по льду) и привезли живого не раненого кумоткана, нерпенка. Они его поймали просто, он заснул мертвецки, наповал, под весенним солнышком у своей отдушины. Назвали мы его Феклой.
Куда девать? Губа Давше еще покрыта льдом на десятки километров, но речка Давшинка лед в низовье пронесла, вода идет мутная. Перегородили плотинкой от Байкала, впустили кумоткана.
На лютую казнь, как выяснилось, обрекли животинку! Отплывет Фекла выше по речке, остановится, и течением приносит ее обратно к плотине. Уставать стала, прижмет быстрой водой к плотине, лежит как мертвая, глаза еле открываются, красные — мутью натерло. Слезы из глаз Феклы льются. Вытащили мы ее на травяной берег, сфотографировались на память всем поселком и обязали добытчиков отвезти в даль байкальскую, найти ей отдушину — выпустить. Так что же загоняло нерпу в Енисей и Селенгу?
Взрослая нерпа-самец, по местному — аргал, массу тела имеет до 160 килограммов. В экономике местного населения цены такой зверь не имел: шкура никуда, жир несъедобный, мясо даже собаки не едят. Добывали только молодых нерп, позже стали ловить на логовах бельков. Мех у них плотный и красивый, серебристый, мясо вполне съедобно, ласты — деликатес. Известно, что такая охота заметного урона популяции не приносила. Даже и организованный впоследствии колхозный промысел не подрывал численности нерпы, Пастухов рекомендовал его даже усилить.
У человека не очень подготовленного в вопросах экологии и эволюции популяций так называемых «промысловых» видов, искренне болеющего за охрану диких животных, такие рекомендации вызовут глубокое огорчение. Охотник у него — явный враг живой природы. Такие люди, разумеется, при полном к ним уважении, должны знать следующее. На основе глубокого анализа воздействия промысла на популяции «промысловых животных» (белка, соболь, лось, козуля, нерпа и др.) ученые охотоведы и зоологи установили поначалу удивившую их закономерность: чем больше (до определенного предела, конечно) добывается животных, тем интенсивнее размножается популяция. Было также установлено, что для такого положения в животном сообществе в первую очередь должны добываться особи строго определенных возрастных групп. В этих выводах есть обескураживающая, даже неприемлемая для того — неподготовленного — природоохранника норма: добываться должен прежде всего молодняк, не исключая и самок. По обывательской логике — разбой, браконьерство. Но дикие животные — это материальный ресурс, и человечество от него не скоро еще откажется. Обилие крупной дичи в европейских странах достигнуто этим путем, а вовсе не абсолютной охраной, как многие полагают. Конечно, так называемая «промысловая нагрузка» на сообщество того или иного животного должна быть результатом точных научных исследований, что в Европе и делается. Тут важно не подорвать воспроизводственных способностей популяции, проще говоря, не уничтожать зрелых, полноценных производителей — самцов и самок. В промысловую пробу должны соответственно входить молодые и совсем старые животные с малым воспроизводственным потенциалом. Стихийно это-то и происходило с байкальской нерпой (не добывали взрослых), что определяло стойкую численность поголовья в течение длительного времени.
В нерпичьем сообществе, таким образом, усиленно работал механизм восполнения убыли за счет усиления воспроизводства потомства.
Коснусь теперь вопроса, как живет нерпа в своем Байкале.
В мае 1957 года сели мы на мотоциклы и поехали через Байкал на его северо-западное побережье. Чуть ли не с первого дня работы в Баргузинском заповеднике мечтали повидать загадочный, совсем необитаемый, как мы знали, берег у подножия Байкальского хребта. Скажу, что именно тогда у Олега Гусева и родилась идея создать там Байкало-Ленский заповедник, что осуществилось во многом его усилиями ровно через тридцать лет.
Не доезжая до мыса Елохина километров десять, оставили мы мотоциклы и стали искать путь через полосу торосов. Я, поглядывая в сторону боковым зрением, увидел, что товарища моего нет, его как смахнуло со льда. Подскочили на выручку, помогли выбраться. Обследовали забитую льдом полынью. Это оказалось логово нерпы.
В ноябре грозно бушует Байкал, борется с возникающими полями льда. Вспыхнет на двадцать, а то и больше метров в секунду северо-западный ветер, разломает кое-где возникший лед, яростно раскрошит, разбросает по волнам. Глядя с берега на черную, тяжело качающуюся, задавленную снеговыми тучами, ревущую даль Байкала, я все думал: где и как переживает нерпа этот ад? А её там нет, и никогда не было! Нерпы образуют многочисленные скопления, по-местному урганы, на кромках ледяных полей там, где их не может разбить ветер: в горлах заливов, в приустьевых участках рек — притоков Байкала. Таких мест немного, но на них должны уместиться все нерпы, вот откуда там массовые скопления. Но время это не длительное, мороз делает свое дело быстро. Вскоре самое тяжелое время позади: ледяной припай с каждым днем все дальше уходит от берегов, нерпа идет за ним и вскоре рассеивается по простору моря. В это время животные определяют места, где будут их логова, на участках наметившихся торосов и становых трещин. Обогревая частым своим присутствием облюбованный участок, нерпа не дает ему снизу от воды замерзнуть. Постепенно там, в толще льда образуется небольшая камера. Сверху же на некоторую, тоже небольшую толщину лед намерзает и закрывает жилище. Торосы заметает снегом, и теперь они утеплены еще и сверху от жгучих ветров и трескучего мороза. Тепло в зимовье!
Так совершается таинство перехода нерпы к жизни во льдах. C течением времени она затем делает себе ещё и несколько отдушин — продувает, проскребает когтями лёд, но не монолит, где попало, а в ослабленных участках, в торосах, в щелях, забитых утепляющим сверху снегом. Словом, создается индивидуальный обитаемый участок, целое хозяйство, за которым надо постоянно ухаживать, поддерживать в порядке, чтобы не промерзло. Для этого-то у нерпы такие мощные когти.
Мертвое, безжизненно-белое бесконечное пространство Байкала, овеваемое жгучим хиузом. На горизонте — низенькие цепочки горных хребтов, прорезанные ломаными полосками крутых каменных траверзов и осыпей. Шелестит жесткий ветер, прогоняя от подошв обуви песчинки снега, — ты идешь по льду вдали от берегов. И всего-то в метре, а то и меньше, мертвого пространства под ногами — тонко налаженная жизнь такого же, как ты, дышащего атмосферным воздухом существа!
Бесконечно многообразны, удивительны, восхитительны приспособления разнообразнейших форм жизни, чтобы жить в таком тонком, порою извилистом лабиринте среди враждебных сил, благоденствует жизнь! И сохранять её мы должны прежде всего путем бережения самой этой среды жизни, не разрушая тонких стенок лабиринта.
Под снегом и льдом происходит уж вовсе невероятное чудо — зарождение новой, совсем беззащитной жизни. У нерп в середине марта рождаются детеныши! Небось, не без изумления взирают нерпятки, только что появившиеся на свет, на сверкающие ледяные стенки маминого жилища. Ещё бы, кто, кроме них, впервые видит свет божий в столь экзотической обстановке? Пол под ногами — черная жидкая бездна, потолок — матовый полумрак, стенки — замерзшее серебро. Гарантия новой жизни — толстый слой жира и наступающая весна. А она днями уже разгуливает над Байкалом, знатно пригревает, хотя ночью сама укрывается, где может, от мороза. Постепенно в апреле лед слабеет, жилища нерп подтаивают, расширяются, потолок вот-вот прохудится. А в мае может оттуда и гость нежданный пожаловать, как случилось с моим товарищем. Вскоре потолок многих нерпичьих жилищ, а точнее отдушин, проваливается, и можно выходить на лед. Черные точки в бинокль издалека видны. В теплом дрожащем или волнами струящемся надо льдом мареве блаженствуют: ворочаются, ластами размахивают. Взрослые животные, не как наша Фекла, не забывают постоянно оглядываться. Да и есть от кого поберечься, помимо людей, поискать удачи на лед выходят в мае и медведи. Они весь Байкал с берега на берег в эту пору переходят, не раз сам видел. Лед с каждым днем слабеет, вот уже и разваливается, полыньи расползаются на сотни метров, на километры. Вся нерпа на льду, иногда увидишь черное пятно вдали, в бинокль десятки насчитаешь, чуть ли не рядом возлежат. Поодаль еще столько же.
Кажется, что блаженствует, соскучилась по солнышку, вот и вылезла. Отчасти может и так, но дело тут гораздо сложнее. На льду с животными происходит важнейшее событие: они перелинивают, шубку меняют. Не произойди по какой-либо причине это явление (необычно ранний распад льдов, например) — многие неприятности ждут нерпичье сообщество в грядущее лето и даже далекую пока зиму. Биологически естественный цикл нарушен, и животные не нагуливают жира, воспроизводство резко снижается. Устремляется тогда нерпа к берегам на прибрежных камнях долинять, а там всюду человек, да ещё в своих моторках, да ещё собаки на берегу. Хорошо хоть главное береговое лежбище нерпы — острова Ушканьего архипелага — ныне особоохраняемая территория, национальный парк, да заповеданы участки берега в Байкало-Ленском заповеднике.
Многие местные жители по невежеству полагают нерпу врагом своим: она де рыбы омуля-харюза тьму съедает, запасы подрывает. Уничтожить её в Байкале! Внешне иногда оно и верно, поднимает такой рыбак свои сети в черный день, долго простоявшие, а там в ячеях одни головы рыбьи, огрызки. Чья работа, ясно без наводящих вопросов, да и дыры метровые сами за себя говорят. В таких случаях, отнюдь не частых, нерпа действительно виновата, но что же за рыба для рыбака, неделю в сетях пролежавшая? Из этих наблюдений и заключили: нерпа питается омулем, харюзом. Однако не задались вопросом, откуда у нерпы столько жира? От омуля не нагуляешь столько, хоть тонну скушай, сам с жиру не лопается, порою ни жиринки в нем нет.
Питается нерпа на 99 процентов голомянко-бычковыми рыбками, которых человек не добывает, тот же В. Д. Пастухов доказал. Вот они-то, особенно голомянки, действительно с жиру «лопаются». Этих рыб, трудно представить, — 85 процентов всей рыбьей массы в Байкале! Но они рассеяны в водной толще и не образуют скоплений. Только нерпе их и добывать, что она и делает.
Никогда не задавался я вопросом: а как нерпа спит? Как-то подсознательно считалось, что весной — на льду, летом на камнях, ну, а зимой само собой — в логове. Оказалось, спит она предельно оригинально, подводные исследователи в скафандрах видели: от поверхности медленно, пассивно «тонет», опускается вертикально. На какой-то глубине, не большой, оживится, подработает ластами, всплывет. Вздохнет и снова погружается. Это, видно, все равно, что зимой у костра спать: дрова часто подправлять надо.
Так живет в Байкале это древнее-древнее чудо. Пролетели над ним миллионы лет, дай Бог, чтобы ещё столько же. Только бы мы, люди, не мешали ему своим невежеством, жестокостью, безответственностью, глупостью.

НОЧНОЙ ОХОТНИК СРЕДЬ БЕЛА ДНЯ

Кто не видел летучих мышей! Маленькие лесные духи, безмолвно появляясь и исчезая, летают среди деревьев или над тихими лесными водами низко-низко. Мелькнёт — 
и нет его.
Но кому доводилось видеть их в яркую, солнечную погоду, средь бела дня? Это кажется так же невероятным, как если бы в джунглях гробовой ночью прыгали по лианам макаки. С наступлением темноты они замирают, и никакая сила не сдвинет их с места. Но вот однажды 27 сентября сидим мы на сухом пригорке сосново-березового леса. Слабый ветерок шуршит оставшейся листвой берез, качает сухие травы. Ярко светит солнце, по-осеннему тепло.
Прямо перед нами несколько крон сосен, березы. Покусывая хвоинку, бездумно смотрю в поблекшую, но все еще разноцветную сентябрьскую даль. Где-то не в фокусе моего зрения — замечаю мелькание чего-то странного, как показалось, неимоверно большой темной бабочки.
Всмотрелся — бабочки?! Это же летучая мышь! Автоматически смотрю на часы: 16 часов 45 минут. С изумлением следим за ней. То поднимаясь на верхний уровень крон, то резко и вертикально ныряя почти к самой земле, затем поднимаясь выше, зверек уверенно летал в редколесье. Иногда мышь пролетала так близко, что хорошо видны были ее стоячие остренькие ушки.
Маршрут полета — его ось — пролегал над лесной дорогой в месте пересечения ее неглубокой ложбинкой. Эти два взаимно пересекающиеся просвета среди леса незримой 
нитью неизменно притягивали мышку, стоило ей углубиться в лес. В течение 15 минут наблюдений зверек вертелся на участке длиной около 60 и шириной 20 метров. Затем потерялся в кронах.
Это был самый настоящий охотничий полет летучей мыши. Невозможно получить такие наблюдения в обычное время ее охоты, в сумерках! Мелькнет, — и все наблюдения. Великая удача!
Что мышке было на кого охотиться, мы хорошо видели. В воздухе мелькают два вида насекомых: маленькие, толстенькие медлительные мушки, стоящие в полете столбочком, и насекоминки побольше, что-то похожее на поденок с сильно загнутыми вверх-назад усиками.
Необычайной сложностью поражал рисунок полета мыши, ориентация зверька изменялась в десятке плоскостей за считанные секунды. Впечатление усиливалось идеальным владением скоростью полета: то очень быстрый, то почти полная остановка.
Охота летучих мышей в солнечное время наблюдается очень редко, в нашей области мне известно лишь два достоверных случая. Еще один в начале июня 1979 года наблюдали две старшеклассницы из 19-й школы Иркутска: Наташа Устинова и Женя Немирова. Находясь в турпоходе, они мыли посуду у Байкала. Мышка много раз пролетала над водой вдоль берега в районе створа южных ворот Малого Моря, несомненно, это была водяная ночница. Неподалеку есть известная пещера, дающая приют летучим мышам.
По рассказу девочек, стояла яркая, тихая, солнечная погода, около середины дня. Можно было бы предположить, что мышь выпугнули из пещеры туристы, в группе которых и были наши наблюдатели. В памяти у них осталось, как оригинально поскрипывала мышка, доверчиво сидящая на стене. Мышку они тихонько погладили по шелковистой спинке, и она даже не думала улетать.
О чем говорят эти наблюдения? Летучие мыши, как известно, охотятся ночью в сумерках. Обнаружение летящего насекомого и наведение на него им обеспечивает эхолокация. В полете мышь непрестанно попискивает — импульсивно посылает пучком впереди сигналы на ультракороткой волне. Если звук на что-то наткнулся, он возвращается по своему же каналу, и мышь его улавливает, одновременно стараясь удержать объект, если он движется, в этом канале. Если объект неподвижен, мышь его игнорирует, а бесподобная маневренность полета позволяет уверенно избегать столкновения, пусть это будет даже паутинка.
Сложность рисунка полета вызвана необходимостью ощупать лучом эхолокатора как можно больше пространства вокруг себя. Иначе говоря, довести эффект поиска добычи до максимума.
Почему мыши приспособлены к добыче ночных насекомых? Вон сколько их в воздухе носится днем! Однако в теплые вечера он буквально наводняется насекомыми и, что особенно важно, — все они летают медленно, а попробуй поймать, даже если ты и летучая мышь, скажем, слепня — он же носится пулей!
Дневной вылет на охоту летучей мыши в конце сентября объясняется тем, что в сумерки уже холодно, и насекомые не вылетают. Но днем тепло, мышка отогрелась и проснулась пораньше.
Загадкой же все-таки остается, почему это случается так редко, ведь не одна же мышь в лесу?

ВЛАДЫКА СИНЕГО ОМУТА

Мой отец со своим старинным приятелем Зундоем с верховий Курбы пригнали плот, груженный бочками соленой черемши. Её заготовили рабочие плодоовощного завода, который стоит на берегу реки. Я — по малолетству не помощник, но толкаюсь тут же, удочкой из прутика, крючка и лески, самодельно плетенной из конского волоса, ловлю речных гольянов-омуляшек, как они у нас назывались. Дело к вечеру, Зундой говорит: «Эта, Хылим, ну да хак ему надоел то нету!» Это про меня, но в рыбалке время, как известно, останавливается, и мне ничуть не надоело. Вечером отец пообещал: таймени играть будут. Вот мужики разгрузили плот, разобрали и выкатили на берег брёвна. На реку легла вечерняя с отблесками неба тишина, и началось. Где-то на середине реки мощно всплеснуло, затем ближе, ещё ближе, и вот я вижу, как по поверхности, отчаянно работая плавниками и всем телом, к берегу, прямо ко мне, так и кажется с визгом, стремительно несётся сорожка, небольшая рыбка. А за нею метра через два несколько раз круто поднимается бугор воды, разрываемый на поверхности широким красным боком. Таймень! На сей раз у него неудача, сорожка подлетела на самую мель мне под ноги и, распустив перышки, остановилась, «запыхалась». А владыка нашей «заводской борозды» — омута гонится уже за следующей, эта к берегу не успела. Ниже по течению второй таймень «играет» — он просто чуть высовывается над поверхностью и, негромко плеснув, уходит в свои владения.
Поймать такого тайменя в те поры можно было разве что неводом, что мужики и делали. Да ещё осенью ночами по светлой воде острогою с плота или лодки. На носу такого «плавсредства» укреплялась железная «коза», на неё клали смоляные чурочки, которые ярко горели. С таким светом плыли вниз по течению и кололи рыбу. Отец рассказывал, раньше в Курбе бывали такие тайменищи, один Куприяна с плота сбросил, когда тот ударил его острогою! Дед Дементиян, сосед, первым освоил «блестушку» — прообраз будущего спиннинга — и однажды поймал, как помню, небольшого тайменя.
Таймень в неводе — это зрелище! Подтягивают мужики к мелководью невод. Все молча, напряженно, смотрят на воду, двое-трое придерживают тетиву. Вот у одного из них тетива резко, сильно дернулась, второй тут же вскрикнул от удара по ноге. И все враз закричали: таймень! Кто кинулся надёжнее прижимать ко дну нижнюю тетиву, кто быстро сводит концы невода. И всё с криком, советами всем и каждому. За километр услышишь: тайменя подтянули! У невода есть «мотня» — ловушка для рыбы. Но таймень соображает и, ткнувшись в неё, стремительно кидается к берегу. Вода взбаламучена, ничего не видно, кроме мутного буруна, поднятого рыбищей, бросающейся то в невод, то к берегу. Случалось тайменю прорвать мотню, либо поднырнуть под нижнюю тетиву. Упрёков взаимных у мужиков тогда — не высказать! Я, увязавшись с отцом на такую рыбалку, бывал свидетелем и ловли больших тайменей, и неудач рыбацких.
Первый мой таймень, стыдно признаться, потянул бы от силы граммов на сто. Добывал я его за сорожку, увидел сквозь тонкий лёд на мелководье и ударил чуркой. Батя пожурил: «Зачем уж такого-то…» Не видел, говорю, самому жалко и стыдно.
…Тропа на Горячие ключи в одном месте особенно близко подходит к реке, и с высокого берега отлично — до дна — видно огромное Синее улово. Всякий раз, проходя мимо, я присматривался: сколько там нынче стоит тайменей. Как-то само собой получилось, что я истово заинтересовался учетом численности этой рыбы в реках северо-восточного побережья Байкала — Большой и Томпуде. Наверное, почувствовал нависшую над этой рыбой опасность: повсюду стал появляться спиннинг, и у меня самого в том числе. Как вскоре стало ясно, это явилось серьёзной угрозой всему тайменьему сообществу во всех реках, где он водился. И даже в Байкале. Спиннинг оказался столь уловистой снастью, что впору его было объявлять браконьерским. В те поры при работе в Баргузинском заповеднике полевым довольствием у нас были разве что баклажанная и кабачковая икра да сухари. Вот и ловили на полевых работах (а я уходил из поселка на два-три месяца в пеший одиночный маршрут) ленков и тайменей, их было много.
Сегодня, поднявшись на яр над Синим омутом, я не верю глазам: на песчаном дне, где обычно видел три-четыре темные тени, стоит их одиннадцать! Впереди самые большие, самый маленький — последним. «Маленький» килограммов на восемь-десять. Но самый первый — о-о-о! — на пятьдесят, не меньше! Он не самый длинный, но самый толстый. Безусловно, владыка. Стоит он один, остальные позади метрах в трех и тоже по размерам, иерархия соблюдается неукоснительно, растянулись по всему улову. Многие — чувствуется — парами. Я и раньше замечал: по крайней мере летом таймени держатся парами, похоже — с нерестового периода, а может, это у них на всю жизнь. Сотрудничая с профессором Иркутского университета Кузьмой Ивановичем Мишариным, я от всех пойманных в те поры тайменей посылал ему весь доступный мне научный материал: от размеров тела, массы, содержимого желудка до чешуи, по слоистой структуре которой ихтиологи узнают возраст рыбы. Такого материала за три года набралось более чем от десятка тайменей. Но такого тайменища я ещё не видывал. Загоревшись поймать Хозяина Синего улова, через час, слетав по тропе до зимовья — моей базы, я заявился сюда со спиннингом. Стоят как стояли. Забросил. Хорошо вижу саму блесну, заманчиво провилявшую перед самым носом Хозяина, но ни он, ни его свита даже не пошевелились. Зато вылетел сзади «маленький» и у самого берега, наверное, видя, что никому больше эта добыча не нужна, зайдя чуть сбоку, схватил её. Сидя на блесне, он начал носиться взад-вперед по улову, невзирая на субординацию. Я надеялся, что таймешек сорвется, и я попытаюсь ещё раз подсунуть блесну Хозяину, но он сел крепко и начал уставать. Ничего не оставалось, как вытащить его на берег. А в это время Хозяин и его свита (каждый приблизительно от пятнадцати до тридцати кило) забеспокоились и кто поодиночке, другие парами ушли кто вверх, кто вниз по течению. Что это было за тайменье собрание, я не знаю. Если бы шел сентябрь, можно было бы подумать, что они готовились выйти в Байкал на зимовку. Многие таймени из рек — притоков Байкала — уходят в него на зимовку, это известно. И там их ловят либо сетями, либо на блесну из продолбленных лунок. Такого тайменя на 32 кило поймал сетью зимой 1959 года работник Баргузинского заповедника Толя Татаринов.
Профессора Михаил Кожов и Кузьма Мишарин в 1958 году писали: «…таймень широко распространен в реках Сибири. Часто встречается вдоль берегов Байкала. Половозрелость наступает к 6 годам, количество икринок — до 40 тысяч. Вес к 5 годам — полтора килограмма, к десяти — десять (при длине в один метр). Встречаются до 60 килограммов». Я же знаю случай, когда зимою 1948 года на севере Байкала поймали гиганта в 80 кило!
…В начале 70-х я прошелся по моей Курбе со спиннингом. Многие прошел улова, от которых, впрочем, остались едва ли не одни только отмели. Мне необычайно повезло — я поймал таймешка на два кило…
Где теперь это богатство? Как непростительно запоздало наше природоохранное просвещение… Ну, хоть теперь-то надо перестать ловить тайменя, последние ведь остались. Так нет, иностранцев вот возим. Они, говорят, отпускают пойманного, а я знаю: таймень столь упорно борется за жизнь, что, исчерпав силы, случается, умирает прямо на блесне.
Иногда я вспоминаю того Владыку Синего омута. Тогда горевал, что не поймал, теперь радуюсь; может, он оставил после себя нового Хозяина, и дай Бог, чтобы его никто не поймал. Пришли новые времена, ничто в природе не осталось неисчерпаемым, с исчезновением тайменя потеряют реки главное своё украшение.

«ИХТИАНДР» В ЗОЛОТОМ КАФТАНЕ

В долине речки Курбы Восточного Прибайкалья, как и в долинах многих рек, там, где они выходят из сжатия горных склонов на равнину, бывают разбросаны озера и озерки, оставшиеся от древних стариц. Как правило, они бессточны. Глубокие или не очень, почти все они имеют дно, сложенное толстым слоем ила, и обязательно хотя бы только с одного берега — заросли водной растительности.
В школьные мои годы летом, если не был занят сельхозработами в колхозе, на лесосплаве или по дому, я бежал с удочкой на реку. В Курбе тогда можно было поймать щуку, чебака, налима, харюза, ленка и даже тайменя. Иногда путь мой пролегал мимо маленького, 15 на 20 метров озерка, в котором просматривалось довольно далекое дно, закрытое тёмным илом. В углу озерка чуть-чуть заболочено. Озерко было некоей декорацией пути к синему бездонному речному омуту, куда я ходил в надежде поймать харюза. Я никогда не забрасывал в озерко удочку, кого там ловить? Но однажды, ярким полднем проходя мимо озерка, ощутил желание разложить огонёк и испечь картошку. Просторно тут — широкая долина реки, горы лесистые невысокие, вдали угадываются дома моего села Унэгэтэя. Сел на кочку у огонька, размотал и просто так забросил удочку в самую середину озерка. Поплавочек покачался и замер, я на него больше и не смотрю. Прошло какое-то время, случайно взглянул на поплавок, а его нету! Он оказался в травяном углу у самого берега. С изумлением схватил удочку, тяну, не ощущая никакого сопротивления. И выдернул на берег… крошечного, со спичечную коробочку золотого карасика! Карасик тоже как будто изумился такой неожиданностью: он таращил глазки и, лежа на ладони, вежливо похлопывал хвостиком. Очнувшись, я быстренько освободил его от крючка и отпустил домой. Чем такие изумительные создания тут питаются? После я узнал, что караси предельно скромны в еде, они едят даже детрит — остатки разложившихся водных растений. 
Так состоялось моё знакомство с удивительной, замечательной рыбкой — обитателем тихих стоячих водоемов, бесчисленно разбросанных по долинам рек. Необычайно костлявая, болотом пахнущая рыба эта гастрономически не потянет даже на сорожку-чебака, но в сметане, как уверяют знатоки, мало кто из речной рыбы за нею угонится. Ученые-ихтиологи официально выделяют два вида карася: золотой и серебряный. Кто ещё из речных рыб удостоился столь царственного названия! А дело в окраске чешуи-кафтана карася: у одного вида она золотисто-желтая, у другого серебристая. Оба вида могут жить по сосед-ству. Поскольку промысловое значение карася невелико, внимания ихтиологи ему уделяют меньше, чем другим видам, а потому знают о нем меньше, хотя выяснили любопытное: самцов в сообществе всего 9 процентов.
А напрасно, карась как продукт, может быть, и не столь интересен, зато как биологическая система — по разнообразию жизненных приспособлений ему, пожалуй, нет равных среди речных рыб. И потом, очень уж симпатична эта рыбка. После того случая я никогда просто так не проходил мимо лесных озер и озерков, приглядывался — не живет ли тут, как назвал я карася для себя, «ихтиандр в золотом кафтане». Назвал так, потому что карась в сыром мху может жить несколько суток — так его раньше возили на далекий рынок. Кто из рыб выдержит столько без воды? И вот что удалось. Там же, в долине Курбы, напротив местности под названием Саратова, потаенно, среди обильных зарослей мощных кустов ивы, лежит другое озерко, побольше. Карасей там обнаружили Петька и Мэрька — мои соседи по селу. Мы два или три раза ходили туда «с ночевой», но на троих поймали всего два карасика. На рыбах вообще, а на карасях, я заметил, особенно сказывается размер водоема: в маленьком они маленькие, в большом — большие. Вспоминается любопытное открытие нашего иркутского путешественника Валентина Брянского: в горной речке Куркуле и в озере гольцовом он обнаружил взрослую форму харюза величиною с десяток сантиметров.
Следующая встреча с карасями произошла в ещё более необычном месте. Около нашего унэгэтэйского плодово-овощного, как он тогда назывался, завода лежало небольшое болото — глубокая илистая грязь, камыш да два-три маленьких участка воды. Никому никогда не приходило в голову забросить туда удочку. Летом тут комар, да июльские стрекозы на камышинках качаются. Однажды в этом болоте корова утонула.
Осенью, как на Курбе начнутся ледяные забереги, у нас была особенная рыбалка — мы делали «глушила». «Глушило» — это на длинной березовой палке увесистая чурка. Ею на мелководье бьешь по льду толщиною 3–4 сантиметра, и рыба, укрывающаяся там от идущей шуги, переворачивается кверху брюхом. Тогда долби дыру и доставай рукой — лед прозрачный. Добыча — сорожка, налимчик, мелочь, одним словом. Однажды, возвращаясь с глушилом от речки, шли мы с ребятами этим болотом, и кто-то в замерзшем зеркальце заметил мелькнувшую тень рыбы. Начали колотить по льду, пробивать дыры и шарить руками в иле. Каково же было наше изумление, когда каждый вытащил по пять-шесть карасей! Ведь они зимовали там, жили годами. Это известно: караси в промерзающем водоеме на зиму, как лягушки, зарываются в ил. Не устаю восхищаться, как исхитряется всё живое, чтобы жить!
Караси подарили однажды мне открытие. Работая в Баргузинском заповеднике на Байкале, я много раз проходил берегами больших таёжных озёр, их называли Керминскими. Но однажды старая память позвала выйти на сплавину в северном углу озера. И как только мы с Юрой Татариновым вышли на качающуюся под ногами болотину, из-под неё выскочило и ушло в глубину несколько крупных толстых рыбин. На сплавине ночью побывал лось и оставил свои следы — дырки, я сунул туда руку, и в неё тотчас же кто-то стал слабо тыкаться. Я зажал ладонь и вынул руку: на ладони еле ощутимо пошлёпывали хвостиками крошечные, с копеечку серебристо-желтенькие карасики! 43 года со дня основания никто в заповеднике не знал, что в его ихтиофауне есть и карась.
В Качугском районе нашей области есть обитаемое карасями озеро Очеуль. Это давно известно, и карасей там ловят постоянно. Но вот там же, у деревни Ацикак, есть совсем маленькие два-три озёришка. И они обитаемы этой удивительно неприхотливой рыбкой. Соответственно размерам озёришек, и карасики там маленькие.
А вот на Нижней Тунгуске, в её долине есть озеро, карасищи которого — местная знаменитость. Они называются аянскими. Там множество озер, и все с карасями, но этот! Жирный карась, кто поверит?! Но, между тем, аянского карася там люди предпочитают самому харюзу! В брюхе каждого, у какого больше, у какого меньше, находится некая густая серого цвета субстанция вроде жира, она очень вкусная. Это его рыбьи почки. Оправдание всему карасиному роду за безвкусие, костлявость, броневую чешую. 
Однажды я поймал карася в проточном водоеме. Это была протока между двумя озёрами в долине Уды, притока Селенги. Карась может жить не только в стоячей воде — ещё одна черта его экологии, его приспособлений к иным условиям. Посмотришь на него — не удивишься, если его и на Луне обнаружат! Столь неприхотлива эта рыба.
Это что! Караси — тучей! — дважды на моей памяти объявлялись в самом Байкале. И не в восточной относительно теплой, мелководной его части. Теплолюбивые таинственные тени потаенных лесных озёр шли на юг вдоль западного скалистого, приглубого, каменистого берега, в люто холодной воде, и заплывали во всякие прибрежные углубления. Так, несомненно, карась заселил и Покойный залив в Байкало-Ленском заповеднике. В июне 2003 года ихтиолог заповедника Александр Дёмин поймал в нём карася массой полтора кило! Иркутские ихтиологи ранее отмечали такой вес как рекордный для всего водосбора Байкала: Верхней Ангары, Баргузина, Селенги. Наиболее заселены карасём озёра именно этих рек, там встречается и карась серебряный. Наверное, оттуда в особо высокий паводок пленники бессточных озёр, увидев новый мир, храбро устремились в загадочную даль. Шли-то ведь не единицы-разведчики, а почти всё сообщество «от мала до велика». Великое переселение народов в истории случалось, значит, не только в человеческой истории, и не всеобщая ли это биологически-социальная закономерность?
Таков вот наш золотой-серебряный карась, «ихтиандр в золотом кафтане».

ОСЕНЬ В КЕДРОВНИКЕ

Конец августа — начало сентября — время созревания кедрового ореха. Немного раньше озолотились и миниатюрные шишечки внука кадра — кедрового стланика. Стланик растёт повыше в горах, и при урожае в его зарослях собирается всё население тайги, способное оценить вкусные, питательные орешки. Урожай кедра и стланика первыми обнаруживают, конечно, кедровки, их называют ещё ореховками.
В поисках урожайных мест птицы, собравшись иногда в очень большие стаи, «толкаются» над лесами: туда пролетят, сюда. Однажды низко над лесом моего поселка Утулика они пролетали три раза, богатый урожай ищут. Но не нашли, урожайнее места случились на Тункинских горах, и кедровки собрались там. Поторапливайся, заготовитель! Ореховки слетаются в урожайные места «со всего света». Идешь зимою, весною по тайге, за день и одну-то не всегда увидишь — рассеиваются по бескрайним лесам. Но в кедровниках эта птичка величиною с голубя собирается сотенными стаями, и они могут «съесть» любой урожай за считанные дни. Бывало, заедет бригада добытчиков ореха в расчете хорошо поработать дней десяток, но налетела стая-туча и «убрала» урожай — тонну — за три-четыре дня. И что — кедровки съели все орехи?! Ничуть, они растаскали их по тайге и попрятали. Великий, сравнимый с муравьиным труд! Под клювом у кедровки есть кожаный мешочек, куда входит несколько десятков отборных орехов. И вот, с рассвета до заката птицы, набив орехами свою «авоську», отлетают до десятка километров и прячут их по нескольку штук в лесной подстилке. Отборные орехи птица узнаёт, нажимая клювом: некачественный мягче, и она его отбрасывает. Работа эта происходит молча, обычно крикливые ореховки — родня, всё же, воронам — при заготовках помалкивают: некогда горланить.
Вторым из заготовителей ореха, пожалуй, можно назвать белку, за нею бурундука, а далее уж всю рать мышевидных, и соболя, и даже птиц, вплоть до ворона. Даже кабан — свинья дикая. Это что! Кабан всё-таки всеяден, но вот кабарга! Даже этот олешек оценил кедровый орех. Оно и понятно, в нём почти 70 процентов жира, больше, чем в орехе кокосовой пальмы. Никто кроме кедровки, белки, бурундука и иногда медведя по деревьям не лазает, они находят упавшие от ветра шишки. Правда, за шишками стланика на невысокие кусты лазит ещё житель высокогорья сурок черношапочный. Сурок — это желтоватый такой мешочек жира на коротких толстеньких лапках, никак не приспособленных к лазанью по деревьям. Как он там только ни балансирует, чтобы не сорваться! Падает и снова лезет — упорство рано или поздно вознаграждается.
Кедровка и белка, пряча орехи в лесную подстилку, помимо заготовки на зиму себе и всем, кто найдёт, занимаются «лесопосадками». Бывало, увидишь в лесу, даже и далеко от кедровника, плотный густо-зеленый пучочек нежных хвоинок. Это взошла не обнаруженная нахлебниками чья-то посадка. Пройдёт около ста лет — и здесь будет стоять могучий кедр.
Кедровники — леса богатейшие, при урожае там живут соболя и все, кто питается мышевидными грызунами. Грызуны в зарослях кедрового стланика, закрытых высоким снегом, и зимою размножаются.
О роли урожая кедра в жизни медведя надо сказать отдельно. Конечно, и эти животные подтягиваются в кедровники. На деревья лазят только молодые; обламывая ветви, бросают их на землю, спускаются и начинают пир. Но работают по-медвежьи грубо, не по-хозяйски, часто сламывают вершинные ветви, и дерево это хорошо плодоносить уже не будет.
Я должен был пройти по маршруту: Куреты — Аринжалга — Самсалты — зимовьё на Малом Задое. Зайти в вершину Полуденного Тойсика. Всё это на отрогах Восточного Саяна, это зона богатейших кедровников. В паняге продукты на несколько дней, топор, карабин и другое полевое снаряжение. Ход тяжелый, и, заметив ближайшую валёжину, устроился передохнуть. Тут с ближайшего дерева донеслось коротко, часто повторяющееся: шак-шак-шак! А, узнаю — так вниз головою с дерева спускается белка. Вот она выскочила на мою сторону, во рту шишка. Не заметив мою неподвижную фигуру, прямо на корне этого ствола села, взяла передними лапками шишку и шустро начала выуживать орешки. Набрав их в рот, круто развернулась и, оставив шишку на месте, проскакала несколько метров. Там она разрыла хвою, часто и быстро сунулась туда мордочкой, деловито забросала клад и подскочила к оставленной шишке. Так произошло несколько раз, и всегда белка, удалявшаяся порой и на десяток метров, к шишке возвращалась не разыскивая её, не приглядываясь, а выходя точно. Это что же за способность! Ведь с её-то ростиком в густом кустарнике, в зарослях брусники, пожухлого разнотравья шишку так просто увидеть невозможно. Всегда поражаюсь точности ориентировки разных зверей в лесу.
Наблюдая за белкой, несколько дальше и в стороне, уже некоторое время держу на слуху другой звук. Вскоре он стал явственнее и теперь насторожил, этот звук мне тоже знаком: в кору дерева врезаются очень сильные когти. Пододвинув карабин поближе и даже взяв его в руку, я медленно беззвучно выпрямился. И увидел картину, в точности повторявшую шедевр Шишкина «Утро в сосновом бору». Метрах в сорока ниже по склону неторопливо, часто останавливаясь и наклоняя голову к земле, шла мамаша, и крутилось возле неё три медвежонка. Медвежата ростом уже с крупную собаку, изредка они воодушевлялись, видимо, запахом смолистых шишек на дереве и пробовали влезть повыше. Но отчего-то интерес лезть к вершине у них вскоре пропадал, и они, не разворачиваясь головой вниз, быстренько спускались. Между ними и матерью шел тихий разговор в виде отрывочного ворчания и чего-то похожего на пощёлкивание языком. Мать находила упавшие шишки и приглашала детушек отведать орехов. Мне не видно, как они их добывают из шишки, но я знаю: взрослые медведи, давнув её лапой, берут в рот и языком сортируют: крышечки летят на землю, орехи разжёвываются.
Мне бы тихо проводить это мирное семейство, как бывало, но ведь они идут почти прямо ко мне, а медведица с медвежатами очень опасна, и лучше, если она обнаружит постороннего подальше от медвежат. И я, держа взведённым затвор карабина, негромко, как вспоминал после, слегка подрагивающим голосом сказал: «Куда идёшь?» Я был готов к тому, что медведица тотчас бросится ко мне, но произошло другое: она рывком встала на задние ноги и, как мне показалось, вполне мирно воззрилась на меня. Так продолжалось секунд пять, затем она так же быстро и молча опустилась на все четыре и задала дёру вниз по склону. Туда же запрыгали и медвежата. Я после вспоминал, что, когда на дыбы встала мать, тотчас выстроились столбочками и медвежата, кто где стоял.
На кедровых и стланиковых орехах медведи для зимовки накапливают жир, который в хороший год составляет до одной трети массы хозяина. В такие годы весною в берлогах медведи лежат дольше обычного, а выйдя, вновь направляются в кедровник, где «на полу» бывает ещё много шишек.
На плоском водоразделе Тана-Безымянный на верхних притоках Кулинги есть небольшая площадь, занятая молодым кедровником. В какой-то год случился в нём хороший урожай ореха, и я, оказавшись там на полевых работах в сентябре, несколько ночей провёл на огромном, разрытом медведем до основания и оттого погибшем муравейнике. Все ночи даже при полном безветрии вокруг моего костра-ночлега шумно падали шишки, и один день я выделил для их сбора. Собирать было не во что, и из жёрдочек пришлось соорудить топором сусек на пять-шесть кулей, который поднял на толстые сучья на пару метров над землёю. Почти не надеясь найти нетронутым свой сусек — что это за защита от медведя, ерунда — зимою я заглянул в те места. Сусек целый, в него не прогрызлись даже белки! Это значило, что «на полу» много шишки. Весною, как сошёл снег, я устремился в этот кедровник «на паданку». Но ещё на дальнем подходе к кедровнику стали попадаться свежие следы медведей. Там бродила медведица с одним медвежонком, крупный одиночка-самец, конечно, и два прошлогодка без матери. С очень дальних краёв собралась, значит, эта компания. И как узнали, что в этих местах есть паданка — упавшая шишка? Ночевать на своей прошлогодней постели я не стал — шишек в лесу почти не было. Дикие животные, и медведи в том числе, конечно, по каким-то неведомым нам признакам многое узнают в природе, а уж где-то случившийся урожай кормов — непременно и точно. Многое «рассказывает» поведение птиц: воронов, соек, кедровок. Умей читать, всё в тайге знать будешь!
Всегда с глубокой печалью переживаю весть о горящих где-то кедровниках. Какое гибнет богатство… Какая бурная, интересная жизнь царила бы в них урожайной осенью. Хотя бы один раз в несколько лет, когда случаются добрые урожаи в соответствии с их цикличностью.

ДРЕВОЛАЗЫ НА ХОДУЛЯХ

Мартемьян, мой двоюродный брат и сосед, лучше всех ребят из нашей ватажки умел делать ходули. Получались они у него высокие, гладенько оструганные, на четырёх гвоздях и на удобной толстой чурочке-подножке. У меня терпения так гладко остругать эти палки не хватало, и я тихо завидовал Мартеяхе. Свои ходули Мартемьян охотно давал нам — «походить».
Однажды на мелководном болотистом участке протоки нашей реки Курбы недалеко, напротив школы я увидел большую серую птицу, которая молча столбиком стояла на одной показавшейся неправдоподобно высокой ноге и ещё издали поворачивалась ко мне своим длинным носом — опасалась. Потом птица несколько раз быстро шагнула, коротко, грубо сказала: крракк! — и взлетела. Свою тонкую длинную шею она сложила вдвое, положила на неё огромный нос и вытянула назад необыкновенно длинные голые ноги. Большие широкие крылья редкими взмахами торжественно понесли это сооружение низко над болотом. Вытянутые назад нелепо торчащие ноги живо напомнили мне наши ходули, тем более что утолщения коленных суставов — ну точно чурочки, на которых стоишь во время ходьбы. С того дня птицу эту здесь стали видеть часто, а учитель биологии Леонид Александрович Молоков сказал: «Это цапля, не пугать, пусть приживётся». Мы — школьники — ожидали, что она здесь в кочках построит гнездо и мы увидим маленьких цапелек на таких же длинных смешных ножках. Но цапля не загнездилась, а перебралась дальше — на Братскую Речку (протоку Курбы) и мы несколько раз видели её вдали уже за рекою. А однажды в полдень, когда мы с Мартеяхой удили чебаков, за рекой увидели картину: нашу цаплю низко над землёй гоняет большой, тёмного оперения орёл. Она еле успевает увернуться. С пугающими криками мы бросились по берегу выручать цаплю, но она за рекой, через которую быстро не переберёшься. Тут орёл всё же настиг цаплю, схватил её, и они упали в кочки за кустами боярышника. Откуда-то выскочившие двое ребят, наши приятели, оказались ближе к месту гибели цапли и раньше нас успели туда. Орёл улетел, а ребята подняли полуживую птицу. Она оказалась сильно пораненной когтями и вскоре испустила дух. Мы сильно возненавидели орла, который, видимо, гнездился где-то в наших горах, потому что часто видели его парящим высоко в небе. Однажды прямо у нас на глазах он схватил суслика. Мы с батей тихо ехали на телеге по степному участку в сторону Дунду-Ныгытэя и услышали почти над головою странный стремительно нарастающий шум. И тут же, метрах в тридцати, вытянув вперёд когтистые лапищи, на землю упал огромный орёл, который, падая вертикально, успел схватить столбочком стоявшего суслика. Суслик опасливо смотрел на нас, его отвлечённым вниманием орёл и воспользовался. Батя, восхитившись удачной охотой орла, сказал, что его друзья буряты таких называют «торбажин». Наверное, это был степной орёл. Прошли многие годы, пока я осознал и внутренне без осуждения принял биологическую законность существования в природе и жертвы, и добытчика-хищника. Цапля же в памяти на всю жизнь закрепилась символом невинной жертвы. Однако надо сказать, что она тоже хищник, питается-то ведь живностью: лягушками, ящерицами, рыбёшкой. Для этого у неё такой ухватистый клювище и длинные ноги, чтобы ходить по мелководью.
Долгое время я неосознанно полагал, что гнёзда свои цапли строят где-нибудь в недоступных местах лесных болот среди высокого кочкарника. И изумился несказанно, когда узнал, что птицы эти с несуразно длинными ногами гнездятся… на деревьях! Ну, куда они там на этих своих ходулях?! Ведь на ногах птица метр высотою! Ветром не сдует, так сама с сучка оборвётся. А между тем, гнездятся цапли чаще всего именно на деревьях и даже колониями. Такие поселения есть у нас, например, на Братском водохранилище в скрытых от людей местах. Забавнейшее зрелище — цапли на деревьях! Гнёзда у них большие, плоские, сложены из тонких веточек и даже сучков потолще — сооружения против ветра надёжные. Не видя хозяев, подумаешь — гнездо орла. В колонии обязательны сторожа, стоят они такими строго вертикальными серыми на одной ноге столбиками, осоловело свесив голову на грудь, либо наблюдают, поводя в стороны огромными острыми носищами.
…Вешний паводок по Лене только что прошёл, и на моторной лодке в начале мая мы отчалили от Бирюльки. Ещё не дошли до Бирюльского моста, как на левом берегу реки, среди редко стоящих высоченных елей, далековато от берега, на толстых сучьях тополей высоко от земли я заметил несколько вразброс стоящих серых столбиков. Загнездились или только присматриваются? Знают ли об этом бирюльские школьники? Если знают — хорошо бы не беспокоить, взять под защиту. Гнездовая колония цапель — прекрасная возможность изучать жизнь этих по-своему очень элегантных, удивительных созданий. Редко какая птица может показать, насколько торжественным, на широченных крыльях, даже величавым, может быть её полёт. Естественно, наблюдения надо вести издалека, с предельной осторожностью.
Кроме серой цапли, в мире широко распространено ещё 8 её родов. Например, белые, эти ещё и просто красавицы — ослепительно белые, поменьше. Они так и называются: белые, малая и большая. Цапельки уверовали в свою особость, неприкосновенность, и могут гнездиться, тоже, кстати, колониями, неподалёку от людей. В США, в Калифорнии одно такое поселение нам показывали. Зрители восседали на открытой площадке 
и в стационарную подзорную трубу любовались белыми птицами, разбросанными по зелёной листве огромных деревьев. Цапельки улетали, прилетали, уверенно ставали на толстые сучки своими тоненькими ходульками.
Большие белые цапли освоили и южное полушарие. Река Парана, в устье которой стоит столица Аргентины Буэнос-Айрес, перед впадением в Атлантический океан образовала несколько проток. Берега их густо заросли высокими тропическими деревьями в пышной зелени, по которой разбросаны крупные ярко-красные цветы. Среди цветов мелькали разноцветные попугаи. На борту катера, идущего по одной из этих проток, наша небольшая группа из Советского Союза — активисты природоохранного движения, — по линии Комитета защиты мира приглашённая для обмена опытом Аргентинским Комитетом защиты мира и природы. Гид Сюзанна говорит: «Сейчас, уважаемые коллеги, мы увидим нечто поразительное, одно из замечательных явлений на берегах великой реки мира Параны». На малом ходу катер вышел из крутого поворота. Прямо перед нами — стена леса, и она густо украшена очаровательно белыми … столбиками! Оказывается, в пышном царстве разноцветья однотонно-белое может быть особо привлекательным. Конечно, это была колония белой цапельки. Птицы важно расхаживали на ходульках по толстым сучьям своего поселения.
Некоторые летали низко над водою в надежде поймать неосторожно поднявшуюся к поверхности рыбку.
Однажды весною на юге Байкала лёд начало разбивать в середине мая. Ветер, прилетевший из Тункинской долины, оторвал поле льда у Култука и медленно погнал его вдоль южного побережья. Я стою в устье реки Утулик и ещё издали вижу на кромке льда подозрительный серый столбик. Думаю, торос, но какие сейчас торосы? В бинокль вижу: на льдине едет… цапля! Одинокая, серая. Как всегда, на одной ноге. Быстренько спрятался за береговым валом, посмотрю, что дальше будет. Вот цапля почти поравнялась со мною, но льдину постепенно приближает к берегу, а там она видит на каменистом валу что-то подозрительное. Птица сделала несколько быстрых шажков, грубым голосом сказала: крракк! — и поднялась в воздух. Сложив шею вдвое, выставив острый клювище вперёд, а ходули убрав назад, цапля взяла курс на северо-восток. Там дельта Селенги, и там их гнездовья.
Орнитологи определили принадлежность всех родов цапель к отряду голенастых (вот уж точное название!). Знаменитые белые аисты — прямая родня цапель, первыми доверились человеку и селятся прямо на крышах домов. И остальным голенастым давно пора довериться человеку.

ПАСТУХ ВОЛЧЬЕЙ СТАИ

«Иду это я краем калтусишка по долине Ямбуя-Андисхана и вижу: сразу за ним почти на вершине сосны что-то чернеет, черновина какая-то. Пригляделся: вроде русамака сидит, чо это она? Дай, думаю, стрелю. 3верь-то пакостный, таскает из капканов, на кого ни поставь, приманку. Если что съестное в зимовье учуяла, пока нету хозяина, если в дверь не прогрызется, так на крышу заберётся, разворочает — все равно залезет». Так из рассказа моего отца впервые я услышал о росомахе, звере «штучном» в тайге, изучением экологии которого впоследствии мне довелось заняться профессионально. Такую оценку росомахе охотники дают и поныне.
А зверь, между тем, исключительно интересный. Росомаха самый крупный — до 30 килограммов — представитель семейства куньих, родня, значит, самому соболю! Но в наказание за вороватость носит невзрачную бурую шубёнку. Зато жизнь ведёт очень интересную. Ну, прежде всего — бродяжка она, да ещё какая! Росомаху — зверя тайги — иногда видят даже в материковой арктической тундре далеко за Полярным кругом. Это что! Её видели аж на островах Ледовитого океана, в частности, Новосибирских, за сотни километров от материка! Не приплыла, конечно, — по льду забрела. Есть у неё для столь далёких переходов всё необходимое: выносливость, свободный дух «великого путешественника», способность переносить длительное голодание, редкостная всеядность, и, пожалуй, самое главное — замечательные её… лапы. Лапа у росомахи для столь небольшого коротконогого зверя просто огромная. Впервые зимою следы увидел — подумал, небольшой медведь прошёл. А зачем ей такая лапища? О, это великолепное изобретение матери-природы для хода по высоким снегам. Мало ширины самой лапы, так к зиме она по бокам еще и жесткой шерстью обрастает. И теперь росомахе не страшны даже метровые снега; определено, что нагрузка её тела составляет всего 22 грамма на 1 квадратный сантиметр опоры. У курицы и то больше… При пятидесяти сантиметрах высоты неплотного снега росомаха погружается всего на шесть-восемь. Наверное, глядя на росомаху, аборигены севера изобрели снегоступы.
Что ищет, зачем бродит по бескрайним просторам тайги, тундры, арктических островов росомаха? Мне кажется, в звере этом наиболее выразительно осуществлён замысел Природы — расширять осваиваемые жизнью пространства Земли. Разведчики зачастую гибнут, конечно, но всё-таки откуда росомахе таёжной зоны знать, что за тысячу километров безлесья на арктическом побережье можно поживиться леммингом, разной птицею на её гнездовье, а на Новосибирских островах и тундровым островным оленем? На далёком Корякском нагорье Чукотки — снежным бараном? В почти безжизненной зимою гольцовой зоне Северо-Байкальского нагорья — белой куропаткой? Известно, что волк, например, за сутки может пробежать до восьмидесяти километров, росомахе такое не по силам, но зато она может изо дня в день идти и идти в одном избранном направлении. Ход её — легонькие неутомимые прыжочки или шаги длиною в 10–15 сантиметров. Что держит она в уме? Поиск кормного места, знаком ли ей этот путь из ранних переходов, или, может быть, её ведёт генетическая память о давних путях ушедших поколений? 
Поразило меня однажды наблюдение следа одной росомахи. В марте на самой малой высоте мы летали на маленьком трёхместном самолетике ЯК-12. Это была работа по учёту численности таёжных промысловых животных Северного Прибайкалья. Пересекаем гольцовый пояс одного из отрогов Икатского хребта. Высота 80–100 метров, белая, безжизненная пустыня. И вдруг по моему борту наблюдения на фоне ослепительно белого снега, не тронутого ничьими следами, появилась узкая темная полоска, она вышла из самой вершины реки Баргузина. Мы летим многие километры Станового нагорья от вершин Икатского хребта к Южно-Муйскому. И всё это расстояние, как по азимуту, тянется неутомимый след росомахи. Пилот Саша Орестов заметил: «Идёт точно по нашему направлению, кратчайшим путём на вершину безымянного притока реки Точи из системы Витима». Значит, зверь точно прошел из водосбора Байкала в водосбор Лены. Как мог зверь столь точно удерживать направление, что мог он для ориентировки видеть с высоты своего роста, в котором нет и метра? 
Известно, что индивидуальный или семейный охотничий участок у росомах очень велик, он осваивается зверем в основном по долинам рек переходами вверх-вниз в течение зимы несколько раз. Но иногда «дух бродяжий» вдруг охватывает росомаху и направляет её в голые безжизненные просторы высокогорья. Хотя, как сказать, везде ли они так уж безжизненны, эти высокогорья? «Алексей, — спрашиваю своего давнего друга, эвенка-охотника, живущего в одной из деревень на севере Байкала. — Прошлой зимой видел следы росомахи, зверь пошел прямо в голец, что он найдёт, там же мёртвая пустыня?» «Не, паря. В гольцах ветер кое-где сдувает снег, и становятся видны верхушки махоньких ивочек. Их прилетают клевать белые куропатки, вот за ними туда и поднимаются росомахи». Позже, поднявшись в феврале на один из этих гольцов, помимо следков стайки куропаток, я увидел и следы… зайца! Эвон куда и косой забрался погрызть эти веточки, как будто пониже в лесном поясе ему нечего поесть. А заяц — одна из любимых закусок росомахи, во многих местах тайги, при «урожае» беляков, они становятся даже основой питания «бродяги на широких лапах». Но как росомаха узнаёт, что искать его надо на вершинах гольцов? В высокой организованности психики этого зверя я убедился воочию. Летим на вертолёте МИ-2 над илимской тайгою, работа та же — учёт численности промысловых животных. Высота 70–80 метров. Вдруг Пётр Лобанов, сидящий у иллюминатора по левому борту, вскрикнул: «Росомаха!» Пилот, желая рассмотреть диковинного зверя, резко накренил машину, чтобы развернуться. В этот момент росомаха оказалась в поле моего обзора, и я чётко увидел, как она подскочила к вывороченным корням упавшего дерева и шустро скрылась там. Снег за нею осыпался и скрыл её убежище.
И сколько потом ни кружились мы над этим местом — может, выскочит? — зверь сидел мертво. Так и улетели.
А однажды мне пришлось некоторое время поработать в заповеднике «Столбы» около Красноярска. Январь, на широких лыжах иду по тайге в долину реки Маны, притока Енисея. Вечереет, надо подобрать место для ночёвки — разгрести лыжей высокий снег, срубить сухое дерево, да не одно. В поисках такового отошел в сторону и тут увидел совершенно свежие следы росомах. Зверей было несколько, по следам видно, что росомахи прыгали в необыкновенном возбуждении. Одна даже вскочила на наклонное дерево и, осыпая комья снега, проскакала по нему. Заподозрил: добыли какого-то зверя. Пройдя по следам, увидел кучу снега, под которой довольно удачно спрятана (загребли когтистыми лапами) ещё тёплая туша молодого изюбря. Росомахи загрызли изюбря — в высоком снегу он перед ними беспомощен, — и, хорошо откушав, забросали остатки снегом — от соек. Стоят, поди, с горящими глазами вон на том скалистом мысочке, переживают: съест, вражина! Надо сказать, что росомахи добывают не только зайцев да куропаток, им по силам убить изюбря и даже лося, оказавшегося в трудном положении, например, в высоком снегу, или «разъехавшегося» на голом льду, куда они его выгнали.
Или, как мне рассказывал тот же Черных: росомаха зверь хитрый, она в одиночку изюбря добыть может. Хитростью. Выследит оленя и сначала вдали мирно помаячит, походит туда-сюда, ей надо, чтобы зверь её увидел. Вот он её заметил, убежал. Она вскоре опять мирно бродит неподалёку «по своим делам». Так продолжается несколько суток. Росомаха всё ближе и ближе гуляет мирно, много мочится, кал оставляет, чтобы запах был. Ей и дела нет до изюбря. Да он и сам почти уж не обращает внимания на безопасного соседа. И наконец, прыжок — и хищник на спине беспечной жертвы, шею ей перехватить — минутное дело. Челюсти и весь череп росомахи как из стали — толстые, мощные кости. Всё доступно этому хищнику, и питается он всем: от насекомых, кедровых орехов, полёвок, птиц, даже рыбы — до зайца, изюбря, лося.
Обнаружив добычу охотника — тушу какого-нибудь оленя, росомаха отгрызает кусок в несколько килограммов и, чтоб понадёжнее спрятать, уносит за десяток километров. В отличие от рыси, мастера короткого броска, жертву росомаха может преследовать и сорок, и пятьдесят километров. Даже северный олень при этом устаёт, росомаха — нет, она просто идет легким намётом, но зато многие часы не останавливаясь. О неотвратимой настойчивости росомахи в добыче пропитания рассказал один охотник. В зимовье он хранил связку капканов в заводской смазке. Капканы лежали в ящике из сухих лиственничных досок толщиною в 5 сантиметров. Росомаха прогрызлась в дверь и принялась за ящик, учуяв там «съедобное» — техническое масло, предохраняющее капканы от ржавчины. Она до крови изорвала дёсны, но только наш приход оторвал её от капканов.
Для добычи самой росомахи охотники в старое время придумали предельно остроумный способ. Конец высоко срубленного дерева затёсывали так, что оставалось три острых вершины. На среднюю, самую высокую, накалывали кусок мяса. Остальные две сбегали к стволу так, что, поднимаясь по нему, росомаха обязательно всунет туда лапу. Лапу защемит, но росомаха никогда не потянет её вверх, чтобы вытащить, только вниз, к себе. Ну и висит, так и погибнет. А добывали росомаху не только для того, чтобы избавить свои охотничьи угодья от вора, но и для получения меха. Он ценился аборигенами за одно необыкновенное свойство: не индевеет. Потому им обшивали края капюшонов своих малиц, и это давало возможность на охоте или в поездке на собаках, оленях в любой мороз видеть, что происходит вокруг. Экология росомахи изучена слабее многих других животных, очень уж скрытна её жизнь. Но известно, что время появления детёнышей у неё необычайно растянуто, первых обнаруживали в конце февраля, последних (у разных самок) даже в июле. Рождается от одного до пяти детёнышей, и ходят они с матерью целый год — жить учатся.
Ну, а при чём тут «пастух волчьей стаи», вынесенный в заголовок? А притом, что волки — более успешные охотники, и на месте их добычи остаются некоторые «деликатесы» в виде черепа, трубчатых костей и кое-чего ещё, что волкам не по зубам. Вот это и доедают росомахи, тайком, потихоньку следующие в безопасном отдалении за стаей добытчиков.
Волки росомах «презирают», ни в рассказах охотников, ни в научной литературе я не встречал сведений, что серые нападали на них. Может, оттого, что однажды так выразительно угостились дико вонючей струёй из росомахиной железы, расположенной под хвостом, что это перешло в их генетическую память.
Вот охотники — аборигены севера и назвали росомаху пастухом волчьих стай.

ПОРА В БЕРЛОГУ

На перевале Сарма — Левая Иликта постоянный снег упал только в середине октября. Это позволило мне продлить полевые работы ещё на полмесяца, я надеялся задержаться до времени залегания медведей в берлоги. Это происходит обычно в самом конце октября. По очень характерному рисунку следа, когда зверь ходит взад-вперёд, часто меняет направление на малом пространстве, можно с уверенностью определить приблизительное место расположения берлоги.
29 октября я покидаю свою временную стоянку и, перевалив невысокий водораздел, спускаюсь в верховье Сармы. До намеченного места следующей стоянки в устье ключа Нугана ход мой по самым медвежьим местам.
С вечера привалила удача: упал невысокий снег, неоценимый помощник охотника и исследователя-эколога. Но я иду километр за километром и вижу только следы изюбря. Неужели медведи, которыми летом так богато верховье Сармы, на зимовку уходят в другие края? Такое за ними водится, к примеру, на обширном восточном склоне хребтов Приморского и Байкальского, по сообщению охотников и моим собственным наблюдениям за многие годы, не обнаружено ни одной берлоги, хотя весною-летом там обитается почти всё местное сообщество медведей. Прошел короткий густой крупными хлопьями снег, на нём хорошо всё видно, и, обогнув плотную, клином сбежавшую со склона рощицу ольхи, я увидел следы — прошел медведь. Был он тут совсем недавно, конечно, находится поблизости, и, чтобы не спугнуть или не спровоцировать нападение, я остановился и в бинокль стал прослеживать его ход. На небольшом протяжении пути медведь несколько раз менял направление своего хода. Прохожу дальше и вижу этот же след, но идущий в прямо противоположном направлении. Зверь ходит взад-вперед вокруг сопки, поросшей густым молодым лесом. Осенила догадка: прячет под снегопад свой ход к берлоге, которая где-то в этом месте. 
Это почти осмысленное действие медведей — скрывать след, ведущий к берлоге, — замечено за зверями давно. А. Черкасов, известный автор «Записок ружейного охотника Восточной Сибири» в середине XIX века писал: «…перед залеганием медведь прибегает к хитрости, прячет свои следы — делает петли, как заяц, проходит несколько раз по одному месту, скачет в стороны…» А широко известный охотник и организатор охот на медведя в европейской части России Ширинский-Шихматов в начале XX века писал о том, что свой след медведь перед залеганием даже «выпячивает», то есть идёт задом наперёд.
За многие годы своей работы в тайге я нашёл и обследовал более пятидесяти медвежьих берлог, но ни одного медвежьего хода для залегания не довёл до берлоги. Не удавалось это и многим другим исследователям экологии медведя. Уж очень далёкий и тяжёлый путь выбирает зверь, идущий в район расположения берлоги, около которой он вот так осмысленно пытается обеспечить себе спокойную зимовку. Почти все берлоги у нас в байкальском крае звери располагают входом на юг. Замечено, что и к самой берлоге с нескольких сотен метров звери подходят с южного направления (конечно, на равнинных местах). В том же направлении, будучи зимою вспугнутым, зверь и удирает.
Некоторые участки тайги особенно привлекательны для устройства берлог. Есть на реке Иркут так называемая Зырказунская петля, край скалистый и облесенный, километров около тридцати длиною. Старые охотники Слюдянского района знали там 23 берлоги. На зимовку сюда приходили медведи из очень отдалённых мест, иногда так бывает и в других районах. Как-то на Хамар-Дабане около шестидесяти километров шли по осеннему следу зверя, который шёл явно к своей берлоге, и бросили — он полез в самые непроходимые для человека места.
Медведи с осени «знают», как холодна будет зима, к большим морозам берлога хозяина утеплена особо надёжно, подстилка, например, будет в два раза толще обычной.
Забавно, в берлоги свои медведи входят задом наперёд, надо полагать, сначала настороженно заглянув туда. И ложатся «лицом» к входу. Зимою медведя охватывает не оцепенение, как, например, суслика, но именно сон, и вполне чуткий, хотя дыхание зверя замедлено, а температура тела опускается до 29 градусов.
Сосёт ли медведь лапу? В смысле еды — нет, конечно. Расход энергии восстанавливается за счет так называемого эндогенного питания — расщепления жира на месте его отложения, в желудок не поступает ничего. Но лапы у хозяина мокрыми бывают — это к весне кожа подсыхает и трескается, что, по-видимому, беспокоит зверя, и он их зализывает. Лежат медведи в берлогах до 165 суток, каких только снов, поди, не перевидят! А в феврале у них рождаются медвежата, вес их не более 500 граммов. Отчего такие маленькие? Это приспособление экологическое: лежать в берлоге им два с половиною месяца, и маминого молока должно хватить. На всех, а их бывает до трёх!
В лесах байкальского края медведи делают несколько видов берлог: либо это простая нора с отвесным ходом на склоне южного направления, либо она горизонтально выкопана под корнями стоящего дерева, либо расположена среди больших каменных плит — под одной из них.
На Восточном Саяне иногда медведи ложатся в пещерах-колодцах. Одной берлогою медведь может пользоваться несколько зим. Покидая весною свое убежище, некоторые хозяева вход в неё на лето маскируют — «хламостят», по выражению старых охотников. Одному такому случаю я был свидетелем. Середина апреля. Я иду на широких камасных лыжах по долине реки. И вижу свежий след медведя, понятно — он только что покинул берлогу. Иду «в пяту» и вскоре вижу в речной террасе вход в берлогу, довольно удачно замаскированный. В непосредственной близости от берлоги зверь сломал несколько ёлочек, переломил их пополам, «заботливо» сложил вместе и засунул во вход. Наверное — мне так представилось, на морде просматривалось выражение тонкого дальнего расчета. В одной берлоге медведей может быть несколько, в очень редких случаях — до пяти, но это мать со своим потомством разного поколения. Взрослые самцы ложатся одиночкою.
В нашей области, по самым приблизительным, и то давним подсчетам, живёт около трех тысяч медведей. И каждый год не менее половины из них делают новую берлогу. Вся тайга в дырах?! Ничего подобного, на самом деле найти, увидеть их трудно, берлоги осыпаются и для многих старых зверей становятся, по-видимому, могилами.

НОЧНОЙ ОХОТНИК

Заводская протока ниже моста маловодная, достаёт только до колен. Вода прозрачная, на дне множество неплотно лежащих камней. Под ними днём прячутся «пестряки» — речные бычки. С кухонной вилкой я хожу в тёплой воде и легонько тыкаю ею в плоские камешки. Из-под некоторых высовывает голову или даже выскакивает сам пестряк, и его надо успеть заколоть. Это не забава, а добыча пропитания коту Митрофану: кошки рыбу уважают, всем известно. Сами мы пестряков не едим, мелкие они, да и сплошь с глистами. Напротив же завода (громко звучит, а так — крахмало-паточное производство, цех) протока поглубже, и там, бродя почти по пояс, я увидел зелёного налима. Он вытянулся рядом с заброшенной кем-то железякой, и заметить его можно было только случайно. В сравнении с пестряками он был огромный, и я с трясущейся рукою, в которой зажата вилка, начал к нему подбираться. Но в последний момент налим неожиданно быстро, оставив облачко мути, сорвался и уплыл вверх по течению. Пошёл я искать. Глубокая часть протоки короткая, на мель — рассуждаю — днём такая большая рыба не полезет, значит — он здесь. Но — нету! Прошёл берегом, прошёл серединой протоки. Нету. А, пройду, оглядывая каждый камень, ещё раз — не мог он никуда уйти. Вот затонувший обруч, с одного края он зарос зелёной полосою водорослей, два раза его видел. 
А это что, валик из водорослей посередине толще, чем по краям? Подошёл поближе, наклонился… налим! Он вроде ещё зеленее стал — под цвет водорослей, и изогнулся, как обруч. Рыба была столь уверена в своей незаметности, что подпустила меня на самое близкое расстояние. Одновременно с ударом вилкой, второй рукой я цепко схватил её за тело у головы и прижал ко дну. Налим, рванувшись, чуть не вывернулся из рук. Сестра Маша, наблюдавшая с берега (она почти всегда сопровождала меня в походах на рыбалку), восхитилась: «Пойдём, бате покажем!» Отец работал рядом, на заводе.
После этой добычи батя передал мне свою острогу, которой он ещё с молодости колол рыбу на нашей реке. Это было серьёзное орудие, он добывал и крупных тайменей при ночном со светом сплаве в лодке. В те поры это едва ли можно было полагать браконьерством: увлекались во всём селе три-четыре мужика, а рыбы в реке было немало, да и кололи, в основном, налима.
…В самом приподнятом настроении я иду на Братскую протоку Курбы. У меня такое серьёзное орудие! Идя по берегу, надо замечать на мелководье нависающие над водою его участки. Эти участки мягко, легонько покачивать-потыкивать острогою, чтобы спрятавшийся там на день зелёный ночной охотник либо вопросительно высунул голову, либо возмущённо выскочил весь. Бывало, за выход наколешь пять-шесть налимчиков массой граммов по триста-четыреста. В голодное военное и послевоенное время — неплохая добавка к вечной картошке.
Но вот однажды иду знакомым путём вдоль берега Братской протоки. Сейчас подойду вон к тому кусту дикой яблоньки, там устье тихой проточки и начинается участок нависшего берега. И тут на самом виду, у самого берега, на самой что ни на есть мели стоит чёрный как уголь налимище! Вода его еле-еле скрывает. Что это с ним?! Налим левой стороною головы прижался к берегу, а сам весь на виду. Конечно, я его тут же заколол и увидел: он слепой на правый глаз, бельмо там. А почему чёрный? Позже я узнал, что налим, как, вероятно, многие виды других рыб, может «хамелеонить» — менять окраску в зависимости от освещения или состояния опасности, тревоги. Налим тот был кило на полтора.
Как-то надо было мне пройти участок мелководья без нависшего берега. Мелководье сплошь в чистом желтоватом песке, но в нескольких метрах от берега чернеет какой-то предмет. А может, под ним налимчик спрятался? И вытянул я из песка остаток древнего ружья. Тяжеленный шестигранный, но без ствола приклад, на нём массивный курок, широкая полка для пороха, грубо выкованный спусковой крючок.
Наша Курба впадает в Уду из системы Селенги — притока Байкала, и здесь пролегали пути первопроходцев, а позднее проходили научные экспедиции, посольства. Такое ружьё в те поры было огромной ценностью, и попало оно в реку, несомненно, по несчастному случаю.
Второе событие произошло в то же лето. Как всегда, иду босиком вдоль берега и смотрю на воду. Вдруг между пальцами на левой ноге сильно кольнуло, как-то даже куснуло. Сразу почувствовал — ткнуло не каким-нибудь сучочком, как бывает. Подскочил, оглянулся: щитомордник быстро уползает прочь. Наказав его острогою, прыгнул в речку, обмыл ногу, выдавил кровь из двух дырочек от зубов и бегом кинулся домой. Мне казалось, что сейчас упаду и помру тут, никто не найдёт. Мама сказала: «Надо было кусок разбитого тела змеи приложить к месту укуса, и он взял бы весь яд». Восемь дней лечила меня «наговоренной» молочной сывороткой тётка Пистимея, нога сильно опухла до колена, и я отлёживался.
А позже колоть налимов мы стали ночами при свете лучинок. Смолистая доска топором раскалывалась на длинные тонкие планочки, которые связывались в пучок, они ярко горели. Охотились вдвоём: один над самым урезом воды несёт свет, другой идёт с острогой. Забавно, налим в таком свете кажется белым. А ещё позже такую охоту мы проводили с лодки. Сосед Карпушка осуждал: «Налимы трупы утонувших собак, даже людей едят». Но мы догадались, в чём дело: рыба — ночной охотник, на день залезает в любое укрытие, и труп тоже. А питаются наши налимы в основном вот этими пестряками, которых в Курбе было множество. За ними ночами налимы залезают в самую-самую мель. Мы находим их в самых неожиданных, днём совершенно необитаемых местах. Налим — не обычная рыба. Например, ближайшая его родня обитает в морях, это треска. И налимья печень, а она у него огромная, так называемая макса, не уступает знаменитой тресковой. Из налима, единственной пресноводной рыбы, можно получать медицинский рыбий жир, не уступающий тресковому. Ихтиолог М.Г. Асхаев полагает даже, что из добываемой раньше в реках у Байкала тысячи центнеров налима могли бы получать до 150 центнеров такого жира. А клей из налимьей кожи? Ещё совсем недавно он очень ценился. Вот гастрономически налим не столь привлекателен, разве только уха, но обязательно из свежей рыбы.
Всему рыбьему населению на удивление, икру налим мечет в самое суровое время зимы — с ноября по февраль. И идёт для этого по рекам далеко в их верховья. На этом пути его ловят так называемыми заездками: перегораживают часть, или даже всю реку, и рыба попадает в «морды», «корчаги» — плетённые из ивовых прутьев ёмкости. Таким образом в середине прошлого века в реках водосбора Байкала и в нём самом добывали до двух тысяч центнеров налима. Колхоз «Победа» из села Байкальского (ранее оно называлось Горемыка) зимними заездками ловил налима вдоль западного побережья Байкала на огромном пространстве. Меня удивляла эта добыча: налимы массой 5–7 килограммов вовсе не редкость. А однажды такого налимища неводом в Заминском заливе Малого Моря мы поймали сами, он потянул на восемь кило, в его желудке оказался… всего лишь камешек граммов на 15.
Налим — самая скользкая рыба, наверное, во всём мире. Скоблишь его, скоблишь, а слизь всё лезет на нож! Так в котёл и опустишь.
М. Г. Асхаев писал: «В Байкале две формы налима: озёрная и озёрно-речная. Основа питания — донные бычки. Половой зрелости достигает 3–4 года, плодовитость до 380 тысяч икринок на одну самку». Таков вот налим — ночной охотник в зелёном камуфляже.

ЗИМОЮ В СИНЕЙ ДОЛИНЕ

Снег уже лежал, небольшие речки в тихих местах давно схватило льдом, и можно было переходить с берега на берег. Но таёжные болота затаили коварство: сверху они повсюду выглядели вполне надёжно, однако в некоторых местах снег лежал на тонком льду, под которым в метр глубиною вязкая, глинистая топь. Мы ехали по зимнику, на одном участке именно по такому месту. Оставив машину, я прошёл вперёд, не заметил талого участка, в который наш грузовик сел по оси. До места, где я наметил поставить палатку, оставалось километров пять. Там рассчитывал, занимаясь изучением зимних черт экологии лося, козули и волка, поработать до нового года. Что делать? На случайную помощь какой-нибудь машины надеяться нечего, никто тут в эту пору не ездит. До ближайшей деревни — десятки километров. Пришлось нам вдвоём рубить в близком лесу брёвна и важить. Работа эта заняла пять часов, грузовик мы вытащили, но вперёд ехать нечего было даже и думать. Алексею завтра на работу, поэтому, напившись у костра чаю, мы распрощались. 
Надо теперь перетаскивать к месту все мои пожитки и продукты на полтора месяца. На ночлег здесь устраиваться я не стал, а, забрав небольшой груз, в ночь пошёл на место. Даже и просто звёздной ночью хорошо в тайге видно, я же рассчитывал и на луну, которая скоро должна была взойти. Ходить по тайге лунной ночью — неизъяснимое удовольствие. 
В широкой долине, заросшей невысоким ерником и отороченной по краям тёмными молчаливыми елями, от только что взошедшей луны пролегли длинные чёрные тени. Они падают от огромных, далеко друг от друга стоящих лиственниц. Но отдельные ели, тоже каким-то чудом удержавшиеся в пространстве, занятом ерником, низенькие по причине очень тяжёлых для них условий — близко залегает вечная мерзлота. Они имеют уродливые формы и издали смотрятся не деревьями, а разными фигурами, от зимовья до настороженно замершего огромного лося. Радостное молчаливое созерцание этих безмолвных картин взрывом прервал близкий громкий треск ломающегося мёрзлого ерника и хруст снега под тяжёлыми копытами. В ярком свете луны я увидел тёмные фигуры четырёх лосей. 
Своей особенной стремительной рысью, выстроившись цепочкой, они летят к близкому лесу. Там лоси остановились и, надо думать, стали наблюдать за мною. А мне радостно, несомненно, жизнь этих лосей будет в скором времени объектом моих экологических наблюдений. Чтобы не пугать их ещё больше, я не останавливаясь, не сбавляя и не прибавляя хода, пошёл дальше. Звери, насколько было видно, всё стояли на одном месте. Наверное, вскоре они вернулись в ерники.
На переноску моих пожиток ушло два дня. Палатку я поставил в месте, подобранном в прошлый поход, ещё весною. Это участок густого молодого лиственничника на берегу безымянного ручья, на котором, как я тогда предположил, зимою будет наледь. Лёд большими кусками я буду вырубать или выпиливать ножовкой и приносить к палатке.
К концу дня жильё моё было готово: из печной трубы шёл дымок, снаружи у порога лежала куча больших кусков льда, чуть поодаль — поленница напиленных дров (много рубить топором — нежелательный грохот в гостях у дикой природы). Прямо на утоптанный снег в палатке по длине тела было положено несколько жердей, на них — толстая кошма и спальник. На расстоянии вытянутой руки от спальника стоит на железных ножках маленькая железная печка, лежат растопка и дрова.
Первым обнаружил моё присутствие, конечно, ворон. Эти таёжные птицы живут долго, до 60 лет, и осёдло, летают обычно одними и теми же маршрутами, а потому моментально замечают новость, «непорядок» в своих владениях. На рассвете ворон, когда я ещё лежал в спальнике и не топил печку, с характерным «вжиканьем» крыльями об морозный воздух пролетая мимо, озадаченно сказал: «ткррык!» Я тоже «ткррыкнул», мол — свои. Это, по-видимому, его сильно заинтересовало. Ворон подрулил поближе, сделал круг, ещё раз голосом обозначил себя и улетел. Я понял, что теперь это мой постоянный сосед, осторожный и ненавязчивый.
В первый же выход недалеко от своей обители я наткнулся на крупный свежий след матёрого одиночного волка. Конечно, это не романтик-одиночка, такого у волков не бывает. Это старый зверь, либо изгнанный из стаи по своей немощи, либо ушедший из неё сам, инстинктивно почувствовавший свою судьбу. Неполноценный участник охоты среди волков может быть даже ими загрызенным. Поэтому в стае никогда не бывает слабаков — старых или покалеченных зверей. Немощного волчонка убивает сама мать. Так достигается необыкновенная мощь и жизнеспособность волчьей стаи. На своих маршрутах я начал специально отмечать следы этого волка. И стал находить их по всей долине. Он жил тут, не покидая её, наверное, с бесснежного времени. Чтобы узнать, чем он питается, я стал ходить по его следам. Да, это был очень старый зверь, и эту зиму он вряд ли переживет. Кое-где, по примеру лисиц, он пытается поймать шуршащую под снегом полёвку, иногда находит огрызки костей давней волчьей добычи, может быть даже, ещё с его участием. 
Однажды ему выпала большая удача. В вершине моего ручья стая волков из пяти зверей накануне поймала молодого лося. Мяса всем хватило с верхом, и часть его волки, как это они иногда делают, растаскали подальше и кусками зарыли в снег, заначили на возможное голодное время. Они это отлично запоминают и по случаю возвращаются. На месте же добычи здесь осталась куча «деликатесов»: полуобгрызенный череп, суставы и трубчатые кости, внутренности. Всё это начал подбирать несчастный зверь, он, конечно, узнал о заначке, но пока, видимо, опасаясь возвращения стаи, не решался её трогать. Вот уйдут добытчики в другую долину…
Отлично зная о моём появлении в своих угодьях и о моей стоянке, к ней ближе ста метров он никогда не подходил, и то глубокой пасмурной ночью. Я видел эти следы, они вызывали у меня неожиданное к этому хищнику сочувствие, сопереживание в его тяжёлой жизни. Чем ближе подходил волк к моей стоянке, тем короче становились шаги, тем меньше он, повыше поднимая ноги, чертил по снегу — осторожничал. Долго стоял, иногда сидел, как собака. Изучал новосёла или надеялся на что-то? И мне становилось жаль этого старого одиночку, не такая ли участь ждёт и многих из нас? Потерянность, ненужность, равнодушие, а то и враждебность окружающих… А как лихо пролетела молодость! Сколько было добыто еды, сколько успехов-подвигов! Я пытался угощать его — уносил подальше от палатки остатки того, чем питался сам, но он даже близко к этому не подходил. Несколько раз метров по сто он проходил вдоль моих следов, но ни разу не наступил на них. Какая осторожность, даже накануне голодной смерти! Его интересовали только свежие следы, понятно — на них был сильный запах, лучшее условие изучения соседа. И однажды совершенно случайно я его увидел (он-то на меня, уж конечно, насмотрелся издали). Вечерело, низкие лучи коснувшегося горизонта солнца вдоль ярко осветили пологий склон, негусто заросший ерником. Там стоял пень от давно упавшего дерева, и около него серела какая-то фигура. Только я навёл бинокль и увидел, что это волк, он мягко опустился и исчез в ернике. Волк стоял, поставив на пень передние ноги, — так я ему был хорошо виден. Думаю, что так он не раз рассматривал меня в нашей долине. Меня, своего безвредного соседа. Не так ли и собака в давней древности постепенно приблизилась к человеку, став ему другом и помощником в охотничьей жизни? 
Жил в долине и другой хищник, но этот был полон сил и однажды, хотя и невольно, даже угостил меня мясом!
Чтобы подняться на невысокий водораздел Тышей — Тунгусская, надо пройти поросший лиственничником мысок, подрезанный калтусом с зарослями ерника. Объявившись на краю этого мыска, я услышал возню, а потом и увидел какую-то серую фигуру, копошащуюся в ернике. Чтобы разглядеть, что это, я сделал несколько осторожных шагов, но «фигура» мгновенно это заметила и, превратившись в ястреба-тетеревятника, взлетела на дерево. Хищник был сильно возбуждён, яростно вертел головой, встряхивался, сверкал глазами. Разглядев меня, он стремительно сорвался и скрылся между деревьями. Я пошёл посмотреть, что он делал в ерниках. Там лежала полуощипанная глухарка, частично съеденная. Остальным, поджарив вечером в палатке, угостился я. «Волк на крыльях» — тетеревятник, как я когда-то назвал его про себя, очень успешный хищник. Он зимует у нас. Ему по силам всё — от белки, глухаря, до зайца. Поймает и соболя. Поселившийся в лиственничном лесу, где далеко зимою всё видно, ястреб выловит всех белок в округе, это я наблюдал на одном из притоков Тонгоды из системы Киренги — заповедных реках.
Раз уж заговорили мы о хищниках, назову ещё одного из таких жителей моей долины. Этого я видел только один раз, он неподвижно сидел на толстом сучке под самой вершиной высокой лиственницы. У него был далёкий обзор по долине. Зимою сюда начались набеги ночных — с мощной фарой — браконьеров. Они, выпустив внутренности убитого лося или козули, кидали тушу в машину и ехали искать следующих. От Кырмы до Борьхи они пробили сквозную дорогу, которая прошла через мою долину, где до того было много копытных животных. Теперь они оказались в опасности, поскольку я не пугал их, и они освоились, на ночь выходили на открытое пространство в ерниках и были далеко видны. Таким образом, после ночных отстрельщиков-браконьеров в долине оставалось много внутренностей копытных, а это корм и моему волку-одиночке (дожил ли он до этого времени?), и этому хищнику, сидящему на вершине лиственницы. Я говорю об орле, беркуте, могильнике или большом подорлике, редчайших птицах, иногда зимующих у нас.
…Накануне в наступающих сумерках к своему жилищу я возвращался по долине Таны — небольшого притока Тышея. Там на краю ерников стоял замечательный остолоп, сгоревшая в давнем пожаре лиственница. Вершина дерева обгорела прямо виртуозно: на тонком основании от ствола держалась обуглившаяся фигура, напоминающая … чёрта с рогами. Я слышал об этом «чёрте» от своего друга Алексея Матвеева, живущего в селении Кырма, а теперь вот прошёл прямо под ним, посмотрел на него. Какое-то неприятное ощущение-предчувствие кольнуло внутри. Я, не оглядываясь, поскорее прошёл это место.
Ночью из палатки я услышал недалёкий винтовочный выстрел в долине. Предчувствуя недоброе, утром пошёл туда, откуда долетел выстрел. И вышел прямо на выброшенные лосиные внутренности. Фара и ружьё у браконьеров были настолько мощные, что они обнаружили и с одного выстрела убили лося метров с двухсот. Лось оказался из той группы, что видел я в самом начале моей работы.
…Много лет не бывал я в «своей» долине. По слухам, там теперь нет копытных, браконьер с фарой — зверь опасный.

ЧЕРВЛЁНОЕ ЗОЛОТО ГОРНЫХ РЕК

Весенний паводок начал спадать, и вода в реке посветлела. Вчера, проходя вдоль Братской борозды, у самого берега на небольшой глубине увидел две рядом стоящие светлые тени больших рыб. Это могли быть только ленки, у тайменя другие, более тонкие линии стремительного хищника. Я готовлюсь к выпускным экзаменам, на весь день ухожу к реке с учебниками, а сегодня прихватил и удилище. Ленок тоже хищник, как таймень, но, так сказать, второго порядка, вроде барсука в сравнении с волком, или коршуна — с соколом. Поэтому на крючок я насадил дождевого червя вместо блёсенки. Подойти к берегу, чтобы заглянуть, есть ли рыба, опасаюсь, спугну. На первый заброс никто не отреагировал, но на втором руки ощутили тяжёлый рывок. По малой опытности в ловле удочкой большой рыбы удилище грубо, не выводя, прямо по воздуху потащил на берег. И — о, удача! — на травянистый берег тяжело шлёпнулся большой ленок. Как красива эта рыба! По золотистым бокам, а особенно по спине редко, выразительно, с большим вкусом разбросаны чёрные круглые пятна. Сочетание красного с чёрным всегда красиво, а здесь ещё и на поблескивающем серебре… Вообще-то, первых ленков я начал ловить ещё пятиклассником. Вечерами надо было забросить в реку перемёт — длинную бечеву, на конце которой груз — камень. По длине бечевы привязан десяток крючков с червями, а другой конец закреплён на колышек, вбитый в берег. Утром осмотр. Леночки попадали небольшие, но однажды…
В тяжёлые военные годы к нам в село переехала из Улан-Удэ семья школьных учителей. Они оказались нашими ближайшими соседями, а их младший сын Витя стал моим приятелем. В школьном саду мы играли с ним в «дичь — охотников», а после начали вместе ставить перемёты. И вот как-то утром бежим осматривать наши самоловы. Витёк «на полноздри» вырвался вперёд, первым увидел, что в перемёте, и завопил: ы-ы-ы! На первом от берега поводке — издалека в светлой воде видно — стоял большущий ленок! Выворотили мы его на берег и кинулись в пляс: ленок для нашей Курбы был огромный — под три кило. «На три, не меньше, ухи для всех», — решили мы.
К зиме воды в нашей Курбе падают, мелеют даже бездонные летом улова — борозды, и задались мы с батей вопросом: а где ленки зимуют? И ответ получили самым неожиданным образом. В соседнем улусе Ангир проживали семьи батиных друзей Зундоя и Андына. Как-то в феврале отец позвал меня навестить их. Путь вдоль берега Курбы, и надо нам перейти талую старицу в её устье. Вырубили на берегу два брёвнышка — мостки сделали. Тут мелко, и на дне всё видно. Как опустили первое бревно, из травы у берега выскочила рыбка, остановилась — вся на виду: по серебристой спинке и золотистым бокам тёмные пятнышки. «Вот где они зимуют — сказал батя, — в таких протоках талых, в стоячей воде с илистым дном».
Зимовкой своей ленки, жители быстрых рек, удивили меня однажды ещё больше. Большая Чуя, приток Лены в Иркутской области, — в своём верховье грозная, стремительная река, больших глубоких уловов для зимовки рыбы там почти нет. Начало ноября, Чирво — приток Большой Чуи — уже заковало льдом. Лёд прозрачный, и выйдя за водой для чая, я увидел, как от берега вниз по течению бросились две крупные рыбы с чёрными по всему телу пятнышками. Ну, и куда они теперь?! Неужели успеют в Лену, куда Чуя впадает? Это же сотни километров, да и Чую льдом во многих местах уже перехватило до дна. Разгадка пришла в конце ноября. Надо мне было пройти на отроги хребта Сынныр, лежащего между Левой Мамой и Большой Чуей, а для этого — выйти на правый берег реки. В морозном утре несколько в стороне от моего пути сильно парит, понятно — там открытое водное пространство. Подхожу: в высоких крутых берегах, закрытых снегом, в обширной старице лежит большая полынья, не замерзающая даже с берегов. Глубина метра полтора, дно илистое, а на нём проглядывается несколько рыб с чёрными пятнами на спине… Значит, лето ленок проводит на их быстрых перекатах, шивёрах, уловах, к зиме же перекочёвывает в стоячие воды обширных полыней, обогреваемых материнским теплом земли. Замечательно, что летом ленки в таких местах почти не встречаются, и потому в донном иле размножается, накапливается им на зиму питание — многочисленные беспозвоночные животные.
Ленок может питаться совершеннейшей мелочью, и глазом-то с берега не всегда увидишь, что это там он добывает. Для этого ленок выходит на тихий плёс и периодически всплывает, чуть высунув губы, прихватывает плывущую по поверхности какую-нибудь крошечную насекоминку. Видимо, для такого питания ленок может зайти в самый что ни на есть мелководный заливишко. Станет в вершинке его, на Лене ли, на Киренге ли, и стоит в траве под нависшей с берега какой-нибудь веточкой. В тихих, спокойных, где нет человека, местах, ленок может жить в малом ручье, он туда заходит на икрометание. Правый приток Туколони из водосбора Тонгоды безымянный, когда слетит весенний паводок, его перешагнёшь в любом месте. Но глубина его — до полуметра.
Моя база — на противоположной стороне ручейка. Не глядя под ноги, собрался перешагнуть, но боковым зрением увидел чуть выше по течению быстро скрывшихся двух больших рыб. Затаился. Прошло с полчаса, и вижу: из-под бережка высунулся грудной плавник, потом голова с большим чёрным глазом. Голова замерла на несколько секунд, 
и вот на вид выплыл здоровенный ленок, за ним второй, поменьше. Конечно, это пара, они только что отнерестились. Поймать мне их нечем, и решил я просто понаблюдать за ними, отметить, когда выйдут «на волю», в Туколонь. Наблюдать пришлось только четыре дня, каждый день рыбы обнаруживались всё ниже и ниже по течению, они спускались за сутки приблизительно метров по триста.
В богатых когда-то ленком реках — притоках северной части Байкала: Малой Черемшане, Сосновке, Кабаньей, Томпуде перед выходом в Байкал на зимовку ленок на отдельных плёсах собирался большими косяками. Километрах в пятнадцати от устья на Томпуде — непроходимый залом. Непроходимый для сплава, но удобный для перехода на противоположный берег. Чтобы выйти на залом, мне надо пройти вдоль реки по её левому берегу. Низкое боковое солнечное освещение и рябь обычно скрывают дно реки, но сейчас полдень, и на дне виден почти каждый относительно крупный камень. И за каждым из них — за каждым! — стоит ленок. Сотню не сходя с места насчитать можно. Больше трёх мне не надо, и поймал я одного за другим в течение двух-трёх минут.
В вершине Майгунды (а это и есть «ленок» по-эвенкийски), довольно большой речки Северо-Байкальского нагорья, лежит несколько гольцовых озёр под общим названием Соли. Втроём забрались мы туда в марте месяце, устроились в древнем охотничьем зимовье, и пошёл я подгольцовым редколесьем на поиски следов кабарги. Да, верно — крошечные копытца отпечатаны на многих малоснежных участках. Но не менее интересное наблюдение сделали и мои товарищи: в озёрах Соли с одного и того же места (из одной проруби) на блесну можно выловить щуку, налима (!), даватчана и… ленка! Вот такая компанейская это рыба ленок, зимующая в голом высокогорном озере. 
Ленок вообще-то рыба серьёзная. Река Сарма — речка харюзовая. Ну, одного-двух за лето леночков поймают, и всё. Нету в Сарме ленка. Но однажды сопровождал я по Байкалу группу финских учёных. Харюза они ловили везде, стоило только пристать к берегу. «А что-нибудь покрупнее, скажем, ленка у вас нету?» — спрашивает переводчик. «Есть, — говорю, — но далеко, на север надо. Хотя давайте попробуем в Сарме, там иногда ленка ловят». У финнов снасть своеобразная. Вместо катушки спиннинга, леску они спускают рукой — на мой взгляд, предельно неудобно. Но на крючке — изящная «муха», серенькая такая. И как потащили они ленков! Одного за другим. Рядом стоял местный рыбак, у него такие глаза были!
Время икрометания харюза несколько раньше, чем у ленка. И вот наблюдал я в устьях байкальских притоков Урбикана, Северного Биракана и Езовки такую картину. Харюз уже зашёл и вымётывает прямо в приустьевом участке реки; многие икринки выносит в Байкал. Лёд от берега уже отошёл, и туда можно забросить блёсенку. Ленок пошёл кушать харюзовую икру и не отказывается от блесны, поймаешь сколько надо.
Ленок массой в десять килограммов — сказка, скажи кому — не поверят. А между тем… Длинная, пологая байкальская губа. В глубине её у берега стоит лодка. Я иду вдоль уреза воды, и лодки мне не миновать. Подхожу ближе, в лодке лежит только что пойманный таймень кило в восемь. Таймень? Да не таймень это вовсе, это… ленок! Вот оно — червлёное с серебром золото, чёрные (прямо тайменьи!) пятна, но форма тела не тайменья. Да, ленок-ленчище… «Где поймал?» — вопрошаю. «Да вон — банка тут, километра полтора от берега, ловим иногда, ещё больше бывают». Прошло с десяток лет, и довелось мне сопровождать группу венгерских журналистов. Плывём на теплоходе, подходим к той губе. Капитан, старый байкальский «волк», предлагает мне поставить «вот тут, километрах в полутора от берега», крупноячеистую сеть. «Нерпу ловить собрался, наверное, для съёмок», — подумал я. Утром снимаем сеть, а в ней — два ленчища!
Это, конечно, эндемичное байкальское сообщество, такие «звери» в реки не заходят. Интересно, сохранились ли эти гиганты в Байкале, в реках-то, слава Богу, ещё водится это живое червлёное золото. Профессор К. И. Мишарин писал: «…плодовитость ленка от 3 до 12 тысяч икринок, половозрелость наступает от 6 лет. К пяти годам весит 1,2 кг, к 10 годам — 2,2 кг, к 15 годам — 4,5 кг…» Сколько же лет живут ленки байкальского сообщества массой в 10 килограммов?

ПЯТНИСТОЕ ПРИВИДЕНИЕ

«Маленький ещё в лес ходить, рысь вон поймает — будешь знать, — увещевает меня старшая сестра Груша. — Рысь, она что: влезет на дерево, разляжется на сучке, и, как пойдешь мимо, она и набросится».
Сколько раз и слышал, и даже читал я об этом: рысь в лесу только и ждёт, когда человек, идя по тропе, окажется под нею, и тогда — конец. А кто не слышал, не читал об этом в старых книжках? Вот один из мифов, сочинённых о живой природе, утвердивших наше заведомо отрицательное отношение к крупным хищникам, в результате чего они — почти все! — и оказались в Красной книге. Конечно, волк, медведь, тигр, повадившиеся давить домашних животных, нападать на людей, — враг, подлежащий уничтожению. Поддерживается, правда, и другая легенда, например, о большой пользе волка, в природе он-де санитар. Но это от невежества, от незнания, навязанного нам псевдозащитниками природы. Хищник, конечно, и санитар тоже, но, занимая только эту должность, он давно подох бы от голода. А на человека волк, кроме зверя бешеного, не нападает. 
Но я-то хотел поговорить о рыси. Познакомился с этим чудесным зверем ещё в школьные годы. Сколько ни крался по самому свежему следу, сколько ни затаивался то у остатков её добычи, то в местах возможного появления — никогда не видел живого зверя. Насколько же чуток и осторожен он! Рысь всегда обнаруживала преследование и тихо растворялась в лесных дебрях. Да кто даже из профессиональных охотников просто так, без собаки, так уж часто видел рысь? Все добычи рыси только со специально натасканными собаками (они загоняют её на дерево) и немного самоловами. Серое пятнистое привидение! Но оно, как и положено привидениям, изредка показывается людям, идущим по тайге.
…В места эти я зашёл на длительные полевые работы по изучению экологии крупных животных тайги. Экология — это наука, изучающая взаимоотношения живого со средой обитания. Все прочие толкования этого слова, ныне заполонившие всё и вся — от незнания. Им заменили, в частности, «природопользование» и «состояние окружающей среды».
Долина Иркута в среднем течении — это узкая скалистая расселина, в которой оба склона почти прямо со льда круто уходят вверх. Снега здесь всегда мало, потому на зиму приходят кабарожки и кабаны — дикие свиньи. В заросших кустарниками узких распадках — следы зайцев. Изредка по льду Иркута, вверх или вниз по течению, по долине проходит стая волков, три-четыре зверя. Эти прослушивают, просматривают склоны на предмет обнаружения какой-нибудь живности. Я сначала решил подниматься наверх прямо в лоб крутого склона, но вчера была лёгкая оттепель, снег на камнях подтаял, и идти стало невозможно, так скользко. Тогда решил срезать мысок, спуститься в распадок и берегом ручья выйти, куда мне надо. Но только спустился вниз и вышел на лёд ручья, как он сильно захрустел под ногами. Моя же задача, как всегда, — идти по тайге бесшумно, «на совиных крыльях», чтобы что-то увидеть, услышать из жизни природы. На горных речках-ручьях зимою часто так бывает: пройдёт небольшая наледь слоем в сантиметр. Вода вскоре сбежит, а ледок, который сверху успел схватить её, остался и повис над материнским льдом. Вот он-то, ломаясь, и хрустит под ногами, как ни осторожничай, а идти надо! Остановился, стою, досадую: как идти дальше? И вдруг боковым зрением заметил на голом куполе наледи выше по распадку какое-то движение. 
Поворачиваю голову — и ста метров не будет — на голубом возвышении, на фоне ослепительно белого заснеженного склона за его спиною, стоит светло-серый с тёмными пятнышками зверь. Рысь! «Лицом» ко мне. Вижу даже знаменитые её рысьи бакенбарды. Как же мне достать из-за пазухи фотоаппарат, ведь знаю: мгновение, и нет её! Так и произошло, рысь исчезла за два-три стремительных прыжка. 
Удивительно, как умело — мгновенно — исчезают из поля зрения даже крупные дикие животные! Они, точно зная, где находится опасность, для укрытия на стремительном ходу используют любую неровность микрорельефа: гряду камней, упавшие или стоящие деревья, заросль кустарника, большой муравейник и другое. Да и окраска их шерсти почти всегда соответствует фону местообитания. Откуда рысь взялась? Пошёл «читать» её следы. Зверь накануне или рано утром сегодня поймал зайца и съел его. Отойдя метров двести, рысь взобралась на возвышение — острый каменистый гребень — далеко всё видно, и залегла на днёвку. Увидела или услышала меня, когда я только начал подниматься на склон. И шёл я почти прямо на неё. Рысь встала с лёжки, постояла, на слух последила, куда я пойду дальше, а затем начала спускаться в долинку ручья. Тут и я, резко изменив свой путь, направился туда же. Вот мы и встретились. Конечно, это был кот-самец, самки сейчас ходят с двумя-тремя котятами. Они с матерью три года ходят, жить учатся: ловить добычу, вовремя уходить из высокоснежных мест — кошки не выносят больших снегов.
В очень похожих условиях видел я рысь ещё один раз, последний на моих путях, протянувшихся на тысячи километров по тайге зимою, осенью, весною, летом. В Читинской области протекает река Менза, она очень многим похожа на наш Иркут, только нет на ней такого высокогорья, откуда зарождается наша река. Иду по долине одного из притоков Мензы Дакитуя. Много следов кабарги — самой желанной добычи рыси. И рысь тут, конечно, водится. Передо мною узкий скалистый мысок, а что это там над плитою самого верхнего камня? На фоне неба, рядом с кроною сосны, мерещатся мне те самые бакенбарды. И заметил-то потому только, что на фоне неба; среди ветвей, разного лесного хлама этого не разглядишь и в бинокль. Останавливаться нельзя, сразу «смоется». Медленными движениями, не снижая хода, поднимаю бинокль — точно! На камне лежит рысь! И напряжённо следит за мною. Полез я туда посмотреть, как зверь устроился на днёвку. На большой плоский с некоторым посередине углублением камень осень намела лиственничной хвои и берёзовых листьев, а зима прикрыла всё это невысоким слоем снега. И что очень важно для этого хищника на отдыхе — обзор наилучший. Волки, те после трапезы обычно в чащу забираются. Рысь же после приятного обеда должна любоваться открытыми далями родной тайги.
Как рысь охотится? Вот у кого поучиться бесшумному ходу по тайге, умению в нужном месте, на нужное время остановиться, послушать, посмотреть, что впереди. В гористой местности обязательно надо идти по гребешку — вершине между склонами и через определённое расстояние немного спускаться с него вправо-влево. Перед грядою камня остановиться — послушать, что за нею, а потом беззвучно высунуться и просмотреть, не лежит ли где, не стоит ли кабарга-козуля, не кормится ли заяц, он это делает почти беззвучно. И тогда осторожно подкрадываться. Рысь убивает добычу почти мгновенно, «как током» — сказал однажды охотник-очевидец. Оружие у рыси, помимо мощных клыков, — когти. Они называются «втяжными» — это кинжалы, до поры спрятанные в ножны. В момент нападения, когда лапа распрямляется, когти выходят наружу и становятся обнажёнными «ятаганами». Все видели играющих котят: когда они падают на спину или вспрыгивают на жертву, то одновременно обеими задними лапами быстро бьют по «добыче». Вот это же при необходимости может делать и рысь, и тогда в брюхо жертвы врезается несколько «ятаганов». На следу рыси когтей никогда не видно, лапа почти круглая, мягкая, аккуратная.
По следам я прочёл однажды в долине Тышея, как три козули, до того спокойно кормившиеся, вдруг огромными прыжками панически бросились в разные стороны. Но одна из них тут же упала, шею ей почти мгновенно перекусила рысь, оказавшаяся у неё на спине. Каюсь, почти вся добыча досталась мне. По следам было видно, что рысь заметила кормящихся козуль издалека и стала где ползком, где «на полусогнутых», где в рост, где подолгу лёжа на месте, но довольно быстро приближаться. Козули, как и всякая жертва крупного хищника, время от времени резко вздёргивают голову, чтобы осмотреться, прислушаться. В эти секунды подкрадывающийся хищник неподвижнее камня. Вот рысь подобралась на три-четыре прыжка и, улучив момент, по-видимому, когда все козули опустили головы, молнией рванулась на заранее выбранную жертву. А однажды я «прочитал», как рысь добыла кабаргу. Сначала она её не видела, шла по свеже-пахнущим следам. Кабарга, наевшись лишайников, устроилась на лёжку. Эти зверьки, в отличие от козуль, снег для лёжки не разгребают, а ложатся прямо на него, то есть — нет никаких покопок, лишнего шороха в лесу. Но рысь шла по следу, и к шорохам она всегда прислушивается. Кабарга, перескочив толстую валёжину, легла в двух метрах за нею на высокий муравейник. Это обстоятельство значительно облегчило охоту рыси: она ползком подобралась к валёжине, чуть-чуть выглянула (представил себе, как она при этом плотно прижала уши, чтобы не торчали над валёжиной) и прямо перед собой увидела жертву. Потребовался только один прыжок, кабарга не успела даже на ноги вскочить…
Тихо, незаметно живёт в лесу рысь, только зимою по следам и узнаёшь, что она тут водится, да и в марте очень редко кто услышит в сумрачном лесу отрывистое грубое мяуканье — свадьбы у них в это время.
…Яркой лунной ночью тихо иду в долине Ельничного из системы верховий Лены. И ещё издали вижу, что на толстой, на метр приподнятой валёжине серебрятся чьи-то следы. Подхожу: крупная одинокая рысь, самец, конечно, спустился с некрутого, пологого склона, немного прошёл вдоль валёжины, отметился, и вдруг сильным прыжком взлетел на её вершину. Затем зверь пошёл по стволу. От его шагов вниз сыпались крупные крошки снега, они синими искрами вспыхивали под ярким светом луны.

В ТАЙГЕ У ОЗЕРА СКРЫТОГО

Почти весь сентябрь стояли тихие, светлые, прохладные дни. Но за несколько последних резко похолодавших, ветреных дней листва берёз, осин, чозений почти вся слетела. И лишь лиственницы долго ещё стояли в охристых накидках. Только что был яркий, холодными ветрами позолоченный в горах праздник, и вот стоят эти деревья — если смотреть издали — серыми на склонах мазками. Рябины, вкрапленные в зелень кедров, вспыхивают густо-бордовым светом. Начался праздник осени, и холодный ветер, налетающий с побелённых кем-то вершин, споро и заботливо прибирается в лесу, готовится к грядущим снегам-холодам. Вода в реке Большой посветлела настолько, что и на середине её, и у противоположного берега видны темные полоски. Это стоят ленки, скоро они начнут спускаться на зиму в Байкал. Таймени собрались тоже группами по три-четыре, а то и больше, но чаще парами, стоят они на большей глубине — хозяева, стать. Завтра их увидишь уже в другом, ниже по течению улове. В этом тихом таёжном отдалении не сегодня-завтра свои брачные песни запоют изюбри, олени благородные. Их в этом краю немного, и моя задача «на подслух», по возможности, пересчитать всех.
На слиянии Кермы с Большой стоит высокий лесистый мыс, с него далеко видно, а значит — и будет слышно. Уже две ночи я провожу у костра на вершине этого мыса — слушаю тайгу, густо тёмную ночами, робко синеющую утрами-вечерами. Особая надежда на сегодня — предчувствие такое. Куда же дальше-то, 21 сентября?! Ведь и лось вот-вот застонет-закряхтит, песня у него брачная такая. Ну, наконец-то! На рассвете, только что подложил сучочков в свой маленький костерок, как услышал едва ли не у самых Горячих ключей: ааа-эээ-ыыы-ууу! Голос сильный, чёткий, под конец грубый. Запел зверь крупный, зрелый. Минут пять-семь стояла тишина, и вот далеко-далеко, еле слышу, ему ответил второй. Перекликаются редко, уверенно-достойные, видать, мужи. На самом рассвете в их дуэль вклинился третий, он запел прямо напротив меня за рекою. Три быка!
На восходе все замолкли, и недалеко от меня высоко и без обычных трёх колен, фальцетом вдруг выкрикнул четвёртый! Вон вас сколько тут, а я-то и на двух не рассчитывал. Что значит заповедник! Конечно, сегодня к ночи я буду здесь, пока не узнаю точно, сколько здесь солистов. А после, может, снежок первый мне по следам поможет узнать, сколько самок хотя бы в одном гареме.
Заполнив дневник, в последний раз окинул в бинокль таёжные дали, и на юго-востоке всего-то километрах в трёх-четырёх в сплошной зелени кедрового леса заметил вдруг блеснувшую поверхность какого-то неведомого водоёма. Изгибом Большой это быть не может, она далеко левее. Карт крупного масштаба у нас тогда не было, и я загорелся: это что же за скрытое озеро! Тут же заметил азимут, и вскоре был на берегу. К южному и западному берегам в виде высоких террас подходят склоны близких гор правобережья Большой. Остальные берега — низины, там сумрачная кедрово-пихтовая тайга. Длина озера метров триста, ширина — двести. Глубина — синь бездонная прямо от берегов. Но в северном углу относительно мелководно, там водная растительность и мелькают озёрные рачки-бокоплавы. Вдали от берегов плавает одинокий горбоносый турпан. Берега изрыты медведями, они грабят запасы орехов, которые делают бурундуки. Тишина стоит на древнем озере. Но живёт оно, это видно по медленно опускающемуся западному берегу — деревья уходят под воду. Как же я не знал о нём столько времени! Может быть, в озере рыба какая есть? Бывали ли тут когда-нибудь люди?
Поднялся на невысокий склон у южного края озера, которое про себя тут же назвал Скрытым, и увидел загадочный местный раритет: немного покосившись, потемневший от времени, с расщеплённой от старости на четыре грани вершиною стёсанной, стоял невысокий столбик. Кто, когда, зачем его тут, в этом удалённейшем от людских забот месте зарыл-поставил? Обойдя со всех сторон, заметил стёсанные «щёчки», а на одной из них теперь уже неясно вырезано или выжжено: «1934 год». Это тогда, в той дали времени, тут проводились лесоустроительные работы? 
…Снега уже улежались, и пора мне вести лыжню-чумницу на Горячие. Наблюдатель заповедника Иван Жигун уже проходил тут, но это было до бурана-метели, и от лыжни его осталась лишь тёмная полоска. Отворот на Скрытое с Большереченской тропы осенью я отметил затёской на дереве, вот теперь не проскочить бы её. И вот, стоя перед нею, решаю: всё же сначала идти на Керминское зимовьё, а уж оттуда делать обстоятельные заходы на озеро и Кабарожью гриву (это я потом так назвал хребтик, прижавший озеро с юга, где оказалось обитание кабарги). Первое, что бросилось в глаза, как вышел на озеро — там, где чуть накипевшая с берега наледь ли, или усилия ветра-хиуза сняли снег до льда, виднелось несколько круглых, поперечником менее полуметра, давно замёрзших отверстий. Будто рыбаки бормаш (рачков-бокоплавов) для рыбалки на Байкале добывали. Да неужели же сюда, в даль такую за ним ходили?! Предположил, что отверстия проделаны идущей со дна термой — горячей водою; здесь, в долине Большой, есть выходы горячих вод (до плюс 70°), но расположены они выше по течению. Много позже я узнал, что да — ходили туда за бормашом наблюдатели заповедника с кордона Большая Речка, чтобы в прибрежье зимою со льда ловить харюза. И естественно, они знали об озере, таким образом, я вовсе не первооткрыватель, как возомнил вначале.
Намереваясь узнать глубину озера, я захватил с собою веревочку длиною метров десять, но в первой же продолбленной лунке на середине озера она не достала дна. На мысочке-хребтике, подпирающем озеро с юга, дико заваленном ветровалом, действительно оказался обитаемый кабаргою участок. Снега около метра, как же зверёк коротконогенький живёт тут? А он и не думал в эти снега лезть. Для незнающего всё поле снега в лесу одной высоты и прочности. А это совсем не так. Под кронами деревьев, на упавшем с дерева пятне слежавшегося снега (кухте), на валёжине, муравейнике, глыбе камня и других возвышениях высота снега меньше, чем рядом, да и твёрже он. Прыгнув на след упавшей кухты, выскочив на свой старый след — тропинку, кабарга почти не погружается в снег. Хожу по следам, изумляюсь, до чего тонко олешек этот крошечный к высокоснежью, к условиям среды обитания приспособился! Нигде не вижу свежего на целине снега её следа — всё по надёжной опоре. Ход под кроною дерева — точно по следам упавшей кухты, там кабарга не проваливается. В одном месте уж и вовсе чудеса: толстая лесина сильно наклонилась, но не упала. Снега на ней, понятно, почти нету. Кабарожка прошла по ней, чтобы дотянуться до высоко растущего в кроне рядом стоящих деревьев древесного лишайника. И как не сорвётся, наклон-то градусов в сорок пять! Поднялась она над поверхностью снега сим приёмом метра на два. До чего остры копытца, не случайно охотники дали стоящей в таком вот месте кабарге определение: «пришурупилась». Она и на крутой грани скалы стоять так может. Вот бы увидеть: олень на дереве!

ТРИ МЕДВЕДЯ

Надо было бы подождать утра, да и идти. Всё равно засветло не успеть, вон и дождь, вроде, собирается. Хотя, путь знаком, тропа хорошая, часа за четыре дойду. Пусть затемняю — не в первый раз. Ночью даже интереснее, если, конечно, хоть что-то видно. Днём такого яркого ощущения не бывает: один ты во всём мире подлунном, всё, что видится и воображается — твое сокровенное. 
А-а! Пойду. Там у меня временный шалашик из отпавшей от валежин коры, вот его не пройти бы. Да дождик-то, не в пример прошлому, всерьёз взялся, как только прошёл я километров пять. Но не возвращаться же. Темень! Тропу, конечно, не потеряю, она отлично ощущается ногою. Чуть в сторону шагнул — сразу густой багульник за ноги цепляется. Иногда дождь спадает, в тайге чуть светлеет, и я узнаю, где иду. Вот сейчас будет короткий крутой спуск, и я услышу шум речки, она подойдёт справа. А там останется километра полтора.
Вдруг! Аж во рту кисло стало — вскинулась ну совсем рядом из-под кедрины огромная чёрная фигура. Фигурища! И с громоподобным: ухр! ухр! — мгновенно растворившись в темноте, наутёк понеслась по лесу. Я было отскочил в сторону, но сообразил, что медведь удирает и, чтобы не забыть, где тропа, скорее на неё вернулся.
Это была одна из первых в самом начале моей полевой работы в Подлеморье встреча с медведем. В последующие годы их было сотня, если не больше, зверя этого там и теперь много. Подлеморьем, как известно, называется часть северо-восточного побережья Байкала. Проникнувшись особым интересом к этому зверю, к его экологическим приспособлениям (адаптациям, по науке), я стал специально искать встреч с ним, но встреч с расстояния; пожать лапу медведю — дело столь рискованное, сколь и не умное. Лучше в бинокль на лесных полянах.
Давшинские покосы — это обширная, обильно поросшая травами поляна в самом центре Баргузинского заповедника, в Подлеморье. Сегодня мне надо пройти всю её, миновать зимовьё и по Давшинско-Большереченскому междуречью выйти на левый берег Большой. Там найти относительно маловодный участок, переправиться и выйти на устье Кермы, там зимовьё — моя база на полтора месяца полевых исследований экологии лося и медведя.
Тропа, это даже колёсная дорога — сено возить с покосов в поселочек, тянется вдоль западного края поляны. С самой весны по ней никто из наших не ходил, и я ощущаю себя счастливым первопроходцем. На тропе, как только вышел из глубины могучего кедрового леса, увидел несколько плоских зелёных кучек-лепёшек. Вижу, что они оставлены в разное время. Понял, на поляне медведь прижился-прикормился, потчуется обильно растущей здесь медвежьей дудкой-борщевиком. Следы небольшие, молодой хозяин. Как бы его обнаружить-увидеть? Встав у дерева, внимательно осматриваю всю поляну, надеясь по колышащейся высокой траве его обнаружить. Спит поляна, нигде никакого движения. Но тут с Байкала подскочил мне помощник-ветерок. Нюх у медведей изумительно тонкий, на него и рассчитываю. Сейчас ветерок разнесёт над поляной мой «отвратительно страшный» запах, и если медведь тут, он обязательно учует меня и как-то обнаружится. Прикидываю: он может быть где-нибудь вон среди тех нескольких ёлочек, группой выскочивших на поляну. Лежит, небось, под кроною, борщевика наевшись. Нигде никакого движения, как вдруг там около этих ёлочек, свесив передние лапы, молча, столбом возникла невысокая бурая фигура медведя. Повернул башку в ту сторону, откуда запах мой ему набросило ветерком. Медведь поднял голову так, чтобы ветерок направлялся прямо в подставленные ноздри. Наверное, он сейчас легонько всхрапывает, как это они делают, когда принюхиваются. Видно, что он, поворачивая голову, с разных сторон усиленно принюхивается, стараясь определить точное направление источника запаха. Меня он, конечно, не видит — я за стволом и неподвижен. Вот наконец зверя, по-видимому, прямо стеганул по носу запах человека, он ухнул и большими прыжками понёсся к близкой опушке. Там оказалась болотинка от близкой речки Давшинки, медведь, не разбирая дороги, залетел в неё и, не меняя направления, в туче брызг исчез в лесу. Пока я его видел, он даже не остановился, чтобы отряхнуться, так напугался. Да, наши предки охотники надолго внушили врагу своему медведю страх перед человеком. Вообще-то — на пользу. Теперь вот медведь пользуется покровительством человека и потому ведет себя не лучшим образом; нельзя прикармливать этого зверя-хищника около человеческих поселений, около стоянок. Он быстро теряет осторожность и наглеет. Сколько по Сибири несчастных случаев от встреч с медведями!
…Тот день принёс мне удачные наблюдения сразу за несколькими медведями, но, если бы это случилось на берегу Байкала в его северной части, то ничего особенного. Там на северных побережьях моря нашего и десяток за весенний день — не предел, но это произошло в других местах. Весна, снег в затенениях только что сошёл, но южные, частично облесённые склоны Восточного Саяна уже начали зеленеть. Я иду вверх по небольшой речке в Тункинской долине. Ход по оголившемуся от снега льду почти беззвучный, то, что надо, когда ты в тайге. Так в иных местах мне удавалось подходить чуть не вплотную к чутким обитателям лесов. Эту небольшую поляну на крутом близком склоне, мельком осмотрев в бинокль, я уже стал проходить, как, взглянув ещё раз, боковым зрением заметил на её опушке невесть откуда взявшуюся, вполне чёткую фигуру. Только что её тут не было! Фигура — огромный, серовато-жёлтой окраски медведище! Он стоял под кроной сосны и, приподняв уши, заинтересованно смотрел вниз по склону. Если бы я не остановился, он наверняка увидел бы меня. Тут, хоть ты и с поднятой для шага ногою, замри камнем. Постояв в такой позе — «лицом» вниз по склону, медведь, отвернувшись от созерцания дна долины, вышел на поляну. Я ожидал, что он начнёт кормиться, но зверь сел на зад,, вытянул вперёд ноги и замер. Показалось, он приготовился созерцать раскинувшиеся дали берегов Иркута. И тут вижу, что из глубины леса на поляну один за другим шествуют ещё два. Первый, которого я увидел, на них даже не оглянулся, это означает, что все трое одна компания. Эти двое тоже не стали обедать. Один из них лёг на брюхо, второй тоже как-то полулёжа (на камень боком привалился) замер, и оба, развесив уши, уставились в никуда. Вид самый дураковатый, но не до смеха: братва собралась серьёзная. Что мне делать? Я же на самом виду. Если увидят, они, конечно, не рванут ко мне — так верится и видится, видок у них уж очень благодушный. Уйдут, скорее всего, с достоинством (подумаешь, какая-то там внизу блоха копошится!), но мне же понаблюдать за ними хочется. Уловив момент, когда все они сюда вниз по склону не смотрят, я медленно задвинулся за ствол сосны, оказался под кроною и вздохнул свободно. Тут даже сесть на валежину можно, и наблюдай тогда сколько хочешь. Но такого удовольствия они мне не предоставили, и полчаса не прошло, как по какому-то знаку, все враз встали и цепочкою потянулись вдоль склона.
Мне теперь надо на берег Иркута, там недалеко от берега моё потайное пристанище, база на три-четыре дня. В горах прошли сильные дожди, по Иркуту идет высокий паводок. Сижу на берегу, мою каменистую отмель на глазах закрывает мутная вода. По реке несет коряги, изредка целые деревья, выдранные с каких-то берегов мощью высокого потока. А что это за странная коряжка плывёт, на башку медвежью сильно похожая? Да и странно: несёт ее не вдоль по течению, но почти поперёк, и прямо к моей отмели. Встаю, чтобы рассмотреть. Мгновенно вместо коряжки на поверхности возникла едва ли не вся туша медведя! Зверь с такой мощью замолотил всеми лапами, что вылетел на поверхность чуть не весь. Он взял круто к берегу, но не ко мне, а выше по течению. Он полетел почти прямо против течения. Будучи почти напротив меня, на берег он выскочил метров сто выше по течению! Остановился, энергично, почти исчезнув из вида в туче брызг, отряхнулся и поспешно скрылся в лесу.
Много сохранилось в памяти встреч с медведями, но всякий раз, когда я гляжу на вершину горы «Три медведя», которая возвышается над моим Утуликом, почему-то вспоминаю именно этих, о которых только что рассказал.

ВСТРЕЧИ НА БЕРЕГУ

Уже около месяца я в походе по северо-восточному побережью Байкала. Цель моя в этом весеннем походе — учёт численности и наблюдения за сезонным перемещением лося, изюбря, медведя в прибрежной части низовий рек, сбегающих с Баргузинского хребта, — притоков Байкала. Чтобы определить время ухода копытных из прибрежных лесов на лето в высокогорье, я на разные расстояния от устий поднимался по долинам Ширильды, Томпуды, Шенгнанды, Урбикана. Лоси пошли вслед за таянием снега в середине мая, изюбри отстают на десяток дней, а медведи наоборот — начали собираться в прибрежных лесах Байкала. Это объяснимо, в уже оттаявшей вдоль берегов полосе на самом мелководье начали икрометание бычки, по времени совпал с этим массовый вылет бабочки-ручейника. Бабочки, укрывающиеся на ночь под камнями на урезе воды в невероятном количестве, и плещущиеся на мелководье бычки — лакомая закуска медведей. Звери об этом знают, и ночами, а зачастую и в светлое время при пасмурной погоде бродят вдоль берега. Они собирают лепешки икры, прихлопывают лапами самих рыбёшек и, переворачивая камни, добывают ручейников. Это время очень удобно для подсчета численности косолапых, наблюдения за их поведением, оценки состава сообщества. Этим занимается наука популяционная экология, и это было моей исследовательской темой в заповеднике. Она требовала длительных, точных наблюдений в природе.
«За день запросто дойдёшь, чо тут идти-то, километров двадцать», — говорит лесник Михаил Малыгин, на кордоне которого в устье Шенгнанды я базировался последнюю неделю.
Вышел на рассвете, рассчитывая ещё застать медведей на берегу. Идти легко, путь идёт вдоль по берегу Байкала, а тут почти везде хорошо набитые медвежьи тропы. А идти мне до устья небольшой речечки Урбикана, там, по словам Михаила, «живое» зимовьишко — с железной печкой, значит. Там поживу-поработаю дней с десяток. На устье Урбикана — Михаил рассказал — есть потайной солонец на изюбря, и, если звери ещё не ушли в горы, есть возможность ночами понаблюдать пантачей.
Медведи до того часто проходят по этим тропам, что в нескольких местах на них явственно ощущается медвежий запах — амбре знатно проквашенного жира.
День случился яркий, ветреный, а это не погода для медведей на берегу. Вот если бы дождик реденький, да тишина на Байкале… За весь путь видел только одного косолапого, и то в бинокль, и он уже покидал берег. Запомнилось два участка — мысы Понгонье и Шераки. Это крупновалунные прижимы с сосновым редколесьем. Между валунами на жёлтой хвое во множестве чёрненькие «визитки» кабарги. Отсюда с вершин мысов, где кабарга проложила тропинки, необыкновенно широкий обзор байкальских далей. Видно всё противоположное побережье, от Горемыки до Елохина! У берега вдоль мыса Шераки лежат отдельные с плоскими спинами, байкальской волной обкатанные валуны. Это небольшое лежбище нерпы, но сейчас, конечно, нерп нету, на Байкале сплошное поле льда. На урезе воды лежит отломившаяся от утёса огромная глыба камня. В Байкал обращена её отвесная грань. На вершине растёт-страдает маленькая, худосочная сосёнка или кедрушка. Взобрался на вершину камня посмотреть на деревце, затем, обойдя чем-то заинтересовавшую глыбу, на её байкальской стороне увидел чётко выбитое: «1878», а под цифрами выбита горизонтальная черта. Догадался, что это одна из 16 засечек-отметок уровня Байкала, и сделал её геолог И. Д. Черский. Черта выше современного уровня (я её обнаружил в 1959 году) сантиметров на 60. За 81 год Байкал в этом месте опустился более чем на полметра! Но это относительные расчёты, автор оставлял засечку не весною, когда самый низкий уровень воды, а в июле-августе 1878–1880 годов. Кругобайкальская туристическая тропа ныне должна иметь в виду эти ценнейшие объекты.
…В зимовьишке, стоящем на самом берегу Урбикана, с прошлой осени рыбаков не было, сюда они приедут к лету на рыбалку, и оно в моём полном распоряжении. В нём по вечным правилам таёжной культуры оставлена охапка дров, коробочка спичек, баночка соли на полочке, мешочек сухарей и немного заварки для чая привязаны на верёвочке под потолком, от мышей-полёвок. Даже огарок свечи. Нары для двух человек. И жизнерадостное журчание Урбикана за мутным окошечком.
Конечно, путешествуя в том богатом рыбой краю, я имел складной спиннинг, несколько мушек и блёсен. Урбикан полосой шириною метров пять «проел» лёд в своем устье и отодвинул его в недалеко протаявшее поле Байкала. Туда я и забросил блесну. Она не успела ещё и затонуть, как я ощутил сильный рывок. Против течения тянуть большого ленка, а я не сомневался, что это он, трудно, рыба сильно сопротивляется и может оставить с носом. Пришлось мне забредать в Байкал. Как красива эта рыба, да ещё если она у ваших ног! Тёмная в черных крапинах спина, широкие красные полосы поперек тела, яркий хвост и изумительно изящные белые обводы растопыренных грудных плавников! И второй заброс, и третий — всё так же ленок хватал «с лёту». Довольно, дня на два провизии мне хватит за глаза. А ленки здесь будут стоять еще долго, я знаю: они собрались сюда на охоту за икрой харюза. Харюз зашёл в речку и уже мечет икру; многие икринки сносит течением… прямо в рот ленка-хищника. Сами они, наевшись харюзовой икры, пойдут на икрометание через неделю.
Скоро начнутся сумерки, я собираюсь отойти от зимовья километра на два, затаюсь в прибрежных валунах, чтобы слушать медвежью «работу» и наблюдать их самих на береговой полосе Байкала. Только отошел с километр, как оттуда, куда иду, явственно донесся стук камней. Понятно, медведь вышел на работу, он, переворачивая камни, слизывает ручейников. Смотрю в бинокль: медведь небольшой, угольно-чёрной окраски, он не только переворачивает камни, но и изредка резво бросается в воду — бычков ловит. Звука отсюда не слышно, как он плещется, но хорошо видна туча брызг, из которых выскакивает удачливый рыболов. Он тут же отряхивается и, переворачивая камни, продолжает путь. Он идёт прямо ко мне. Срочно подбираю удобное среди валунов несколько дальше от уреза воды место и замираю. Знаю, что на открытом берегу медведи особенно осторожны, трусоваты, но если какой из них долго идет по берегу, может, учуяв меня, проявить нежелательное любопытство. Чтобы пугнуть его, нужен не звук, а резкий неожиданный, незнакомый запах. Запах человека для дикого зверя таковым и является. С берега, от меня, потягивает хиузок, на него и рассчитываю, он заранее предупредит медведя об опасности. Вскоре сумерки загустели, за светлым простором Байкала высинела волнистая полоска противоположного берега, надвинулись облака, стало быстро темнеть. Слышу, дальше по берегу за первым медведем начал «работу» ещё один, и он, кажется, удаляется. Ясно, что в прослушиваемом пространстве — километра два — вышли на берег два медведя. Звуки над поверхностью воды разносятся далеко, и лучше слышны, особенно ночью. Стемнело, начинает моросить, слышимость ухудшилась, и я решаю идти в зимовьё.
Дальнего медведя уже не слышу, а тот, который шёл ко мне, затих. Наверное, он зашёл в лес. И тут совсем близко послышалась «работа» ещё одного работяги. В той стороне, куда мне идти, можно сказать, отрезал путь домой. Стараюсь понять, куда он идёт? Сюда или нет? Шорох усилившегося дождика создаёт впечатление идущего совсем близко зверя.
На всякий случай резко, молча встаю. Тишина. Теперь понятно, медведь уходит, и надо мне подождать, чтобы он ушёл подальше, и тогда уж направиться домой.
Так, в наблюдениях на побережье проходило время. Две ночи я провёл на изюбрином солонце, но пантач не приходил. Обследовав солонец днём, я обнаружил в кустах неподалёку недавние объедки: изюбря, пришедшего на солонец, скараулил медведь…
Теперь передо мною лежит путь домой, в посёлок Давше, километров сорок по байкальскому прибрежью, идти будет легко — там торные звериные тропы, но люди не ходят — незачем, я никого не встречу. На озерке у устья Северного Биракана плавает три незнакомого вида утки. Продукты мои давно приужались, и одну из них я добыл. В научном отделе заповедника по шкурке определили: чёрная кряква. Как сказал орнитолог Николай Скрябин, — первая в научной коллекции птиц с северо-восточного побережья Байкала.

ВРЕМЯ ЖЕЛЕЗНЫХ НАСТОВ

Давшинско-Большереченское междуречье — равнинное, довольно многоснежное, известный в заповеднике район зимовки лосей. В течение зимы я несколько раз на широких охотничьих лыжах по одной и той же лыжне пересекал его в направлении Покосы — устье Кермы, десяток километров. В феврале — марте здесь «стояло» около 15 животных. А теперь апрель, что весеннего он принёс в жизнь этих зимовщиков? Время для копытных животных наступило самое в году тяжёлое — начались насты, а с середины месяца по утрам пошли так называемые «железные» насты, когда поверхность снега выдерживает даже медведя, не говоря уж о волке. Лоси же с их массой и острыми копытами проваливаются почти на всю высоту снега. Хорошо, что такой наст держится не весь день — в тёплое время он размягчается. Теперь копытные, которые проваливаются до земли, перед хищниками беззащитны.
В междуречье волки не заглядывали всю зиму, но «хозяин тайги» ныне вполне мог заявиться, тем более — он только что оставил зимнюю опочивальню.
Весеннее солнце «поджарило» южную кромку лыжни, и иду я с громким хрустом-шорохом, всегда в тайге нежелательным, обо мне узнают все, я — ни о ком. Первыми увидел следы лосихи с лосёнком, они всю зиму придерживались этого участка старой гари на невысокой сопочке. Следы были свежие, звери где-то рядом, и я решил посмотреть на них. Снял лыжи, идти стало хорошо, почти беззвучно. Не прошёл и двести метров, как поблизости увидел над толстой валёжиной два больших настороженных в мою сторону уха. Остановился, одно ухо мягко повернулось назад, вслед за этим над валёжиной объявилась огромная горбоносая голова, и лосиха не торопясь встала. Она упёрлась взглядом прямо в меня. Прохватил холодок — а ну как рванёт сюда! Тут, чуть выше и дальше по склону, из снега возникла ещё одна чёрная фигура, поменьше. Говорю негромким подрагивающим голосом: «Ну, как перезимовали? Теперь идите к реке, там богатые заросли ивы, и снега почти нету». Лосиха, поняв, что опасности нет, отвернулась, как бы сказав-заметив: «А-а-а, этот-то». Зимою же видела меня, узнала, наверное.
Зимовьё для ночёвки стоит на противоположном берегу Большой речки, но вода по льду ещё не идёт. Она пойдёт вот-вот, и может отрезать обратный путь. А мне надо ещё на Горячие ключи — там, кроме лосей, зимуют и северные олени. Путь на Горячие тоже по моей давней тропе-лыжне — пятнадцать километров — тянется по стройному мощному сосняку. Тут уже появились весенние кольцевые — вокруг стволов — проталины, а под кронами кое-где я вижу следы каких-то желтых брызг. Вот они-то отрезвили меня: куда ты полез, смытая со стволов смола — это же, как говорил друг мой эвенк Алексей Черных, признак очень скорого распара! Распар — это страшное бедствие для идущего по высокоснежью — мокрый снег размяк на всю высоту, и не держат даже широкие лыжи. Словом, вернувшись и переночевав в Керминском зимовье, решил я направиться обратно, и чем скорее, тем лучше. На реке у зимовья лёд уже обвалился — образовалась огромная полынья, и сегодня — 14 апреля — я вижу на ней плавающего большого крохаля. Он показался слишком крупным, неужели зимовал на Горячих и потому так тепло к зиме оделся? Редчайшее наблюдение! Зимовщика крохаля видел я лишь однажды, и было это на обширных — многокилометровых! — полыньях в верховье Лены. Гоголи обычно, кряквы изредка, но чтобы крохаль! Он, конечно, тут же сорвался и улетел вверх по Большой, к Горячим ключам. Весною пригрело, река во многих местах, как обычно, обнажилась, и птица тронулась расширять обитаемое пространство; на зимовке-то еду свою, небось, подобрала.
Вовремя я направился обратно! Где вчера ещё по льду переходил Большую, сегодня образовался поток, и надо сооружать переправу. На отмели растут высокие чозении (это дерево, ива), две срубленных и стали мне переправой. Что бы я делал тут через день — два, не хочется думать.
Тихонько идя вдоль по берегу, услышал громкий треск и совсем близко увидел буквально подпрыгнувшего с лёжки большого желтовато-серой окраски зверя. Изюбрь! Я знал, что редкий в то время для заповедника зверь зимою придерживается самых нижних участков долины Большой, но чтобы здесь, в тридцати километрах!? Вслед за этим, на близкой малоснежной отмели замелькали среди чозений ещё несколько изюбрей. Эти тоже, как крохаль, с весною направились расширять обитаемую территорию, подтверждая тем самым общую в природе закономерность — смену угодий по сезонам. Я подошёл к их следам, звери здесь лежали, кормились дней пять на берегу вытаявшей ветошью. На снегу заинтересовали необычные, почти красные пятна. Кровь? Нет, это оказалась моча зверя; крошки пропитанного ею снега я взял в руку. От них явственно и довольно приятно пахло. Предполагая собирать появляющихся в эту пору на поверхности снега насекомых для исследования, я взял с собою несколько пробирок с плотными резиновыми пробками. Какой-то необыкновенно ароматический фермент, выделяемый изюбрем, так заинтересовал меня, что, без всякого конкретного умысла, несколько красных, пропитавших снег крошек я положил в пробирку. 
На поляне у Давшинского зимовья в полдень еще издалека я увидел то, на что рассчитывал, об этом «рассказали» птицы: по снегу прыгали, явно собирая какой-то корм, поползни, кедровки, гаички, только что прилетевшие с юга синехвостки, и даже кукши. На поверхность снега по протаявшим в нём ходам от земли к солнцу выбралось неисчислимое множество насекомых. Больше всего было снежных блошек (миллионы!), гораздо меньше жучков стафилинид. Все птицы торопятся, а ну как сосед больше нахватает (не так ли бывает и у нас?). Но не до драки, всем хватит, да и время только потеряешь. Рассмешил поползень, ему сподручнее по стволу дерева вверх-вниз, а тут ровно: как-то неуклюже, кособочась, подпрыгивает, да надо ещё оглядеться, нет ли опасности. Оживление это царит на поляне до первых теней деревьев, которые кладёт на снег присевшее на горизонт солнце. Насекомые скрываются в толще снега, птицы разлетаются по лесу. Здесь мне не надо опасаться ни большой воды на реке, ни распара — от посёлочка нашего сюда санная дорога, и я остаюсь в зимовье на несколько дней. Меня занимает — пойдёт ли медведь, который ежегодно зимует в междуречье, как было в прошлом году, или нет. После берлоги он направляется либо вдоль по обтаявшей приречной террасе к Байкалу, либо спускается в междуречье. Следы его в прошлые годы видел и в междуречье, и на берегу Байкала. Что определяет, куда ему идти? Думаю, либо скорость стаивания снега (в разные годы разная), либо «свирепость» и продолжительность железного наста. Если наст крепкий и продолжительный, зверь идёт в междуречье, там вместо насекомых да зелёной осоки на береговых приречных террасах можно рассчитывать на лосятинку. Медведь столь тонко приспособленный к жизни зверь, столь успешно преодолевающий всевозможные трудности, что за ним без удивления можно предположить рассудочную деятельность. А уж анализ представляемых средой его обитания условий — несомненно, поскольку всегда выберет наиудобнейшие на данный момент.
В этот раз медведь направился в междуречье. Я перехватил его следы, когда рано утром (до распара) прошёл к подножию склона, в котором он зимовал. Это был вполне взрослый, может быть, даже стареющий зверь необычно светлой окраски. Закономерен вопрос: как я узнал об окраске, не видя самого животного? Эвенк, о котором я уже говорил, потряс меня в первый год знакомства тем, что узнавал окраску белки по её следам (чёрный у неё хвост или рыжий). Фантастика! Насладившись моим удивлением, когда мы добыли эту белку, Алексей показал мне на её следках несколько соответствующей окраски волосков, которые зверёк потерял, прыгая по снегу. Вот и на следу того медведя было много светлых выпавших волосков, да в одном месте зверь с азартом потёрся о сухую ель, где оставил целый пук светлой шерсти. Вероятно, это самец, поскольку одиночкой ложатся и выходят именно самцы. Самки при медвежатах выходят к середине мая. Итак, медведь направился в междуречье, и там он обязательно выследит лося, поймает ли — другой вопрос. Но известно, что, обнаружив лося, он будет гнаться за ним до последней возможности, «железный» наст может определить ему успех. Конечно, медведь тоже должен жить, должен есть, но хотелось бы, чтобы ему не встретилась та лосиха с лосёнком.
…Пробирку с ароматическим содержимым я привёз в Иркутск. На протяжении многих лет изредка удивлял себя тем, что, открыв пробирку, всегда чуял несколько слабеющий с годами всё тот же приятный запах. Наконец, по прошествии тридцати лет (!), я передал пробирку в Институт органической химии ИНЦ для определения состава фермента со столь необыкновенно стойким запахом. Но вскоре мне сообщили, что приготовленное для анализа содержимое, вместе с другими материалами лаборатории, по чьей-то оплошности было выброшено на помойку.

ТОЙ ВЕСНОЮ НА СЕВЕРЕ БАЙКАЛА

Прошел уже километра три, когда на юго-востоке над темными вершинами Баргузинского хребта чуть-чуть заалело — близился рассвет. Налево, за пока ещё тоже тёмным простором Байкала, еле видимыми обозначились острые гребни Байкальского хребта.
Сегодня, 30 апреля, путь лежит на север, идти мне около ста километров по льду вдоль северо-восточного побережья Байкала. Ход не тяжёлый, зимними ветрами снег со льда уже слизало, и его поверхность на днях стали подъедать пока ещё робкие солнечные лучи разгорающейся весны. От этого лёд стал шершавым, он хорошо держит шаги, на таком не скользко. Груза у меня не предельно, около тридцати килограммов.
Ещё в январе Учёный совет заповедника утвердил расписание моих полевых работ на предстоящий год, и вот теперь я должен дойти до устья реки Томпуды — большого притока Байкала. Устраивая временные стоянки, как можно выше пройти вверх по её долине, заняться сбором материала по экологии изюбря, лося и медведя, которые обычны в тех далёких, безлюдных местах Баргузинского хребта и байкальского прибрежья, Подлеморья, как называли этот край русские охотники Баргузинской долины. Подлеморье — это около двухсот километров северо-восточного побережья Байкала, западные отроги Баргузинского хребта.
На мыс Заезовочный вышел к обеду. Ещё издали вижу на нестаявшем пятне снега стоящего глухаря, чего это он? Давно уж слететь должен, осторожная птица. Однако, стоило мне выйти на поле снега, и он сильно захрустел под ногами, глухарь резко оттолкнулся и исчез среди крон. Отдых у огонька недолгий, надо мне сегодня дойти до устья Урбикана, там зимовье. Хотя, пожалуй, заночую на мысе Шераки, если дотяну.
В глубине бухты Урбикан на самом берегу Байкала — старое, низенькое рыбацкое зимовье, это половина пути до Томпуды, и быть здесь моей первой ночёвке. Километрах в двух от берега поперёк пути расселина, подходя к ней, увидел, что лёд от моих шагов качается. Она пока неширокая, и её можно перешагнуть, только края не обвалились бы. Но всё обошлось, хотя качающийся лёд озадачил, в глубине бухты он будет ещё слабее.
В зимовье люди последний раз были примерно в январе. В те времена посторонних, дикарей, на севере Байкала ещё не бывало, и под потолком сохранился мешочек сухарей, на печке спички, на столике пачка соли, в углу дрова и даже растопка. Ещё с вечера заметил, что в зимовье на удивление почти нет полёвок, обычных в лесном человеческом жилье. Разгадка явилась ночью: кто-то громко «топочет» по полу. Броски, резкий шорох и короткий суматошный писк заставили зажечь свечу — она всегда у меня в паняге. В углу сверкнули две подвижные точки, угадывалась живая мордочка горностая, наверное, поймал последнюю полёвку. Горностай и ласка — лучшие друзья охотничьей обители — зимовья. Где поселились эти хищнички — все продукты, оставленные там, будут в сохранности. Попутно замечу: глаза у хищников ночью горят-вспыхивают только тогда, когда на них падает свет, так что «очевидцы» горящих в ночи волчьих глаз, мягко говоря, фантазируют, не могли они видеть их. 
Ночью на Байкале при полном безветрии началась мощная подвижка льда. Казалось, он надвигается прямо на зимовье. Где-то далеко на севере рванул ветер, он нажал на поле ослабевшего к весне льда, и тот с грозным шорохом полез на берег. Я заопасался: неужели дальше придётся идти по берегу, это же намного удлинит путь, да местами и прохода может не быть — прижимы. С рассветом, покидая обитель, увидел, что, хотя море почернело ещё больше, но лёд не разбило, а только нарвало щелей, и они стали шире. Буду обходить, благослови, Господи!
К вечеру вышел на мыс Шераки. Огромные глыбы окатанного камня, когда-то скатившиеся с близкого крутого склона, лежат прямо на урезе воды, не обойдешь. Но мне надо за сучьями для костра, и я от берега полез через короткую крутую гряду. И чуть не столкнулся с медведем, ему надо было наоборот — на берег. Зверь беззвучно оказался до того близко, что на раздумья времени мне не оставалось, и я сдернул с плеча карабин. Опыт давно научил меня в таких вот медвежьих местах, даже идя от костра с котелком к близкому берегу речному, брать с собою и ружьё. Но зверь и сам не ожидал такой встречи. Я только подхватил правой рукой брошенный с плеча карабин, а медведь, удирая, уже взлетел на следующую каменную гряду. Собирая дрова, я обнаружил, что стекло часов разбито в крошку: неточно подставил руку брошенному с плеча карабину, глядеть-то на зверя надо было, он рядом. Случай был опасный, нельзя неожиданно близко беззвучно появляться перед медведем, это может спровоцировать его нападение. Пользуясь случаем, советую путешествующим идти по медвежьим местам шумно.
Солнце уже хорошо обогрело берег, и из-под камней на свет Божий выбралось множество бабочек ручейника. Эвенки Шемагирского рода называли его липачаном. За ним на берег выходят медведи, и эвенки устраивали засады на этого «вредного» зверя.
Мыс Шераки — славное место: тут и прижим, и каменные развалы, и пляжик в глубине близкой бухты. И чудесный тёплый сосновый лес, весь в багульнике. Цветочков ещё нет, но запах! Скоро конец пешему ходу по льду, у берега уже появились маленькие разводья, лёд недовольно-предупреждающе шипит, стоит на него выйти. На льду вдали от берега видны быстро бегающие туда-сюда лапландские подорожники, белые трясогузки, вороны и какие-то иные птицы. Видно, что они что-то клюют. Птицы собирают обильный корм — личинок липачана, выбравшихся из-подо льда и устремившихся к берегу. Тут под камнями, как прибегут, с ними произойдёт очередное превращение — у них вырастут крылья, они станут имаго — взрослыми. И тёплым днём едва ли не враз все, сколько их тут на этом мысу есть, бесчисленным множеством поднимутся в воздух. Чёрный, хлопьями снег!
Ну, как тут не остановиться на днёвку-ночёвку. Устраиваю привал, а, чтобы не пробирал ночной хиуз с близких гольцов Баргузина-хребта, надо мне пойти в лес и принести пласты коры с упавшего дерева. Если их положить — это постель, поставить на ребро — защита от хиуза. Всё это сделать на самом берегу, на камнях, в лесу сейчас костёр — преступление, опаснейшая глупость: снег сошел, сушь стоит. Боже упаси от пожара!
В первых же соснах, сразу за береговым валом наткнулся на окладом-четырёхугольником лежащие, потемневшие от времени доски — ну, прямо для шикарной ночёвки! Подхожу. На тех, что лежат рядком на земле, вижу человеческий череп, немного погрызенный каким-то зверьком. Такое я однажды видел в верховьях Большой Чуи — так под открытым небом эвенки хоронили своих усопших. Конечно, эти доски не для ночлега и тем более не для дров, брать их — святотатство. Весь песчаный берег истоптан медведями, ночью могут быть эти незваные гости, а потому — побольше дров. Но первый пожаловал на берег, когда солнце ещё не скрылось за далёкими зубчиками — вершинами Байкальского хребта. Людей тут, в отдалённых местах, в это время не бывало, наверное, спокон веку, и медведи не ждут темноты, чтобы похозяйничать на берегу. Они знают, что липачана много под плоскими, неплотно лежащими камнями, и, идя вдоль берега, переворачивают эти камни. Лапой р-раз!
Первый медведь, поосторожничав, вышел на берег — мне хорошо отсюда с мыска его видно — в самой глубине губы. Слышно, как он переворачивает камни. Но вот такой же звук стал слышен ближе: на берегу появилось сразу два медведя, похоже — одногодки, не большие. Эти за дело принялись сразу, видно даже, как пасти разевают — лакомятся. Они постепенно двигаются в мою сторону. Я отошел от стоянки, спрятался среди глыб камней и затаился: что будет? Тут над головой услышал лёгкий шум. Поднимаю голову — лебедь! Одиночная большая белая птица молча вдоль берега летит на север. От медведей она приняла подальше в море, но срезала, на мыс и показалась мне. Любуйся!
Медведи подошли метров на тридцать, ближе подпускать их было нельзя, с перепугу, а то и «озверев», налетит какой, и я, держа карабин на взводе, во весь рост, молча встаю на камень. Немая сцена продолжалась одно мгновение, оба враз встали тёмными столбами и тут же, тоже молча, двумя-тремя прыжками исчезли в близком лесу. Но я их ещё вижу. Там они ошарашенно замерли, постояли. Потом один встал на задние ноги и, раскачиваясь телом, пытается разглядеть сквозь деревья, что это там такое неподвижное на камне стоит. Всхрапнули, пофыркали и не спеша направились в глубину залива. Эти теперь ко мне не придут, зверь всё-таки осторожный, где напугают, туда долго не заявится, особенно на открытое пространство — на байкальский берег.
До устья Томпуды остался мне один переход, лед кое-где был ещё крепкий и до середины дня держал хорошо. У самого устья реки я вышел на стоянку рыбака, в котором к большой радости узнал своего давнего приятеля — эвенка Алексея Черных из деревни Горемыка, на западном берегу Байкала напротив Томпуды.
— Алексей! — говорю я. — Мне надо понаблюдать изюбря, чем они сейчас питаются?
— Дак шавыктой, иди выше по берегу Томпуды, да гляди по полянкам, они её сейчас прямо косой косят. Только иди очень тихо, не стукни где по корням.
— Шавыкта — это чё?
— Да вон она — вишь, травка по берегу.
Алексей указывал на низенькую осочку, она плотными клинышками росла по сырым местам у реки. Алексей дал мне свою оморочку: «Поплавай по Оманте, изюбря запросто увидишь». Оманта — солидная протока Томпуды, забегая вперёд, скажу, что позже я в ней на спиннинг тайменя поймал, он потянул на 23 килограмма.
Однажды, часа в четыре, — туман ещё лежал на воде и невысоких берегах, — плыву вдоль берега и слышу, там затопотал кто-то, потом громко: ба! ба! А, узнаю — самка изюбря, это её вопрос: кто таков? Причалил, прошел по кустам и вижу — чуть не под ногами новорождённый изюбрёнок головёнкой ко мне лежит. К траве всем телом прижался, уши сложил, глаза закрыты, затаился. В трёх метрах пройдёшь, не заметишь, случай помог. Чуть-чуть по чёрному носу пальцем тронул, он поднял голову, расставил уши, и безбоязненно смотрит на меня огромными в длинных ресницах тёмными глазами. Сделал я 3–4 снимка и ухожу к лодочке. Что-то шуршит позади, оглянулся, а он ковыляет за мною! Мать неподалёку кричит: ба! ба! Что делать? Сяду В лодочку, не пошёл бы в воду за мною, утонет ведь! Но на самом берегу изюбрёнок остановился. Я скорее отплыл, скрылся за наклонившимся над водою кустом, причалил, выглядываю. Зверёк, слыша истошные вопли матери, поковылял к ней. Бесконечно трогательно великое детское доверие, святая наивность в жестоком мире, в который пришёл. Убереги его, Мать-Природа, от медведя, волка, рыси, росомахи… От браконьера.

ЖИЗНЬ НА МАРЯНЕ

Солнце, коснувшись вершины Приморского хребта где-то над верховьем Сармы, бросило последний луч на простор Малого Моря. Лёд, с поверхности которого апрельские ветры давно уж слизали последний снег, смотрится ровным голубым простором. Вот солнце опустилось, и небо на западе, вспыхнув алым на облаках, стало быстро темнеть. Лёд на море от этого тоже потемнел, а очертания Ольхона как будто приподнялись в воздух — начинался лёгкий мираж. Верхняя кромка силуэта острова чётко отрисовалась на горизонте. В Хужире зажглись огни, на тёмном фоне острова они хорошо видны даже отсюда, с Тонкого мыса, за 18 километров от западного побережья Малого Моря. 
Иду по долинке Тонкого мыса (там уже вовсю ручей журчит, в Байкал торопится), и набросило тяжёлым запахом гниющего. Быстро карабин в руки, затвор на боевой взвод, палец на спусковой крючок — к мгновенному выстрелу надо быть готовым. Если и не сам медведь убил тут кого-то, то на запах уж точно пожаловал. Пахло-то любимой его закуской, а лежит хозяин тут же где-нибудь за корягой. Тихонько продвигаюсь, изо всех сил озираясь и прислушиваясь. 
Вот на краю полянки видна куча надранного мха и дёрна — чёрные полосы, откуда он снят могучими лапами. Подходить туда никак нельзя, надо всё рассмотреть отсюда, где стою. Вроде нет хозяина, негде ему спрятаться, но ведь должен же он тут быть. В куче хлама наверняка чей-то труп, это же известнейшая гастрономическая особенность медведей: до дикой вони квасить добычу и потом кушать. Гурманы! Прикидываю: медведь тут может лежать только вон среди тех ёлочек. Прижимаясь к скалистому правому склону, боком, не сводя глаз и ствола карабина с ёлочек, пробираюсь дальше. Тишина, даже дыхание придерживаю, только на голом противоположном склоне недалеко перелетают и громко цикают белошапочные овсянки, они на днях прилетели с юга. И тут почти над головою на крутом каменистом склоне кто-то то ли всхрапнул, то ли кашлянул. Поднял голову: над плитой камня из какой-то светлой породы десятках в двух метров от меня свешивается чёрная медвежья башка с растопыренными ушами. Башка смотрит прямо на меня. И не зверство в ней вижу, а почти дружелюбное любопытство, по ушам не настороженным ясно. Да и раз не набросился, значит, не остервенел. Тут я, чтобы подальше оказаться от медведя и видеть его всего, не спеша отошёл к противоположному краю полянки. Хозяин это оценил, он неторопливо встал (лежал на брюхе — меня рассматривал) и, не оглядываясь, с достоинством пошагал вверх по склону. Вскоре он скрылся в лесу. Я подошел к куче, разгрёб её — там лежали почти полностью съеденные останки молодой изюбрихи. Медведь поймал её (или нашёл раненную браконьерами) уже давно и знатно подкрепился. Думаю, потому он так легко и уступил свой стол мне: доедай, мол, не жалко.
Полез я на склон посмотреть, что за наблюдательный пост был у хозяина. Это оказалась маленькая относительно ровная площадка с тремя лёжками: наблюдатель — сторож своего богатства — часто менял положение. Вокруг несколько куч помёта чёрного цвета, от мяса. Вот откажи медведю в сообразительности! Ведь лучшее, как и более неожиданное место наблюдения не придумаешь: хозяина не увидишь, он же всё видит. Да и для нападения — скатись стремительно со склона, и всё.
Изюбри же на маряне ведут себя малоподвижно, подолгу стоят, оглядываются, прислушиваются, принюхиваются. Наклонится, схватит ветоши (зелёной травки ещё нет, но она скоро появится), резко поднимет голову — бдит строго. Прошлогодние изюбрята тоже осторожничают, но молодость берёт своё: то и дело взбрыкнут, лбами потолкаются.
Вот на склоне у кромки леса появилась группа изюбрей, девять животных. Впереди крупная самка, скоро ей рожать — видно по очертаниям тела. В группе, конечно, есть и её потомство. Постояв на краю поляны, поводя ушами в разные стороны, она неспешно выходит на маряну. За нею остальные, но пока они держатся поближе друг к другу. Только двое молодых, которые вышли позади остальных, вдруг кинулись вперёд и затеяли возню. Но вскоре они «остепенились» и опустили головы к вётоши. Группу эту я видел и вчера. Звери подвигаются вдоль побережья к северу. Наверное, как пройдёт время весенних выходов на маряны, они перевалят невысокий хребет и на лето уйдут в верховья Сармы, в тёмные, богатые травами леса.
Впереди короткий, но глубокий овраг, он забит снегом. Изюбриха-вожак подошла к нему первой, остальные стоят, чувствуют: преграда, и первым её должен преодолеть вожак. Я скрытно сижу в сотне метров и хорошо всё вижу. Изюбриха прежде, чем выйти на снег, несколько раз передней ногой (то правой, то левой) сильно ударила по нему — проверила прочность. Оказалось надёжно, но на выходе она всё же провалилась по брюхо. Ну, это не опасно, и все пошли следом. Один из изюбрят проявил самостоятельность, он взял склоном повыше и залетел в снег чуть не по уши, но тут же выскочил, побарахтавшись, на сухое.
Эту ночь я решил провести на самом берегу Байкала. От ветра укрывал высокий обрывистый берег, да ещё вдоль края «постели» на ребро я поставил доску, найденную тут, на берегу. Тепло, костра не надо — у меня тёплый спальник. Скоро совсем стемнеет, я лежу на спине и смотрю на зажигающиеся звезды. Вдруг послышались взмахи больших сильных крыльев. Я ещё не успел подумать, кто это может быть, как прямо надо мною не выше десятка полтора метров одиноко и молча пролетела огромная белая птица. Лебедь! 14 апреля, никогда раньше я в столь поздних сумерках птиц этих на Байкале не видел. Куда она так рано? Значит, есть там, на её родине, большие пространства полой воды. Это может быть в устье Верхней Ангары. Неужели лебеди пролетают вдоль берегов Байкала на свой север ночами, и потому их здесь видят так редко? Ну вот, теперь можно полагать — весна пришла.

ПЕРНАТЫЕ «МОРЖИ»

Солнце опустилось в бледно-розовый полог облаков, и тотчас же чётко обрисовалась цепь островершинных гор — осевая линия Хамар-Дабана. А когда оно скрылось, небо во весь горизонт вдруг окрасилось пронзительно алым цветом. Известно, так бывает обычно перед сильным ветром назавтра. Но он налетел этой глубокой ноябрьской ночью. Я проснулся и стал прислушиваться к шуму прибоя. Мой посёлок Утулик на юге Байкала расположен на большом, почти равнинном выступе в Байкал, и если шум прибоя справа — это ветер северо-восточный, слева — северо-западный. Северо-восток — это Баргузин, или даже сама Ангара, дующая от северной оконечности Байкала. Утром я пошёл посмотреть на результат работы ветра. Лежала мёртвая зыбь, и недалеко от берега она покачивала множество уток. 
Таких часто видят недалеко от берега пассажиры электричек между Утуликом и Слюдянкой. Даже и не в бинокль было видно, что это утки, и что у многих белые щёчки. Гоголи! Это откуда же вас столько набралось?! Уж не ветер ли этот ночной собрал вас со всего Байкала? Должно быть, так оно и случилось, поскольку лететь эти утки на юг и не думают, тем более что время отлёта давно миновало. Они будут зимовать здесь, на Байкале. Но где, на ледяном его просторе?! Нет, конечно. Жители прибрежных поселений у истока Ангары ежегодно, с давних времён наблюдают одну и ту же картину. Как только Байкал у берегов начинает замерзать, на реке объявляются тысячи уток, главным образом, гоголей. Они слетаются сюда со всего Байкала! Это совершенно особое сообщество (по науке популяция), не знающее тёплого юга.
Исток Ангары — величайшая в Северной Азии, а может, во всём мире полынья пресной воды, сохраняющаяся всю зиму. В отдельные годы река не замерзает на протяжении десятков километров, обычно же — до десяти-пятнадцати. Уникальный случай в экологии водоплавающих — они освоили зимовку вдали от тёплых краёв, в центре люто холодного континента.
Как и чем зимовщики на полыньях питаются? Не случайно все они — утки нырковые, то есть питающиеся водными беспозвоночными и рыбёшкой — бычками-подкаменщиками. Нырнув на несколько метров в синюю ангарскую глубину, утка быстро, помогая полуприжатыми к телу крыльями, идёт у дна и собирает с камешков свою еду. Но видел я однажды, как на мелководье гоголюшка проявила сообразительность: она энергично выгоняла из-под плитнячка речных бычков-подкаменщиков. Утка небыстро бежала против течения, колотя полуприжатыми крыльями и лапками по воде и камешкам.
Те разлетались-сдвигались, а из-под них, наверное (этого мне было не видно), выскакивали рыбки, которые там укрываются на день, и гаммарусы, тут же попадающие в клюв.
На полыньях рек зимуют единицы, но исток Ангары «содержит» их многие тысячи. «Распорядок дня» у птиц такой. Утром ещё затемно большинство зимовщиков обнаруживается в верхней части полыньи, на истоке. В течение дня утки, ныряя-выныривая, оказываются всё ниже и ниже по течению. Наевшись, отдыхают, лёжа на кромке льда, над потоком. Проголодавшись, снимаются, залетают выше по течению, и всё повторяется. Окрестные вороны зорко бдят — не ослабела ли какая, чтобы можно было наброситься и заклевать. Заметная часть сообщества за зиму по разным причинам гибнет, попадая затем на стол падальщикам.
Наблюдая этих зимовщиков, замечаешь, что, в сравнении с летними птицы эти кажутся более крупными, солидными. Это оттого, что на зиму гоголи очень тепло одеваются — наращивают несколько слоев оперения, что является экологическим приспособлением (адаптацией) к предстоящей жизни в холодных условиях. 
Сколько же птиц зимует в истоке Ангары? В 1984 году мы — сотрудники научно-исследовательского института охотоведения — арендовали самолет АН-2 и на малой скорости и высоте пролетели над ангарской полыньёй. Вдоль обоих бортов, оборудованных блистерами (иллюминаторы с выпуклыми стёклами, куда можно было всунуть голову), сидели наблюдатели — учётчики с блокнотами на коленях. После обработки материалов наблюдений получилась цифра семь тысяч. Конечно, сюда собираются зимовщики со всех прибрежий Байкала, где гоголи выводятся. 
Кстати, водоплавающая птица эта птенцов выводит, подобно дятлам, в дуплах! Ещё одна необычная особенность замечательной птицы гоголя, сама она дупла, конечно, не выдалбливает, нечем. Но успешно находит и использует естественные выломы в трухлявых деревьях. Гоголятки, как оперятся, ещё не умея летать, выбираются на край дупла и отважно бросаются вниз на зов матери. Там они выстраиваются гуськом за мамой, которая поведёт их на ближайший водоём.
Наблюдательные жители упомянутых деревень заметили, что ночами уток на припаях Ангары нет. Куда же они деваются? Было же замечено: с наступлением сумерек птицы большими стаями, как по чьей-то команде, встают на крыло и низко надо льдом стремительно исчезают в направлении Байкала. Долгое время существовало предположение-убеждение, что утки перелетают Байкал и устраиваются ночевать на многочисленных небольших полыньях рек Большого Хамар-Дабана. У сообразительных же были сомнения: куда там эти тысячи поместятся?!
С развитием движения по льду Байкала охотники за нерпой, прежде всего, кое-где вдали от берегов в полях торосистого льда стали находить участки, где было довольно много разбросанных утиных перьев, вмёрзших в лёд. Было интригующе непонятно: кто здесь «выхлапывал подушки»?
…Я учился на третьем курсе отделения охотоведения Иркутского сельскохозяйственного института (ныне академия) и часто бывал на кафедре зоологии позвоночных у профессора Василия Николаевича Скалона.
И однажды услышал от всеми нами любимого учителя мысли о том, что, как станет потеплее, поближе к весне, надо «идти на простор Байкала за улетающими в ночную темь» утками. Профессор и его сотрудница по кафедре Т. Н. Гагина заподозрили, что утки ночуют… на льду Байкала! И небольшая группа студентов-охотоведов должна найти это место. Была подобрана такая группа, но только из ребят, уже имевших опыт автономной жизни в суровых условиях северной тайги, ребят из семей охотников. Несколько предполагавшихся ночёвок в палатке на льду Байкала были для нас романтикой.
Начали с засечки точного направления исчезновения первых стай в темно-синей дали байкальского простора. На ночь устроились, пройдя какое-то расстояние после того, как растворились в темноте последние стаи. Рано утром и на следующие сумерки с удовлетворением отметили почти над головой пролетающих птиц. И — новый бросок вослед улетевшим. Наконец, вот оно, то место, где «выхлапывают подушки»! Обширное поле невысоких, плотно стоящих торосов. Каждой льдине северо-западный ветер с юго-восточной стороны устроил снежный намёт — небольшой сугроб. Почти в каждом сугробе отверстие, а там камера, дно которой — в перьях и помёте. Вот она, ночёвка птиц-«моржей»! В сорока километрах от «столовой», прямо на середине Байкала. Моржей, потому что только моржи могут выносить нырки в стылые от морозов воды. Воды, парящие тяжёлым туманом, вскоре превращающимся в ледяную пыль. Ночёвки на льду вдали от берегов по силам только нашей маленькой отважной уточке с молодецким именем гоголь.

ИЗ ПЛЕМЕНИ НОСАТЫХ

Палатка моя стоит на берегу безымянного таёжного ручейка. Ручей давно уж замёрз, и наледь, накипевшая на него с берегов, пушечным выстрелом, особенно на рассвете, взрывает его ледяной покров. Лютый мороз изредка рвёт рядом стоящие деревья, отлетающая при этом кора ГЛУХИМ шлепком падает на палатку и, коротко шурша, сползает вниз. В плане у меня сегодня выходной, в маршрут я не иду, а заготавливаю дрова и лёд, который в котелке буду таять и кипятить на железной печечке. Потому уже рассветало, а я ещё лежу в спальнике и не топлю печку. Происхождение гулких взрывов на ручье и в близком лесу знакомо, я привык к ним. Но что может неподалёку то тихо, то погромче постукивать и постукивать, глуховато так? Если бы звук доносился из кроны дерева, понятно — дятел работает, но стучат не в кроне, а где-то внизу, почти у снега. Желание непременно узнать, что это такое, постепенно одолело дрёму, и я медленно, беззвучно вылезаю из спальника. Не одеваясь в «уличное», беззвучно отодвинув полог, выглядываю наружу. 
Напротив выхода в двух десятках метров стоит лиственница в толстой, чёрной от давнего пожара коре. Звуки доносятся из-за комля ствола, оттуда на снег летят мелкие щепочки, с коротким хрустом их отламывают от ствола. Только меня озарила догадка, кто это может быть, как из-за комля ствола вопросительно выглянула и тут же исчезла чёрная носатая голова в элегантной красной шапочке.
Желна! Птица заподозрила опасность и с коротким рассыпчатым вскриком: ткр-ткр-ткр! — взлетела. Она села в крону и опасливо выглянула из-за ствола.
Одевшись и затопив печку, я пошел взглянуть на её работу. Желна — самый крупный из шести видов дятлов наших прибайкальских лесов, самая чёрная из птиц, чернее, наверное, самого ворона. Зачем ей такая окраска? Может быть, как покровительственная, поскольку желна — постоянный житель гарей, где повсюду торчат чёрные остовы обгоревших деревьев. Ну, а красная шапочка — чтобы отличаться от той же вороны?
Что желна тут, прямо на поверхности снега делала? Лиственница с комля стала трухляво усыхать, и летом это моментально уловили большие чёрные муравьи. Этот вид муравьев живёт в деревьях и не строит таких монументальных сооружений, как муравьи рыжие. В такие места большой компанией чёрные муравьи устраиваются на зимовку. Ну, а желна каким-то чувством уловила залёжку этих зимовщиков. Сколько еды! Но как до неё добраться? Лиственница — это вам не мяконькие тополь-осина; древесина её от твёрдости, плотности и тяжести своей века лежит в сваях — основаниях построек, не гниёт, в воде тут же тонет. Но выход есть, он в необычайной настойчивости птицы, лёгкой трухлявости доступа к зимовщикам, длинном языке дятла (почти ещё на одну длину клюва) и изумительной конструкции клюва, его прочности. Да ещё в особом устройстве… мозгов, они на растяжках-амортизаторах. 
Вот желна определила наличие в дупле дерева зимующих муравьёв, и начинается работа. Прежде чем добраться до самого ствола, надо освободить участок от коры. Кора на комле лиственницы до десяти сантиметров толщиною, но не это главное, кора всё же мягкая. Главное — продолбить поверхностный слой дерева, он тонкий, но даже у трухлявого внутри ствола очень прочный. Долго ли, коротко ли, луб этот продолблен (щепки до десятка сантиметров длиною!). Но это не дырочка для языка, это окно внутрь ствола на добрую четверть. Сколько времени занимает эта работа? Полагая, что желна к начатому у палатки делу вернётся, я стал осторожничать: уходил в маршрут пораньше, до рассвета, возвращался в сумерках. И птица уверилась в своей безопасности, она продолжила работу. Я поразился продуктивности долбёжки: до муравьев, устроившихся в самом центре ствола, она добралась к концу второго дня! Там впору было стальное долото, да молоток поувесистее… 
Приглядываясь к краям проделанного отверстия, я заметил, что желна долбила не абы как. Она методично и расчётливо отламывала сначала целые щепочки, затем подбирала-отламывала выступающие кончики древесины. И дело спорилось, наконец — вот она, целая куча еды! Дятел своим языком (на конце которого специальные щёточки-зацепки) не выуживал муравьев, а целиком продолбился в камеру зимовщиков. Съесть за один присест всю эту кучу еды желне было, конечно, не по силам. Она прилетала сюда ещё несколько раз. Не исключаю, что птица растаскала часть запаса по кронам, «заначила» на чёрный день — явление это широко распространено в живой природе. 
Выше я сказал об «изумительной конструкции» клюва дятла. Клюв этот — идеальное долото. Это не просто прочная заострённость, на нём сверху, снизу и с боков аккуратно «стекающие» к кончику желобки, технически идеально способствующие проникновению в дерево. Сам клюв заострён не точкой, а острой вертикальной полоской. Издали, в бинокль наблюдая за работающей желной, видишь, что прямо «в лоб» она почти не колотит. Удары направляются с боков, и звук рождается не чистый, «чешущий». При вертикальном — полоской — заострении клюва имеется возможность попадать в любую щель и поворотом головы набок откалывать щепку. Щели в стоящем дереве вертикальны, к этому эволюционно клюв и приспособился. Несомненно, так желне удобнее и жилое дупло продалбливать, вход в него она, в отличие от других видов дятлов, делает квадратным. Орнитологи — анатомы говорят, что шея дятлов хотя и тонкая, но очень сильная. Кстати, они же заметили, что мозги дятлов устроены на некоторых «растяжках», смягчающих удар клювом. Оно и понятно: поколоти-ка днями, годами! И не только при добывании еды, весенняя песня дятлов — это тоже колотьба по стволу. Наиболее обычен из дятлов в наших лесах большой пёстрый, пореже встречаются трёхпалый, белоспинный, седой и малый. Трёхпалый — видно по названию — только с тремя пальцами (два вперёд, один назад). Самый красивый, весь серовато-оливковый седой дятел у нас редкость. Перо на спинке и хвостике зеленоватым отливает, почти как у крякового селезня в брачном наряде. И покрикивает этот дятел, не в пример остальным, мелодично, почти песенкой. Она коротенькая, но задушевная какая-то. Впервые услышал седого на одном из притоков Иркута в его верховьях глубокой зимою. Возвращаюсь к своей таёжной обители ввечеру и слышу в лесу довольно громкое, с подъёмом в середине: ииль-ииль! Кто это? Уж не голубая ли сорока, они в этих местах обычны. Нет, в этом голосе интонация какая-то вежливая, извините, мол, за беспокойство, а хотите — ещё спою! Седой взлетел с близкого дерева, после я его здесь ещё не раз видел. Дятлы оседлы.
Самый редкий из дятлов у нас, пожалуй, малый пёстрый. Это самый милый из них, может, потому, что очень маленький, чуть побольше воробья. Этот-то какое дерево долбить может?! Посмотришь за его вознёй в кроне дерева — проникнешься сочувствием, уважением: как слабенько, но обстоятельно работает! К дереву присаживается у его комля, затем, осматривая каждую шелушинку отставшей коры, споро перебирается винтом вокруг ствола всё выше и выше. Обследовав одно дерево, не мешкая перелетает к следующему, и так весь день. Зимою питаются дятлы устроившимися под корою и в древесине насекомыми, некоторые же, как большой пёстрый, переходят на семена деревьев. Все знают о «кузницах» дятлов. Это иногда встречающиеся в лесу под кроной сосны, чаще всего, кучи растеребленных шишечек. Там, повыше в стволе, есть выдолбленная хозяином или естественная защепина, в которую вставляется принесённая очередная шишка. Освободив от семечек, дятел выдёргивает её, она падает вниз, а хозяин летит за следующей. Так образуется куча шишек. Такую «кузницу» я обнаружил прямо в черте Иркутска, она располагается недалеко от тропы в расщепе невысокого дерева на лесном участке около Сибэкспоцентра. Тут участок соснового леса, где и поселился дятел.
Дятлы народ дружный, образ жизни ведут оседлый, но не стайный. Замечательно, что самцы всех видов, кроме трёхпалого, носят яркую красную шапочку (у трёхпалого она жёлтая). У большого пёстрого и не шапочка даже, а эдакая повязочка на затылке. А самец седого красное пятно поместил себе на лоб — чтоб издали видели, с кем дело имеют. Элита, мол! Слабый пол у дятлов, как и у многих других видов птиц, одет намного скромнее своих кавалеров-рыцарей. То ли ума больше (интеллектом берём!), то ли Создатель так распорядился: в природе все представительницы прекрасного пола (кроме человека) одеваются незаметнее.
Широко распространено мнение, что желна, отлично прогнозируя приближение непогоды, издаёт своеобразные звуки. Тогда вместо обычного грубого невыразительного выкрика: ткр-ткр-ткр! она исполняет песенку. Говорят, пить просит: пиить-пиить!
Семейство дятлов в лесном биоценозе играет очень важную роль. Не случайно их называют «санитарами» леса. Они поедают несметное количество насекомых, вредителей деревьев. Ну, а их самих ловят пернатые хищники, при случае соболь, колонок.
…Рассказать о дятлах подвигнул меня малый пестрый. На удивление, каждую осень-зиму два года подряд он регулярно прилетает на рябину под моими окнами. В кроне не лазит, посидит, что-то крикнет приятно так и исчезнет в близком лесу. Будто зовёт куда-то…

СЕМЬ МГНОВЕНИЙ ПРЕДЗИМЬЯ

Ждал, что знакомые эти склоны в долине Утулика раскрасятся, как обычно, к середине сентября, а они запылали только в конце его: береза в желтый, осина в бордовый, рябина в красный, ива и лиственница в рыжий. Травы многие в бурый. Многоцветье это сопровождало идущего по Хамар-Дабану, по долинам его рек, необычайно долго, вплоть до последних чисел сентября. Но зато первые дни октября заявили о себе решительно, налетел ветер и распорядился: зелёную хвою оставить, листья — на землю!
Замечательное явление — падающая с берёз, осин, кустарников листва. Вот слетели первые листья, самые слабые. Больше нет. Ветер удивленно замер: а что, не все? Зайдя с другой стороны, прибавил духу — ещё несколько сорвалось. Наконец ветры, дующие с гор и с Байкала, объединились, и мощными рывками за минуты сорвали всю листву. И у каждого листика своя судьба: кто спокойно тут же улегся в лесном пологе, самые счастливые попали в реку. Светлые осенние воды — какая бы ни была глубина — дно видно, понесли их в загадочную даль. Такой участи удостаивается чаще других листва ив, они всегда растут на берегах рек. Листва на дне имеет большой смысл: она, перегнивая, станет пропитанием для беспозвоночной живности — рыбьего корма. Плывешь на плоту в такое время, и вся река под тобою в маленьких попутчиках — цветных листочках ивы: одни плывут по поверхности, другие в толще воды, третьи у дна. Эти последние уже напитались водою и скоро лягут на дно. Падающая и плывущая в вечность листва рождает чувство сопричастности: все как у нас.
Многие лесные, полевые птицы уже улетели на юг. Задержались самые выносливые да самые легкомысленные: трясогузки, синехвостки, гори-хвостки, овсянки. А 28 сентября высоко под самыми облаками, еле разглядел, на юг прошла огромная, более ста птиц, стая журавлей. Не услышав божественные их клики, не узнал бы о путешественниках.
Вершины гор с конца августа кто-то белил несколько раз, но необычайно тёплые солнечные дни сводили на нет эту работу. И только в самый конец сентября те, высота которых под две тысячи метров, сохранили свой наряд. Тёплые дни конца сентября бросили вызов осени, многие травы зацвели во второй раз: в степи проснулись желтые маки, в лесу жарки и цветы шиповника. Робко: «Не помешаем?» — распустились в тени рябины прямо под моими окнами три жарочка, гости мои из близкого леса.
Вторичное цветение всегда вызывает горькое недоумение: ну куда вы?! На днях снега, ветры, морозы, а они зачем-то расцветают. Чего же весною вам не хватило… Это, как никогда не могущая сбыться мечта обездоленного человека о светлом и высоком. Чув-ствуется в этом явлении и какая-то жертвенность для того, кто заметит. 
В середине сентября наступила в лесах золотая пора жизни лесных красавцев изюбрей, её разделили и лоси — эти мрачноватые выходцы из таёжной древности. Первые запели высоким чистым голосом, вторые восхищают своих подруг хриплыми выкриками-стонами. Не знаешь — до смерти напугаешься, в ночи-то тёмной услышавши. И вот упал снег, он уже не сойдет до весны, не стает. Поближе к предзимью устраиваются до апреля норники — от бурундука, барсука до медведя. Сурок высокогорный, правда, спит уж с августа. Самый беспечный из них барсук — дольше других бодрствует, а при поздней оттепели ещё и отваживается побродить по окрестностям. Узкой когтистой лапой налепит, шельма, следы свои на мокрый снег, поди — догадайся, кто это наследил. Истинный пришелец.
Как-то оказался я на Китое выше всех в его долине поселений, в местечке Бурутуй. Было у меня намерение провести учет численности изюбрей в брачную пору. На берегу реки одинокий кордон лесника, его хозяин Петрович говорит: «Реку перейдешь, поднимись вон на ту вершину, сиди там до утра, слушай. Костер большой не надо, только чтоб не околеть. С разных сторон запоют». 
Забегая вперёд, скажу — зверя тогда я не услышал. Зато было и событие запомнившееся.
Вот перебрел я люто холодный Китой, поднимаюсь на ту вершину. Красивый редкостойный сосняк, разбавленный стройными березами. Куртинки тоже уже облетевших осинок. Под ногами пожухлые травы, едва прикрытые снегом. Идти приходится с нежелательным шорохом. Перед выходом на саму вершину стараюсь идти беззвучно, чтобы потаенно заглянуть, что там — на той стороне. Таёжники всегда так поступают, и расчет иногда оправдывается — многое из лесной жизни подсмотреть удаётся.
Пробираюсь вот так тихо между больших камней, каменных обломков обычных там на вершинах, даже дыхание придерживаю. И — чуть языка не лишился: прямо из-под ног вниз по склону кто-то с шумом швырнул большой желтоватый то ли мешок, то ли сумку, не поймешь что. Аж во рту кисло стало. В шкобыряющем по камням, сучьям, пятнам мокрого снега, траве полеглой не сразу узнал барсука. Он, чтобы скорее удрать, именно шкобырял, прыгал, падал, переворачивался с брюха на спину, с бока на бок. Теперь бы хохотать до упаду, а я онемел от столь стремительной смены гробовой тишины на яростную трескотню, шум. Да и виденьице! В жизни ничего подобного не видел. Барсук, пролетев метров двадцать, исчез за валуном. Придя в себя, я пошел туда, в надежде найти его там затаившимся, но обнаружил только нору с сильно «засаленными» краями. Это означало — она жилая. Что барсук делал под вершиной, где я вплотную подошел к нему и так напугал? А ничего я не понял, думаю — грелся он на камне в последних лучах осеннего солнца, да и закемарил. С кем не бывает. Но предзимье, меж тем, проходило следующее свое мгновение — замерзание сначала стоячей воды лесных озер, стариц, тихих прибрежий, а затем и речных течений. Последняя рыба, кроме той, что осталась зимовать на своих уловах, скатилась в большие реки, в Байкал.
Речка Большая на Баргузинском хребте стремительна, бурлива, но есть на ней синие бездонные улова, и там, как положено, зимует харюз. Но он, похоже, не замирает на зиму в улове, а ходит по перекатам и кормится, по крайней мере, в предзимье. Выхожу как-то из глубины леса к реке, она давно уж стоит, но посередине серебрится узкая полоска воды. И, как по заказу, там, куда упал мой взгляд, из узенькой полыньи на лёд спокойно вылазит этаким привидением выдра с бьющимся харюзом в зубах. Тут бы ей и трапезничать, да щелчок фотоаппарата смахнул её обратно под лёд.
И наконец, одно из последних мгновений осени, это брачная пора у диких свиней кабанов и кабарожек, конец ноября. Кабаны по бокам к этой поре обрастают «плитами» прочнейшей соединительно-жировой ткани — «калканом», и теперь соперникам не страшны их клыки в борьбе за право оставить потомство. Кабаны в эту пору, как и многие другие самцы, особенно агрессивны, неустрашимы, во всём видят соперника, а кабан-секач, заворотень, и медведя не боится.
На Иркуте есть скалистая горная гряда Столбак, и на ней в снежное время собираются кабаны. Конец ноября, я базируюсь в маленьком зимовьишке, стоящем на берегу Взъёма — притока Иркута. Прямо от зимовья крутой высокий склон, мне надо на его вершину. Под самой вершиной стали видны крупные свежие следы кабана. Внимания, осторожности прибавилось, и вовремя: по соседнему мысочку, метрах в пятидесяти от меня, чувствуется — напряжённо, быстро идёт кабан, и виден хвостик, которым секач покручивает. Если хвостик у свиньи замер, замри и ты — это знак повышенного внимания зверя, он что-то заподозрил, прислушивается. Кабан перестал раскручивать хвостиком, остановился, чуть приподнял рыло и уставился вниз по склону. Я, медленно повернув голову, стал смотреть туда же. Никого там не заметив, услышал короткий всхрап и перевел взгляд на кабана. Его не было! За эти две-три секунды зверь рванулся, взяв правее, и скрылся за мысочком. Видимо, он учуял меня.
Ну, и последнее мгновение предзимья в лесу — начало брачной поры у кабарги. И ведь самчики тоже дерутся! На севере Бурятии есть замечательное горное озеро Доронг. Замечательное многим, да хотя бы тем, что конфигурацией своих берегов очень похоже на Байкал в миниатюре. Для себя когда-то я называл его маленьким братом Байкала. Из него даже своя «Ангара» вытекает, не замерзающая, и зовут её Точа. На берегах Точи много кабарожек, и как раз идет время гона — брачная пора. Я иду по приречному склону и вижу следы двух кабарожек. Зверьки как будто толкаются лбами, всё вокруг исследили. А вот и кровь на следу одного из драчунишек. Это его своими острыми сабельками-клыками противник поранил. Раненый прекратил драку и, пошатываясь, побрёл в сторону. Победитель не преследовал.
Осень — предзимье заканчивается ноябрем. Утихли многие страсти, пролетели яркие мгновения из жизни природы. На фоне столетий жизни дерева, реки, гор — это, конечно, только мгновения.

БАЙКАЛЬСКАЯ ТЁЗКА КИЛИМАНДЖАРО

До широты Большой Солонцовой губы в Байкало-Ленском заповеднике Байкальский хребет не набирает высоты и двух километров. Но после Солнце-Пади и мыса Саган-Марян осевая линия хребта вздёрнулась вдруг за два километра, сжалась и метнулась к Байкалу — 4–5 километров от перевала. А с противоположной — Ленской стороны тут образовалась глубокая пазуха, сравнительно низкий участок врезался в западный склон хребта. Как показали дальнейшие события, сделано это было неспроста: в этом углублении стали скапливаться холодные воздушные массы с обширного Ленского водосбора. Впереди прямо напротив в осевой линии природа устроила седловину, а чтобы воздушный поток из этой пазухи, достигнув мощного давления, не растёкся по склонам хребта, но коротко и стремительно ринулся вниз к Байкалу, ещё и ущелье для этого пристроила. Береговая же линия моря здесь коротко вильнула навстречу этому ущелью — чтобы первой принять рванувшуюся Сарму-Горную. Губочку эту — любительницу острых ощущений — пренебрежительно-легкомысленно люди назвали Хаврошкой, а напрасно. Все капитаны на Байкале знают о ней и без нужды близко не подходят, а при сорвавшейся Горной скоро уходят подальше в море. Хаврошка — опасное, коварное место. В сотне метров от её края, южного или северного, и волны-то особой нет, почти полная тишина может стоять. А в ней самой — кипит, вихри водной пыли даже с ещё не раскачавшейся волны с лютой яростью срывает. Опрокинет любое судно, подставь только борт! И ведь всего-то 500–600 метров ширина языка этого грозного ветра, да в даль Байкала на километр он улетает.
Всё это происходит на глазах горы Елбырь, вздёрнутой здесь Байкальским хребтом на 2084 метра. Чувствуя себя ответственной за это безумие, она с севера ограничила поток ветра и вызвалась следить за порядком во всей Большой Солонцовой губе. 
Елбырь заметно возвысилась над всей округой, ещё бы — одна из первых двухтысячников от самого южного конца Байкальского хребта! Соответственно принарядилась: даже жарким летом вершина её может быть белой от свежего снега. Как она блестит-сверкает тогда на солнце, откуда ни посмотри! А снег старый, затаившись в узких ущельях горы, уверенно перелетовывает.
На горе много природных достопримечательностей, но первая, что бросается в глаза, — пятиколенный излом узкого глубокого водосбросного ущелья, прорезающего юго-восточный склон от самой вершины, издалека с моря виден. Это визитная карточка Елбыри. Белые они от замёрзших водопадов и снежников, циклопическая лестница с пятью блестящими ступенями, ведущими прямо в голубое небо!
Вершина Елбыри, наклоненная к Байкалу, озабоченно взирает на шалости в ущелье своих детишек — снежников. А они вовсю резвятся: бегут ручьями по тем пяти коленам в страшную крутизну к Байкалу. В самом низу их ждёт последний водопад, всё лето шумящий ровным успокоительным голосом. Елбырь вся в морщинах материнских забот о них, убежавших вдаль и добавивших Байкалу её светлых слёз.
Изломы скал по ущелью — старческие морщины Елбыри и пятиколенная лента снежника полностью видны только отсюда, из Хаврошки. С горы сбегает четыре ключа: три в Байкал и один, поскольку она стоит на водоразделе — в Малую Лену.
…С Бернаром, кинооператором «Калипсо» экспедиции Кусто, снимающей фильм о Байкале, мы сидим у своих палаток на берегу Хаврошки, и перед нами Елбырь во всей своей красоте и величии.
— У неё есть название? — спрашивает Бернар.
— Елбырь, но что это означает по-русски, я не знаю, — говорю, а про себя подумал, что узнать надо обязательно. И такой случай скоро представился, на Хыр-Хушуне мы встретились со знакомым из села Кочерики.
— Елбырь? Мммм… Блестящая, — говорит Анатолий.
Блестящая?! Как здорово! Дорогой читатель, вы, конечно, знакомы с книгой Эрнеста Хемингуэя «Снега Килиманджаро». И как же с языка местного племени суахили переводится это название? Правильно, Блестящая. Всего в 320 километрах от экватора возвышается, белея снегами, высочайшая вершина Африки — 5895 метров, намного выше нашей Елбыри. Но зато наша — на Байкале, и возраст её — за миллиард лет, а той всего два миллиона, так что тёзки — на равных, если только по высоте брать. Родители обеих — вулканы.

МЕДВЕЖИЙ ЛУГ

В Давшу, маленький посёлок на берегу Байкала, мы с женой приехали 15 августа 1956 года. Пароход «Комсомолец» встал на якорь в километре от берега, и пассажиры доставлялись в посёлок на лодках. Встретил нас Олег Кириллович Гусев, по предложению которого я и приехал на работу в заповедник. Гусев был заведующим научным отделом, он показал нам нашу квартиру, это была половина двухквартирного дома, который стоял между конторой заповедника и его научной станцией. Получив должность старшего научного сотрудника и тему для разработки «Экология копытных Баргузинского заповедника», через неделю, по совету Олега Гусева, я отправился найти солонец в долине Езовки и провести там наблюдения за лосями. На пути к нему лежал термально-минеральный источник, он располагался на левом берегу речки у невысокого лесистого мыса — последнего перед выходом Езовки на равнину прибрежной низменности. Мыс порос прекрасным сосновым лесом, Олег Гусев назвал это место «Корабельной рощей». У источника была очень давно поставленная юрта из конусом расположенных грубоколотых плах. Изнутри они были чёрные от дыма. На земляном полу — кострище, вверху отверстие для дыма. По бокам кострища, отгороженного чуть стёсанными сутунками из жердей, по росту постояльца лежали остатки тонких веточек и давно осыпавшейся с них хвои — постель. Дверь — пространство между стоящими плахами, досками шириною в полметра. На ночь оно закрывалось двумя короткими досками. Переночевав в юрте, я пошёл вверх по речке, где километрах в 4–5 стояла ещё одна почти такая же обитель, неподалеку от которой и располагался солонец. Солонец я нашёл без трудностей, это небольшая прерывистая с болотцами поляна среди ерника, истоптанная лосями. В южном углу поляны-солонца возвышался метра на два тоже потемневший от времени помост для наблюдателя или охотника (до заповедника). Помост — нечто похожее на квадратное корыто со стороною около двух метров, без крыши, огороженное со всех сторон досками шириною сантиметров 15. На помосте-лабазе надо было лежать. Юрты и лабаз выглядели крайне примитивно. Поставлены они были эвенками Черных для добычи лосей. Один из них, Филипп, бывший наблюдателем заповедника (раньше работники Охраны назывались так), был задержан в этих местах как браконьер, нарушитель заповедного режима, и уволен, выселен с территории заповедника. Произошло это за два года до моего приезда.
Оставив панягу во второй юрточке, я нашёл солонец и устроился на ночь. Помню — одет я был легко и ночью замёрз, но стойко досидел до рассвета. Рано утром при сильном тумане низко над лабазом с курлыканьем пролетел серый журавль. Лось приходил только один. Это был мой первый поход по территории заповедника.
Позже, году в 1957, я нашёл в долине Езовки, и тоже на левом её берегу, ещё один, в научном отделе не известный выход термально-минерального источника.
В конце июня 1958 года старший научный сотрудник Николай Скрябин, лаборант Михаил Михалёв и я отправились в поход по маршруту: Давше — устье реки Большой (там был кордон под названием «Большая речка») — устье реки Езовки — водораздел её — река Кабанья (мыс Заезовочный) — верховье Езовки — перевал на реку Керму до её устья — Горячие ключи реки Большой — устье реки Нижней Зародной — плато Зародное. На этом пути было шесть интересных находок. 

Щитомордник
По россыпи среди зарослей кедрового стланика на самой вершине мыса Заезовочного километрах в двух от Байкала 23 июня мы обнаружили на малом пространстве несколько щитомордников, предположили, что змеи собрались на период спаривания (определение Н. И. Литвинова). Материал опубликован в Зоологическом журнале за 1963 год (Т. XIII, Вып. 2).

Медвежий луг
Километрах в 10 от Байкала среди скалистых склонов, заросших кедровым стлаником, неожиданно вышли на край большой поляны, сплошь поросшей травами и цветущей купальницей. На ней было два медведя, чёрной и песочной окраски. Зверь песочного окраса, увидев нас, бросился к нам метров со 150. Двумя выстрелами почти в упор мы его сразили. Вечерело, мы отошли метров на 100 обратно по мощной звериной тропе (по которой мы вышли на поляну) и у костра переночевали. 
Утром, выйдя на поляну (она лежала на нашем пути к перевалу в верховье Кермы), мы увидели ещё одного, тоже тёмного окраса медведя, но поменьше вчерашнего. Этот тоже кинулся к нам, но выстрел в воздух развернул его обратно в заросли стланика. В северо-восточном углу поляны протекает ручей с ёлками по берегам. Здесь, остановившись на обед, мы стали чистить ружья. У меня был тяжёлый армейский немецкий карабин «маузер» и всего три патрона. К несчастью, моя «протирка» (промасленная тряпочка, вплетённая в шнур) оторвалась где-то в середине ствола. Начал я её доставать длинной проволочкой, на случай имевшейся в паняге, но она не захватывала кляп. Оставаться с одним ружьём-одностволкой Скрябина в таком медвежьем краю?! Бился я, бился с протиркой, и решил: будь что будет! Срезал ерничину, прожёг её на костре, просушил до твёрдости кости, всунул в ствол и ударил торчащим концом в камень. «Шомпол» вылетел вместе с кляпом!
Эту поляну для себя мы тогда назвали «Медвежий луг», кажется, в заповеднике прижилось это название. Под перевалом на Керму мы обнаружили колонию черношапочного сурка. Живёт он высоко в горах. В вершине Кермы, куда мы спустились, есть каровые — от ледника озёра; следы лося, идущего по берегу в самую вершину Кермы, в одном месте уходили в озеро, поскольку берег был завален крупными глыбами камня. Лось плыл по озеру, чтобы попасть в самую вершину реки. По берегу росла черемша высотою около полуметра и толщиною в карандаш. Нигде и никогда я не видел это растение таких размеров!
На Горячих ключах у самого источника в траве мы видели узорчатого полоза, а в улове на устье Нижней Зародной — поймали тайменя кило на 15.

Пиявки в озере на плато Зародном
Поднявшись по берегу речки на плато Зародное, среди зарослей берёзки Миддендорфа, мощного ерника и кедрового стланика, мы увидели три небольших озера, лежащие недалеко друг от друга. Вода у берега одного из них, мелкого, песчаного, была мутной от волны. Зайдя помыться, я ощутил, что кто-то тыкается в ноги. Это оказались несколько крупных, сантиметров по 10 длиною пиявок, совершенно неожиданных здесь. Это самое интересное для нас на том маршруте. Видел ли кто в заповеднике их после нас? Мне представляется очень интересным факт обитания пиявок в высокогорном холодном озере. Кажется, ни в одном озере заповедника их больше не находили. Или не искали? 
На восточном склоне плато Зародного под самой его гольцовой вершиною стояла стройная лиственница высотою около 2 метров, около неё на мелкощебнистом субстрате мы видели след лисицы, здесь же нашли свежий помёт медведя, и в нём оказались чехла копытец новорожденного лосёнка. Последнее говорит о том, что на плато — место отёла лосих.


Голубые сороки и крапивник
В июне 1958 года на устье Таркулика я заметил странную светло-серого, даже голубого окраса птицу, мелькнувшую над рекою и скрывшуюся в кроне. Мне привиделось, что при посадке в крону птица — величиною она мне показалась с галку — лирообразным веером раскрыла длинный сорочий хвост. Незнакомая птица! Я кинулся за нею, но она исчезла. В декабре того же года уже почти в сумерках приближаюсь по лыжне к кордону «Большая Речка». Вот среди деревьев уже просвечивает простор Байкала и темнеет дом кордона. Вдруг неподалёку слышу незнакомый голос из кроны лиственницы: киияяк-кияяк-чуть-чуть! Сбросил панягу и — на голос! В кроне дерева, мягко перелетая, копошатся четыре незнакомые птицы. Ничего подобного никогда не слышал. Со мною была малокалиберная винтовка, и одну птицу я добыл. Это оказались голубые сороки, из добытой Нэля Устинова сделала чучело, оно было передано в музей научной станции. Весною 1959 года в прибрежном байкальском лесу заповедника стали встречать много голубых сорок — до 50 птиц в стае, но в начале зимы они исчезли, только четыре птицы, которых в Давше подкармливали, перезимовали. Однако весною и они исчезли. Прошло три года, и в октябре 1961 года в Давше снова появилась всего одна птица, и она вскоре исчезла.
В августе 1956 года на устье Кермы в лесном мусоре у самого зимовья я видел крапивника, и это было первое наблюдение крапивника в заповеднике, ближайшим местом регистрации этой птицы тогда была долина реки Олёкмы.


Землетрясение
29 ноября 1957 года мы ночевали в зимовье на устье Кермы. В 23 часа 30 минут зимовьё сильно встряхнуло, затрещали стены. Я проснулся от удара лицом о стену. Мы выскочили из зимовья. С верховий реки Большой над тайгою пронёсся тяжёлый рёв, как от низко пролетевшего реактивного самолёта. Рёв удалился в сторону Байкала. Громко трещал лёд на реке, тот, что лежал на отмели, и торосы на реке рассыпались на куски. Вслед за первым толчком последовали ещё три более слабых, шум от них доносился как будто издалека. Могучая лиственница, стоящая на берегу у зимовья, не клонилась и не раскачивалась, как бывает при ветре, а раскручивалась-закручивалась вокруг своей оси.
Странный туман на льду Байкала
Как-то весною, когда на льду в губе Давше ещё лежал снег, метрах в трёхстах от берега я увидел плотное белое пятно-облачко. Размером оно было метров 50 на 70, почти круглое и около метра высотою. Пятно этого тумана, на глазах разрастаясь во все стороны и став немного тоньше, быстро поползло на берег, прямо на посёлок. Вскоре этот туман заполз в посёлок, он занял почти всю Давшинскую поляну, толщиною в метр. Углубившись в лес, туман пропал. Такое явление я больше нигде и никогда не наблюдал.


Путь на Керминский голец
С 1956 по 1960 год я каждой зимою промерял высоту снега на всех своих маршрутах. На каждые сто метров подъёма в горы она возрастает в среднем на 13,5 сантиметра. А однажды с этой целью февральским днём с Юрием Татариновым мы поднялись на Керминский голец. Промеры высоты показали: до верхней границы леса наибольшая высота составила 110 сантиметров.


По Большой, Езовке и Томпуде на плоту
Первой мы осваивали реку Большую, и начали сплав от Керминского зимовья. В августе 1957 года Олег Гусев, лаборант Александр Карамышев и я, срубив из сухой сосны шестибрёвенный плот (я плоты рубил со школьных лет), сплыли на нём приблизительно до уровня 12–13 километра большереченской тропы от Байкала. Сначала путь преградил огромный тополь, упавший с правого берега и лежащий в воде. Перевалить плот через него не удалось, и мы перерубили его. Но подошли сумерки, и на прибрежной шивере пришлось ночевать. Назавтра где-то в середине дня путь преградил грандиозный залом (наверное, он жив до сих пор), и плот пришлось оставить, а самим выйти на большереченскую тропу выше устья Куркавки, километра 2–4.
Второй раз, в 1958 году, мы с лаборантом Юрием Татариновым сплыли от Горячих ключей почти до устья Кермы, плот пришлось оставить перед очень бурным порогом. От устья Кермы в 1958 же году до того же залома, который остановил нас в прошлом году, мы сплыли вдвоём с Николаем Северцовым, моим приятелем из Иркутска (Николай — внук знаменитого зоолога Н. А. Северцова).
В 1958 году на четырехбрёвенном плоту до того же залома я сплыл одиночкой от устья Кермы.
Управляли плотом мы с помощью шеста. На плоту их лежало в запасе ещё 2–3, иногда шест, попавший между камнями, заламывало, и его надо было успеть оставить, иначе сбросит с плота человека. Каждое бревно в плоту с обеих сторон мы полого затёсывали, потому что иногда течение разворачивало его, и какое-то время приходилось плыть кормою вперёд. Скорость течения на многих участках была стремительна, и, ударившись в лоб о камень, плот мог мгновенно остановиться, и тогда все слетели бы в воду. Залетевший на камень плот мы раскачивали, толкали и подламывали на этом же камне, и он благополучно сходил в воду.
В мае 1957 года вдвоём с Олегом Гусевым мы сплыли по реке Езовке, зашли километров 12–15 от Байкала, срубили плот и вышли на Байкал. Задача была — учёт водоплавающих.
Там заломов не было, как не было и бурных перекатов, но было множество упавших с берегов деревьев, и их надо было перерубать, что мы и делали. Речка-то узенькая. Материал по отчёту был опубликован.
В 1959 году, зайдя ещё выше по Езовке, откуда из-за маловодья только и можно было начинать сплав, вдвоём с Юрием Татариновым мы сплыли к Байкалу. В мае того же года я одиночкой километров 10 сплыл по реке Томпуде в её низовье. Мы часто выходили на песчаные берега, глинистые отмели, где оставались следы крупных животных. Цель во всех этих поездках, помимо ознакомления с ландшафтами, растительным и животным миром и учёта их численности, была и спортивная: мы знали, что не только от Горячих, но и от Кермы никто не спускался на плотах. По Езовке в старое время плавали — спускали мясо лосей, добытых на солонце. Плоты мы «сшивали» иглой — в носовой и кормовой части прорубали в каждом бревне зазоры и в них вбивали берёзовые «иглы» — прочность была надёжная, ни один плот не рассыпался при ударе о камень.


Водопад на Нижней Зародной
Речка эта впадает в Большую с левого берега чуть ниже Горячих ключей. Пройдя плато Зародное, к Большой она срывается водопадом высотой метров семь. Это, кажется, единственный водопад в поясе прибрежных низменностей, на границе с поясом таёжных предгорий. Зимою тело его долго не замерзает, под коркою льда, схватившего водопад с поверхности, красиво — бликами мерцает пролетающая там вода. Водопад стоит прямо на пути подъёма на Зародное плато, и мы обходили его крутым левым берегом, сильно заросшим.


Загадочное ущелье
В сентябре 1956 года я поднялся на вершину горы по правому краю долины Кермы от её устья километра 1,5–2, и устроился с ночёвкой послушать рёв изюбря. Назавтра, спускаясь в долину речки, чтобы выйти на зимовьё, стоящее в устье Кермы, я увидел странное ущельице и спустился в него. Где-то в нижней трети склона, сильно заросшего ольхою, оказалось короткое, метров 30, углубление с высотою бортов почти вертикальных метра 3–4 и вершиною днища на выходе 5–6 метров. Вершина ущелья — вертикальный, как и оба борта, вырез, как будто всё ущелье клином вырвало колоссальной силы земснарядом. Ущелье выходило на уровень днища долины Кермы, вход в него, как и выход, так просто не увидишь — очень густые заросли. Дно ущелья неожиданно ровное, песчаное. Какие силы перетёрли в песок эти скалистые берега?


Магнитная аномалия? 
В марте 1959 года от зимовья на Давшинских покосах, с ночёвкой где-нибудь в отоге, я решил сходить на Дугульдзёрские калтуса. По набитой за зиму лыжне спустился в сторону Давше километра 4 и взял вправо, по целине, прикинув по солнцу направление. Пройдя какое-то расстояние, я вдруг увидел совершенно свежие лыжные следы, идущие мне наперерез. Кто это может быть, ведь здесь всегда безлюдно?! Пригляделся: да это же мои следы! Очень удивился, выправил свой ход, поглядывая на солнце, пошёл дальше. Но через какое-то время путь мой снова пересекает тот же след. «Лукавый» водит! Озадачился. Далее я пошёл, буквально не сводя глаз с избранного направления, но снова «кто-то» пересёк мой путь. У В. Распутина есть рассказ, где старушка говорит: в лесу живёт уводина…


Копытные охотнее кормятся на рассвете
Работая в заповеднике, я много ходил по следам лосей и в пяту, и в угон, меньше — по следам кабарги и северного оленя. Это была работа по изучению динамики суточной активности, питанию, поведению. На Давшинских покосах я «приручил» лосиху и назвал её Груней. Приручил — громко сказано, просто она каждое утро выходила кормиться в ерники и каждый раз видела неподалёку медлительную безобидную фигуру на двух ногах. Лосиха привыкла настолько, что давала возможность приближаться к себе на 30–40 метров. Поэтому я мог довольно точно определять, чего и сколько она съедает.


Вальдшнепы тянут и в подгольцовье
В июне 1957 года Олег Гусев организовал экспедицию вокруг Баргузинского хребта. В неё вошли, кроме него, моторист заповедника, лаборанты Анатолий Татаринов, Гена Самойлов и я. Олег поехал на моторке к Ушканьим островам, а я решил пересечь Святой Нос в срединной его части. Вышли мы с Геной из посёлка Монахова и через день, перевалив голец, спустились на берег Байкала в местности под названием «Боковые разборы». Там было гнездо орлана белохвостого. Далее нам надо было идти вдоль берега до метеостанции на Нижнем Изголовье Святого Носа, где нас будет ждать Гусев. Переход через гольцы запомнился купальницей азиатской, цветущей у тающих снежников, но на очень коротких — 5 см — ножках. Но самое интересное — мы видели тянущего через гольцовую седловину вальдшнепа. Он, может быть, и не один, несколько раз пролетел на высоте метров 5–6. Ночью прошла страшной силы, но короткая гроза и начался рассвет, где-то поблизости на гольце же прокуковала обыкновенная кукушка. На западном берегу Святого Носа мы обнаружили и сняли несколько петель из троса, поставленных баргузинскими рыбаками на медведя. В одной из них был полуразложившийся труп зверя, и люди на него, как на приманку, поставили новую петлю.


Скелет землепроходца
В конце лета 1958 года неподалёку от дома директора заповедника я искал гнилушки для копчения рыбы. Примитивную коптилку я устроил на высоком берегу Давшинки. Иду среди зарослей болотного багульника и под корнями старой берёзы вижу часть белого камня. На нём заметно нечто напоминающее шов костей на черепе человека. Я стал разгребать «камень» руками. Это оказался действительно череп, далее я раскопал и весь скелет: человек высокого роста, был положен ногами на северо-запад. Вдоль скелета с одной стороны лежали железная пика, топорик, с другой — трёхрогая острога, кожаный мешочек и что-то похожее на козырёк головного убора. В мешочке — почти изржавленная металлическая полоска, следы трута, ниток и ярко-красный королёк от женского мониста из стекла. Всё, кроме железа, истлело, остались только тёмные следы. Мою возню с крыльца своего дома увидел директор, Павел Иванович Мартынов, и я подозвал его. Скелет лежал на толстых почти сгнивших плахах из лиственницы по длине тела, из таких же было сооружено корыто без гвоздей, с низенькими бортами. Труп в землю не зарыли, человек был похоронен по эвенкийскому обычаю. Такое же захоронение находили на берегу Байкала около устья Дугульдзёр. Там был похоронен человек невысокого роста, сохранился только погрызенный череп. Должно быть, это эвенк был оставлен (похоронен) по обычаю своего народа. Скелет лежал на том месте, где теперь стоит гостиница заповедника. Мою находку директор отправил иркутскому археологу Хороших.
Позже в старых хрониках я прочитал, что в середине XVIII века из Нижнеангарского острога в Баргузинский была отправлена группа казаков из 6 человек, но все они сгинули в пути. Идти они могли только вдоль берега Байкала, и не могли миновать Давше. Найденный мною — не один ли из тех несчастных?


Лавина
В марте 1959 года от второго Давшинского зимовья я пошёл в подгольцовый пояс. Иду не очень крутым склоном ещё в лесном поясе. Склон кое-где разрезан неглубокими без растительности овражками, с пологими бортами, сбегающими к близкой подошве склона. Как показали дальнейшие события, это были лотки схода небольших лавин. Полдень, тепло, ярко. Вдруг при полной тишине я увидел, как редко стоящие сосны медленно «пошли» вверх по склону и тут же под ногами услышал нарастающий шорох. Мгновенно сообразил, что подрезал лавину, сейчас и сверху снег полезет, сметёт меня вниз. Рывком бросился вниз и ухватился за сосенку. Лавина ушла, я спустился посмотреть, что там. Внизу склона лежала огромная куча грязного снега, из которой торчали обломки сухостоин, валёжник и разного размера камни, содранные со склона.


Ураган
Летом 1959 года в примитивной лодочке-плоскодонке мы с женой и малолетним сыном отошли на вёслах от берега в Давшинской губе метров на сто, катались в выходной день. Тут я заметил, что мыс Зырянский окутался странным зеленоватым облаком, быстро летящим в глубину тайги, а горизонт Байкала подрезала тёмная, почти чёрная зловещего вида полоска. Я понял, что с западного побережья идёт сильнейший ветер, и быстро повернул к берегу. Ветер настиг нас у самого берега, лодка ткнулась в камни, жена, схватив сына, выскочила из неё, но тут же упала, сына ветер вырвал у неё из рук и потащил по берегу. Ураган свирепствовал с полчаса. Зелёное облако над Зырянским — это летела пыльца с цветущих деревьев.

ТРИ ДНЯ ВЕСНЫ НА БАЙКАЛЕ

Стоянка Алексея Черных — это большой тент, натянутый на жерди, открытой частью смотрящий на Байкал у устья реки Томпуды. На «пороге» — большое кострище, дрова — «поленья» по пол-бревна размером. Костёр горит или тлеет днём и ночью. Я живу тут три дня, а вообще в этот далёкий край северо-восточного побережья пришёл с юга по льду Байкала на два месяца. Моя задача — собирать полевой материал по экологии изюбря, лося, кабарги и медведя, всех этих зверей здесь в тайге много. Через два месяца по берегу Байкала я вернусь домой — в посёлок Давше, в Баргузинский заповедник.
Спим с Алексеем на шубах и телогрейках, одеваемся шубами и телогрейками. Всего этого Алексей привёз сюда целый воз; с двумя приятелями, они на днях приедут, он будет нерповать-рыбачить тут всё лето. «Не люблю избу — ни восходов-закатов, ни звёзд, ни Байкала не видно», — говорит. Алексей — один из последних представителей Шемагирского байкальского рода эвенков, бывших жителей Подлеморья. С Алексеем я был знаком уже два года.
Как когда-то мой отец, Алексей говорит: «Хочешь увидеть зверя — ходи по тайге одиночкой, и шаги твои не должен слышать даже ты сам». Так ведут себя все хищники, медведь, при его двухстах кило, если осторожничает, может идти почти беззвучно. В этом я убеждался не раз. Выдать медведя иногда может только лёгкое сопение.
Искренность, доверие, глубокое знание Алексеем жизни разного зверя тайги сдружили нас, и после этой встречи мы переписывались более десяти лет, пока он не упокоился на кладбище в Верхнеангарске…
На правом берегу Томпуды в километре от её устья когда-то стоял небольшой эвенкийский посёлок Томпа, позднее была там даже метеостанция с русской семьёй. В окрестном лесу от той поры остались только полусгнившая упавшая ограда и столетние лиственничные пни.
По звериной тропе, её наторили медведи и изюбри, я иду в глубину леса к устью Тулунной — небольшому притоку Томпуды. Мне надо подняться вверх по её долине, познакомиться с таёжным населением. От устья Томпуды сквозь деревья видны были скалистые склоны по Тулунной, а это значит — там может обитать кабарга, экология которой особо интересовала меня. Вскоре тропа пропала, и я иду прямиком по лесу. Я прямо под ногами вижу на еле заметном бугорке… крест, давным-давно упавший, весь в зеленом мелком лишайнике, почти заросший болотным багульником, почти истлевший. Поискал вокруг — кладбище? Нет, только он один, сюда нет и не было тропы, нет здесь даже поляны. Вокруг плотно стоят лиственницы, лет им по сто, если не больше. Кто же был тут похоронен по-христиански? Своих эвенки хоронили на земле; это же был кто-то из первых в этих краях русских? Известно, что из острогов Верхнеангарского и Баргузинского туда-сюда казаки проходили вдоль северо-восточного побережья Байкала, и Томпа, конечно, была на их пути. Можно предположить, что кто-то заболел или от несчастного случая скончался здесь, в этом далёком, диком краю. И нашёл здесь среди вековых деревьев свой последний приют.
Смиренно-библейские, светлые, но и горькие чувства вызвала эта находка. Египетские гробницы, храмы инков, роскошные усыпальницы, некрополи, погребения разных владык-властителей! Чем в бесконечном Времени вы значительнее этой неведомой могилы? Наивно человеческое тщеславие…
На склонах Тулунной действительно оказалось много кабарожьих следов. Намереваюсь в сумерках вечера и утра посидеть-покараулить кабарожек. Поэтому подальше от речки (чтоб не шумела — мешает слушать) я устроил себе простенькую стоянку. Обложил камнями будущее кострище, настелил, чтобы не лежать на голой земле, несколько длинных, 
по своему росту сухих деревец, тщательно обрубив сучочки — постель, и всё это закрыл со стороны склона — от хиуза — пластами коры. Оставил здесь — подвесил на сук от мышей, полёвок котомку-панягу, поднялся повыше на склон и у кабарожьей тропинки затаился.
Скоро подошли сумерки. Звуки дневные тайга не спеша стала заменять звуками ночными: вместо голосов птиц (вот и сумеречные всклики дроздов смолкли) пришли разные шорохи, потрескивания, похрустывания. Чуть слышна далеко внизу Тулунная. Появились звёзды, вдали справа угадывается белое пространство — так с гор смотрится ночной Байкал.
Долго ли, коротко ли, слышу какой-то неясный звук: то ли легонько пыхтит кто, то ли принюхивается с тихим всхрапыванием, то ли шуршит лапой-копытом по мелким камешкам на тропинке. Как ни вглядываюсь в тёмную стену леса, ничего не вижу. Вот звук прекратился, уж не медведь ли?! Палец на спуске карабина нетерпеливо подрагивает: стреляй, пугни, не налетел бы! Немного в стороне и выше меня по склону лежит глыба камня больше метра высотою. Верхний край его тёмной полосою лежит на фоне неба. И вот там, над этой тёмной полосою, на фоне неба беззвучно возникла какая-то странность: то ли куст, то ли вывернутые корни дерева. Странность слегка разворачивается то в одну, то в другую сторону. И одновременно с моей догадкой, тишину разорвал взвизг, как будто кто-то изо всей силы врезал бичом по боку поросёнку! Да изюбрь же, самец. Только они, заподозрив неладное, вот так взрёвывают-взвизгивают. В охотничье время, бывало, сидишь на солонце, изюбря ждёшь. А он беззвучно зайдёт сзади засидки метров на двадцать, схватит запах, и вот так в гробовой тишине — заикой может оставить. Неправедно разделили голоса самцы и самки изюбря. Кажется грубое, прямо грозное: ба! самец должен издавать, а это она — красота и само изящество. Впрочем, понятно: ей надо возможного врага её детёныша отвлечь-напугать.
Осталось мне спуститься к своей ночёвке и вытянуться у огонька до рассвета. Часа в два, в самую что ни на есть тишину и темень разбудил странный голос, высокое, тихое, заунывное: и-и-и-и. Через несколько секунд то же, и так много раз. Лежу, прикидываю, что это может быть? Голос льётся с дерева, сотни метров не будет. Небо яркое, звёздное, и в лесу немного видно. Пошёл на звук, догадываясь, что какая-то пичуга. Подошёл почти под самое дерево, и тогда с него сорвалась птица, а её крылья: вжук-вжук-вжук! Да желна же, никто больше в лесу так не летает. Самый большой, чёрный, как кусок потухшего угля, но со знатной красною шапочкой дятел, не редкая в лесах птица. Обычный крик её: пиить-пиить! А весенней песнею природа наградила вот такой — то ли стон, то ли плач.
В этот край на север Байкала я пришёл в самом конце апреля. Край далёкий, безлюдный в это время года, богатый зверем разным. Основной лёд Томпуда в своём низовье уже спустила, редко плывут лишь одиночные льдины. Река сейчас тихая, вода прозрачная. Переплывая на такой вот льдине за сбитой уткой, которая дотянула до противоположного берега, я увидел метрах в двух на дне большого тайменя. Тень льдины накрыла его, и рыбища опасливо посторонилась, качнув широкой красной лопастью своего хвоста. Увы, такого в Томпуде теперь не увидишь…
По словам Алексея, выше по долине Томпуды километров двадцать есть большой природный солонец, на который часто приходят изюбри: «Когда найдёшь, много интересного увидишь, раз интересуешься». Он столь точно рассказал, что нашел я солонец без труда. Это небольшая площадка синеватой глины вперемешку с желтоватой супесью на берегу реки, вся она была истоптана зверями. Но на подходе к ней пахнуло гниющим мясом, и я вовремя насторожился, по опыту знаю: очень опасно. Из кустов напротив солонца выскочил большой медведь необычной — светлой — окраски. Но вместо почти неизбежного в таких случаях нападения, к чему я приготовился, он глухо рыкнул и бросился наутёк. Для острастки я выстрелил ему вслед, без желания поразить. Оказалось, медведь дня четыре назад скараулил здесь изюбриху, по своему обыкновению, зарыл её, забросал мхом, сучьями. Покажись я в ту пору… И много ел. К моему приходу от добычи, кроме дикого запаха, ничего не осталось. Видимо, поэтому зверь и не набросился. Зная, что сюда изюбри долго ещё не придут, я повернул назад, к Байкалу.

«ОБЯЗАТЕЛЬНО СХОДИТЕ К КЕДРУ!..»

Четвёртый день подряд, как по расписанию, около 16 часов на осевой линии Байкальского хребта начинают громоздиться тёмно-тёмно синие, почти чёрные тучи, сверкают молнии, долетает гром. Я засекаю время, за сколько секунд после молнии гром услышу. Получается, за 20 — выходит, расстояние до тучи около шести километров, а значит, гроза повисла над вершиной заповедной Шартлы. Эти тучи каждый день, зарождаясь в одном и том же месте, за одно и то же время проходя одним и тем же направлением — на верховье Шартлы, спускаются к Байкалу в одном и том же месте — на мысе Хыр-Хушун (Рытом). Они и мне задали один порядок: ухожу со стоянки в семь часов, возвращаюсь к шестнадцати, ко времени спуска грозы на мыс, чтобы понапрасну не мокнуть. Обследовав среднюю часть мыса, сегодня решил пересечь его не как обычно, а взял левее и пошёл по кромке редкого тополёвого леса. Тополя здесь растут редко, условия тяжёлые, и они приобрели самую разнообразную форму. От неистово, уродливо искривлённого ствола и кроны — до правильного шатра, отчего некоторые участки Рытого смотрятся как саванна с её редко расставленными шатрами баобабов. Заглядевшись на эти «баобабы», я почти не смотрю под ноги, но эта ярко-белая по зелёной траве полоса, возникшая передо мною, силой остановила взгляд. Оказался правильный ряд, а подальше и второй, параллельно этому. Они сложены из камней белого цвета (известняк?), явно указывающих кому-то путь вниз по склону Хыр-Хушуна.
Приглядевшись, можно было заметить и углубление — канаву между рядами камней. Камни положены так давно, что покрылись яркими пятнами накипных лишайников. Эти лишайники растут очень медленно, а значит, кладке не меньше ста лет. И значит, на мысе Рытом были утуги — поливные луга, поскольку эти камни и канава — отвод воды для них. Проследив направление канавы и каменной кладки, я вышел на устье Рытой, на то место, откуда отводили воду. Как умно, бережливо, толково всё это сделано! Учтено направление, уклон, необходимая сила напора воды, расстояние от места отвода воды до участка полива. 
Заповедный, священный, древний Хыр-Хушун, ты — бесконечный кладезь загадок и открытий! Воистину — жемчужина заповедной территории.
Теперь мне надо на мыс Покойный. Там, по рассказам многих работников нашего заповедника, тоже есть остатки древней поливной системы. Понимающие необходимость поиска следов древней деятельности человека на заповедной территории, доброжелательные и толковые инспектора Владимир Привалов (старший инспектор), Сергей Шабуров (участковый) и Анатолий Налейкин взяли мой интерес под своё покровительство. И вот я уже поднимаюсь по тропе вверх вдоль селевого потока речки Покойницкой. Своё название, по слухам, она получила оттого, что сюда на её берег когда-то привозили усопших местных жителей, которые по бурятскому обряду должны быть оставлены. Видимо, поэтому картографы дали название и самому мысу — Покойники, которое поселилось на всех картах Байкала. Покойным же мыс был назван ещё в XVIII веке участником экспедиции Палласа в 1772 году штурманом Алексеем Пушкарёвым. Покойный, то есть удобный залив — спасение судов от всех ветров.
Теперь на выходе Покойницкой из сжатия близких облесённых склонов вижу явные следы отвода воды из речки. Тут положено труда ещё больше: первый участок был построен из выдолбленных стволов — лотков для тока воды, положенных на лиственничные опоры. Далее вода шла по ныне еле заметной (не зная, что искать, не увидишь) канаве, прорытой в лесу. Длина канавы до выхода на утуг (я проследил) — около двух километров. Прямо на её русле ныне стоят лиственницы, лет им под двести… Севернее мыса Покойного заметно отрытых участков почти нет, и утугов там древние жители, кажется, не устраивали. Зато там построила свои замечательные творения сама Мать-Природа. Как-то научные сотрудники Виктор Степаненко и Юрий Петроченко, возвратившись на базу в Большом Солонцовом из похода на гору Елбырь, прямо искрились открытием. «Вы знаете, — говорили они, — там стоит во-от такой кедрище! Во всём заповеднике, наверное, нет такого!» Конечно, мне тут же захотелось повидать его, но возможность такая выпале не скоро. В начале июля я оказался у подножья Елбыри, а Сергей Шабуров напутствовал: «Обязательно сходите к Кедру!»
Гора Елбырь (Блестящая) в трауре. Она оделась в тяжёлый почти чёрный дым лесного пожара, пылающего где-то за ней на Ленской стороне Байкальского хребта. Сквозь медленно плывущие облака дыма изредка видны пятна снежников и ленты водопадов на её каменных склонах. Гору с юго-востока прорезало глубокое ущелье, оттуда в паводок бешено рвётся селевой поток, но сейчас русло голое, и идти можно. Хотя путь тяжёл: дикое нагромождение разных размеров обкатанных камней подстерегает каждый неосторожный шаг. И поэтому почти всё время смотреть приходится только под ноги. Так я сначала и просмотрел то чудо… Но — по порядку.
Остановился оглядеться, куда дальше, и вдруг заметил, как что-то мелькает на небольшой травянистой полянке. В бинокль вижу: лисица. Зверёк очень подвижен, деловит. Он деловито шныряет туда-сюда между кочек — охотится. Хорошо видно главное назначение пышного даже сейчас, летом, хвоста: это руль. Он постоянно в движении; мышь-полёвку поймать не просто, нужна быстрота и изворотливость. По резкому взмаху хвоста вправо-влево можно уверенно поздравлять охотника с успешной добычей.
Чудеса свои — кедр и водопады — гора Елбырь упрятала за узким сжатием скалистых берегов, а по дну пустила быстрый водоток. Поднимись вода — и к чудесам так просто не пройдёшь, надо на склон лезть, опасно там. Но нынче поток невелик, и я сквозь тесное сужение нависающих скал выхожу в небольшое расширение долины перед крутым подъёмом в высокогорье.
Какая великолепная картина! Да, тут обязательно должны таиться чудеса: справа молча смотрят на неожиданного посетителя три стоящих рядом, почти одинаковых размеров, колоссальных каменных истукана. Прямо передо мною — крутая стена с зелёными полями кедрового стланика, с курумами и пятнами снежника. По одному из них почти прямо вверх довольно быстро идут два небольших медведя. Слева на близком и особенно крутом склоне — дикое нагромождение россыпей камня под грозно нависшими над узкой долиной утёсами с рваными боками и ломаными вершинами. Над и перед ними ползут клочья то ли дыма, то ли тумана, то ли облаков. От этого скалы быстро меняют форму и кажутся ожившими привидениями, летящими по небу. И вот тут, чуть правее по ходу на небольшом возвышении стоит Кедр! Именно так, с большой буквы! Выше и в стороне деревьев больше нет, а только кустарники, едва достигающие ему до колен. Это верхняя граница леса. Чтобы не упасть от диких ветров, оперся он на восемь колонн для укрепления корней. Кедры — известные любители высоты, на хребтах они часто поднимаются высоко, но чтобы достичь здесь, в особо суровом краю подгольцовья, такой мощи и такого величия! Хочется дать ему лет семьсот: поперечник сто восемьдесят, обхват на высоте груди триста девяносто сантиметров! У кедров зачастую бывает по нескольку вершин, у Кедра их четыре. Взобрался он сюда один, но позже к нему присоседились ещё два, хотя далеко не такого возраста и величия. Кажется, Кедр какими-то силами однажды изгнан был снизу за тяжкий проступок и долго стоял в одиночестве. Но вот разрешилось ему иметь то ли стражу, то ли семью — и поселились тут ещё два дерева. Самое удивительное — даже на этом долгожителе есть шишки!
Припоминаю только два дерева, более или менее сравнимые с этим великаном, из всех тех, которые я видел в своих многочисленных таёжных походах. Один стоит в долине Шумилихи на тропе в подгольцовье Баргузинского хребта в Баргузинском заповеднике, тоже на границе леса. Второе — это колоссальная лиственница, царствующая на равнине у озера Тулон в предгорьях западного склона Байкальского хребта.
Так я думал, вспоминал, возвращаясь от кедра к своей стоянке на берегу Байкала. Как и несколько часов назад, шёл я тем же путём по камням остановившегося селевого потока, и так же неотрывно следил за каждым шагом, чтобы не заломить ногу. Но вот перед глазами встал крутой обрывистый берег, я почти упёрся в него лицом. Поднимаю глаза: прямо передо мною на террасе стоит тополь. Почти такой же мощи, как и Кедр! Елбырь представила изумлённому взору её паломника второе своё чудо. Таких тополей я не видел нигде, даже в их царстве на Хамар-Дабане: поперечник 150, обхват 340 сантиметров. Секвойя! Этот не одинок, вокруг него много детей и сородичей, но далеко им до его величия. Высота почти такая же, как и Кедра: с многоэтажный дом! Тополь был выше, но Горная однажды сломала его вершину.
Заповедная гора Елбырь — Блестящая, верю, ты показала нам далеко не все свои сокровища, позови меня хотя бы ещё раз повидаться с тобою!

ВИД ИЗ ДУПЛА ЖЕЛНЫ

Дождь пошёл сразу, как мы отчалили от берега в поселке Бирюлька. Дядя Ваня (Иван Илларионович Черкасов) вышел за ворота и «благословил» нас на путь дальний. Здесь, в его усадьбе, стоящей на самом берегу одной из проток Лены, Трапезников оставляет автомашину, когда лодкой отправляется в Чанчур. И лодка, когда надо, оставляется тут же. Перед нами — сто пять километров до Чанчура. Река нынче в конце мая ещё не сбросила главный свой паводок. Вода тёмная, грозным валом, на глазах съедая обвалившиеся вместе со стоящими на них деревьями участки берегов, яростно мчится нам навстречу. Лодка в особо свирепых местах, резко сбавив скорость, с воем прорезает валы воды, способные всё смести на своём пути. Главная задача рулевого — разглядеть в мутном, стремительно набегающем потоке плывущую навстречу корягу, коварно притопленную на стрежне. 
Резко похолодало, впереди около пяти часов неподвижного сидения в лодке; пристать, разогреться-размяться некогда и почти негде — отмели закрыты, а к берегу не пристанешь. Но Владимир Петрович — человек опытный, этот путь он проходит, наверное, в тысячный раз. Небо тёмное, в спину хоть и ледяной ветер, но он милостиво подгоняет, и холод пробирает нас не сразу. Я скучаю, берега знакомы и сейчас там не видно никаких птиц, наблюдение которых обычно скрашивает далёкий путь.
К Чанчуру причаливаем замёрзшими до трясучки, я не припомню, чтобы когда-нибудь так люто замерзал. Но едва только показались домики посёлка, дождь и ветер удовлетворённо прекратились, и оказалось, что «на дворе» не так уж и холодно. Нина Николаевна Трапезникова, редкого гостеприимства человек, тёплым застольем окончательно отогрела нас.
Моя цель в нынешней поездке на территорию заповедника — поискать следы давней деятельности людей на его территории. Здесь, в западных предгорьях Байкальского хребта, я не рассчитываю на возможность находки древнего городища, что удалось прошлым летом на байкальском прибрежье. Но люди веками осваивали эту территорию охотничьим промыслом, а значит, какие-то следы должны остаться, хотя бы в виде развалин зимовья. Развалины зимовья, затёсы — остатки старинных троп, признаки поселений и постановки самоловов — это, конечно интересно, но сокровенная моя мечта — найти следы заготовки леса и постройки так называемых карбасов. Карбас — посудина, в которой сплавляли по Лене жизненно необходимые грузы от Качуга до Якутска, по-современному — северный завоз. В начале XX века пароходов было мало, а раньше их совсем не было, и важнейшую эту задачу выполняли карбаса грузоподъёмностью несколько тонн каждый. Посудина эта пассивного сплава, разового пользования, на месте доставки груза её разбирали для какой-нибудь постройки или на дрова. Карбаса — единственная в те поры возможность доставки грузов в массовом количестве, и потому их постройке уделялось большое внимание. 
С приходом Советской власти в прибрежных ленских деревнях были организованы даже колхозы и промышленные артели, специализацией которых была постройка карбасов. В зависимости от количества человек в артели, ей бывал «спущен план» в три-четыре карбаса за месяц. Таким образом, деревни Качугского района к началу навигации спускали на воду несколько сот карбасов. В конце Якутского тракта — Качуге — они загружались и отправлялись в путь длиною несколько тысяч километров. Карбаса строились вплоть до середины 60-х годов прошлого столетия, и по деревням ещё живы участники той эпопеи. Один из них и есть Черкасов, недавно отметивший своё восьмидесятилетие. «Дядя Ваня — спрашиваю его чем Вам пришлось тогда заниматься?» «Я, паря, десятником на заготовке леса был. 
У-у-у, работа тяжёлая и ответственная. Найти лес, забросить бригаду, распределить, кому что делать. Не выполни-ка! В райком, а то и в суд потащат. Зимой кое-где снега в пояс, лошадёнки слабые, люди плохо одеты, денег почти не давали, а только продукты, да кое-какую одежонку. Да бабы тоже работали! Смех, ты Дунькину протоку знаешь? Спускали мужики карбас, она сидит на носу, командует: туда правь, сюда. Ну, и посадили на залом». Вот и так, оказывается, можно увековечить на Лене своё имя.
В заповеднике известно так называемое Алиллейское плотбище. Здесь, на левом берегу Лены у устья речки Алиллей (страшное место, по-эвенкийски) и лес рубили, и карбаса строили. Сюда сплавляли и тот лес, что рубили выше по реке. Несколько лет назад я обследовал это плотбище и даже нашёл место, где построенный на берегу карбас спускали на воду. Но, раз сюда сплавляли лес — значит, его рубили выше по реке. А где? Эту лесосеку нынче я и решил поискать.
Вверх по Анаю — притоку Лены — моторка Трапезникова идёт ещё труднее. Воды прибавилось, но Анай мелководнее Лены, и гребной винт подводному камню подарить ничего не стоит. Анай следит за этим ревностно — неуправляемую лодку мигом в залом или под нависшее дерево, а там и опрокинуть. Вот и зимовье, оно стоит на самом берегу, здесь будет моя база. Трапезников, напилив дров и поставив новую печку, полетел вниз по реке в Чанчур. Через несколько дней, обследовав берега Аная, я накачаю свою резиновую лодку и сплыву туда же.
Дожди прекратились. Они добили снега в гольцовом верховье Аная, и река еще более яростно полезла на берега. Каково нынче в низовьях Лены опять будет…
Не устаю восхищаться наблюдательностью ворона. Стоило выйти на открытый берег и расположиться для чая, пустить дымок, как тут же над головою замечание вроде самому себе: тклык? Мол, тут надо после посмотреть, не останется ли чего съедобного. По многолетней моей привычке останется, конечно, прилетай, угостись.
Иду серединою крутого высокого склона, поросшего старым, редкостойным лесом. Несколько в стороне среди крон мелькнула — взлетела и сразу же села небольшая, похожая на маленького сокола, птица. Что за соколок, надо посмотреть. Птица, как приблизился, снова взлетела, но, пролетев десяток метров, села. И так несколько раз подряд, даже приближаясь ко мне. Наконец разглядел — да это же глухая кукушка! Припоминаю, что однажды на Приморском хребте Байкала в верховьях Сармы кукушка вела себя точно так же. Но после 4–5 «ныряний» с крон она вдруг бросилась прямо мне под ноги, схватила что-то клювом и улетела. Успел заметить: она схватила огромную зелёную гусеницу, должно быть, лакомый свой корм. Это известно, кажется, в наказание за подброс своих яиц в гнёзда других птиц, только кукушки едят немыслимое — ядовитых, колючих гусениц.
В полдень июльская жара. Скоро откроется долина Аная, я сфотографирую синеющие на горизонте горы его верховий, остров и бурые, свирепые воды этой горной реки, а потом поверну назад, к зимовью. Нет здесь никаких следов порубки леса на карбаса, да и не может быть: очень уж крутые длинные склоны, далекие от берега. Впереди вижу кучу свежих щепочек и темнеет какое-то отверстие у корней мощной лиственницы. Подхожу, и никак не верится: отверстие сорок на пятнадцать и в глубину на двадцать пять сантиметров продолбила желна, чёрный дятел. В глубине ствола видны остатки зимовального гнезда больших чёрных муравьев. Желна обнаружила их и додолбилась. Чудо природы этот клюв желны! Там впору долото стальное, да к нему молоток поувесистее. 
Оторвавшись от созерцания этой грандиозной работы желны, огляделся, куда идти дальше, и среди зелени леса заметил высокий чёрный пень. Ещё не догадываясь, что это такое, подхожу поближе, чтобы посмотреть, отчего он чёрный — ведь следов пожара здесь нет. Оказалось, пней тут несколько, и все чёрные. Вот пень, да вон ещё один, и вот там тоже. Да ведь это же та лесосека, слава Богу — нашёл! Пни остались на родине, стволы же, может, уж сто лет лежат где-то, а то и сгорели далеко на чужбине, на севере. Пожар опалил пни ещё тогда, когда не было стоящих сейчас вокруг красивых деревьев. Они не знают, не видели рук тех людей, тяжкого их труда: крутизна склона, с которого спускали брёвна, — под сорок пять градусов, до реки не менее километра. Высота пней намного больше метра, значит, пилили деревья в высоком снегу. Техники не было никакой, лошадёнка и руки людей, рабский труд. Сколько здесь было несчастий, увечий, огорчений, и едва ли случались радости. Бревно с такого склона, как ни удерживай, летело пулей, и едва ли всегда удавалось увернуться. Печальны истоки северного завоза…
21 час. Сижу на чурке у зимовья. Дожди пролетели, но Анай ревёт по-прежнему. За сутки его тёмные воды поднялись ещё на 20 сантиметров. Ветер, набегающий порывами с верховий Аная, подбрасывает сухие прошлогодние листья берёз, и они с шорохом летят мимо меня. Как холодной перед снегом осенью. Завтра я накачаю свою лодочку и поплыву вниз по реке, как те брёвна когда-то.

ЗОЛОТОЙ ОСЕНИ ПЕСНИ СТРАСТНЫЕ

Нынешняя осень к середине сентября только слегка позолотила участки горных склонов и долин там, где они заросли берёзой, осиной, тополем. Но гольцы, подрезавшие верховья рек, уже давно белые. Воды речные осень высветлила до того, что просматривается даже дно далёкое омутов синих. Там затаились мелкие камушки, какие-то давно затонувшие веточки, длинные узкие листья ивы, первыми расставшиеся с родными кустами. Тёмными полосочками видны харюзки, приготовившиеся выйти в Байкал на зимовку. По кустам шиповника, растущего на берегах таежных рек, рассыпаны алые брызги — кусты зацвели во второй раз. Прохладно, ветерок, набежавший с близких гор, явственно шуршит в побуревшей траве, качается на свернувшихся трубочками листьях кустарников. По таёжным озёрам, по рекам плывут эти построенные эльфами на их таинственных верфях крошечные судёнышки; в тёплый полдень на них покачиваются пассажиры — какие-то маленькие насекоминки и паучки. Я вижу, как на одно из них пытается «приземлиться» стрекоза, но судёнышко не выдерживает такой тяжести.
На длинных тихих плёсах ощущение полной невесомости. Лодочку свою резиновую я не подгоняю, вёсла смирно лежат на бортах. Невыразимое благолепие! Тихо плывут близкие берега таёжной речки. Тень моя безмолвно скользит по дну, и когда мелко, видно, как от неё настороженно уклоняются тёмные полосочки — спинки харюзков. Но задача моя в этом путешествии — не только познавательный сплав по осенней реке. Я подбираю место для стоянки дней на пять-семь, из подручного материала построю немудрящий шалашик и буду утренними, вечерними зорями подниматься повыше на ближайший мыс, чтобы в осеннем безмолвии слушать тайгу.
На медленно приближающейся отмели, заросшей низкорослой ивою, неподвижно, чёрной горелой корягою, глядя в сторону, стоит глухарь. Я знаю, что так он пристально следит за мною. Он услышал меня ещё за поворотом — там быстринка, и лодочка побулькивала, и теперь оценивает: что это? Моя неподвижность в медленно плывущей лодке всё же насторожила глухаря, но он не взлетел, а довольно шустро убежал в кусты. Там он остановился и, вытягивая шею, по-прежнему смотря в сторону, следил за столь невиданным животным. Я уже проплыл довольно далеко, но голова любопытной птицы всё ещё торчала над кустиками ивы. На отмели много мелких камешков, глухари собирают их в зоб и желудок для лучшего перетирания поедаемых растений, хвои. Это так называемые гастролиты, они есть и у других представителей отряда куриных.
Вот под невысоким обрывистым берегом мелькнула какая-то ярко-белая полосочка. Мелькнула и исчезла под берегом, но когда я подплыл поближе, эта полосочка обернулась горностаем. Он шустро бегал там под укрытием нависшего обрыва — охотился, но на берег не выскакивал. Затянувшаяся осень сыграла с ним злую шутку: снега ещё нет, а он уже побелел. Чувствуя свою незащищенность, охотился зверёк под укрытием. В такое же положение попали нынче и зайцы. Такие осени иногда случаются.
…Вот, кажется, то, что надо. Острый скалистый, поросший сосною мысок сбежал с приподнятого отрога, выводящего почти в подгольцовый пояс. Тут мне и устраивать стоянку. Толстые, поваленные давней бурей деревья дадут куски коры для постели у костра и крышу. Судя по следам на отмели и в близком лесу, тут водится и главный мой исследовательский интерес в этой поездке — олень благородный, изюбрь. Вот-вот начнётся брачный его сезон, и «быки» запоют серебряные свои страстные песни. Прослушивая их с гористого возвышения, я буду отмечать «певцов» и, следовательно, определять их численность. Учёт численности диких промысловых животных — одна из главных задач современного охотничьего хозяйства. Я попытаюсь подойти или хотя бы по следам определить и состав «гарема» изюбрей, а это уже даст возможность обобщить (экстраполировать) численность изюбриного сообщества на большой площади.
Сегодня утром, вернувшись с наблюдательного пункта, в улове, куда с котелком хожу по воду, увидел большую светлую тень. Конечно, в таких путешествиях со мною всегда маленький складной спиннинг — харюза на обед ловить. Но для такой «светлой тени» есть у меня и блёсенка. В высветленной осенью воде беленькая вертушка хорошо видна. Вот она проходит на соблазнительно близком от рыбины расстоянии, а та — ноль внимания. Даже вроде бы несколько посторонилась: иди ты, мол, и дальше по своим делам, не мельтеши тут. Вот незадача! Забросил ещё раз — то же самое. Заело, что же делать? Он что, заснул, что ли? Похоже, это не таймень, а большой ленок — те капризнее, муху, поди, ждёт. Вот мухи-то у меня ленковой и нету, зато есть голый крючок. Сейчас муху буду городить. Натеребил желтоватых ниток из шапочки, серых из куртки, от личной бороды пару белых волосинок ножом отрезал — построил муху. По поверхности воды провёл — чуть приподнялась от дна, «облизнула» белые губы, и всё. Тогда пристроил грузило и повёл у дна. А-а-а! Вот это другое дело. Ленок как-то вяло догнал муху, «хлопнул» жабрами, и она исчезла. Зато леска крепко натянулась, а ленок показал свой красный бок. Массой он оказался кило на два — на два дня мне и запас продуктов.
Первый изюбрь запел 17 сентября. На востоке чуть заалело, а я, прислонившись спиною к стоящему дереву, уже сидел на своей валёжине. Чувства, рождаемые светлыми, чистыми брачными голосами живой природы, трудно передать словами. Вот сколько ни описывают глухариную песню — бледная тень, сколько там неуловимых красок! Глухарь в песне своей славит весну, изюбрь — осень. Чудо весеннего пробуждения природы и сказы осеннего её увядания… А-а-а-а-э-э-э-о-о-о-у-у! — донеслось с близкого соседнего мыса. В гористых местах песню свою в синий рассвет изюбри стараются послать обязательно с возвышения — дальше улетит, больше красавиц-изюбрих услышит. 
Очарованные его чудным голосом, в котором мощь и здоровье, они придут к нему, и это будет гарем. В природе женская половина очаровывается только мощью самца, а значит — здоровьем будущего потомства. Никакие одежки-прически, умение петь-плясать, в отличие от нас, там не рассматриваются. Это залог здорового потомства, за чем Мать-природа следит неукоснительно. 
О-о-о! Сколько тут собралось певцов осени! Я чётко слышу голоса трёх, а к восходу солнца еле слышно добавился и четвёртый. Изюбри на период «рёва» собираются в какой-либо ограниченной местности и устраивают так называемые «точки», откуда, как правило, и посылают свои страстные песни. Чем такая территория их привлекает? Можно сказать только, что это приподнятые мысы над широкой долиной. Обязательны редколесья и густые чащи. В чаще, хорошо возбудившись, можно потрепать рогами какое-нибудь тонкое дерево, куст ивы, берёзовую поросль. Иногда после песни исполненной, для острастки соперника надо грозно рыкнуть. 
Со мною была труба для подражания изюбриному голосу. Сделана она руками моего давнего друга эвенка Николая Черных рода Шемагиров на севере Байкала. Кедровая труба пела отлично. Самый близкий ко мне бык откликнулся на неё сразу, не дав и допеть. Он как будто обрадовался возможности подраться, и его следующий запев раздался уже намного ближе. Я, как когда-то учил отец, отвернулся и трусовато мыкнул в землю. Изюбрь должен был понять, что перед ним слабак, и победа ему обеспечена. Вот он совсем близко не запел даже, но грозно коротко проревел и слышно — куст какой-то треплет. Тут я, отложив трубу, тоже взревел, но у меня получилось едва ли лучше, чем у деревенского быка-пороза. Тут соперник мой замолчал, видимо, насторожила столь грубая подделка. Замолчал решительно, больше я его не слышал. Между прочим, волки, а особенно тигры на Дальнем Востоке, пытаются подражать изюбриному рёву. И, кажется, — небезуспешно.

ВЛАСТЕЛИН ГОР

Следы пяти таёжных северных оленей привели меня на край небольшой лесной поляны. Сразу за нею стеной стоит крутой склон, отрезающий долину реки от подгольцовья. По их следам я иду уже километров пять, и, похоже, звери подтягиваются к местам летнего нахождения в высокогорье Баргузинского хребта. Чтобы удерживать взятое направление, они должны пересечь эту поляну, однако олени круто свернули и опушкой леса обогнули её. Шли они ещё в предрассветной темноте, и открытое пространство не должно было повлиять на изменение направления хода. Я остановился на опушке и в бинокль стал рассматривать лес за поляной. Так и есть: олени, обогнув поляну, вышли на тот же уровень хода, взяли то же направление и пошли дальше. Чем она им не понравилась? Срезав угол, сделанный оленями, я в своих наблюдениях ничего не теряю, тем более что олени там, похоже, даже не останавливались. И я пошёл напрямик через поляну к их следам. Снег в начале апреля был ещё высок, но с поверхности уже занялся настом толщиною до трёх сантиметров. Скоро наст достигнет пяти и более сантиметров, по утрам станет очень прочным, и тогда можно идти на лыжах, не погружаясь вовсе. Такой наст экологи называют железным.
Сделав десяток шагов через поляну, я услышал сильный короткий шум из-под моих ног, стремительно убежавший в стороны. Одновременно сантиметров на десяток снег подо мною осел, в нём прочертилось несколько быстрых трещин, и всё стихло. А-а-а! Знакомо — это осела прочная корка наста. Неужели олени, которым это, конечно, не могло понравиться, каким-то чутьём уловили, что наст висит над рыхлым снегом поляны? Может быть, определили по цвету — наст темнее обычного снега, хотя и едва заметно. В лесу такого почти не бывает, но вот на открытом пространстве в апреле — обязательно. Наста на поляне лежало, наверное, с полтонны, кое-где под собственной тяжестью он уже провалился; подрезав лыжами, я спустил остальное.
Преследовал я оленей до входа их в ущелье, откуда выходила река, берегом которой лежит их путь в подгольцовье. Пройдя ещё с километр по следам, я обнаружил крошечный ручеёк, судя по его виду, не замерзавший всю зиму. Стоял запах сероводорода; в этом районе целая река в отдельные зимы на сотни метров не замерзает и распространяет этот запах на всю округу. Тёплые сероводородные ключи греют её и со дна, и с берегов, но вот об этом ручейке, куда меня привели олени, мы в заповеднике не знали. Сейчас же по следам было видно, что животные, сворачивая со своего направления, подходили к месту выхода ручейка из-под крутого склона и пили водичку «с душком». Вокруг были лёжки — звери отдыхали на берегу ручейка. Дальше по следам идти смысла не было, я убедился, что олени уже начали весеннее перемещение, и по своей лыжне повернул обратно. Подходя к той поляне, я увидел у себя под ногами отважно, медленно, целеустремлённо шествующую малость, очень похожую на паука. Но таких бесстрашных героев я видел и в относительно тёплые дни даже в феврале! Существо это шестиногое, а значит — насекомое! Профессор Иркутского университета Андрей Фетисов однажды сказал студентам: «Если вы встретите слона на шести ногах — это насекомое!» Кстати, сейчас энцефалитного клеща даже в печати называют насекомым. Это неверно, у него восемь ног, а значит, он родня паукам. Шестиногий путешественник оказался не одиночкой, немного дальше поверхность снега и даже моя лыжня просто темнели от обилия движущихся и просто прыгающих вертикально вверх отчаянных крошек. Их было невообразимое количество, многие длиною тела не достигали и трёх миллиметров, это так называемые снежные блошки. Кроме них, здесь были насекоминки покрупнее — жуки стафилиниды, их было меньше. То-то, сюда собралась вся пернатая рать лесная: от синиц гаечек, поползней, кедровок до соек. Сколько еды! Только вот мелкая она, едва ли накушаешься и за световой день. Солнечное тепло сквозь снег чуть подогрело землю, она очнулась, радостно вздохнула и отправила наверх своих подданных — тоже проснувшихся насекоминок, посмотреть, как там: скоро ли растает белый властелин зимы. Насекомых было так много, что мне не сразу удалось набрать котелок чистого снега для чая. Из прошлых наблюдений я знаю, что на ночь они сквозь пористый снег вернутся домой.
Лоси в это время ещё никуда не спешат, они живут на том участке долины, который выбрали для зимовки. След такого постояльца пересёк мой путь уже после меня, и я решил пройти, чтобы определить, какого он пола и возраста. Идти долго не пришлось, на поверхности наста лежал один рог, на нём — пара капелек запёкшейся крови. Как известно, копытные тайги, кто ещё осенью, кто весною рога — мужское своё отличие — ежегодно сбрасывают. Этот лось молодой, поскольку рог маленький, аккуратный — два всего-то отростка. Второй рог может быть уже сброшен — сами они отваливаются, стоит задеть за что-нибудь. Оглядывая в бинокль лежащий передо мною склон, я увидел и хозяина. Вид у него был забавный: в сторону от ушей нелепо торчал лишь один рог, второй был у меня в руке. Не сегодня-завтра зверь лишится и его. Тогда некоторое время он будет походить на лосиху.
Вчера был очень тёплый апрельский день, и снег в лесу с поверхности размяк. Ночью же приморозило, и вот он — «железный» наст, и лютый враг, и закадычный друг таёжным обитателям. Волк, рысь, росомаха и многие другие животные пошли на охоту по «асфальту», лоси же, изюбри, северные олени, козули, если кто погонит их, проламывают жёсткую корку наста, края которой, как стеклом, режут им ноги. В это время копытные ходят мало, берегут ноги. Но в некоторых местах наст столь прочен, что выдерживает и лося, и медведя, они оставляют на нём только царапины.
Предполагая пересечь долину Сосновки, я спустился с длинного пологого склона и сразу же увидел два следа: лось прыжками, медведь — за ним. Ясно, что медведь только что покинул берлогу. Упустить случай найти её я не мог, и отправился по этим следам «в пяту». И прошёл всего-то с километр. Медведь вылез сегодня на рассвете и, прежде чем отправиться «в даль туманную», выправил некоторые хозяйские заботы. В пяти-шести местах от берлоги он сломал несколько маленьких ёлочек, каждую переломил пополам (я весело представил себе, как он ломал их «через колено» с видом озабоченного хозяина) и, сложив вместе, засунул во вход, удачно его замаскировав. Вот откажи медведю в сообразительности, даже в долгосрочном прогнозировании событий, ведь он спрятал берлогу от возможного конкурента грядущей осенью! Известно, что медведь занимает иногда чужую берлогу, если её, конечно, не замаскировать вот таким тщательным, талантливым способом… А может быть, это знак, что у неё есть хозяин, и его право уважается.
…Лося медведь увидел, только что закончив эту работу. И сразу же бросился за добычей. Поскольку лось, судя по следам, пошёл прыжками, а не своей знаменитой рысью, было ясно, что расстояние между ними было небольшим, и оба видели друг друга. Обследовав берлогу, в которой выразительно пахло зимовщиком, измерив камеру, описав окружающий ландшафт, я пошёл выяснить, чем закончилась погоня. Делать это надо было крайне осторожно, медведь у добычи очень опасен. Но наст на этот раз спас лося — не проваливаясь, зверь добежал до обтаявшей речной террасы и, конечно, сразу же оторвался от преследователя.
Время «железного» наста однажды подарило мне случай, объясняющий «наблюдения» некоторыми «очевидцами» следов снежного человека. Снег уже был невысокий, и я ходил по тайге без лыж. Для поиска признаков весеннего пребывания лосей на участке долины горной речки я устроил простенькую стоянку дня на три. Уходил утром, возвращался к сумеркам. Однажды после очень тёплого дня, когда снега повсюду быстро таяли, подходя к своему шалашу, я увидел огромные, почти в полметра длиною следа человека! Они вели от моего жилища в ту сторону, куда утром я ушёл. Стало не по себе, что же это за пришелец здесь бродит? Что за гигант? И где он сейчас? Но догадка пришла быстро: это же мои утренние следы! Яркое солнце разогрело снег, и следы расползлись во все стороны. Так увеличивает следы и летняя грязь у таёжного ключа, не раз видел. Отсюда человеку несведущему рукой подать до измышлений о встрече со снежным человеком, вон, даже на Кольском полуострове их «видят»! Особенно часто можно видеть «следы йети» весною, в период так называемого «распара», когда днём по тайге на лыжах не пройдёшь и сотни метров — снег мокрый до самой земли. 
Лавину в эту пору спустить ничего не стоит. Чтобы не попасть в распар снега (середина дня), со стоянки я вышел на рассвете. Иду уже часа три, теперь мне надо пересечь этот крутоватый склон, поросший редкими соснами… Сначала я ничего не понял: деревья вдруг медленно и беззвучно поплыли вверх по склону, а под ногами вслед за этим явственно зашуршало. Глянул под ноги: я медленно еду вниз по склону, хотя лыжи направлены поперёк него. Мгновенно обожгла догадка: я спустил лавину! Сейчас, стремительно набирая скорость, снег захватит меня и понесёт вниз. Лыжи уже скользят по оголившейся траве, они почти неуправляемы. Вот-вот накроет пластом идущего сверху снега. Рывком бросившись вниз по склону, я изо всей силы обнял первое попавшееся на пути нетолстое дерево, так что навалившийся снег не смог оторвать меня от спасительного ствола. Снег понёсся вниз, ломая все сухостоины и валёжины на своём пути, обламывая нижние ветви деревьев, отдирая от земли отдельные глыбы камня. В самом низу поднялся грохот, взметнулось облако снежной пыли, и всё стихло. Убедившись, что сверху снега больше не будет, и не желая дальше идти поперёк склона, я, отойдя назад, стал спускаться к месту, где лавина остановилась, погибла. Да-а-а, зрелище запоминающееся, что бы от меня осталось, не успей я обняться с деревом… Не припомню, чтобы ещё кого-нибудь за целую жизнь так обнимал, как ту сосну.

ОДА ЦАРСТВУ ДРУЖНЫХ ПИГМЕЕВ

Наевшись почти прижатых к поверхности снега лютым предутренним морозом мёрзлых веточек ивы среди зарослей кустарниковой берёзы — ерника, лосиха вышла на опушку густого елового леса. Здесь она остановилась, послушала, поводя огромными ушами во все стороны, постояла как бы в раздумье и, выдохнув клубы пара, который тут же превратился в невесомый ледяной шар, остановившийся в воздухе, легла под кроной дерева. Бурая, почти чёрная шерсть на фоне тёмного елового леса скрыла зверя, он же отсюда хорошо прослушивал-просматривал расстилающийся простор, заросли невысокого ерника. Такие места — излюбленные дневные укрытия лосей для отдыха. Заросли ерника — их называют калтусами — большие или маленькие, встречаются едва ли не в каждой речной долине, и занимают иногда многие гектары. Ерники отчего-то особенно охотно селятся-процветают в местах близкого залегания вечной мерзлоты. К примеру, в вершине Тышея из системы Кулинги, притока Лены, вечная мерзлота царствует в виде тридцатиметровой толщины колоссальной линзы, залегающей сразу же под поверхностью. В простор, занятый ерниками, изредка внедряются ели, иногда лиственницы, и очень редко осины, но все они корявые, уродливые.
Среди роскошного рослого племени белых берёз карликовые ерники — пигмеи, но зато очень дружные; бесчисленные тоненькие, стройные их стволики ни одного из своих не дадут в обиду. Стоят они так плотно, так выровнялись в один рост, что единый порыв ветра враз качает их все, и протиснуться сквозь их заросли порою и зайцу невозможно. Особенно значительны заросли ерника в долинах северных рек из системы притоков Лены, Витима, Ангары, Нижней Тунгуски. Лося, идущего там по краю калтуса, на границе леса видно издалека. Однако в глубину таких обширных калтусов заходить звери обычно избегают; все дикие лесные животные на открытом пространстве чувствуют себя незащищёнными.
Зачем лоси выходят в калтуса? Когда-то, занимаясь изучением экологии этих животных, я предположил, что, конечно, приходят они откушать побегов этих ерников. Однако, походив по следам лосей, я почти не находил скушенных стволиков, так — изредка, даже как-то нехотя, представил — поморщившись. Внимательно присматриваясь к поедям, к тому, что и сколько лоси едят в зарослях ерников, я увидел: они подчистую изводят… побеги прячущихся в снегу крошечных ивочек! Стоит кустику ивочки за лето вырасти выше уровня снега, который будет здесь зимою, его обязательно подстрижёт лось. Так ерниковое содружество «откупается» чужаками, крадучись пробирающимися кое-где в их владения. И то правда, что эти «чужаки» ивочки робко, не сплошными зарослями поселяются обычно там, где ерникам не особо нравится. На разрежениях вдоль опушек леса, и узенькой полоской вдоль берегов речки-ручья, струящегося по самому дну долины.
Вторгшегося в их владения того же лося ерники встречают дружным отпором — плотной стеною из стволиков, а в зимнюю пору в этом им охотно помогает мороз. Короткие побеги на стволиках и веточках он превращает в «колючую проволоку», до того они мёрзлые прочны и остры. Кстати, знаменитый камус, шкура с ног копытных животных — изобретение матери-природы прежде всего для хода по ерникам, как защита от их «колючей проволоки». Однако сообразительным лосям, попавшим в беду, ерники решительно помогают: преследуемый стаей волков лось забегает в густые их заросли и останавливается. Здесь у хищников нет свободы перемещения, как раз получишь рогами или смертоносным копытом. Но волки могут голодать хоть неделю, а лось должен есть каждый день, и не один раз. Я когда-то определил: за несколько суток взрослый лось съедает километры (!) тонких побегов ивы, рябины, осины, берёзы (если съеденное вытянуть в одну линию). Лосям очень нравится окраска ерников, и звери раскрасились в их цвет — бурый. Издали смотришь на сплошные заросли ерника — это как расстеленная огромная шкура лося. Лоси, чтобы быть менее заметными на калтусе, приняли его раскраску как маскировку, явление это широко распространено в природе.
Человек из ерника тоже извлёк пользу, но пока малую только одну корысть: из его стволиков получаются наилучшие мётлы, вон они на улицах у дворников.
В жизни природы калтусы с их несметным богатством — ерниками (наиболее распространена берёзка круглолистая) играют очень важную роль. Это, как говорят учёные, самостоятельный биоценоз, сообщество со своими законами существования. Наверное, самая важная роль — они препятствуют таянию вечной мерзлоты и задерживают сток поверхностных вод. Обычно по дну, а то и поперёк склона, долины, занятой калтусом, тихо струится потайной ручеёк. Он узенький — перешагнуть можно, но глубоко пропиливший тело калтуса. 
Вода его люто холодная, но не этим она особенно нравится харюзкам. Рыбка даже из неблизкой реки поднимается сюда на лето по расчёту, со смыслом. Можно и икру выметать вдали от прожорливого вражины — речных бычков, и насекомины съедобной в калтусах летом немерено, сама с берегов падает. Ленки даже заходят, но этих редко увидишь, под берегами прячутся, осторожничают. Неуютно крупной рыбе в малом пространстве между близкими берегами. 
Калтусы заслуженно уважает разноплемённое пернатое царство: гнёзда тем, кто на земле гнездится, и прятать особо не надо, кто их там, в море травы и кустов найдёт? Даже глухари! Тихонько иду как-то краем леса вдоль широкой калтусной долины и ещё издали вижу: прямо ко мне невысоко над ерниками летит глухарка. Остановился. Птица поравнялась со мною (я даже дыхание задержал) и, не заметив неподвижную живность, села в двух десятках шагов. На минуту замерла, потом повернула туда-сюда голову, наклонила её, шагнула, постояла. Прошла уверенно с десяток шагов и тихо сказала: квоок. Я аж вздрогнул — со всех сторон, откуда ни возьмись, к ней кинулись, громко шурша прошлогодними листьями, пёстренькие, полосатенькие комочки на тоненьких ножках. Глухарята! Они тут же засуетились около матери. Но моё короткое испуганное движение мать заметила, увидела наконец-то опасность, да совсем рядом. 
Что тут началось! Глухарка в совсем другой тональности, прямо панически закричала, волоча крыло и распустив хвост, кинулась прямо ко мне. Я успел заметить, что глухарята, их было с десяток, стремительно, взрывом, с громким шорохом, кинулись в разные стороны и мгновенно пропали. Всё враз стихло, кроме воплей матери. Но один птенец, подскочив мне прямо под ноги, засунул головёнку под сухой лист и замер. Мать же — о великое материнское чувство! — волоча бессильно крылья и громко стеная, заметалась туда-сюда. Лови скорее её, она же беспомощна, это же лёгкая добыча! Но я знаю, чем это кончится: она, зорко следя за врагом, отведёт опасность подальше от цыплят и, легко взлетев, оставит его с носом. Поэтому, чтобы не нервировать мать, я скорее пошёл в обратную сторону, неотрывно глядя под ноги, чтобы не наступить на глухарёнка, они же затаились где-то поблизости.
По калтусу, где глухарка вывела потомство, разбросано множество ярких ягод перезимовавшей клюквы. Это для неё неистощимый запас продуктов, глухарята же пока питаются беспозвоночной живностью, тоже в ерниках неисчислимой. Пройдя дальше вдоль этого калтуса, сначала услышал божественные проникновенные клики журавлей, потом увидел их самих. Эти собрались сюда тоже отведать клюквы, она растёт почти на всех калтусах, где есть открытые болотистые участки.
Ерники, несмотря на свою нетерпимость к чужакам, «разрешают» кое-где иметь у себя поляны, которые зарастают различными травами. За ними летом, а также в снежное время приходят козули и изюбри, они даже копытить в снегу эти травы-вётошь научились. Словом, калтуса, поросшие ерником, — богатые угодья для разноплемённого лесного люда, от мышевидных грызунов, птиц до лося, волка, медведя. Все находят здесь пищу и укрытие. Даже кабарга, житель скалистых склонов, спускается иногда в близкий калтус отведать махоньких лишайников, растущих на тонких стволиках ерничин.
Необычайно хорошо на душе, когда после весеннего снегового заряда или короткого ночного дождика ты идёшь по краю калтуса против встающего солнца. Калтус тогда до душевного ликования расцвечен всеми цветами радуги. Море сверкающих бриллиантов! Это первые лучи солнца, только что поднявшегося над дальним краем леса, осветили всё пространство калтуса. И вместо крошечных комочков снега на всех-всех веточках висят капельки прозрачнейшей воды, в которых, как в слезах радости, играет яркое солнышко. А если ещё и порыв лёгкого ветерка качнёт их!
Чудное зрелище летний калтус. Море ровной, густой-густой зелени. Качнёт налетевший из близкого распадка порыв разогретого дневного ветра — весь он закачается волнами. Садись в лодку и плыви в изумрудно-бирюзовое царство лесной сказки…
Зимний калтус — картина жёсткая, ерник часто укрывается осевшим ледяным туманом-изморозью и, при полном, казалось, безветрии тонко-тонко то ли звенит, то ли шуршит на пределе слуха от струящегося жгучего хиуза. Это когда за сорок мороза.
Осень на калтуса приходит раньше, чем в близкие леса долины. Оно и понятно: с неба холод, под ногами — вечная мерзлота. И первыми запылают тогда красным и бордовым цветом круглолистые берёзки — хозяйки калтуса. Листочки их — как монетки из чистейшей красной меди. Долго держатся на веточках, до снегов украшая родину свою — калтус, царство дружных пигмеев.

«КОМАР-ПОРА»

Маркелыч должен был вернуться ещё два дня назад. Но установилась июльская жара, дождей и туманов долго не было, потому я предположил, что, как это обычно и бывает, зверь на солонец не приходит. Охотник ждёт там напрасно. Разрешение на добычу изюбря — мяса для питания отряда — у нас одно на двоих, и мы сидим на солонце по очереди несколько дней. Наш эпидемиологический отряд по изучению природно-очаговых инфекций (прежде всего клещевого энцефалита) стоит в заброшенном посёлке лесозаготовителей Сахире. Рядом шумит река Белая. В десятке километров выше по течению на её левом берегу высится грандиозный утёс с выразительным названием Балда. Балда он и есть, поскольку намертво перегородил путь человеческой тропе вверх по реке. Правда, есть ему некоторое оправдание: он устроил на реке глубокое улово, в котором бывают даже таймени. В конце июня я поймал тут на спиннинг почти десятикилограммового хищника. 
Неподалёку от Балды давным-давно Маркелыч устроил солонец. Леса тут девственные, людей почти не бывает, и зверь водится. Лесозаготовители опустошили долину Белой, вырубили лес снизу по течению только до Сахира.
…Боже, какая стоит жара! Гнус — разноплеменная лесная банда кровопийц — безраздельные хозяева тайги. Если по-современному, очень красиво, с нотками восхищения — криминал! У банды строгий порядок ежедневного выхода «на дело»: утро и вечер — время в основном комара, мошки и мокреца (этот самый гнусный, самый мелкий, пыль едучая, пёстренький, похож на москита). Дневная жара в распоряжении слепней и оводов. Попутно замечу, что слепня и овода в публикациях иногда не различают. Но слепень (его ещё называют паутом) пьёт кровь, а овод — нет, хотя его (их два вида, подкожный и носоглоточный) копытные животные боятся больше кровососа. Овод вьётся у носа или под брюхом и лёгким касанием приклеивает яйца к волоскам. Из яиц вскоре вылупляется потомство, которое переползает и устраивается кто под кожей, просверлив её (обычно на спине животного — подкожный), кто в носоглотке (яйца овод впрыснул в нос оленя, лося, изюбря, козули).
В тайге нашей за лето все эти паразиты из животных-жертв выпивают много крови. А от носоглоточного овода, случается, гибнут даже взрослые лоси. Увеличиваясь в размерах, личинки забивают носоглотку, и животное задыхается. 
Как-то в детстве, после работы с отцом в лесу на заготовке берёзовых чурок для постройки телег и саней, я босиком, сидя на лошади, поехал поить её к речке. И чуть не слетел на землю — до того больно ужалил меня слепень. А каково лосям, которых они «едят» весь день! К счастью, таких особо крупных слепней мало в тайге, местное население называет их «лосиный паут». Слепни нападают даже на самолёт АН-2, приземлившийся где-нибудь в Жигалове, присаживаются на борта, пытаются жалить.
Вчера к ночи всё же собрался небольшой дождик, и появилась надежда, что изюбрь на солонец придёт. Дождь размягчает подсоленную землю, звери это знают и охотнее приходят её мокрую поесть. Решаю наутро идти на смену Маркелычу, но вскоре у нас в Сахире он объявился сам. Весь его вид говорил об удаче. Теперь наша забота — идти за мясом. Там мы срубим плот и сплавим груз в Сахир.
Этой картины — а прошло уже более сорока лет — мне не забыть вовек. Вся туша несколько часов назад добытого зверя была покрыта толщиною сантиметра в три слоем, состоящим из бесчисленного множества копошащихся слепней-паутов! Те, которые сели только что, энергично расталкивая прилетевших ранее, лезли вниз, хотя крови напиться не могли, она давно свернулась. Тут были представители четырёх видов: самый маленький, разноцветный, и самый большой, величиной со шмеля, зловеще рыжей окраски, 
с огромной блестящей головой-глазищами. Этот в полёте гудит тяжёлым низким голосом. Такой вот и укусил меня в детстве. Только мы появились, кровопийцы решили заняться нами. Вокруг каждого одновременно закружилось множество их. Некоторые летели навстречу друг другу и громко сталкивались. Шум-жужжание от сотен насекомых стоял такой, что мешал разговору! Ни одному из них вкусить своей крови мы не дали, конечно, но каково сейчас в тайге любому зверю!..
Июль для крупных животных в этом смысле самый тяжёлый месяц. Энцефалитный клещ, правда, пошёл на убыль, но все остальные кровопийцы только усилили активность. Более того, к осени, когда и эти устанут зверствовать, объявляется ещё один кроволакатель — муха оленья кровососка. У этой ну прямо специальное приспособление: как только она сядет на шерсть животного и попытается пролезть к коже, крылья, теперь ей мешающие, «отстреливаются». Кровососка будет жить на коже зверя до весны. 
В иной год, как и в нынешний, особенно благоприятный для развития кровососов, бывает их в тайге невообразимое количество. Сунься-ка на лошадях… Массовая их активность, за исключением немногих часов на рассвете, да ещё в дождливую погоду, не даёт зверям покоя практически в течение полных суток. Банду эту какой-то абориген, наверное, со зла назвал очень выразительно: гнус. Гнус — значит все вместе взятые: клещ, комар, мошка, мокрец, слепень, овод, оленья кровососка, муха-жигалка. С глубоким сочувствием, бывало, наблюдаешь в тайге за зверем: быстро наклонится, схватит два-три пучочка травы или лишайника в подгольцовье, и — прыжками метров пятьдесят. Там резкая остановка, два-три быстрых наклона головы, и всё бесконечно повторяется. Прилечь нельзя — облепят, как ту добычу Маркелыча. 
Как звери приспосабливаются? Разные виды оленей, уберегаются по-своему. Лоси и отчасти изюбри в самые тяжёлые часы активности кровососов отлёживаются в воде озёр или речных стариц. Изюбри, те, которые на лето поднимаются в высокогорье, дневную жару с её слепнями проводят лёжа на обдуваемых возвышениях. Козули и кабарожки забиваются в густые заросли, а таёжные северные олени возлежат на снежниках, там комара-мошки меньше. Но и на вершине — какое уж тут спасение… Поднимаюсь как-то на гольцовую вершину — перевал через полуостров Святой Нос на Байкале. Рядом снежник, довольно свежий навстречу ветерок. Комаров — ни единого. Вот, думаю, отдохну на лишайниковом валуне, комарьё-то далеко внизу в тайге осталось. Только снял котомку-панягу, сел на камень — туча комаров набросилась на лицо и руки! Откуда взялись?! А я их сам принёс. Надену панягу, тронусь — все исчезают: сначала выстраиваются от встречного ветра позади, а вскоре густо садятся на мой груз и едут до следующей остановки. Ну, не досада ли? Сам себе и везёшь их, братву эту.
В научной экологической литературе описан случай гибели многих десятков (!) взрослых людей, от гнуса-комара, в основном: он выпил из них смертельно много крови. Случилось это на реке Печоре в начале прошлого века. Вот что такое «маленький комарик на воздушном шарике», когда его слишком много. Я припоминаю случай со мною: однажды за три часа хода по тайге Хамар-Дабана снял с себя 98 клещей. Не сними их вовремя — съедят! Жители лесных поселений, охотники, геологи, таёжные строители знают по себе, что такое гнус — он может приостановить любое дело. При строительстве Братской ГЭС из-за вылета невообразимого количества мошки и мокреца работы в некоторые дни почти прекращались. Там по изучению возможности облегчить труд строителей работал даже отряд эпидемиологов. Столетия защитой от гнуса у людей и домашних животных были дымокур, дёготь и сетка на лицо. В середине прошлого века у нас появился диметилфталат, затем репудин, после дэта. Для мокреца, например, противокомариная сетка — это тьфу! — ворота широченные, мокрец же размером всего в один миллиметр.
Но ведь не просто же так существует в природе обилие этих кровососов. Есть ли ему оправдание или хотя бы объяснение? Да, есть. Не так давно учёные обнаружили, что кровососы осуществляют в природе важный обмен — миграцию микроэлементов и вирусов из крови жертв, которые, впрочем, едва ли рады этому. Ну, а главное: на разных этапах развития яиц, личинок, куколок, имаго (взрослых форм) ими питаются водные и сухопутные беспозвоночные, рыбы, птицы, млекопитающие (те же насекомоядные). Всё в природе взаимосвязано, и связи эти изучает наука экология.
Июль же в народе очень образно и назван «комар-пора», лучше бы сказать «гнус-пора», а то и «гнусная пора»…

У КОЛЫБЕЛИ РЕКИ ВЕЛИКОЙ

Трудами археологов установлено, что заселение североамериканского континента произошло выходцами из Азии в исторически недавнее время. Несколько тысяч лет назад между этими континентами существовала названная впоследствии Берингийской сушей узкая перемычка, которою и воспользовались отчаянные первопроходцы одного из коренных народов Азии. Это доказано советско-американской экспедицией под руководством великого археолога академика Алексея Павловича Окладникова.
— Как Вы думаете, — обращается ко мне Клаус, — могла ли сыграть свою роль река Лена как возможный путь в этом проникновении? 
— Судя по её, — отвечаю, — широтному пересечению Азии, конечно, по крайней мере, до 65 градуса северной широты люди могли идти в нужном направлении, а приблизительно от широты нынешнего Якутска до Охотского моря оставалось ещё около тысячи километров по суше. Хотя люди могли от устья Лены и морем добраться до Аляски. Но они, конечно, не ставили целью добраться именно до Аляски, расселение шло медленно, осваивая новые пространства на востоке.
Клаус Бернардц — писатель, журналист, доктор философии, специальный корреспондент немецкого телевидения (АРД) по России. Мировую известность принесли ему более двадцати документальных телевизионных фильмов, среди которых особенно значимы: «Волга-Волга», «Мир реки — реки мира», «Баллада о Байкале». По последнему фильму он написал одноимённую книгу.
Ныне Клаус снимает фильм о Лене как одной из десяти величайших рек мира, и в начале работы ему нужен исток — самый первый ключик её рождения.
…После двух дней трудного хода по крутым горным подъёмам от Байкала, таёжному бездорожью, звериным тропам, бродам через горные потоки и «слепого» прохода, когда в бескрайних густых зарослях кустарниковой берёзы не видишь, куда ступает нога, мы оказались на берегу узенького — в метр — ручейка, вытекающего из довольно большого в каменных берегах озера. Оно лежит среди гольцовых вершин, украшенных пятнами слежавшегося снега и ярко-зелёными куртинами высокогорного кустарника — кедрового стланика. Позади нас на пригорочке стоит часовенка, которую с помощниками поставил работник Байкало-Ленского заповедника Владимир Трапезников, он же прибил здесь на одинокое дерево знак: «Исток Лены».
— Вот, Клаус, — говорю я. — Это и есть начало Большой Лены, начало главного её рукава. Там, ниже по течению будет ещё два заметных притока: Лена Шартлинская и Лена Малая. Таким образом, верховье Лены составляют три Лены, однако по-бурятски здесь Лена называлась Зулхэ, а дальше вплоть до устья по-эвенкийски Елюене (Большая река). Это слово русские первопроходцы, вероятно, и превратили в Лену, о которой впервые услышали в Туруханском остроге на Енисее в 1619 году.
События развивались стремительно, нам бы сейчас в работе такую оперативность! В том же году воевода М. Годунов дал «наказную память» енисейским служилым людям: выйти на реку, построить коч и плыть вниз «смотреть того подлинно, откуда та река выпала и куда устьем… в какое море впала». Было отправлено несколько отрядов, и первым зимою 1623 года на Елюене вышел отряд Пантелеймона Пянды. Весною он построил коч и «за льдом» пошёл вниз. Приблизительно от нынешнего Якутска отряд повернул вверх по течению до верховий, и за одно лето прошёл в общем около четырёх тысяч километров, открыв и самый удобный путь от Ангары к Лене (Ангара — Преображенка на Нижней Тунгуске — Киренск, так этот путь выглядит сегодня). И уже в 1644 году русские добрались до истока Лены: «Ленская-де вершина от Иголикты реки недалеко… А течёт Лена река вершина из ключей, а подошла та вершина Ленская к Ламе близко» (Ламой тогда называли Байкал). В 1667 году на «чертеже всей России» Петра Годунова появилось и первое схематическое изображение водосбора Лены.
Клаус внимательно слушает, записывает. И вдруг он садится на самый берег, ноги в резиновых сапогах в воду, глубина по щиколотку. Я на другом берегу, напротив, делаю то же самое. Мы сидим друг против друга, наши колени едва не соприкасаются. Из-под плоского камня, на который я наступил, выскочил харюзишка, остановился, пёрышки растопырил: что за шуточки?! Клауса озарила отличная режиссёрская находка. Каково это будет смотреться там, ниже по реке, где её ширина — несколько десятков километров. А в устье, куда заходят и океанские корабли!
Съемочная группа ведь и там будет работать.
— Но, Клаус, — продолжаю я. — Долгое время коренным истоком Лены считался правый рукав — Лена Шартлинская, по ней первопроходцы и поднялись до «Ламы близко», там всего километров восемь. Однако описан он был Олегом Гусевым только в 1959 году. Рукав же левый, в вершине которого мы сейчас сидим, геодезистами, картографами признан главным, и потому назван Большой Леной. Он описан совсем недавно, в 1996 году. Всё это территория Байкало-Ленского государственного природного заповедника, решением Правительства России он выделен, как и все заповедники, навечно, а значит, остаётся в неприкосновенности.
…И вот теперь, Клаус, позвольте выложить Вам истину, — говорю я. — Если быть предельно точным, исток Большой Лены, первые её капли на подставленные ладони, дрожащие от азартного ощущения таинства рождения великого Начала, не здесь!
— ??!
— Идёмте за мною.
Съёмочная группа, закончившая работу, озадаченно переглянулась и неуверенно потянулась по берегу следом в противоположный его конец — около километра хода. Поднимаемся вдоль узенького ручейка до небольшого озера, его никогда не увидишь снизу от озера большого — упрятано как истинное таинство! В озерке плавают харюзишки, а у берега на камне как налимчик лежит голец сибирский, потайной обитатель этих краёв. В озерко впадает тут же из-под каменной террасы рождённый ручеёк в ладонь шириною. Рядом ещё четыре таких же, но этот самый крупный, на нём «гремит» даже водопадик, тоже в ладонь высотою. Если здесь остановиться и оглянуться назад, откуда пришли, видна широкая разработанная долина — ровное понижение, по которому, шустро повиливая, устремляется к большому озеру ручей в коренных берегах. Он собрал вместе святую, только что рождённую водичку всех этих пяти ручейков и понёс в большое озеро, в Лену, в вечность.
— Вот, Клаус, это и есть самый-самый исток великой Лены! — Впервые, когда я обнаружил его в 1996 году, я радостно завыл от приступа озарения, от ощущения свидетельства рождения великого природного Начала.
Как редко в жизни посещает нас это счастье, как долго — всю жизнь во всех красках оно помнится, поддерживая в часы провала, долгого невезения, гибели надежды. Слава Богу, что бывает такое счастье с нами!
…Назавтра, вызвав вертолёт, мы вернулись в Иркутск, съёмочную группу Клауса ждали Шишкинские писаницы на Лене у Верхоленска, и затем — далёкий путь по великой реке вплоть до её устья, в 4270 километрах отсюда.

БОЛЬШАЯ ЛУНА НАД АРАКОЛОМ

Ах, какие яркие полнолунные ночи начались на Араколе! Уже в раннем вечеру круглая, свеженько румяная от мороза луна поднимается над лесом. Освещенный ее яркостью, вмиг засеребрившись, он благоговейно замирает. Одних своих обитателей — дневных — он уже отправил на отдых, другие — ночные — еще не вышли из дневных укрытий. Но вот сейчас, с минуты на минуту в этом редкостойном березнике прострочит белое привидение. Это заяц проложил там свою тропу и крепко утоптал ее, пробегая от места ночевки к местам кормежки. Надо плотно закусить, и скорее обратно в теплое убежище. Целый день сидеть там, а морозы-то за сорок! 
Зима — трудное время не только для людей. У них хоть есть теплые жилища, а каково диким животным? Как, где, какими природными приспособлениями спасаются все, кто населяет зимние наши леса?
На берегах Анги, — не лес вокруг — струны из лиственниц! Пологие горы, деревья на них в серебре изморози, встающее солнце или луна полная играют радужным мерцанием в их кронах. Этот показатель сорокаградусного мороза — награда лесу за терпение. Когда теплеет, он лишается своего наряда.
С легким, таинственным потрескиванием (никогда не уловишь точно, откуда донеслось) совершается еще одно чудо зимнего леса — идущая наледь. Нет, не та, что разливается на реке, но та, что сочится с берегов. Всю жизнь вижу в тайге нашей это диво, и не могу привыкнуть. Мороз — лед в камень превращает, деревья рядом рвутся с пушечным грохотом, дым из зимовья отказывается лезть вверх, а она — водичка святая — тихонечко, такими мягкими толчками течет — пробирается по закаменевшему от мороза льду.
Из этой наледи мне брать воду. Сейчас Владимир уезжает, оставляет меня в этом зимовье на несколько дней «поснимать — пописать — походить».
— Содни, пара, за сорок — чудесным качугским, «леншким» наречием заявляет он, входя в зимовье. — Содни не ходи, поморозишься! Тожно полегше было. 
Вот, это-то мне и надо, не поморозиться, конечно, а посмотреть, что и как в лесу. Говорю: 
— Ты же мне вон какую одёжку-обувку выдал!
Владимир Александрович Бутаков из деревни Анга Качугского района привёз меня сюда — на Аракол. Он — большой любитель и знаток этого Ленского края, знаток жизни природы. Вместе с женой Людмилой они готовы в любое время принять любого гостя, очень радушные люди. Владимир сам предложил мне эту поездку.
Семью эту я знаю давно, много раз у них бывал. В ней царит дух уважения, добросердечия, благожелательности ко всему, что их окружает. И конечно, они очень трудолюбивы, обязательны, всегда придут на помощь своим соседям и односельчанам.
Каждое утро неподалеку — из зимовья слышно — раздается вопросительное: «Крук?» Я затаюсь, не выхожу наружу. Через какое-то время: «Крук?» — поближе. Старого мудрого ворона не обманешь, дым-то из трубы зачем? Значит, постоялец дома, и еще неизвестно, что от него можно ожидать. Хотя, кажется, не вражина, иначе зачем каждое утро на чурке оставляет что-нибудь съестное, а сам уходит на весь день.
У ворона я насчитал когда-то около десятка интонаций: от вопроса, удивления, озадаченности до удовлетворения узнаванием (а-а, это тот самый), Фока не пропустил ни одного утра, чтобы не поприветствовать меня. На его «Крук?» я отвечал: «Крук! Крук!» Мол, дома, дома, и он улетал. Но всегда, вернувшись вечером, я видел у зимовья его следы, а мой гостинец с чурки исчезал.
Этих птиц можно назвать интеллектуалами леса — всё они видели, всё они знают. Не случайно у скандинавов, у жителей Гренландии ворон — птица священная. Коренные жители некоторых окраин России считали так же. В наших лесах это самые знатные санитары, они способны кое-что «догрызть» даже после волчьего пира.
Вот и прошли дни интереснейшего общения с некоторыми обитателями ангинских лесов. Удивило разнообразие живого: на снегу следы козуль, зайцев, белок, колонков, волков. В кронах слышны голоса синичек-гаичек, поползней, дятлов, клестов, чечеток, рябчиков. В зимовье шуршат по ночам мыши и полевки, даже землеройку видел. В роду этих последних числится самый махонький зверь тайги — крошечная землеройка. «Зверь» этот весит всего полтора грамма, а чтобы не пропасть с голоду, он съедает за сутки больше своего веса. Примерно так: перестал жевать, и тут же умер с голоду. Каково ему зимою! Где насекомые — его еда? Но там, в снежной темнице пробирается он среди лесного хлама и находит то, что ему надо.
— Но чо, пара, как дела? — спрашивает Владимир, он приехал час назад, меня еще не было в зимовье.
— Во!
И я рассказываю великолепному моему слушателю о том, что видел. О чем и рассказал здесь. Теперь надо приехать сюда в феврале, когда хлынет в леса не серебряный свет полной луны, а яркое, пахнущее весною солнышко.

Потрошители лиственничной коры
Остановился среди зарослей молодых листвяшек. Не так холодно, деревца нарядил не мороз, но близкая наледь, она парит, и пар оседает на веточках. Стволы деревьев в буроватой шелушащейся коре. Кора загнутыми ломтиками отстала от ствола, и, как рассказали мне длиннохвостые синицы, там упрятались на зиму какие-то крошечные насекоминки.
Синичек этих ни с какой иной птичкой не спутаешь. Вот дети наши покупают кругленькую сосательную сладость на длинной палочке, так если конфетку эту окрасить белым, поставить на ней две точки — глазки, и полоску — клювик, коротенькую тушку мазнуть желтоватым, а палочку черным, это и будет длиннохвостая синица.
В чем жизнь держится! Эти крохи, меж тем, тихонько то ли пересвистываются, то ли перетрескиваются, уверенно, быстро перелетая, обследуют любую малость в коре дерева. При этом, конечно, то вниз головенкой повиснут, то нырком стрельнут куда-то к самому комлю дерева. Маневренность полета изумительна! Это все хвост их длинный — он то сложится палочкой, то раскроется веером — рулит в полете. Эти неунывающие крохи давно уж прокочевали, и затихли их бодренькие голосишки за дальними кустами, а ты стоишь наполненный радостью их видения, тихой любовью к этим редкостно красивым, тонко приспособленным к суровым условиям тайги пичужкам. 

Шумная ватага клестов
Целый день при любом морозе путешествует над тайгою эта веселая компания. Издалека слышна их перекличка: я тут! я тут! я тоже тут! Это они — стайные птицы — перекликаются, чтобы не потеряться. Поодиночке не выжить.
Несколько птиц стремительно снизились над подозрительной лиственницей. Ура! То, что надо! Она вся в шишках, ребята! Мгновенно вся стая рассаживается в кроне и начинает шумный пир. Уморительнейшие позы порою принимают, чтобы дотянуться до шишечки. То одним, то другим, то обоими крылышками держатся на месте за воздух, как колибри, а то и висят вниз головенкой всем телом, чего колибри делать не умеют. Обязательно сам себе при этом, а может, соседу бодренько скажет, судя по озабоченной интонации, что-нибудь вроде: ишь ты, где выросла, поди, дотянись до нее!
То ли ты близко подошел — заметили, струхнули, то ли съели семечки из большинства шишек — враз сорвались и с тем же веселым перекликом понеслись дальше. Под кроною лиственницы в снегу остались дырочки, будто полевки высовывали носы, узнать, морозно ли там, наверху. В дырочках лежат вышелушенные шишки, отработанный материал. В них помаленьку семян остается — мышам, полевкам гостинец от веселой компании клестов. Самая большая стая, которую я видел, состояла из двадцати восьми птиц. То-то шума там было! Они и меня зарядили радостным своим оживлением. Славные пичуги!

Трапезная для волков
На слиянии двух ключей широкие заросли низкорослой березки — ерник. Кто, что там делает, издалека видно, а при тяжелом морозе — и слышно. Два гурана (самцы козули) на рассвете устроили тут кормежку: беззаботно разбрасывают передними ногами невысокий снег, травку какую-то выискивают. А в это время, обходя огромный свой охотничий район, поблизости оказалась разбойничья стая, пять волков. Пришли они сюда не случайно. В глухом лесу прослушивание и обзор пространства затруднены, а тут широкая полоса низкорослых ерников вдоль ключа, а за нею редколесный взгорок, все видно. Несомненно, здесь и раньше они добывали пропитание.
Замечательны волчьи загоны. По сигналу вожака — обычно это опытная волчица — группа разбивается: один или два тихо направляются на путь возможного бегства козуль в одну сторону, столько же должны обрезать путь с другой стороны. Один-два уходят в засаду, остальные, даже если остался один, — идет в нагон. Так волки и схватили обеих козуль.
Я пришел сюда назавтра в полдень. Обычная картина точно рассчитанного загона, снег утоптан большими площадями, на них шерсть жертв, обглоданный череп и обрывки шкур. И радостные следы удачливых охотников. Именно радостные. По ним-то, увиденным в полукилометре отсюда, я и понял, что неподалеку до отвала наелись. Вот идет волк, или бежит по невысокому снегу, и вдруг как запнулся, поскользнулся: то передняя, то задняя нога скользнет набок, то мордой (щекой) провезет по снегу. Словом, в стае царит радостное оживление. По такому следу назад («в пяту») пройдешь и увидишь волчью трапезную.

ДВОЙНИК ИБЭ НА БАЙКАЛЕ

На правом склоне у выхода Силифонова ключа из пологих невысоких увалов, поросших сосной, березой и осиной, кто-то поставил маленькую, на два человека, низенькую, чуть выше метра, юрточку — зимовьишко без окон и с кострищем на земляном полу. Войти в него можно лишь на четвереньках, дверной проём закрывается заслонкой из трех досточек. Мы приехали сюда с отцом на несколько дней, чтобы наколоть клёпок, из которых батя будет делать бочонки. Я уже окончил пятый класс и стал заметным помощником в лесной работе отца.
Прямо перед открытой дверцей нашего жилища стоит осина. Одна из её нижних ветвей, как вылезаешь из юрточки, первой попадает в поле зрения, а на конце её почему-то одинокий листик, пятнышками порыжевший по краям. Этот листик, когда бы ты на него ни посмотрел, даже при полнейшем безветрии, мягко, неторопливо покачивается. Присмотришься, на концах ветвей в кроне заметишь ещё несколько таких же — покачивающихся. «Чего это они вечно качаются, ветра же никакого нету?» — спрашиваю отца. «Осина дерево проклятое, на ней Иуда повесился. Она ни на что не годна, разве только на прясла, а так — гниёт быстро. Листья вот и трясутся с тех пор, позорно им», — отвечает отец. Позже я узнал, что лист осины так устроен, что улавливает самое ничтожное движение воздуха, даже того, который неуловимо стекал вниз или крался вверх по распадку Силифонова ключа.
Ветер от слабого дуновения до свирепого тайфуна-урагана главный владыка на земле, самый яркий в природе символ движения. Он гоняет тысячетонные океанские волны, миллионнотонные поля льдов, перемещает облака с теми же тоннами воды. Он может лететь до шестидесяти метров в секунду, всё сметая на своём пути, и быть причиною других движений-перемещений: песка, снега, нагонов воды на берега рек, озёр.
Помимо общих названий тайфун, ураган, смерч, в мире есть им и конкретные географические названия. Таков ветер Ибэ, свирепствующий в глубине Внутренней Азии. Он царствует в долинах хребтов горной системы Тянь-Шань в так называемых Джунгарских воротах. Ибэ северо-западный ветер, его предвестник — закат солнца в багровые облака. Силы, его рождающие, — перепад температур и давления в местах соприкосновения холодного воздуха горных вершин с тёплым, нагретым на ниже лежащих солнечных склонах. Такие ветры бывают во многих хребтах, но силы Ибэ они мало где достигают. В честь Ибэ в Джунгарских воротах есть даже географическое название: Долина бесов. Очевидцы, пережившие Ибэ в Долине бесов, говорят, что сначала слышится слабый отдалённый гул, как при землетрясении. Затем рывком налетает и стремительно несётся по долине «целая армия всадников», слышны дикие завывания, чередующиеся с оглушительным свистом, «раскаты грома, пальба из пушек, звон колоколов, музыка, пение». В долине между озёрами Алаколь и Эби-Нур Ибэ так разгоняется, что останавливает встречь идущих гружёных верблюдов, а порывы сбоку их даже валят на землю. Он срывает крыши построек, несёт не только песок, но и мелкую гальку. Горы хребта Куруктаг, где Ибэ особенно голосист, у буддистов почитаются священными. В песчаных породах этих гор Ибэ выдувает щели, различные ниши, строит песчаные колонны и дома без крыш, дверей и окон, в которых и рождаются эти дикие завывания. Видимость при Ибэ от туч песка и пыли, бывает, на неделю снижается до полной темноты, об этом говорится уже в древних китайских рукописях. Знаменитый Шелковый путь в этих местах из-за Ибэ должен был изменить направление, чтобы не проходить по Долине бесов. Ибэ полностью засыпал песками древние города во Внутренней Азии, и их покидали жители.
Самые свежие вести о силе ветра принёс тайфун Катрина, который гнул стальные конструкции строений в Новом Орлеане. В России известны постоянные ветры: на арктическом побережье Южак, в районе Новороссийска Бора. В нашем Байкальском крае, помимо знаменитых ветров Ангара, Баргузин, Култук, есть и свой «Ибэ» — это северо-западная Горная (ветер, влетающий в южные ворота Малого Моря, называется Сармою — частный вариант Горной). Горная вылетает на Байкал с Приморского и Байкальского хребтов по долинам-распадкам многих речек, но наибольшей силы, как отмечает Г. И. Галазий (в порывах до 60 м/сек), достигает в районе устий на выходе из сжатия склонов-ущелий рек Сармы, Рытой, Солнцепади и Молокона. Горная коварна кажущейся неожиданностью возникновения, бросками вправо-влево, мощью порывов. На Байкале множество примеров гибели судов, но самый известный — это случай с теплоходом «Шокальский», он, идя недалеко от берега напротив местности Красный Яр, был мгновенно перевёрнут мощнейшим ударом Горной в борт. Другая трагедия произошла с пароходом «Александр Невский» в начале прошлого века. Сильнейшие порывы Сармы стали прижимать пароход, ведущий на буксире три баржи, к скалам, и канат пришлось перерубить. Пароходу удалось отойти от прибрежных скал, а одну баржу выбросило на пологий песчаный берег, и люди, которых было много на баржах, спаслись. Две другие были прижаты к скалам и разбились. Погибло 172 человека.
Мне довелось трижды пережить особенно свирепую Горную, но, к счастью, только на берегу. В районе падей Сурхайта — Енхок на Маломорском побережье был мой стационар по изучению экологии изюбрей и медведей. Жил в палатке месяца по два ежегодно в апреле-мае-июне. Палатка стояла на облесённом устье ручья, там не доставала Горная.
…Вечереет. Я поднимаюсь на высокий крутой остепнённый склон-маряну и подбираю укромное место, чтобы наблюдать кормящихся на марянах животных, затаюсь до рассвета. Вот солнце, посияв на горизонте, погрузилось в чуть подкрашенные алым облака, и я отметил про себя и даже записал в дневник, что завтра будет ветер, и может быть, даже сама Горная. Но я успею спуститься с горы. Каких-либо укрытий — обломков скал на довольно крутом склоне нет, и я просто прилёг на относительно ровной площадочке. Выше меня в облесённых горах чуть шумит ветер, вдали на Байкале изредка кричат недавно вернувшиеся с юга чайки. Вот совсем стемнело. Чтобы на меня случайно не набрёл медведь, я разложил небольшой огонёк и, изредка поглядывая на мутноватое небо, сквозь пелену которого кое-где просматривались звёзды, задремал. Перед самым рассветом я услышал стремительно нарастающий рёв, как от летящего над самой землёю тяжёлого самолёта. Тогда только появились реактивные ТУ-104, и я со сна лихорадочно соображаю: ведь он сейчас тут грохнется! Но рванул ветер, и всё стало ясно: налетела Горная. Пламя моего огонька мгновенно — запомнилось — веером расстелилось над самой землёю, оно загудело, как в топке, и я, закрыв костерок телом, быстро его затушил. Это был бы пожар, поскольку трава на склоне была ещё сухая. Вытянувшись вдоль склона головою к порывам ветра, изо всех сил прижимаясь к земле, я еле удерживался, чтобы не покатиться вниз. Горная гудела недолго, она стихла, улетела, как отрезанная. Стало как-то необычно тихо, но вскоре я услышал разнотональную, меланхоличную, ни с чем не сравнимую песенку козодоя: трррр! Она лилась, то усиливаясь, то ослабевая, будто хотела кого-то оповестить: ветер кончился, все наверх!
В пределах заповедного Байкало-Ленского побережья есть губа с легкомысленным, даже насмешливым названием Хаврошка. Она глубже других врезана в побережье, и оказалась, таким образом, прямо под крутым, каменистым склоном с глубокой узкой вырезкой, занятой курумником из крупноломаного камня. Вырезка круто и прямо уходит вверх к осевой линии хребта и там открывается распадком, по которому само просится — направить с Ленской покати вниз к Байкалу грозные силы ветра. И Горная часто этим пользуется.
…Я только что спустился с гор, до домика на стационаре научного отдела далековато, вот, думаю, и заночую здесь у огонька, на берегу Хаврошки. Солнце уже поднимается над Ольхоном, давно рассвело, и я, залив костерок, собираюсь идти на стационар. И тут высоко в горах напротив Хаврошки послышался знакомый рёв. Я поспешно отскочил от берега под защиту лесной чащи на левом берегу губы, привалился спиною к камню и приготовился к зрелищу. Водная гладь Хаврошки перед глазами. Сильнейший порыв ветра с поверхности ещё спящей губы сначала сорвал пыль. Она, оказавшись под встречными лучами солнца, тут же заиграла всеми цветами радуги. Но ненадолго, вслед за водяной пылью пошли мелкие частые волны, и их, насколько мне было видно, под свой дикий рёв, ветер начал бросать по всей поверхности губы. И наконец, вся губа почернела от частого, сильного волнения. Верхушки волн будто кипели от нестерпимого жара — ветер срывал их, и они, ярко вспыхнув белой пеною, исчезали. На месте их тут же возникали новые. Горная бросалась вправо-влево, и её следы ложились на воду почти чёрными полосами. В губе под дикий рёв, казалось, шла чудовищная пляска сатанинских сил. Срываясь с берега узкою, метров сто полосой, следы Горной, вылетев на простор Хаврошки, резко гигантским клином расширялись, и теперь кипела вся бухта. Но с изумлением я разглядел, что вся эта свистопляска заканчивалась не далее километра от берега, волн там не было, лежал натянутый шёлк Байкала! Попади в это пекло у берега — любая посудина будет мгновенно перевёрнута. Зная эту уловку Горной в Хаврошке, опытные капитаны всегда далеко морем её обходят.
Горная в тот случай предоставила мне возможность наблюдать её как будто в кинозале. Губа кипела не далее ста метров от меня, а вокруг было полное безветрие. Меня закрывал правый борт ущелья, откуда вылетал ветер. Горная остановилась так же быстро, как и возникла, будто улетела в даль Байкала. Откуда-то появились чайки, волны быстро угасали. Я взглянул на часы: Горная свирепствовала 43 минуты. Всё скоро утихло, только у самого берега на дне стояла муть, а на поверхности лежала желтая полоса, это была сорванная пыльца с близких деревьев.
Севернее местности Енхок на Маломорском побережье есть падь, спускающаяся к Байкалу, местные называют её Кормилицей. На карте побережья она без названия, так — обычный распадок. Я заходил в неё несколько раз, и однажды на конусообразном возвышении в середине её долины увидел поразительную картину — неширокую полосу сплошь поваленного леса. Лежал, вырванный с корнями, даже подрост! Это был след Горной, и какова же была её силища! Здесь, конечно же, было не меньше 50 метров в секунду, и Кормилицу по силе Горной надо поставить в ряд с Сармой, Рытым, Солнцепадью и Молоконом.
Несколько слов о Рытом. Здесь Горная, по старинной бурятской легенде, в образе грозных «жителей Грома», сыновей небожителя Ухури-Тэгрия, не ограничивается просто рёвом в скалистом ущелье долины, она воет диким зверем, визжит, свистит, поёт грозными голосами, ну точно как Ибэ в Долине бесов. И так же, как горы Куруктаг у буддистов, Хыр-Хушун (Рытый) у бурят почитается священным. Сходство проявления Высших сил и отношение к ним у людей в краях, разделённых тысячами километров, поразительно. 
Ветры же, спускающиеся с гор на Байкал, далеко не всегда столь свирепы. Они могут нежно покачивать ветви деревьев, добродушно ерошить пёрышки сидящих на отмели чаек, или, как в моём детстве у Силифонова ключа, ласково покачивать одинокий лист осины, крапинками порыжевший по краям. Воздействовать на душу, приводя её в трепет, или лёгким прикосновением к лицу тёплым, безмолвно струящимся воздухом в благодушное, возвышенное состояние. Ни с чем не сравнимо ощущение, оно полно благодарности Создателю, когда ты стоишь на вершине горы в прохладный ветерок, а под ногами — простор бескрайних лесов, рек, озёр твоей родины — нашего Байкальского края.

ВНИЗ ПО БОЛЬШОЙ НА КОВРЕ-САМОЛЁТЕ

Местность Горячие Ключи на реке Большой — один из самых ярких природных образов Баргузинского заповедника. На выходе из сжатия Баргузинских гор, у Южного конца хребта Зарода образовалось несколько грифонов, здесь река огромной полыньёй и зимою не замерзает. Площадь, обогреваемая материнским теплом земли, больше гектара. Однажды зимой я обнаружил не известный ранее ещё один выход тёплой минеральной воды, она вытекала из западного подножия этого хребта. Её «показал» мне след группы таёжных северных оленей, приходивших попить «солёненькое». 
В этом районе всё необычно: температура воды в грифоне плюс 76 градусов, вокруг растут колоссальные пихты, необыкновенно пышная травянистая растительность, здесь обнаружено обитание яйцекладущей змеи — полоза узорчатого, южной формы стрекозы, уникального папоротничка-ужовника. Немного ниже по течению выхода горячих вод в реке — глубокое улово. На днях ввечеру, сидя на берегу, я видел, как к поверхности всплыл огромный таймень и, мощно всплеснув красным хвостом, вернулся в своё синее царство. Неподалёку от Горячих располагается естественный солонец, на него приходят лоси и изюбри. Для наблюдения за ними я построил там примитивный скрадок и проводил многие ночи. Мне, ведущему в заповеднике научную тему по экологии этих животных, в год три-четыре раза приходилось бывать на Горячих и жить там по многу дней. Путь сюда только один — пешеходная тропа, около сорока километров от Байкала. И однажды родилась идея сплыть отсюда на плоту, построить который можно из ели; сухое дерево это очень грузоподъёмно, четыре хороших бревна свободно поднимут двоих сплавщиков. В заповеднике знали, что плотом отсюда никогда не ходили, да никто и не помышлял — река зело бурная. 
Как было заранее оговорено, пришли ко мне на Горячие трое сотрудников заповедника, двое останутся, один поплывёт со мною. Резиновых безопасных плавсредств у нас тогда не было, но опыт успешного сплава на брёвнах уже был. Воды реки Большой бурные, много шивёр и крутых поворотов, наносов и заломов. 
Плотами мы ходили уже несколько раз. Правда, до Байкала не пускал грандиозный залом, стоявший в нескольких от него километрах, длиною с сотню метров. От Горячих до Кермы нехоженых плотом километров было около 15. «Пролетим самое большое часа за полтора», — решили мы с Юрием. Навык строить надёжные плоты на своей родной реке Курбе я приобрёл ещё в школьные годы, и теперь для хода по Томпуде, Большой, Езовке — таёжным рекам Подлеморья таких плотов мы построили несколько. Плот для не очень бурной реки местные мужики скрепляют подручными средствами: брёвна связывают либо скрученными побегами ивы, либо тонкими корнями ели. Такое крепление надёжно, только если плот не попадёт на шивере в камень. Более надёжно «сшивать» брёвна «иглою» — берёзовым бруском треугольного сечения, для чего в каждом бревне в обоих концах вырубается (или выпиливается) глубокая канавка с расширением вглубь бревна. Затем брёвна «нанизываются» на брусок, который с обоих концов расклинивается. Так делал плоты мой отец, и меня научил. Таким плотом управляют, отталкиваясь от дна шестами, это трудно, но можно пристроить и вёсла.
Отплыли мы с Юрием, когда над рекою рассеялся туман. Течение здесь замедленное, и представилось, будто река озадаченно замерла, увидев, какое диво приняла на плечи. Однако недалеко впереди шумел перекат, за ним — то самое улово, где на днях я видел вынырнувшего тайменя. Рыбы во всех реках Подлеморья (северо-восточное побережье Байкала) было много, а в Томпуде и Большой — даже тайменей несусветных по нынешним временам размеров. Решили пристать к берегу и попытать счастья.
Надвигалась непогода. Только я забросил блесну, как руки облепило невероятное количество комаров. Прокрутил я катушку всего несколько раз, она остановилась, будто задел за корягу, и сразу пошла в обратную сторону: на блесне сидел таймень, остановить которого я пока не мог. Он стал ходить по улову, вывернувшись на поверхность в полтела, рыбина широко разевала пасть и, пытаясь освободиться от блесны, яростно трясла-мотала головой так, что громко хлопали её жаберные крышки. В эти мгновения ни на долю секунды нельзя ослабить леску: бывало, блесна тотчас же вылетала из пасти. И потому я не мог смахнуть тучу комаров, которые «ели» руки. Спустя некоторое время таймень начал уставать и предпринял новую попытку освободиться, но она была неэффективна. Он начал быстро вращаться и намотал на себя метра два лески. В эти мгновения я успевал смахнуть-стереть комаров с рук, и кисти покраснели от крови.
Но вот я подтянул тайменя к берегу, и мы выворотили его на камни. Поперёк тела рыбы были видны светлые полосы, это врезалась леска, когда он вращался. «Дней на пять хватит, — сказал Юрий. — Только вот как сохранить?» Решили сбегать в оставленное зимовьё за солью, той, что была с собой, не хватило бы для засолки, таймень был массой килограммов на 25, в те времена в тех водах встречались и побольше.
Поплыли дальше. Вскоре река пришла в себя от изумления нашим нахальным предприятием — сплавом и устроила разнос: кипящие шивёры с крутыми поворотами следовали одна за другою. У меня вырвало из рук шест — заклинило в камнях на дне, сам чуть не улетел в реку. Вода была немалая, торчащие над поверхностью или опасно близкие к ней камни довольно редки, и мы споро подвигались к устью Кермы, там наше зимовьё. Где-то на середине пути выдался длинный относительно тихий плёс, и, глядя напротив солнца, увидели мы нечто, быстро плывущее по середине реки. Пригляделись: реку переплывает лосиха, а за нею нынешний, совсем ещё маленький лосёнок! Ей бы зайти в реку повыше, тогда не снесло бы к тому участку крутого каменистого берега. Ах, неразумная мать! Ты-то выбралась на берег не без труда, а как быть детёнышу, может быть, впервые оказавшемуся в воде, в таком сложном положении. Да тут ещё плот — неведомое страшилище — неотвратимо приближается. Нам удалось подтолкаться к противоположному берегу. Едем, не взмахивая шестами, присели на корточки, замерли, чтобы не напугать его ещё больше. Колотится, бедный, у берега, вылезти не может. Проплыли, за близким поворотом причалили, привязали за дерево плот — идём смотреть, что стало с лосенком. Его не было. Утонул или всё же выкарабкался на берег? И лосихи не видно. Решили: вылез, страшилище миновало, успокоился, собрался с силёнками — запрыгнул. А то ведь что было в прошлом году? Строили с Николаем (он приезжал однажды в Баргузинский заповедник, мой старый приятель) плот на устье Кермы для сплава по Большой. Николай отошёл по берегу недалеко от зимовья и кричит мне, чтобы подошёл. В правом берегу неглубокая выемка, рекою сделанная, а в ней лежит мёртвый лосёнок. Вот такая же мать, наверное, повела его через речку, да в таком же опасном месте…
Остаётся до Кермы километров пять, плывём по короткому, узкому с поворотом плёсу. Глубина большая, но дно видно. Юрий стоит на носу плота, шест в руках, он готов в любой миг погрузить его, упереться в дно и поправить ход нашей посудины. Она охотно то тут, то там устремляется на торчащие камни или в берег, к низко нависшему с него 
дереву. Вдруг он напрягся и тихо говорит: «Не шевелись, под нами стоят четыре тайменя». Теперь увидел их и я: толстые, с синевато-чёрной спиною и красным хвостом шириною в две моих ладони, торпеды длиною по метру, если не больше. Тихо проплываем, но обернувшись, я увидел, что «торпеды» довольно быстро «рассыпанным строем» пошли вверх по течению. Быстренько причалили, привязали плот и поднялись на береговую террасу. 
Неужели мы их так напугали? Что, они в жизни своей плывущих коряг не видели? Немного выше по течению из улова крутая отмель с метр всего глубиною, и видно, что таймени тёмными тенями её уже проходят. Мы решили узнать, надолго ли хозяева могут покидать свою обитель и, свесив ноги с обрывистого берега, затихли. Да и отдохнуть от крутой работы на плоту не помешает. Прошло минут десять. Юрий не выдержал — пошёл смотреть, куда они ушли, далеко ли. Вскоре слышу: «Идут!» Смотрю на эту отмель, и вот зрелище, навек незабываемое: появляется первая пара, метрах в трёх за нею вторая. Идут «по чину», впереди самый крупный, за ним почти впритык и чуть в сторонке второй, поменьше — самка с самцом, наверное. Вторая пара тоже «по чину», но эти первых поменьше. Поравнялись со мною и, пройдя ещё немного, на самой глубине улова, сохраняя тот же порядок, развернулись, остановились и легли на дно. 
Вернулись мы к плоту и отчалили. У каждого перед глазами долго стояло это дивное видение. И то Юра, то я восклицаем что-нибудь вроде: «А ты заметил, какая толстая башка у первого?» «А у того хвостяра-то — две ладошки, на ребро поставленные!» Но и впереди ждало не менее интересное. По правому берегу в Большую речонка ли впадает, или её собственная проточка отскочила. Там глубины метра полтора, и прямо на поверхности воды лежит полузатонувшее дерево. Мы медленно проплываем близко от берега, я бегло взглянул на это дерево, а под ним — очень хорошо видно — стоит тайменище! За ним ещё один, чуть поменьше. Там почти нет течения, и рыбищи, наверное, весь день отдыхают. Я несколько раз в жизни видел, в том числе на Иркуте, как таймени в тихом месте стоят под нависшими над ними деревьями-корягами. Понимают маскировку! Эти два даже не сдвинулись с места, но мы не пошли смотреть на них — вспугнёшь, рыба эта хорошо видит, что делается на близком берегу.
Вот и Керминское зимовьё. Отсюда мы трижды пытались в те далёкие годы сплыть на плотах до Байкала, но путь преграждал тот непреодолимый залом. В первый раз мы даже перерубили перегородивший нам путь колоссальный тополь и ночевали там на шивере.

ТРИ ОБРАЗА ЗАПОВЕДНОЙ ПРИРОДЫ БАЙКАЛА

К началу XX века в России, в частности Байкальской Сибири, обозначилось резкое снижение численности промысловых животных, особенно соболя. Для исправления положения была принята уже не новая к тому времени идея создания заповедных территорий. Её высказали и стали претворять в жизнь ученые — академик Бородин, профессор Кожевников, зоолог Силантьев, охотовед Шиллингер. Последний, кстати, ещё в 1914 году первым предложил обсудить одну из возможностей выделения заповедника на Байкале. 
И первым утверждённым Правительством заповедником России (ныне их уже сто) стал Баргузинский, организованный в 1916 году. Его деятельность оказалась столь успешной, что заповедники стали организовывать и дальше. Ныне древние берега Байкала, их горы, леса и животный мир охраняют-берегут для настоящих и будущих поколений людей три самых-самых Особо-охраняемых территории, три заповедника: Баргузинский (1916), Байкальский (1969), Байкало-Ленский (1986). 
С течением времени стало ясно, что заповедники выполняют не только роль охотничьих резерватов, они сохраняют нетронутыми человеческой деятельностью большие природные территории, что во всём мире признано национальной ценностью и даже достоянием всего человечества. Мне посчастливилось работать в двух из них — Баргузинском и Байкало-Ленском. Специальность биолога-охотоведа и должность научного сотрудника, а затем начальника научного отдела позволяли много времени проводить в полевых условиях, с исследовательскими целями пройти пешком по горной тайге байкальского края большие расстояния. В основном на Баргузинском и Байкальском хребте, за десятки лет, во все времена года, удалось получить множество наблюдений объектов живой природы и образов природы неживой. Уверив читателя, что в Байкало-Ленском заповеднике ныне восстановлена высокая численность соболя, изюбря, медведя и других животных, остановлюсь на образах заповедной природы: палеовулкане, истоках Большой Лены и Лены Шартлинской. Их обследование оставило яркий след в душе, который греет её до сих пор.
…Эта аккуратная, ну — прямо выведенная рукою чертёжника выемка в линии горизонта, осевой линии Байкальского хребта над мысом Покойным, давно занимала меня. С тех пор, когда Александр Бухаров, геолог, доктор наук, профессор, знаток геоморфологии хребта и мой давний дружище, сказал мне, что выемка эта — след древнейшего на Земле вулкана, их несколько на Байкальском хребте, эта одна из самих южных, если не самая южная. Ну, как не побывать там!
Август — самый благоприятный месяц для природопознавательных путешествий по байкальскому краю. Стало прохладнее, меньше гнуса, энцефалитный клещ почти сгинул, а леса горные, берега рек и озёр пойменных — гольцово-подгольцовых — украсились золотом осени. Вершины гор дожди, недавно пролетевшие, наскоро побелили. В душе неясное беспокойство, хочется, как прежде, неспешно собрать котомку-панягу, положить в неё продуктов дней на десяток, котелок, топор, большую-большую, вечную мою спутницу, кружку одну для чая, супов и каши. Не забыть бинокль, компас, фотоаппарат, дневник с карандашом на верёвочке, спички в водонепроницаемой посудинке. Карабин. И рано утром — в синюю даль…
Тропа от мыса Покойного на верховье Лены хорошо знакома, я проходил её много раз. Перевал от Байкала на Лену незнающего путника обманывает два раза: кажется, вот он, ещё немного, и откроется долина реки, но — нет, тропа снова тянется в подъём. Близкий горизонт — это яростно изломанная осевая линия хребта, серые клинья россыпей по крутым склонам ползут вниз.
За перевалом озеро, мне туда. Озеро за чудные воды его, отражающие синее горное небо и изумрудную зелень лиственничных берегов, мы назвали Изумрудным. Оно встречает меня тихой благодатью. Ночь в зимовье на берегу озера.
Подгольцовый пояс назавтра встретил ощутимо холодным ветром. С каждым шагом синий пояс тайги уходит всё ниже и отступает вдаль.
И вот я на вершине, вокруг плоские камни, поросшие накипным лишайником.
Выше только бездонное небо. Я стою на самом краю круто вниз уходящего склона. Солнце, перешедшее на вторую половину дня, освещает сбоку этот склон, и коричневого загара камни, его сложившие, блестят, как отполированные. Далеко внизу, почти на просторе Байкала видятся светлые крошечные точечки, в бинокль — домики на мысе Покойном. По ним, как с самолёта, узнаю залив Покойный и наши — заповедника — строеньица. Сопоставив свое местонахождение с виденным ещё вчера оттуда, с мыса, догадываюсь, что стою я на дальней, западной стенке того палеовулкана. Ориентируясь только по изломам осевой линии, вышел я точно над центром вулканической чаши. Вся она у меня под ногами! 
Слева и справа — круто уходящие обрывы длиною около километра. Там, внизу обрывы сходятся, замыкая этот грандиозный пролом в горах. На дне пролома — нагромождение камней в виде высокой перемычки. Их стащил сель, по-видимому, ежегодно свирепствующий здесь, добавила осыпь с крутых склонов. Перемычка, устроенная на самом дне чаши, воспринимается как запрет: дальше тебе, человече смертный, нельзя, там — вечность… Вечность и есть, ибо чаше этой, стенам этим каменным один миллиард семьсот двадцать миллионов лет! Сел я на один из этих камней и попытался представить, что здесь происходило такую тьму времени назад. И… приняв запрет, осознав своё полное ничтожество перед великим Временем, полез обратно на вершину западной стенки вулкана. Нет, подавленности или восторга от вхождения в эти невообразимые дали времени не было. Была благодарность Создателю за это дивное творение, за возможность пережить высокие чувства от прикосновения к Вечности…

СЛЕДЫ ЛЮДЕЙ НА ПРОСТОРЕ ЗЕМЛИ

В тот поход на территорию Южной части Байкальского хребта одной из задач я себе поставил побывать на правом истоке Лены. Река эта представлена двумя основными рукавами — Лены и Большой Лены. Первый из них — правый — зарождается в восьми-девяти километрах от Байкала и называется в Байкало-Ленском заповеднике Шартлинской Леной. Второй — главный — уходит от озера ещё на два десятка километров, его исток, я побывал на нём не раз, описан в 1996 году. Исток же Лены Шартлинской, который многие годы считался единственным, был описан ещё в 1959 году Олегом Гусевым, руководителем орнитологической экспедиции Восточно-Сибирского филиала АН СССР, в дальнейшем широко известным защитником Байкала. Олег Кириллович впервые высказался за выделение на северо-западном побережье Байкала заповедника, он даже дал ему название: «Берег бурых медведей», много сделал для его организации.
В 1999 году решением Учёного совета Байкало-Ленского заповедника в память того события один из перевалов Байкальского хребта, которым прошёл отряд Гусева в 1959 году, был назван его именем. Я решил поставить там каменный тур с соответствующей запиской. На Шартлинском истоке я не бывал, но он манил все годы работы в заповеднике. И вот в лето 2003 года поход осуществился. Перед этим походом я решил проверить слух, что на Рытом есть развалины древней каменной стенки. По слухам, она подобна той, что я нашёл в 2001 году на южной окраине заповедника, на горе Онхолой. Инспектор заповедника Анатолий Налейкин наличие стенки подтвердил, он даже слышал от стариков посёлка Онгурён о её назначении — для охоты на зверя. Неожиданно я вспомнил, что, проплывая мимо священного Хыр-Хушуна, несколько лет назад вдали на открытом участке предгория видел длинную тёмную цепочку, похожую на искусственное нагромождение камней. О ней и говорил Налейкин.
23 июня, перед подъёмом к стенке, у подножия горного склона на берегу Байкала остановился чай приготовить. Разобрав котомку, выпрямился и … упёрся глазами прямо в медведя. Он стоял метрах в ста на открытой террасе «лицом» ко мне и явно неагрессивно, поводя головою в стороны, наблюдал. Ну, раз стоит, значит, не страшен, не набросится. Я шагнул за фотокамерой, но в этот момент зверь не торопясь спустился с террасы и скрылся в распадке. Над каменной грядою изредка показывалась только его спина.
Подъём до стены около часу. Да, это несомненно дело рук человеческих. Стенка, я измерил её длину — 486 шагов, начинаясь с вершины склона в долину Рытого, тянется почти точно на север и пересекает на одном уровне длинное понижение в распадок. Там она поднимается на очень крутой соседний мыс, на вершине которого заканчивается. Стена подрезает степной участок на границе леса. Высота кладки до полутора метров, кое-где она развалилась от времени, и камни сползли по склону. 
Я стою у верхнего края стены. Вдали под ногами Рытый — Хыр-Хушун, разрисованный серыми линиями селевых потоков. Еле угадывается обнаруженная мною вчера другая старая кладка, отвод воды для полива утуга — выгона для скота. Как обжит был в древности этот загадочный, священный мыс! Но зачем всё-таки положено здесь столько труда человеческого?! Что за назначение имела эта стена из тысяч и тысяч камней, уложенных друг на друга? Стою на стене и не могу приложить её ни к какой охоте. Откуда, как и какого зверя сюда загонишь? Не верится, что стена сложена для загона сюда и добычи диких животных. Но, если вспомнить, что в близком отсюда ущелье Хыр-Хушуна по древней легенде обитают грозные сыновья божества Ухури-Тэгрия, братья холостяки Азрэ и Алмэ, жители Грома, то назначение стены может представиться совсем иным, сугубо религиозным! Скорее всего, это было указанием ограничения прохода человека по долине священного мыса, в запрещённую его часть — обитель божества. По легенде, проход людей за пределы мыса категорически запрещён.
Прошло два года, Рытый вдруг «открыли» средства массовой информации, из устного повествования некоего «исследователя» они узнали, что на мысу была древняя обсерватория, что это «проклятое» место, поскольку и люди болеют, и постоянно отказывает техника, проходящая по воде и льду, вон — даже вертолёт упал… Вот и прославился «знаток» этих мест. 
Это священный Хыр-Хушун-то проклятое место?! Поберегите, «знатоки», чувства верующих, безответственная фантазия тут неуместна. Как говорил один дед: брёх — вредное дело.
28 июня. День жаркий, тихий, на горах над Байкалом — синяя пелена дыма. Я медленно поднимаюсь на голец, на осевую линию Байкальского хребта, тропы, конечно, никакой тут нет. Под ногами хаотическое нагромождение плитняка, камни неплотно лежат друг на друге и не дают уверенной опоры. Тяжёлый ход. Хорошо, что джунгли северных лесов — заросли кедрового стланика — не так плотны, кое-какой проход, хотя иногда только на четвереньках, всё же оставляют. Пять часов непрерывного хода — и разгорячённое тело встречает холодный поток воздуха от близкого перевала с разлёгшимся на нём огромным снежником. На середине снежника прямо вниз широкая тёмная полоса — что-то по нему протащили тяжёлое. Знамо, чьё дело, это медведь съехал на заду, они часто так сокращают расстояния в своих походах по снежникам. Вдали за перевалом синеет глубокий распадок, его прорезает темный мыс. Это там, за этим мысом залегает исток Лены Шартлинской. Мне — туда.
Несколько часов спуска — и вот я на берегу неширокого ручья, это тут Лена такая, а сам исток её в пяти километрах выше. Туда ведёт хорошо набитая звериная тропа, но пойду по ней я завтра, а сегодня пора подобрать место для ночёвки — за спиною десять часов почти непрерывного хода. Со мною ни спальника, ни палатки, а только мой вечный спутник — хороший топор — всё это почти в любых условиях он заменит. Ночью снизу по долине пришла гроза, но её пронесло мимо огонька, мерцающего у небольшого укрытия на террасе речного берега. Гроза улетела на исток Лены, там сверкало и гремело чуть не до рассвета. Вспоминалось из книги Олега Гусева, как сорок четыре года назад шёл вот здесь, по этим зарослям их маленький, из трёх человек отряд. Они попали в тяжелейшую непогоду, были без топора и с размокшими спичками, люто мёрзли… Вот, наконец, терраса. Из-под неё вытекают те семь ручейков истока Лены, которые насчитал и впервые описал Гусев 14 августа 1959 года.
Возвращался отсюда тот отрядик к Байкалу пятью перевалами; на котором из них мне ставить гурий? Решил — на последнем на их пути, первом от Байкала, откуда видна вся северная часть моря — от Ольхона, Святого Носа до исчезающей слева дали северной части Баргузинского хребта. В записке, упрятанной в непромокаемую посудинку, сказано: кто, когда, при каких условиях прошёл здесь после описания великого Начала Земли — истока одной из десяти величайших рек мира. 
Метровой высоты гурий с запиской стоит у подножия снежника вдали от человеческих троп, но он виден издалека, и его не пройдёт тот, кому на исток. Как благодарная память одному доброму делу человеческому, как след человека на просторе Земли.

У КОЛЫБЕЛИ «СЛАВНОЙ В СВЕТЕ» РЕКИ ЛЕНЫ

«…Плыть по ней … и смотреть того и проведывать подлинно: откуда та река выпала и куда, устьем и в какую реку или море впала, и рыбная ль река, и какова в ней вода…»
Купец, обменивающий русские товары на пушнину у приехавших для этого с восточных пределов Енисейского края в Туруханский острог тунгусов, услышал разговор о том, что там, где восходит солнце, протекает еще одна большая река — Елюене, и что она богата рыбой, зверем, населена людьми. Шел 1619 год. В том же году князец эвенков-тунгусов Кипанского рода Илтик сообщил управе только что заложенного Енисейского острога о том, что на восток от Енисея есть ещё одна богатая, «великая река» — Елюене. Эти сообщения были срочно донесены Тобольскому воеводе Годунову, и решение его последовало немедленно — 16 декабря 1619 года енисейским служилым людям воевода дал «наказную память», где указывалось идти «на поиски великой реки, где соболь ведётся добрый, плыть по ней…» В первой половине XVII века поисковые отряды русских землепроходцев, вышедшие из Енисейского острога, разведали на Лену три пути: первый, северный по Нижней Тунгуске со своротом на её приток Тетею. Второй тоже по Нижней Тунгуске с выходом на Тунгусский волок и речку Чечуй, третий, впоследствии самый оживлённый, — по Верхней Тунгуске (Ангаре) до устья Илима, по этой реке до Илимского волока. Выйдя сухим путём на реку Куту и построив какие-то суда, первопроходцы сплывали на Лену, туда, где теперь стоит город Усть-Кут. До нашего времени дошли имена начальников первых отрядов, прошедших этими путями на Лену: Пантелеймон Пянда, Василий Бугор, Мартын Васильев, Пётр Бекетов, Иван Галкин.
Прошло 4 года, и тот же Пянда, мангазейский промышленник, зимою 1623 года по второму пути с маленьким отрядом вышел на Лену. Дождавшись «вешней воды» и поделав струги, двинулся «за льдом» вниз по реке. Есть предположение, что отряд этих смельчаков, идущих в суровую неизвестность, в тот год спустился приблизительно по широты нынешнего Якутска. И вот самое замечательное: каким-то образом, на каком судне эта горстка героических первопроходцев за одно (!) лето прошла до «Якутска» и, повернув назад, поднялась до верховий Лены, пройдя около 4 тысяч километров! Вслед за Пяндой с дружиною из 30 человек, но другим путём, северным, в 1630 году на среднее течение Лены вышел тоже мангазеец Мартын Васильев. Южным же путём в 1628–1632 годах впервые вышли на Лену отряды енисейских казаков Бугра, Галкина, Бекетова и других. Бугор в своей «скаске» доносил воеводе, что в 1628 году пришел к «славной в свете и великой реке Лене». В 1632 году сотник Пётр Бекетов с дружиною из 20 человек проплыл по Лене и в ее среднем течении поставил острог Якутский. 
События развивались быстро, уже в 1644 году землепроходцы выяснили и истоки Елюене, которую на своём языке стали называть Леною: «Ленская-де вершина от Иголикты (ныне это река Иликта в Качугском районе) реки недалёко… А течёт Лена река вершина из ключей, а подошла та вершина Ленская к Ламе близко» (Лама — это Байкал). Выходит, что исток правого рукава, семь ручейков Ленских, впервые описанных Олегом Гусевым в 1959 году, более чем за триста лет до того посетили «идущие встреч солнца»? Из этого описания видно, что «скаска» говорит об истоке правого рукава Лены, вершиною подошедшего к Байкалу на восемь-девять километров. Вплоть до нашего времени главным истоком Лены он и считался. Но левый рукав, наибольший по протяжённости, уходит от Байкала в западные отроги южной части Байкальского хребта, ещё километров за двадцать. Геологами и картографами он признан главным и назван Большой Леной.
…Итак, 28 июня 2003 года. Я устраиваюсь на ночёвку в пяти километрах от истока Шартлинской Лены, откуда «до Ламы близко». Вечереет, по небу от закатного солнца исполинским веером расправились красивые розовые облака. Я сижу у костра на простенькой — на одни сутки своей стоянке. Вдоль подножия древней речной террасы тянется вечная, хорошо набитая звериная тропа, по ней я и пришёл сюда. По ней же завтра я пойду на исток, всего два часа хода. Ход здесь для любого времени и для всякого идущего только один — по этой тропе, вдоль этой террасы. И представилось мне то далекое — 360 лет назад — время. Небольшой отряд — десятка два непривычно одетых людей с заплечными мешками темной цепочкою, молчаливо проходят мимо. Скоро они обогнут вон тот сбегающий с гольца мыс, завернут налево, поднимутся на крутой каменистый перевал, и перед ними откроется синий простор Ламы. Цель достигнута, они «проведали подлинно, откуда та река выпала…» Как непростительно невежественны мы, полагая, что в горах наших идём первыми…

ЗЛАЯ ШУТКА ХАМАР-ДАБАНА

С августа мечталось, вот упадут снега в горных лесах, и пойду я посмотреть по следам, кто из обитателей где и как живёт. Но снега всё не было, правда, он уже лежал на гольцовых вершинах Солзана, Бабхи, Утулика, Мангутая, но до них десятки километров «пустого прогона», и потому мне туда не надо. Прилетавшие к нашему посёлку в конце августа и сентябре кедровки «говорили», что ореха кедрового в близких лесах нынче опять нету, а это означало, что и другие его потребители будут бедствовать, многие в поисках урожайных мест тоже откочуют.
В октябре долго стояло необыкновенное тепло, жарки зацвели едва ли не в третий раз, цветоножки их вытянулись на полметра и недоумевают: ну, где снега-то?! Так и до зимы не поживёшь, замёрзнешь. Наконец в самых последних числах октября снег упал, все решили: этот не растает. Пошли дни яркие. Белые горы в полдень начинали блестеть на солнце, отчего казалось — лёгкими синими привидениями движутся к Байкалу. Но обширные южные склоны солнце опять оголило, и опять — «мне туда не надо» — без снега что в тайге увидишь? А на днях около байкальского берегового вала увидел следы… колонка! Вон оно что! Так просто сюда зверёк этот не пожалует, это значит, что в лесу еды его — мышевидных грызунов — либо нет, либо они по какой-то причине недоступны. Значит, такая же участь должна постигнуть и других «потребителей» мышевидных: ласку, горностая, соболя, лисицу и сов. В начале ноября упал новый снег, но и он был мокрый.
Нет, надо скорее в леса, в горы, наблюдать — изучать воздействие на животный мир этого редкостно тяжелого неблагополучия в природе.
Выход получился 5 ноября. Сергей Косенков, лесник нашего лесничества, собрал добрую компанию: Евгений и Илья с фотоаппаратами и видеокамерой за картинками заснеженных гор и лесов, я — за экологическими наблюдениями.
Идём до зимовья в пади Памятник, ручья — притока Утулика. Столь необычное название пошло от поучительного несчастья. Несколько лет назад из группы туристов, идущих берегом реки, одна девушка увидела на крутом каменистом склоне яркий цветок, и ей захотелось его сорвать. Незнающим скажу: зелёная трава или лишайник, да если они в росе или после дождика мокрые — это масло под ногою, а уж на крутом склоне… Пусть там растут любой красоты цветы, только не оказались бы они на нашей могиле.
На остром гребне безымянного водораздела стоит невысокий, покосившийся столбик с номером 191. На работу лесоустроителей не похоже, и Сергей с ноткой рассерженного недоумения говорит: «Вот здесь хотели трубу проложить! Помните, из БЦБК промстоки собирались в Иркут направить. И как она тут на пятиметровой, ломаной вершине с крутыми в обе стороны склонами улежала бы? Чуть что — и поток либо вправо, либо влево — в обоих случаях в Байкал!» Вот была государственных размеров глупость, если не преступление. Слава Богу, образованная общественность, среди которой первым надо назвать Валентина Распутина, отстояла. Это вроде нынешней трубы на севере Байкала.
В вершине распадка с крутыми, очень высокими склонами, поросшими могучим старым лесом из кедра, пихты и ели, лежат развалины старого-престарого зимовья, пристанища охотников. Рублено-пилено из деревьев почти полуметрового поперечника. Я заглянул в развалившийся дверной проём: там были следы нар человека на два-три, каменное основание для железной печки; ещё раньше, кажется, было что-то вроде камина. Из таких вот зимовий в конце позапрошлого, начале прошлого веков шли охотники по следам последних соболей Хамар-Дабана. При виде таких следов былой деятельности человека, встречаемых мною во многих самых отдалённых местах байкальских гор, посещает чувство восхищённого уважения к тем людям. Они первыми прошли эти дикие горы, проложили первые тропы, жили, охотились, растили детей в далёких от этих зимовий деревнях. Забирались сюда со своими Собольками, Дамками, Шариками, Полканами. Делили с ними свою охотничью судьбу.
Немного подальше отсюда Сергей и поставил своё зимовье. Как продолжение судьбы этого, состарившегося, стоит оно, молодое, стройное, с хорошей железной печечкой. Дым от неё при верховике-хиузе долетает до этих развалин, должно быть, рождая у них далёкие воспоминания… Не умирает дух человеческого присутствия в старых зимовьях, даже в их развалинах. На склонах и вершинах лесистых грив кое-где встречаются следы тяжёлой медвежьей работы — глубокие, наклонно идущие ямы. Это свидетельство урожая кедровых орехов в былые годы. Урожая кедра в последние годы здесь не было, нет и свежих следов-пороев хозяина. А добывает он таким трудом запас орехов бурундука, грабит полосатого соседа. Бурундуки зимою спят, и запасец создают с осени на весну, на время выхода из норок — у них в ту пору горячее время, свадьбы играются. Сейчас следов медвежьих здесь нет, откочевали и хозяева, им на днях в берлоги залегать; снега к весне тут высокие, куда, выйдя из обители, податься в снегу метровом?
Как будто в наказание за грабёж слабого соседа-бурундука, охотники принесли сюда мощный капкан на медведя. Ржавые его остатки лежат у выворота старого кедра. Страшное изделие — стальные с шипами две дуги и две приваренные к ним пружины едва ли не от грузового вагона.
Ночевали мы в зимовье, назавтра спутники ушли обратно, а я решил дня на два задержаться. Надо мне сходить выше по долине, выйти на перевал в соседнюю Ореховую падь, поискать следы обитателей, посмотреть, как переживают они необычную осень: тяжёлую, мокрую, 
голодную. Шестого ноября на тайгу пало ещё более необычное тепло, полетели мелкие мушки-насекоминки, с деревьев ринулись потоки тающего снега, под ногами оказалось холодное мокрое снежное месиво. Спасение — в резиновых сапогах, в которые мы предусмотрительно вырядились, а каково лесным обитателям? Сухого снега никто из них не боится, но мокрый и надолго — это страшная беда. По такому снегу могут идти только копытные и крупные хищники — им такой снег при тёплой погоде не страшен. А как быть мышам-полёвкам-землеройкам? В норке не отсидишься, надо за продуктами бежать, а как? Шёрстка намокнет — и конец от переохлаждения. 
На вершине облесённой гривы мокрые следки рябчика, ладно — снега в три пальца. Пора ему на берёзовые сережки переходить, да нету здесь берёзы, вот и пытается чернику собирать, а она давно усохла, опала. Бедствуют пернатые, вон глухарь почти оголённой от снега гривой обманулся — прилетел, прошёлся туда-сюда, нет ничего съестного. Тоже надо раньше времени на доступную еду — хвою сосны-кедра — переходить, да она пока неудобна, вся забита мокрым снегом.
Какой могучий лес стоит в вершине распадка, по которому я поднимаюсь на перевал! Пихты — видано ли — в полметра поперечником. Даже для Хамар-Дабана диво! Но и такое я редко где видел: весь ствол дерева в каком-то мелком лишайничке, и почти нет в коре «серёжек» со знаменитой пихтовой смолою, неистово целебной от всяких ран-лишаёв. А оказалось, лишайничек этот очень пригодился единственному его едоку — кабарге. С огромным удовлетворением вижу миниатюрные, тонко впечатанные в мокрый снег следочки этого олешка. Такая погода и такой снег ему не страшны, только вот для отдыха необходимо сухое место. Но тайга здесь плотная, заваленная упавшими деревьями, выворотами корней, и найдёт зверёк что-нибудь нужное под елово-пихтовым ковром.
А вот стоит кедр, сородичи и другие виды деревьев расступились из почтения к патриарху Хамар-Дабана. Хребет знаменит такими гигантскими старожилами, но этот! Около четырёх метров в обхвате, стоит на шести колоннах-опорах, против порывов любых ветров защитился. И стоит лет пятьсот. Вот бы поставить их рядом: этого и того, что царствует тоже в прибрежной тайге Байкала, но далеко на севере, в Байкало-Ленском заповеднике. Тысячелетние секвойи Калифорнии залюбовались бы!
С перевала в Ореховую падь открылась даль северо-запада. Она была тёмно-тёмно серого, какого-то зловещего цвета и неподвижно лежала на горизонте, закрыв вершины Восточного Саяна. Такое зрелище я однажды видел, и еле успел в зимовьё от дикой непогодищи. 
Понятно: идёт фронт тяжёлой непогоды. Будет обильный, а поскольку стоит тепло — мокрый снег, и может быть с сильным ветром, что в густой тайге особенно опасно: полетят сучья, а то и сломанные деревья на голову не успевшего укрыться путника. И повернул я к зимовью.
С вечера «на улице» было тихо, но в зимовье всё возились полёвки, крыша его не случайно собрала их тут, я понял: мои опасения тяжёлой непогоды оправданы. Она прилетела под утро. За простенькой дверью моей обители легонько, прерывисто шумели кроны, после на час-другой стало тихо, даже полёвки перестали шуршать под нарами. Я прислушался: в лесу что-то всё же не то шуршало, не то шелестело, а окошечко резко потемнело, в нём совсем перестало отражаться небо. Было ясно — обильно пошёл снег. Поднялся с нар, чтобы подложить в печечку дров, и приоткрыл дверь. Что там творилось! Валил такой обильный, огромными хлопьями снег, что показалось — это тёмная стена встала перед зимовьем. Мелькнула мысль: не завалило бы до утра с крышей. Навалит мокрый снег, а к утру подмёрзнет, дверь не откроешь, было однажды, еле выбрался. Но здесь этого не случится, вход в зимовье Сергея под крышей. 
Утром оказалось, что снег шёл недолго, и упало всего в четверть. Мне надо выходить в посёлок. После такого снегопада, яростного, но короткого, обычен сильный ветер, и он не заставил себя ждать. Снова потеплело, и мокрый снег с тяжёлым, коротким шорохом пластами полетел с крон густо стоящих пихт, елей, кедров. Вскоре вместо снега с деревьев пошли потоки воды, я еле успевал от них увёртываться. На вершине перевала к Байкалу лес просто гудел, снег из крон этот ветер уже сбросил, и теперь от ветра за деревьями не укроешься. Стало быстро холодать, скорее бы «свалиться» из вершины распадка на его днище, там ветра почти не будет. Мокрый снег под ногами начал подмерзать, стало скользко, и вот это большая опасность для меня. Спуск местами довольно крутой, и ногу заломить, самому куда улететь — ничего не стоит. Да, на днище этого узкого распадка ветра почти нет, снега меньше, и он не столь мокрый. 
Переходя ручей, на самом его берегу вижу узенькие чёрточки, уходящие под нависшее дерево, следок чей-то. Да это колонок, и не держит ли он путь вниз по ручью, к Байкалу? Как тот, следы которого я видел там несколько дней назад. Нет, дорогой, ищи добычу где-нибудь здесь, в лесу, там-то уж и вовсе голодно. А вот и след соболя. Этот к морю не пойдёт, там люди, машины. Вот затвердеет снег, и соболь пойдёт выше по долине Утулика, на россыпи, там хоть как-то переживёт, да хотя бы на пищухах, это тяжёлое время.
За ручьём на снегу и вовсе знакомый след — заячий. Этот не пропадёт с голоду, еда его, веточки, никуда не денется, вот сам не погиб бы в мокром снегу — зайцы к мокрой непогоде очень чувствительны. А съедобные веточки можно грызть и «лёжа на диване», они повсюду. На самом выходе к Байкалу ручеёк расширился, но бережки его, конечно, в снегу. А на нём, на снегу, лежит побег зелёной-зелёной травы. Как в июле! Упали на неё холодные, мокрые снега, ветер трепал её листочки, да сильна в ней жизнь, и не страшна эта злая шутка Хамар-Дабана, эта непогодища. Да только ли его, Хамар-Дабана? Злая непогода накрывает ныне всю Землю, видно — как наказание нам за грабительское к ней отношение.

УТУЛИК — РЕКА СВИРЕПАЯ

«Выйдешь от метеостанции вон по той тропе — охотники проложили — на спуск, озеро увидишь. Оставишь его в стороне, и после небольшого перевала попадёшь в речку Спусковую, она приведёт на верховье Утулика, там зимовье. Ночуешь и — назад, вниз по Утулику не ходи, там свирепо, чего доброго, назад не вылезешь». Так стращал меня дежурный метеоролог на «Хамар-Дабане» Россохатский, и было это в мае 1953 года. Тогда, в составе небольшого исследовательского орнитологического отряда Восточно-Сибирского филиала АН СССР, будучи ещё студентом, впервые я побывал в гольцовом поясе Большого Хамар-Дабана и познакомился с верховьем «свирепой» реки Утулика. На протяжении многих последующих лет изредка до меня долетали интригующие сведения об этой грозной реке. Хотя охотничьи угодья в её водосборе давным-давно были освоены промысловиками соболёвщиками. При авиаучётных работах я однажды даже низко пролетел над нею и поразился дикой разломанности ее долины.
Дядя Ваня, сторож охотничье-промысловой базы «Куреты» — изумительно колоритная личность, всё обо всём знающий относительно «тутошних гор», рассказывал: «Там, по Утулику, паря, золото есть. Его надо на плоских камнях на стрежне глядеть. Водой наносит, он и лежит, правду говорю». Или: «По льду речки идёшь, над головой скалы отвесны. Приглядисся — там в щелях горное масло накипело. Стрелишь — падает, а так не достанешь. Его от желудка хорошо, кисленькое». Насчёт золота не знаю, а озокерит (горный воск, горное масло) на отвесных скалах кое-где действительно есть. 
Но вот очень удивившее меня когда-то сообщение. Как известно, к началу XX века численность соболя в результате перепромысла снизилась во много раз, а ареал распался на отдельные очаги. Такие очаги сохранились в самых отдалённых, труднодоступных даже для промысловых охотников горных местностях Бодайбинского района, на хребтах Баргузин-ском, Байкальском и …Большом Хамар-Дабане! Хамар-Дабан отдалённый, недоступный?! Да здесь же множество человеческих поселений, здесь проходит оживлённый Московский тракт-большак, железная дорога. И только побывав во многих местах этой горной страны, я понял: Большой Хамар-Дабан столь свирепо разломанная, неистово облесенная горная система с необычайно высокими снегами, что она смогла предоставить соболю жизненные условия, в которых он оказался почти недоступным охотнику. Хотя, правду сказать, даже это не спасло бы соболя. Охотники, взяв любой свежести след драгоценною зверька, шли, ночуя в снегах, по нему много дней, и рано или поздно настигали соболя. Но тут подоспел общегосударственный запрет промысла, начали создаваться «соболиные» заповедники. Соболь на Хамар-Дабане выжил. Одним из немногих мест, где в этом краю он сохранился, и был водосбор «свирепой» реки Утулика. Название это — от искажённого Хутэл, Хутулэг — низкий перевал, по-бурятски. Однако, где они там видели «низкий перевал», тут что-то не то с названием-переводом.
В последующие годы по Утулику, кроме охотников, стали ходить туристы, начали сплав водники. Словом, поселившись в селении Утулик, я всё сильнее хотел восстановить знакомство с этой грозной рекой, загадочно интересной. 
Сергей Косенков, депутат Утуликской администрации, работник местного лесничества и охотник профессионального уровня, имеет обход в водосборе Утулика. Там у него есть несколько зимовий. Узнав о моём стремлении подняться по реке хотя бы на десяток километров, Сергей предложил для начала первые 14–15 километров от устья.
В середине февраля 2006 года на одно из зимовий должны были прийти два его приятеля — отведать можжевелового веничка в таёжной баньке, хлебнуть горного воздуха, пролететь на лыжах по серебряным, разноцветно искрящимся снегам вдоль скалистых берегов и кипящих полыней Утулика. «Пойдёте по их следу, не потеряетесь», — сказал Сергей.
В середине февраля пришла полоса неожиданной оттепели, мои охотничьи лыжи — и часа хода не прошло — начали прихватывать снег. Вскоре лыжи не пошли совсем. Но на такой случай я предусмотрительно захватил в панягу обломок стеариновой свечи; если натереть поверхность — идти можно. День яркий, впечатлений масса, но я почти не фотографирую, чтобы успеть засветло к зимовью. Вот на обратном пути! Лыжня — путеводная нить моих проводников, которые, наверное, давно уж на зимовье, тянется всё дальше и дальше по заснеженному руслу реки. Оно всё более сужается скалистыми берегами. Воды к зиме упали и обнажились огромные купола льда, лежащего на русловых валунах. Валуны закрыты высоким снегом, а между ними в провалах поток, яростно набрасывающийся на эти препятствия. По этим куполам лыжники уверенно переходят реку от прижима к прижиму. На некоторых участках эти прижимы переходят один в другой, это отполированные бешеными водами паводков гладкие стены, часто вертикально или даже с отрицательным углом обрывающиеся на уровень речного потока. 
Снега в одном месте там нет, и я вижу какую-то тёмную плоскость, мелко искрящуюся на свету. Снял лыжи, панягу — полез туда. Оказалось, участок песчаной отмели, но песок (как он тут уберёгся от ярости летних потоков?!) необычного очень тёмного с золотистым оттенком цвета. Так и хочется набрать в ладонь, чтобы отобрать крупинки «золота». Чтобы он стал песком, сколько же Утулик притащил-перемолол валунов, скальных стенок и донных камней, откуда принёс всё это! Вечная работа великого Времени и рабов его — водных потоков — как на ладони! Но не менее замечательно здесь (полная неожиданность!) и дело рук человеческих. На Памире, чтобы преодолеть узкие проломы в скалах, куда упирается пешая тропа, местные жители устраивают так называемые овринги. Овринг — это два-три бревна, опирающиеся концами на обрывы скал и висящие (лежащие) над пропастью. С одной стороны овринга мокрая, скользкая от водорослей скальная стенка, с другой — туманная глубина пропасти. Под ногами идущего — два-три скользких же брёвнышка, ширина прохода по ним с полметра, иногда больше — ослика с вьюком проводят. Вот нечто подобное пешеходы устроили на левом берегу Утулика, километрах в десяти от устья. На лыжах здесь требуется особая осторожность, тем более — на моих широких, они как раз по ширине «овринга». Опора несколько наклонена к обрыву, а там метра полтора «свободного полёта» — и в реку. Вода там бурлит в полынье среди больших камней — ждёт добычу.
Об оврингах на Памире говорят: «Путник, будь осторожен, ты здесь как слеза на реснице». Точное определение и для утуликского «овринга»!
Утуликский «овринг» длиною метров шесть-семь. Для усиления надёжности прохода по нему вдоль скальной стенки Сергей протянул проволоку с ремешками, в нескольких местах закреплённую забитыми в стенку крючьями.
Этот проход устроен в районе больших полыней, местами река здесь не замерзает по всей ширине между берегами, 40–50 метров. Я знал, что на реках Большого Хамар-Дабана во многих таких местах зимуют нырковые утки — своеобразное сообщество, не знающее тёплого юга. Сергей же здесь не раз их видел. Уроженец Утулика, ныне известный поэт Василий Забелло, охотничьи угодья отца которого были в водосборе этой реки, говорил мне, что на этих полыньях иногда зимовали даже кряковые утки. Сергей их тоже видел, но они бывают не ежегодно, как нырковые. Утуликские полыньи в эту февральскую пору неглубокие, но течение повсюду быстрое, кое-где в проломах льда вода кипит, пенится, упираясь в стену льда или камня. На кромках льда кое-где сидят одиночные оляпки, на десяток километров насчитал семь птиц.
Обитаемый край! На всём переходе по руслу реки я отметил следы двух лисиц, тропу выдры между полыньями, следы двух американских норок, один переход кабарги и три следа соболя. А казалось, в столь многоснежном краю живого должно быть мало. Глядя на уходящие ввысь каменистые, мало облесённые склоны, на которых мало снега, я заподозрил, что там могут зимовать не боящиеся ни скал, ни крутизны гор изюбри, и Сергей подтвердил это. 
Но самое для меня замечательное, что случилось в том походе, это наблюдение пернатого зимовщика, того самого — гоголька! Зимовщик был в ровном буроватом кафтане-одеянии, толстенький такой, но без белых щёчек — украшения сильного пола. Мы увидели друг друга одновременно: я — вывернувшись из-за прибрежной скалы, она — вынырнув. Уточка резко остановилась и, отработав одной лапкой (наверное, притабанив другой), круто развернулась вниз по течению, приготовилась наутёк. Я остановился: что будет? Вот она немного поплавала туда-сюда настороженно и снялась. Я знал, что ниже по реке больших полыней нет, и уточка скоро должна вернуться. Так и произошло, необыкновенное зрелище: близкий, изорванный заснеженными скалами склон, горы белого льда на лежащих в русле валунах, синяя морозная дымка, висящая над горами, стылые прозрачные воды реки, мерцающие бликами над близким дном из разноцветного камня. И дитя тепла летнего — утка, быстро летящая на фоне всего этого!
Как и положено свирепой горной реке, Утулик с рёвом проложил себе дорогу к Байкалу. Берега его, начиная километра с пятого, скалисты. В обрывах скальных стенок можно разглядеть какие угодно фигуры — рожи, морды, ухмылки всяческих страшилищ со всего света. Но особенно запомнились три фигуры. Километрах в четырёх от последних домов турбазы, расположенной на правом берегу реки, стоит тёмный, почти чёрный грозно нахмурившийся воин в древнем снаряжении-одеянии. Рот его полуоткрыт в бессильном немом отвращении к посетителям — отдыхающим на базе. Разноцветными красками они лихо разрисовали щит его и грудь, украшенную многими героическими шрамами, полученными в боях с басурманами. Написали: «Тут был я — имярек», «Мы из…», и многое другое столь же оскорбительное для древнего воина, ветерана далёких сражений…
Километрах в четырёх выше по реке на отмели у правого же берега, в некотором отдалении от лесистого края, почти в русле реки стоит уникальная остроконечная глыба, монолит. Одинокая, кругом галечная мелочь хрустит под ногами. Размеры: стороны по 5 метров, высота 3 метра. Кто, когда, откуда притащил её сюда и поставил, как знаменитую голову на острове Пасхи? Какой замечательный останец — ориентир идущим! Здесь переход лыжни на противоположный берег. Отсюда вверх по течению начинается отсчёт свирепых прижимов, шивёр грозных, коварных — лежащих на стрежне — валунов с горбатой острой спиною, полыней с кипящей от скорости течения водой. Должно быть, монолит этот послан Создателем как предупреждение идущим об опасности дальнейшего пути. Несколько выше и дальше от берега стоит Владыка, царствующий над рекою. На предгорном возвышении стоит «Колокольня». Это пирамида из каменных глыб высотою метров 15. Она встречает идущих сверху острой, неприступной, отвесной стеною, а идущих снизу — несколько пологим наклоном приглашает подняться и посмотреть вдаль, в ущелье, откуда рвётся Утулик. За «Колокольней» как продолжение её основания лежит пологая грива, уходящая вдаль к крутому склону. В миниатюре зрелище это напоминает копьё, половина наконечника которого лежит в земле.
…В зимовье меня встретили Сергей и мои новые друзья: «А мы уж хотели идти искать!» Я: «Это меня-то, такого страшенного таёжника искать? Да я, да…» Словом, языком-то маленько поворочал от усталости.
Проговорили мы до полуночи, интереснейший народ «в активе» у Сергея! Потом они «повизжали» на снегу у баньки от можжевелового веничка. Людей этих объединяет вольный, бродяжий дух, воздух наших таёжных просторов. Души их чистые, добрые, открытые, они не подвержены никаким искривлениям покалеченного времени нашего.
Назавтра друзья мои новые вместе с Сергеем возвращаются, я остаюсь ещё на один день. Увы, он выпал мутный, с пургою, и я почти ничего не фотографировал. Но Сергей 
успокоил: «Ещё походим!»

ПРОТАЛИНА

Если от моего дома на лыжах идти прямо к Байкалу, скоро пройдёшь несколько сосен и кедрушек. Нынче снег столь велик, что стоят в нём они «по пояс». В начале марта, казалось, не будет снежищу этому погибели. Вот уж тепло пошло, а ему хоть бы что, только с поверхности по ночам твердеет, да корочкой блестит днём на солнце. Но известно, там, где снег лежит на земле, уже робкая отталь, водичка тощенькая от тающего снега появилась. Она будет «съедать» его снизу, помогая солнышку, которое греет его с поверхности. Днём иногда можно услышать резко обрывающийся сильный шорох — это осел пласт подогретого снизу снега. Поляна радостно вздохнула от зимнего сна. От этого очнулись деревья, наловив от солнца тепла стволами и кронами, у корней своих они образовали проталины. Проталины, пока ещё очень узенькие, легли кольцами вокруг стволов, и потому называются кольцевыми. Это самые заметные пока ещё шажочки приближающейся весны. Через несколько тёплых дней кольцевые проталины спускаются и достигают корней деревьев. От них снег начинает расползаться во все стороны. 
И вот, в начале апреля около моих сосенок и кедрушек образовалась проталина, она расширяется чуть не на глазах. Сначала объявились макушки кустиков багульника и низкорослых берёзок, затем показалась трава, а вот уже и земля в прошлогодних листьях берёз и осин, опавшей хвое и сосновых шишечках. В этом тёплом опаде устраивалось на зиму неисчислимое множество махоньких жителей Земли — снежных блошек, жучков-стафилинид, пауков, каких-то крошечных мушек с блестящими эфемерными крылышками, бабочек. В муравейнике зимовали рыжие муравьи, в стволах погибающих деревьев, в валежинах — муравьи чёрные. Все они в тёплый полдень оживают; муравьи так шустро носятся по сухим листьям, что явственно слышен шум от тысяч «топочащих» ног. Рыжие муравьи настолько «горячие парни», что не ждут полного схода снега с проталины — чуть только вершина муравейника показалась над его поверхностью и была обласкана первыми ручонками солнышка, хозяева выбрались из своих темниц и, собравшись плотной массой, замерли — греются. Но стоит накрыть их тенью ладони и прикоснуться, как рать мгновенно оживает и, выставив кверху кончики брюшек, направляет едкую струю в противника. Сейчас их муравьиная кислота самая сильная, не наклоняйся над муравейником, смотри, чтобы в глаз не попала, стреляют они почти на полметра!
В начале апреля моя проталина, там, где стоят заметные сосенки-кедрушки, знатно расширилась, в яркий полдень над нею хорошо заметными волнами подрагивает разогретый воздух. Это знак всему живущему на проталине: расстаёмся со всем зимним сном! Вот и бабочки рыженькие — крапивницы замелькали, они первыми из их племени оживают, когда ещё снега много. Тёплым утром, выглянув в окно, на моей проталине я вижу сойку. Настороженно оглядываясь, будто намеревается своровать, сойка прыгает в траве и, поворачивая голову, зорко во что-то вглядывается. То там, то тут она быстро суётся носом в траву. Понятно, какую-то добычу хватает. Конечно, это насекомое или паук. В нижнем краю моей проталины собралась вода от тающего рядом снега, и на поверхности её я вижу тёмные полоски из каких-то крошечных неподвижных созданий. Их там тысячи. Впервые этих крох много лет назад увидел в далёкой тайге на заснеженной лесной поляне. Они не были мёртвыми, как показались эти, а вертикально, ну, прямо яростно прыгали по снегу на поляне. Что это был за танец, не знаю — уж не брачное ли поведение снежных блошек?
К вечеру, как утихло яриться солнце, я пошел посмотреть, что сталось с многочисленными обитателями моей проталины. Никого не было! Даже этих снежных блошек. Оказалось, они не были мёртвыми, и на ночь, как это у них принято, укрылись в лесной подстилке. Когда-то я видел: ночевать они уходили к земле сквозь пористую толщу снега, а утром снова оказывались на его поверхности, чтобы продолжать свой таинственный танец. Ни в какое другое тёплое время года блошек снежных я не видел; по-видимому, яростно встретив весну и заложив потомство, они исчезают; в мире насекомых это обычное явление.
В полдень над моей проталиной издали я вижу мелькающую рыженькую бабочку-крапивницу. Первая нынешней весною, и не за нею ли из кроны кедра скользнула туда всё та же сойка? Местная, я её всю зиму не видел, так слышал в близком лесу. В кронах-то разных засонь из насекомого царства за зиму, наверное, вытаскала, теперь вся надежда на проталины.
И вот, пошла с юга перезимовавшая там птичья рать. Вчера на мою теперь уже большую проталину приземлилось несколько ремезов и белошапочных овсянок, а в кроне кедра тихонько, задушевно потрескивая и вздёргивая хвостиком, объявились три синехвостки. Они разделили компанию в разное время дня кормящихся на проталине «аборигенов» — больших синиц, сойки, поползня, и даже малого пёстрого дятла, тоже чего-то там искавшего, ну, и — само собою — нескольких ворон. Так проталины, а их в лесу с каждым днём становится всё больше, особенно на южных склонах, принимают и угощают всё пернатое население: и местное зимовавшее, и прилетевшее. С осени-то вон какой простор бесснежья, а сейчас, весною — пока только пятачки проталин. Хорошо, что они с каждым днём увеличиваются, вот уже и южные склоны гор обнажились, скоро на них зелёная травка объявится.
Проталины первыми встречают поднявшихся из берлог медведей; хозяева летней тайги знают их расположение и сразу к ним направляются. На проталинах медведи хотя и скудное, но находят пропитание. Это те же муравьи, мышь-полёвка, занесённая осенью кедровкой посадка — кедровые орехи, — грызунами не обнаруженная. Однако апрельские проталины на крутых склонах гор для копытного зверя затаили смертельную опасность. Поскольку здесь объявляется первая зелень, на склоны эти выходят подкормиться изюбри и козули. Изюбрь, как известно, склонов совсем не опасается, но козуля поосторожнее, хотя и её лакомая зелень привлекает. А на крутом склоне от последнего пятна снега в тёплый полдень вниз протянулся короткий тоненький ручеёк. Встретив на пути преграду — камень, валежину — ручеёк к ночи замёрзнет коварной скользкой лужицей. Кусок льда, да ещё припорошенный ночным снежком — инеем на крутом склоне! И вот, известно несколько случаев на Приморском и Байкальском хребтах (а сколько неизвестных!) — то ли зверь сам припустил по склону, то ли его пугнул кто, только выскочил он на эту коварную катушку. И — вниз по скалам… Последний такой случай произошёл с козулей, да внизу склона ещё и лавиной, которую она спустила, накрыло.
…Вчера ночью упал тоненький снежок — порошка, и неподалёку от своей проталины я вижу маленькие беличьи следки: отпечаток задних лапок впереди (по ходу), передних — две вмятинки — позади. А-а-а! Это же следы не белки — бурундука, проснулся, ожил полосатик! И куда теперь, кроме как на проталины? На моей с осени осталось несколько упавших кедровых шишек, не ими ли озаботился бурундучок? У них сейчас, в апреле, время свадеб, новые харчишки не помешают. Свои-то запасы в норке, небось, не очень обильные, раз на спасительную проталину устремился.
Весна — трудное для таёжного обитателя время, и первое, что обеспечивает им возможность продержаться до полного схода снега, это проталины — кладовые, милостиво открытые для них в сплошном снежном поле матерью-природой.

«УЗКОЕ» ВРЕМЯ

Скоро стемнеет, и мне пора оставить этот след лося и идти на ночлег, в зимовьё — мою базу. Хода до него часа полтора. Я здесь уже около месяца, и исходил на своих широких подклеенных камасом лыжах почти всё Давшинско-Большереченское междуречье. Тайга равнинная, относительно малоснежная, здесь собрались на зимовку лоси, таёжные северные олени и одна группа изюбрей из четырех зверей. Я изучаю экологические особенности каждого из этих видов животных; найдя свежие следы, тихо иду по ним, записываю все, что они делают, фотографирую, вычерчиваю схемы их суточных перемещений, определяю вид и запас кормов на опытных площадках.
За этим лосем, это не крупный, но зрелый самец, я наблюдаю (по следам) уже несколько дней. Хожу тихо, осторожно, стараясь не нагонять его, не спугнуть, и думаю, что зверь не подозревает о моём присутствии. Ходит он очень мало. Каждый день лось, немного покормившись побегами редко растущих на приречном склоне шиповника и смородины, уже не раз обкусанных, спускается на открытую лесную поляну, заросшую карликовой березкой. Здесь его особо привлекают мёрзлые веточки низкорослой ивы, но иногда — мне представилось, морщась от их горечи, — он скусывает и побеги берёзок. Я, как только появился здесь, заложил несколько учетных площадок для определения запаса остающихся кормов — этих веточек. И вот сейчас, в середине марта, их — этих кормов — осталось около 15 процентов. Занимает мысль: лоси за десяток дней съедят эти остатки, и что потом? До схода снега и возможности перейти в другие угодья, где из-за высокоснежья корма пока недоступны, а потому не тронуты, остаётся больше месяца. Что животные предпримут?
Назавтра, выйдя на след того же лося, я заметил, что он направился не как обычно на калтус, но, пройдя вверх по долине, начал подниматься на довольно крутой склон, поросший кедрово-пихтовым лесом. Снега тут большие, но для лося терпимо — 60 сантиметров, а кустиков нет никаких. И куда это он?
Сколько раз убеждался: дикие животные знают свои угодья не хуже, чем мы свою улицу! Лось вошел в плотно стоящий пихтовый лес, деревья в котором кое-где обильно обросли листостебельным лишайником. Лишайник рос не только на стволах, но и на ветвях — сыро здесь, хорошо ему в лесу этом. И, переходя от ствола к стволу, лось начал срывать эти лишайники. Дотягиваясь до ветвей, он стал их ломать. На снегу следы разгрома: всё истоптано, рассыпаны мёрзлые обломочки — обкуски лишайника, наломаны ветви. Не по-хозяйски он тут повёл себя. Надерешь, наломаешь, затопчешь в снег — до тепла и этих кормов не хватит. Лишайники — еда северных оленей, а тут лось — соперник им нежелательный — размышляю.
Назавтра, желая проследить этого лося и дальше, перехожу тот калтус и вижу свежие следы нескольких северных оленей. Они тоже потянулись на склон. Идти стараются по замерзшим следам двух лосей, которые направились туда же. Замерзший след лося выдерживает оленя.
Замечательная картина вскоре открылась: олени пошли по следам кормящихся лишайником лосей и стали подбирать остатки, обильно разбросанные на снегу. Оленю не дотянуться до высоты, с которой лоси сламывают ветви, за них (для них!) это делают высоконогие сохатые. Но и это ещё не всё: с крутого скалистого склона на эту кормную площадку спустились маленькие, остренькие следочки кабарги! Кабарга в этом многоснежье с ушками утонула бы, но она нашла выход: ходит с осени по своим следам старым, замерзшим, использует крепкие участки от упавшей с крон кухты. А след лося для неё — столбовая дорога с запасом кормов: она тоже питается лишайником. Словом, лосиный разгром в пихтовнике — решающее условие, возможность подкормиться кабарге и оленю. Как пригнано, подогнано ко всеобщему благоденствию в природе поведение разных видов живого. Сильный кормит слабого! Клесты или дятлы, «напавшие» на плодоносящее дерево, никогда не выдергивают из шишечки все семена. В сброшенных на снег «объедках» всегда найдётся несколько семечек для мышей-полевок, которым вовек не забраться за ними на дерево.
…Эти лоси, а сюда в пихтовник подошли ещё два, тянули до последней возможности, как можно дольше кормились в ерниках, «зная», что на самое последнее время есть у них лишайник, растущий на том склоне в пихтовом лесу. Но как лосиные «захребетники» олени и кабарга узнали о том, что и им есть чем в этом лесу поживиться? Олени не знаю, но кабарга — лично когда-то удостоверился — приходит на грохот в ветер упавшего дерева. Я для них — в опыте — специально срубал дерево, обросшее лишайником. Являлись почти в ту же ночь! Значит, они приходят на шум-треск падающего дерева. Скорее всего, и олени это уловили; лось какой треск обламываемых сучьев в лесу поднимает! Как мало у нас настоящих знаний о взаимоотношениях живого в лесу…
У одного из этих лосей я заподозрил наличие рогов, хотя они давно должны быть сброшены. То на лёжке чем-то в сторонке снег чиркнет, то сломать вон тот сучок без рогов никак нельзя, высоко. Изловчился, подобрался «на цыпочках» поближе и в бинокль чётко увидел: из двух положенных рогов остался у него только один. Значит, второй уже отпал, не сегодня — завтра отвалится и этот. Попробовал поискать в снегу на его следах вчерашних рог первый, но лось где-то затоптал его. Зато второй до сих пор в моей коллекции, он упал почти что на моих глазах аж 19 марта. В это время снег стал мягким, в полдень мокрым. И я стал находить на следах лосей остренькие ледяные обломочки. Стал в тупик: что это? Но обломочки повторяли форму копыта, и явилась догадка: это спрессованный тяжестью зверя мокрый снег: как только под копытом его накопится много, он отваливается. Видно, что это мешает ходу зверя, нога неустойчива.
В тёплые дни марта всякий след, а особенно на пригреваемой солнцем стороне склона, под его лучами быстро расползается, увеличивается безмерно. Не зная этого, в начале своих исследовательских походов в тайге, в первый раз обнаружив такие следы, был очень озадачен. Был тоже конец марта, но район малоснежный, и я ходил без лыж. И вот однажды возвращаюсь к своему шалашику-убежищу, а там — неправдоподобно большие следы человека. Пришелец, снежный человек, не иначе! Наконец соображаю: это же мои следы, расползшиеся под лучами солнца. Не такие ли следы «снежного человека» обходят иногда даже мировую печать? Вот сфотографируй я их — вполне сошли бы за очередную «сенсацию».
…Изюбри, те четыре зверя к середине марта на месте зимовки тоже подъели свои корма и стали подаваться выше по долине реки. Она — река — предоставила им к этой поре такую возможность тем, что закипела наледью от берега до берега, залив большие пониженные пространства. Изюбрь зверь менее высок на ногах, нежели лось, и в большие снега не суётся. А тут наледь, которая «съела» высокий снег — гуляй, не хочу! И теперь в распоряжении изюбрей новые на отмелях заросли ивы, молодых осин — еды их зимней. А на крутой береговой террасе легче раскопать снег, чтобы добраться до травы — вётоши.
Мягкий мокрый снег, о котором было упомянуто выше, в марте ещё не та беда, просто временное неудобство ходу копытных, вот в апреле это будет наст, в морозные дни превращающийся в наст «железный». Это самое трудное время для копытных животных, лосей прежде всего: они проламывают твёрдую корку, края которой режут им ноги. В эту пору — я проследил за теми же лосями — они совсем мало ходят, придерживаются самых тёмных участков леса, либо «стоят» на старых гарях. Хорошо ещё, что период этот короткий, а дневная отталь снеговой корки случается всё чаще, сам снег быстро садится, обнажая спрятанные в нём до сей поры съедобные побеги.
Время настов и весенней малокормности для копытных экологи назвали «узким» периодом. Тяжело зверям, но мать-природа подсказала им возможность его пережить, дала им для этого такие вот поведенческие реакции.

СЕРЕБРЯНАЯ КОРОНА

Эта июньская ночь обещала быть тихой и тёплой. На Байкал пала, как говорили в старину, погода — благостная тишь. Лёгкая волна, серебрясь мелкими плоскими камешками у берега, неслышно качала перо чайки. От близкого мыса, поросшего сосново-лиственничным лесом, на сине-шёлковую поверхность бухточки улеглась длинная, мерцающая плавленым золотом тень от уходящего солнца. Оно село на гребень Байкальского хребта и ярко осветило Большой Ушканий остров, отчего тот как будто приблизился сюда, на западный берег моря, на мыс Анютхэ. 
В природе наступало время «смены караула»: одни животные уходили на покой, для других подошла пора активности. И мой временный приют — немудрящий шалашик на выходе узкого распадка к Байкалу — тоже замирал до восхода солнца. Замирал, потому что я сейчас ухожу выше по долине безымянного распадка; там у меня устроен потайной солонец, на который после сегодняшнего дождика ну просто обязан прийти изюбрь, чтобы погрызть крепко посоленной земли. Солонец я устроил для продолжения наблюдений за местным сообществом этих животных. В апреле-мае мои наблюдения ограничивались утренними и вечерними часами на марянах — горных полянах. Там появляется самая первая зелень, после зимней ветоши для изюбрей великое лакомство. Уважают её и медведи, которые тёмными двигающимися пятнами далеко видны на марянах. Но сейчас конец июня, травы поднялись и под пологом леса, и выше в горах, поэтому звери на маряны не выходят, да и само лакомство здесь уже подсохло. А вот на солонец звери приходят часто, и потому доступны наблюдению. Самки в этом безлюдном ныне краю на солонец приходят даже днями.
На мысе Анютхэ солонец я нашёл в апреле, случайно. И тогда же немного подсолил его. Заложен он был давно, когда заповедника здесь ещё не было. Скрадок подгнил и свалился, да он мне и не нужен: я лягу на живот за этой валежиной, бодрствовать в темноте придётся всего часа четыре.
Темнота подбиралась медленно. Только село солнце и только запад начал темнеть, как там обозначилось новое освещение начавших было темнеть облаков. А осевая линия юго-западного отрога Байкальского хребта стала чётче рисоваться на фоне неба. Я догадался: за хребтом взошла низенькая в эту пору луна. Но меня и солонец за высоким крутым склоном ей не достать, она скоро закатится, и появления зверя можно ожидать в любое время. Вот стихли крики чаек вблизи на Байкале, они устроились на ночлег. Там недалеко от берега в воде лежит несколько больших плоских камней, такие места — лучший приют для ночлега этих птиц на всех побережьях Байкала.
На месте своего «лежака» со всех сторон на расстоянии вытянутой руки я убрал сухие листья, веточки, гнилушки — чтобы не шуршать ими ночью при смене положения. И затих. Обычно через два-три часа полной неподвижности и тишины на солонце начинает одолевать дрёма, но в этот раз она подкралась, кажется, пораньше. Но тут же, как будто в некотором отдалении — вон там, у кучи еле различаемых обломков скалы, что-то явственно зашуршало, померещилось — даже сучочек треснул. Дрёма мгновенно слетела, слух и зрение обострились, и, неслышно повернув голову в ту сторону, я насторожился. Всё внимание — туда, к камням, а источник шороха оказался у самого носа. За куском сосновой коры, на котором лежали фотоаппарат и бинокль, сидела крошечная животинка — полёвка и что-то делала передними лапками. От моего движения головой с резким коротким шорохом она ушмыгнула. В ночной тишине он прямо с грохотом прокатился по лесу, как показалось. Прошло какое-то время, и меня посетил другой житель лесной темноты — сова. Прямо над солонцом стояла берёзка с голой, без листьев вершиной. Такие места как наблюдательный пункт очень уважают дневные пернатые хищники, а вот оказалось — и ночные тоже. Вот бы эта сова ринулась на полёвку, что сидела у моего носа, когда я дремал! Пожалуй, навсегда отбила бы охоту сидеть на солонцах под открытым небом. Тут недолго было подхватить и медвежью болезнь…
Долго ли, коротко ли, но стал я и не слышать даже, а как-то иначе ощущать поблизости чьё-то присутствие. Присутствие, подолгу находясь на одном месте, как будто незримо и неслышно перемещалось. По опыту знаю, это подошёл какой-то зверь и, заподозрив опасность, осторожничает. Если это изюбрь, он может шумно рвануть от солонца, но тотчас же, замерев, слушать: никто не обнаружился? И тогда смело выйдет отведать солёной земли, весною соль им особенно нужна.
Продолжая «шестым чувством» следить за чьим-то присутствием, я, изредка поглядывая на то место, где в настороженной темноте располагался участочек изрытой земли — солонец, кажется, начал снова клевать носом. Прошло сколько-то времени, и с участочка стали доноситься короткие неясные звуки, будто что-то на чьих-то зубах тихонько похрустывает. Я узнал этот звук: так изюбрь жуёт пропитанную солью землю. Вскоре зверь осмелел, и отчётливо стал слышен стук задеваемых копытами камешков. Меня зверь учуять не может, ночной холод в эту пору струится с гор к Байкалу, моё положение за валёжиной это учитывает. Вот заметить или услышать малейшее движение за валёжиной с его зрением и тончайшим слухом ничего не стоит. И потому лежу я неподвижнее этой самой валежины. С вечера, чтобы не ворочаясь ночью разглядывать посетителя, в её толстой, пластами лежащей коре я проделал небольшой вылом-глазок. Стоит только беззвучно поднять голову, как солонец виден весь. Если, конечно, хоть какой-то свет в лесу будет. Но полная темнота в июньской ночи не царствует и двух часов, если, конечно, нет облачности. А потому чуть вскоре начал сереть рассвет, я на более тёмном фоне солонца стал различать светлое пятно. Пятно хрустело зубами и постукивало копытами. Светлело быстро, и вот я без особого напряжения глаз разглядел огромного бычищу — самца изюбря. Он наклонится, наберёт в рот немного земли, резко поднимет голову и жуёт. На землю с лёгким шорохом падают мелкие камушки. Изюбрь пришёл на солонец в «час быка» — самое темное время ночи. Но теперь немного развиднелось и, похоже, пора ему уходить. Зверь больше не наклоняется, не берёт землю. Он стоит в спокойной позе, мягко поворачивает голову в разные стороны, повернувшись «лицом» к склону, медленно уходит. Склон крутой и длинный, там — выше — уже светло, и я долго вижу его, мелькающего среди деревьев.
Какие рожищи! Когда зверь отошёл на склон повыше, там светлее — рога его засияли серебром. Это те знаменитые панты, мягкие рога, поросшие светлой мелкой шёрсткой. Конец июня — время зрелых пантов. Обладатели серебряной короны, как бы осознавая это, ведут себя в эту пору очень осторожно. Не случайно этот зверь подбирался к солонцу так аккуратно. Но очень редко охотники видят самцов копытных животных с загнутым отростком: напуганный кем-то в пантовую пору олень шарахнулся по лесу и надломил рог, криво потом сросшийся. Зверь, которого я в этот раз наблюдал, имел рога необычные: короткие, очень мощные, но корявые какие-то, несимметричные. Такие рога бывают обычно у старых животных, значит, обладателю этой короны будет, наверное, лет пятнадцать. Короток век дикого животного…
Панты с глубокой древности — известное на востоке ценное лекарственное средство, как теперь мы скажем — мощный биологический сложного состава стимулятор, накопленный в крови, наполняющей рога. Богатые люди в Китае дарили своим молодым на свадьбу панты (вываренные и высушенные), оправленные в серебро — залог детообильного семейства. Пить настойку отец семейства мог начинать, почувствовав уход зрелости. Панты столь ценное снадобье и столь дорогое, что изюбря, а на Дальнем Востоке и пятнистого оленя, дающего самые ценные панты, охотники и браконьеры к началу прошлого века довели до самой низкой численности. Пятнистый олень вообще оказался на грани исчезновения. На Алтае долгое время существовал даже потайной контрабандный путь, по которому вьючно на лошадях переправляли в Китай этот драгоценный товар. Алтайский марал тоже оказался на грани исчезновения в природе, но там вскоре стали организовывать маральи питомники, а позже целые совхозы. В Восточном Прибайкалье отдельные хозяева держали изюбрей на подворье и ежегодно срезали у них панты.
Ныне, с нарушением устоявшейся в советское время системы охраны природы, снова возникла угроза подрыва численности изюбря, марала, пятнистого оленя — основных «поставщиков» высококачественных пантов. Пока власти решают, что делать с охраной природы, куда, в каком виде её приткнуть в системе государственных ценностей, тут особая надежда на заповедники. Наш Байкало-Ленский заповедник достойно выполняет роль резервата; изюбрь у нас самый многочисленный из копытных зверей, венчанных серебряной короной.

ПОВЕЛИТЕЛЬ ГРОЗ И ТУМАНОВ

Тихий, тёплый вечер июля. Вдвоём с отцом мы сидим на высоком крыльце нашего дома. Перед глазами на фоне неба видна далёкая тёмная линия горизонта в верховьях Большой Шибири хребта Улан-Бургасы в Восточном Прибайкалье. Там разразилась гроза: всё чаще и чаще матово-жёлтым вспыхивает и, подрожав, медленно гаснет широкая полоса неба. Происходит это так далеко, что грома мы не слышим. Вскоре гроза достигла такой силы, что небо светилось, не угасая, по несколько секунд. Стихия, постепенно слабея, уходила за хребет к Байкалу. На душу легло умиротворение, будто она освободилась от томящей опасности. Детское впечатление от впервые наблюдаемой грозы в столь необычном виде осталось на всю жизнь. Я до сих пор вижу тот тёмный горизонт, освещаемый вспышками жёлтого тревожного света. Батя заметил тогда: «Не дай Бог оказаться в такую грозу в горах, где негде укрыться, выполощет холодным ливнем, а то и убьёт молнией. Вон у Истрата лет десять назад сына Савелия убила».
В своей жизни полевого исследователя я много раз попадал в грозу, но от особо свирепых удавалось вовремя укрыться. По правому борту долины Курмы, что впадает в Малое Море Байкала, есть заброшенная дорога, когда-то проложенная геологами по охотничьей тропе. Через гольцовый перевал она выходит на Золотой ключ — приток Сармы в её верховьях. День тот июльский выдался особенно жарким, и возникло подозрение, что к вечеру будет гроза. Пока же северо-запад, откуда она обычно приходит, был совершенно чист, и я решил, что успею перевалить в вершину Золотого, где стоит заброшенный геологами барак. Но, выйдя из лесной зоны в подгольцовье, увидел горизонт: там висела чёрная туча и сверкали молнии. Лесные мухи, которые крутились около меня, быстро исчезли. Это верный признак приближающейся непогоды; они прячутся в разные укрытия. Давно заметил: неожиданно набились в таёжное зимовьё — жди непогоды.
Назад в долину под лесной полог, как и вперёд — за перевал не успеваю. На самом перевале укрыться уж и вовсе будет негде, и я решил немного спуститься обратно. На границе леса увидел толстое склонившееся дерево. Оно, опираясь мощными сучьями о глыбы камня, с метр высоты висело над ними. Вокруг была обширная россыпь крупноломанного камня, курум. Хоть немного, но это укроет меня от грозы. Первый гром, как обычно бывает в горах, ударил неожиданно: только что гремело где-то вдали и вдруг — прямо над головой. Я, ожидая ливня, вытянулся вдоль под стволом дерева, но дождя не было. Молнии же сверкали, и гремело непрерывно. Единственный раз в жизни я оказался тогда свидетелем необычного явления: от удара грома гудела земля. Постелью мне служили камни, плотно обросшие накипным лишайником. На каждый удар грома обширная каменная россыпь отзывалась тяжёлым, протяжным гулом. Будто я сидел в железной бочке, по которой колотили палкой. Гроза эта оказалась сухой, дождя почти не было, но зато сверкало и гремело до рассвета. Назавтра я быстро добрался до Золотого и на краю барака увидел белеющие в разных местах обломки дерева — молния разорвала ствол буквально в клочья, некоторые из них лежали далеко от корней. 
А однажды я видел грозу, образно говоря, у себя под ногами. В июле 1957 года вдвоём с товарищем мы поднимались в голец — осевую линию хребта полуострова Святой Нос на Байкале. Вместе с вечерними сумерками пришла гроза, было устроились ночевать у огонька на перевале, но скоро стало ясно, что здесь нас выполощет ливень, да и от молнии явная опасность. Пришлось спуститься обратно в лесной пояс. Тут нашли низкорослый, корявый с плотной хвоей кедр, понимая, что это опасно, всё же устроились под ним. Гремело и сверкало недолго, а ливня не было. Стало светать, и мы вышли на перевал. Западный его склон длинный и очень крутой, так что мы стояли «над бездной». И вот, там внизу клубились черные тучи, часто освещаемые зловеще-багровыми всполохами, долетал гром. Гроза была у нас под ногами!
Работая над диссертацией по экологии кабарги, в июле 1964 года я прилетел в Тофаларию. Имея опыт одиночных походов по тайге, без проводника поднялся по долине Морхоя в его верховье. Следы присутствия кабарги здесь даже вблизи подгольцовья повсюду. Намереваясь пожить, поработать с неделю, решил устроить шалашик с использованием пластов коры кедра, которые валялись повсюду. Но приближающийся вечер внёс поправку: на далёком перевале объявилась гроза, и она летела в мою сторону. Мешкать — собирать обломки коры кедра некогда, да они и не уберегут от ливня. В неглубокой ложбинке стояла группа мощных берёз, две из них, надломившись у корней, сильно склонились. Снять топором с них пластами кору — дело нескольких минут. И вот я лежу на спине под маленькой, но надёжной крышей, а по ней, непрерывно освещаемый молнией, под мощные удары грома, яростно барабанит ливень.
Как иногда бывает в горах, гроза, словно торопясь куда-то, отгремев, быстро улетает. Но отдельные участки долин рек чем-то ей особенно нравятся, и она не раз посещает их. В водосборе Кулинги — левого притока Лены в её верховьях, есть таёжная речечка Тышей. В её долине я бывал часто и проходил мимо одного короткого распадка, поросшего низенькой кустарниковой берёзкой. Он был замечателен: в самой вершине среди берёзок вразброс стояла отдельно от леса группа старых лиственниц, около десятка деревьев. И в каждое из них в разные годы по нескольку раз били молнии, это видно по свежести разломов стволов и сучьев. У них давно не было вершин, их заменяли верхние ветви, завернувшиеся вверх, но и их разбивала молния. Название этому месту просилось само собою: Обитель гроз. И всего метрах в трёхстах от этих несчастных калек среди низкорослых берёзок одиноко стояла возрастом лет триста лиственница. Как вызов молниям она выставила в небо ещё и острую вершину, но молнии её, как заговорённую, не трогали. Эта лиственница удивила ещё тем, что накипевшие кусочки её смолы («светляки») — сера — были не как обычно чёрного или серого цвета, а ярко-розовые; жевать её, как резинку, можно было несколько дней — она не твердела, чего никогда не бывает с серой обычной, которую жуют по деревням ребятишки.
В июле 1974 года пожарный лесной наблюдатель вертолёт МИ-1 из Жигалова попутно забросил меня в верховье Орлинги. На речной террасе стоял большой дом, где останавливались люди разных экспедиций, охотники. На сей раз здесь никого не было. Ну, и как принято хозяином лета — июлем, однажды ночью он наслал грозу. Я лежал на нарах и от бессонья считал удары грома. Вдруг, даже в зимовье сквозь окошечко осветило такой яркой вспышкой, что я инстинктивно зажмурился. И одновременно страшной силы с каким-то треском ударил гром. Тут же по наружной стене дома сильно ударило. Разряд оказался над самым домом совсем низко. Вскоре гроза отлетела, я стоял у окошка и смотрел, не загорелось ли где. Пожара не было. Утром вышел, и у стены дома увидел расщеплённое, почти перерубленное молнией дерево. Оно стояло прямо за стеною, напротив моих нар. При ударе от него отлетел большой обломок, он и треснул по стене. У ленских эвенков было поверье, что, если пожевать щепочку от такого оставленного молнией обломка, боль зубная тут же проходит.
Постоянные спутники июльских гроз — туманы. Гроза, уходя вдаль, оставляет их, будто напоминает, что ещё вернётся. Те смирно лежат в долинах, на склонах, в распадках — там, где она их оставила. Но приходит ещё один житель июля — тёплый ветер, и туманы оживают, начинают двигаться. Идут они обычно вверх по долине, по склону. По дороге медленно изменяют свои очертания, в которых, как в плывущих облаках, воображение узнаёт многие картины. Созерцание лёгких плывущих туманов благостно ложится на душу. Достигнув вершины, туман шапкой на неё ложится. Иногда видно, что шапка съехала набекрень, это означает, что там ветер, и она указывает направление. Природный флюгер. По поверью удэгейцев, туман — это душа заблудившегося и погибшего в тайге путника; вяло передвигаясь, она ищет упокоения. 
Таков июль — повелитель гроз и туманов. Такой спектакль он устроил 24 числа 2007 года на юге Байкала! Даже с градом величиною с виноградину!

ХОРОМЫ МУСКУСНОЙ КРЫСЫ

Только размотал удочку, чтобы забросить наживку в знакомый речной улов, как неподалёку у самого берега раздался громкий всплеск. И тотчас же мимо меня у самого дна — вода очень прозрачная вниз по течению — промелькнула большая рыжая животина. Конечно, недоумевал я недолго, хотя ондатра появилась на нашей речке недавно, все мы о них знали, а многие их и видели.
Родина этого зверька, его ещё называют мускусной крысой, — Северная Америка. В угодья Советского Союза, в частности, Восточного Прибайкалья её вселили-акклиматизировали в начале прошлого века. Вселенец оказался столь успешным, что за считанные годы неистово размножился, расселился по огромной стране. Как говорят учёные, ондатра заняла обширную пустующую доселе экологическую нишу — жизненное пространство на наших водоёмах. Пушное охотничье хозяйство стало заготавливать миллионы шкурок.
Помню, узнав о том, что на нашей реке поселилась ондатра, я озадачился: а где она зиму проводит, ведь всё на реке в камень замерзает, зверёк как барсук засыпает, что ли? Река моего детства горная Курба в Восточном Прибайкалье, выйдя из сжатия гор, многими не бурными уже протоками разливается по открывшейся равнине. Эти протоки обнаружили несколько незамерзающих участков, которые обогреваются тёплыми глубинными водами. Подъезжаю на коньках к одному из таких участков и вижу: на дне тянется тёмная полоса — узенькое углубление, ведущее из-подо льда к берегу и исчезающее под ним. В углублении стоит муть, кто-то часто тут проплывает! «Дак это ондатрина дорога, она живёт в норе под берегом, — сказал отец. — Хочешь, поймай её капканом, шкурку сдашь заготовителю, он отоварит порохом-дробью, в лес за рябчиками бегать». По случаю у бати оказался капканишка-нулёвочка, который я и насторожил у входа под берег. Зверёк попался на следующее утро. Сосед дед Амос изумился: «Вот это крысища, однако, больше кило потянет!» А дед Акинфий озадачился: «Всю рыбу в речке, однако, переведёт».
Это была моя первая и последняя в жизни добыча ондатры, как охотовед-биолог я занимался изучением экологии других промысловых животных. Но в Иркутском отделении Всесоюзного научно-исследовательского института охотничьего хозяйства в то время работали два замечательных исследователя Александр Комаров и Бронислав Дмитриев. Они выяснили, в частности, что в благоприятное по климатическим показателям лето, с мая по август ондатра даёт до трёх помётов, около семи детёнышей в каждом! Прибылые через короткое время становятся половозрелыми, участвуют в размножении и, таким образом, увеличение численности происходит едва ли не в геометрической прогрессии. Именно поэтому в исторически самое короткое время ондатра из нескольких очагов вселения освоила местообитания на огромном пространстве страны; в нашей области она прижилась на водоёмах от самого юга до самых отдалённых пределов северного Катангского района, где, кстати, нашла наиболее благоприятные условия. Её при этом не сдерживали и безводные расстояния, хотя шла она успешно только по водотокам. Помню, на западном побережье Малого Моря Байкала Иркутская студия кинохроники снимала киноленту «Идём считать медведей». Я, участник съёмки, солнечным утром вышел на берег бурного весеннего потока ключа Тонкий Мыс. У ног ярится, мерцает над разноцветными камешками близкого дна неглубокий, прозрачный водоток, и вдруг замечаю в нём что-то промелькнувшее вверх по течению. Это оказалась ондатра. Куда ты устремилась?! Ведь там же в близком верховье ключа голая каменная тундра гольцов! Конечно, если зверёк не вернулся к Байкалу, то это смертник, и такова судьба многих идущих впереди. Но другие, обошедшие где-нибудь с юга или севера гибельное высокогорье, проникли на так называемую Ленскую покать — истоки и верховье реки великой, расселились по открывшемуся простору её тихих притоков и озёр, заросших водной растительностью.
Питается этот зверёк вовсе не рыбой, хотя при случае и не откажется немного отведать, но в основном водной растительностью. Для успешного хода в воде у ондатры отличный движитель — перепонки на лапках, как у уток, и длинный голый хвост, вертикально сплюснутый, это бравый руль.
Такое обилие добычи в угодьях заметили и оценили различные хищники — крупные четвероногие, пернатые, а ондатрят рыбаки стали находить в желудках крупных щук. Ондатра заняла опустевшие угодья на водоёмах, которые раньше принадлежали бобру и отечественному аналогу мускусной крысы-выхухоли, представителю очень древней фауны, сохранившейся ныне только на ограниченных участках в европейской части России. Для сохранения выхухоли там выделен даже специальный заповедник, Воронежский. Но ондатра является носителем опасной природно-очаговой инфекции — туляремии; ею заражаются охотники, снимающие шкурки без резиновых перчаток.
Ну, а что за «хоромы» строит мускусная крыса?
Морозным февральским утром выхожу из глубины леса на озеро Малое Солонцовое в Байкало-Ленском заповеднике и ещё издали вижу над белым заснеженным полотном мечущегося вверх-вниз ворона. Он пытается схватить кого-то, медленно бредущего по льду, какое-то небольшое животное. Вскоре этот «кто-то», подойдя к тёмной, конической формы, высокой, как показалось, кочке, немного поднялся по стенке её и исчез. Конечно, я тут же узнал хатку ондатры; такие убежища зверьки строят там, где низкие заболоченные берега, куда не пророешь нору. Хатки располагаются на льду обычно неподалёку от берега, а то и на самом его краешке. Удивительное зрелище! Хатки ондатры начинают строить из стеблей водной растительности, сложив их комочками, куда иногда добавляют донного ила, как только образуется первый прибрежный лёд. Бесчисленное количество комочков укладывается друг на друга, и получается конус высотою до полуметра и поперечником основания, лежащего на льду, около метра. Внутри пустота, и там располагается камера, где хозяева отдыхают. Из хатки выход — отверстие под лёд, через которое ондатры уходят за растениями, поедают которые в хатке на кормовом столике, как его называют ондатроловы. В тёплое время года кормовые столики вне хатки. В одной хатке обитается семья, и она на небольшом пространстве строит их несколько. В морозный период ход из хатки под лёд сужается, но хозяева следят за этим — они его расширяют зубами и когтями. 
Но случаются трагедии, одна из них произошла на озере Малом Солонцовом. Когда ондатра, спасаясь от ворона, скрылась в хатке, я подошёл поближе. Вокруг множество её следов, она уходила даже к близкому лесистому берегу. Я проследил: ондатра немного побродила по мелко-снежной озёрной террасе, пролезла под валежиной и стала кое-где скусывать торчащие над снегом травинки. Она пыталась погрызть даже колючий стволик шиповника. Зверёк явно помирал с голоду. В боку хатки оказалось отверстие, но его проделал не волк, который накануне тоже наследил тут и пытался проникнуть в жилище. Поскольку волк был одиночка, можно предположить, что это старый беззубый зверь, отчего он и не смог прогрызть или процарапать обледенелый бок хатки. Отверстие проделала сама хозяйка дома. Но зачем? Понять причину оказалось несложно: ход из хатки под лёд замёрз. Сквозь метровой толщины прозрачный лёд на дне видны камешки, по краям которых — белая кайма. Это верный показатель того, что лёд лежит на дне. Ондатре, даже если бы она проскребла туда ход, всё равно деваться некуда. Но как она оказалась тут, в гибнущих хоромах, одна? Можно предположить, что это старый зверёк. Молодёжь — прибылые, почуяв грядущую беду, ушли заранее (многие виды животных неблагоприятные условия превосходно прогнозируют и заранее принимают спасительные меры). Но куда они отсюда ушли? Жилое их озеро лежит за береговым валом Байкала, в феврале — бесконечным мёртвым ледяным простором.
Однажды научный сотрудник Байкало-Ленского заповедника Наталья Оловянникова глубокой зимою заметила вдали от берега Байкала отважно шествующую среди торосов в никуда… ондатру! Её тоже преследовал ворон. Зверька поймали, он был очень истощён и с помороженным хвостом. Наташа принесла ондатру на научную станцию Большая Солонцовая и выходила её. Наступившей весною счастливицу выпустили в озеро, и она, кажется, была даже недовольна, что лишилась такой сладкой неволи.
В ондатровом сообществе не принято особо заботиться о воспитании молодёжи. Только она «встанет на ноги», особенно в грядущих трудностях среды жизни, её тут же выпроваживают «за ворота», как нежелательных иждивенцев. Поэтому среди отчаянных путешественников много молодёжи.
Электричка, приближаясь от Иркутска к городу Слюдянке, идёт вдоль нескольких довольно больших озёр. Часто проезжая там, я наблюдаю за короткой тропинкой, проторённой в высокой траве от железнодорожной насыпи к близкому берегу озера. Такую делают только ондатры. Что прямо в подножии насыпи у неё нора, понятно, но на зиму где-то должны быть построены и хатки-хоромы. В октябре озеро начинает прихватывать ледком, и в очередную поездку я замечаю ожидаемое — наметившееся строительство сразу двух хаток. Одна из них не далее двадцати метров от грохочущих поездов! А в начале ноября на этом озере в разных местах я насчитал уже пять хаток. Места здесь глубокие, водной растительности — море, и зимовщикам не грозит рассказанная выше трагедия. 
Первыми весною от снега освобождаются ондатрины хоромы, а южный их склон солнышко уже ощутимо припекает. Оттаяли ледяные забереги. Прилетевшие кулики любят присаживаться на вершины хаток — хорошо, вокруг далеко всё видно. Широко над озером разносятся их яркие, божественной чистоты всклики. Скоро лёд растает, хатки ондатры осядут, а набегающие весенние волны разбросают по берегу комочки — кирпичики от хором мускусной крысы. Новое строительство начнется следующей осенью.

ЭТИКА ТАЕЖНОГО ПОХОДА

Люди, оказавшиеся во владениях Берендея, находятся в условиях, требующих особого отношения к себе, товарищам и окружающей среде. Тех, кто попал в «природу», в тайгу не впервой, можно моментально отличить от новичков, и не только по экипировке, снаряжению, но главное — по поведению. Опираясь на свои многолетние наблюдения в сопровождениях и случайных встречах групп туристов в тайге байкальского края, попытаюсь представить облик обязательных условий, которые уберегут от несчастий, неудач, а также принесут удовольствие от похода, пользу людям и, что не менее важно — природе.

Тишина
Природа любит тишину и уважает тех, кто ее соблюдает. Это означает, что если люди на стоянке ли, в походе ли не ревут во весь лес (если, конечно, не потерялся кто), не включают на полную громкость транзистор (удивительно — до сих пор этот агрегат берут в поход!), они увидят и услышат намного больше тех, кто ведет себя шумно, а значит — развязно. Развязно потому, что в походе мы в гостях у матери Природы, а она живет в тишине. Самое замечательное, что мы получаем от общения с природой — это наблюдения жизни ее обитателей. Шумно идущие и живущие в походе люди замыкаются на самих себя, видят и слышат только себя, свои гитары, транзисторы, лица и голоса. Но все это, коли надо, мы получаем и за пределами похода в священное царство Берендея. 
Вспоминаю случай. Я иду по долине ручья в верховьях Морхоя в Тофаларии — это Восточный Саян. Вижу, что впереди меня по другую сторону ручья идет медведь. Обоим нам в одну сторону, поэтому я неслышно следую за ним в некотором отдалении. Наблюдаю, как медведь кормится. Он срывает верхушки борщевика — медвежьей дудки, звучно чавкает на ходу и изредка, как бы между делом, легонько одной лапой сдергивает крышу маленьких муравейников. А потом он основательно занялся трухлявым пнем, в таких живут черные муравьи. Вдруг медведь резко встал на задние ноги, наставил уши и пристально воззрился вперед по нашему ходу. Затем опустился, свернул в сторону и не торопясь скрылся в зарослях. Вскоре и я услышал, а затем и увидел ярко разодетых людей — туристов. Они шли по хорошо набитой вьючной тропе, видимо, недавно покинули стоянку и громко обсуждали какой-то вопрос. У одного — на ходу! — брякал транзистор. Никакого медведя они не увидели, да никогда и не увидят… Зачем идут? Такие туристы обедняют себя, к чистому воздуху, созерцанию красот тайги они, соблюдая тишину — этику похода, — могли бы добавить интересные наблюдения представителей живой природы.

Места привалов
Самое лучшее — зеленая травяная поляна на берегу водоема летом, весною и сухой осенью — у самой воды на речной отмели. Дрова только сухие; никакие сырые, грязные, дымящие обгарки не должны торчать из кострища. Палатка на берегу в удобном месте, но костер у воды. Опытный турист, впрочем, может предложить и другие в противопожарном отношении условия.

Выбор направления
Если вы идете не по тропе, или если она потерялась, а идете вверх или вниз по долине, помните сетку звериных троп. По ним зачастую наша тропа и тянется, — продольные их тропы обычно идут по второй речной террасе. От этих продольных в саму долину, чаще всего с мыска, «ныряют» короткие тропки, и по ним можно пересечь болотистую, захламленную долину. Звериная тропа никогда не заведет в «непропуск», даже если она тянется по траверзу.

Если отстал от группы
Если отстал от группы — заблудился. Остановись и жди своих. Не устраивайся на берегу шумящей реки или, того хуже, у водопада. Ты не услышишь криков ищущих тебя, как не услышат и они твои. Костер в безопасном месте, побольше в него травы — чтобы дымил. Покидать долину, переваливать в соседнюю через вершину нельзя категорически. Остановись не в густой чаще — там хуже будет слышно голоса ищущих тебя. Вспоминаю случай. Попросили меня сопроводить группу московских туристов от фирмы «Дерсу Узала» на верховье Лены. Народ по разговорам и почти полному видимому отсутствию интереса к окружающему — опытный, бывалый. Замкнутый на себя, идет «побывать» на Лене. Помню, громко играли они в карты и постоянно на общую, бурную радость «убивали» друг друга, проигравших. Перед подъемом на перевал остановил и объяснил: за перевалом налево, два километра и зимовье, ночевка. Собираемся на стоянке, двоих нет. На тропе масса наших следов, тропа — столбовая дорога. Отстали, догонят, деваться им просто некуда. Вскоре и сумерки, а людей все нет. Беру топор, чтоб в сушины стучать, иду искать. Тщетно, пропали бедолаги. Вернулся ночью на стоянку — люди не пришли. Остаток ночи в тревоге, завтра, с рассветом искать. Выходим на перевал, в камнях записка: они прошли назад к Байкалу. Догоняем, весело объясняют: пошли направо, ночевали у водопада… До наших, до моих тревог им дела нет. Вот полное отсутствие этики похода, как и души в их карточной игре.

Не лови медвежонка
Не приближайся к медведю (с целью фотографирования, например). Если зверь грозно и быстро прыжками приближается, поднял шерсть на загривке, смотрит, не отводя глаз, не беги: громко, разнотонально, резко кричи (я однажды остановил такого медведя гомерическим хохотом), распахивай куртку, размахивай шапочкой и т. д. — словом, делай необычные движения. Близко подбежит, падай ничком, замирай. Если медвежонок (а матери не видно) подбежал — удирай от него, с какой скоростью только сможешь! И обязательно в сторону, противоположную той, откуда он выскочил.
В походе на тропу может набросить сильный трупный запах, — немедленно и быстро по тропе обратно! Здесь может лежать медведь, караулить свою добычу, «делиться» которой он ни с кем не пожелает.
Случайно наткнулись на изюбренка, козуленка, кабаржонка — не трогайте его, не «спасайте» и на руки не берите. Он не брошен матерью, она неподалеку, уйдете, она придет к нему.

Не «покоряй» вершин и горных рек
Но смиренно благодари Создателя за представленную Им возможность видеть, испытать тебе все это. Но покоряй в себе гордыню, зависть, тщеславие, зло… не забывай о чувстве собственного ничтожества перед Его образами. Не раздавай названий увиденным образам Природы в «нехоженных» местах, ты тут отнюдь не первый, они получили их задолго до тебя. Ты нигде не первопроходец, охотники первыми прошли все наши горы и реки задолго до нас, дали им названия со знанием, а не восторгами «первопроходцев».

Взаимоуважение
В группе, даже если ты старший, самый опытный, не подчеркивай этого, группа сама увидит, оценит. Дружелюбие, корректность, взаимоуважение — вот надежный залог успеха похода

И, наконец, о табакокурении
Изначальное на Руси отношение к нему было — это порок. Таковым он остается и сейчас, несмотря на мяконько-лживое замечание о «вредной привычке». Порок потому, что сомнительное удовольствие одного пакостит самочувствию остальных, некурящих, окружающих. Посмотрим со стороны: взрослый, красивый (увы, ныне даже женщина) человек, а что это за соска у него изо рта торчит? Дым от нее, вонь. Как неэтично! Полотна рекламы с молодыми красавчиками на пляже и сосками во рту и в пальчиках, надо разделить пополам: вот они такие, а вот рядом через 5–6 лет курения — лица потухшие, сморщенные, грудь впалая, тело тщедушное, сутулое, кашель, зубы гнилые, изо рта вонь, потомство слабенькое, отравленное. А женщина, как таковая, через пяток лет курения и не женщина уже, а так себе … такому же только и пара. Вот и вся «красота и молодечество»; до чего лжива реклама!
Табак — дьявол с классическим признаком: обещает удовольствие на пару лет, а после потухшей физиономией — в черный угол. Бросить эту пакость почти все пытаются, да поздно: силен враг; редко кому удается вернуть человеческий облик. Но я отвлекся, хотя как сказать. В поход, в тайгу с табаком?! 80 процентов лесных пожаров — по вине человека. Какого? А вот этого, с соской дьявола в зубах.
Этика похода таежного — без табака!