Звукозапись
Экранизации, видео
Литературные вечера
Автограф

Сергеев М. Д. / Произведения

Иркутск

Иркутск – город исторический. Он играет приметную роль в истории России и в сегодняшнем дне страны, он не случайно отнесен к городам-музеям, ибо сохранил много старины, ро­мантический облик несуетной степенной застройки, сияние церковных куполов над синим кипением Ангары. Улицы его – как срез времени, где наслоились века, сменяя друг друга. И, переходя из квартала в квартал, ты словно окунаешься в давно отшумевшее прошлое и вдруг выныриваешь из потока времен в день настоящий, наполненный неустанным гомоном машин, которым тесно в нешироких магистралях, в некоторую суетность и расхристанность, и нагромождение новых, с болью приживающихся архитектурных форм, от которых никуда не уйти, ибо нельзя остановить жизнь. Здесь соседствуют наряд­ное, торжественное сибирское барокко со строгим русским ам­пиром, с вызывающей нарядностью купеческих дворцов, со­единивших, кажется, все стили – от мавританского до готики, плюс азиатские мотивы, а далее – изысканный неоклассицизм и лаконичная выразительность конструктивизма – эклектика конца XIX – начала XX века, к которой, наконец, в наши дни стали относиться с уважением, меньше внимания обращая на чистоту архитектурного стиля, больше – на неповтори­мость, особенность каждого здания. А между всем этим разно­образием – резные деревянные дома, главный предмет спора между старожилами города, которые мечтают сберечь в быст­ротекущем, все решающем и все меняющем времени целые улицы древних изб, заборов, надворных построек; и архитекторами, которым нужен центр для самоутверждения, для вынесения сюда жгучей современности. Впрочем, все здесь неодно­значно, потому что условия проживания в старинном неблаго­устроенном доме куда как менее уютны, чем в нынешнем спальном районе, уставленном похожими друг на друга мно­гоэтажками.

Как и все старинные города, Иркутск за историю свою не избежал многочисленных опустошительных пожаров, по­этому мало сохранилось в нем домов, стоявших в истоке его истории, когда не был он еще городом, а одним из сибирских острогов – деревянной крепостью, стоящей в соединении стремительной Ангары и степенного Иркута. От этой реки и название города – Иркутск.

В XIX веке известный русский публицист Николай Шелгунов так сказал об этом своеобразном и самобытном сибир­ском городе: «Иркутск... единственный город Сибири, имею­щий городской характер... Как Англия создала Лондон и Франция Париж, так Сибирь создавала Иркутск. Она гор­дится им, и не видеть Иркутска – значит не видеть Сибири...»

* * *

Большая часть сибирских городов начиналась на берегах рек – единственных дорог древности. На вместительных кочах – огромных лодках, вмещавших две дюжины человек, да еще имущество, пищу и боеприпас, против течения на вес­лах и на шестах, а по течению движимых самой рекой, начинал казачий отряд путь свой сквозь неизведанные беспредельные просторы. Отправлялись едва сойдет лед, очистятся воды, двигались, ночуя на берегах, выставляя караулы, дабы убе­речься от зверя, от набега неожиданного – остерегались. По­ближе к листопаду, когда реки синели и тяжелели в предвес­тии стужи, находили место покрасивее да побогаче, чтобы и охота рядом была, и лес строевой, и для пашни первый про­стор, высаживались и перво-наперво ставили зимовье – дом, чтобы перезимовать, укрепиться. Иногда по новой весне сыз­нова пускались в путь, все далее на восток, – потомки диву да­ются, как это русский казак без тракторов-вездеходов и дорог за срок, укладывающийся в десятилетия, одолел и, в какой-то степени, первоначально обжил пространство от Урала до Ти­хого и Ледовитого океанов, а уж если место оказывалось и впрямь «угожим» – вкруг зимовья возникала крепость со всем, чему в ней надлежало быть: оборонным тыном, угло­выми да проезжими башнями, с казенной избой, где писали свои «скаски», т.е. доношения, дьяки-писаря и правил воево­да, с «царевым амбаром», куда складывали добытые охотой и полученные в качестве ясака меха – «мягкую рухлядь», как говорили в те поры.

Между учеными нет согласия по поводу времени основа­ния Иркутска, между летописцами тоже. Одни относят это со­бытие к началу XVII века, другие – к середине. Но издавна в «метриках» Иркутска обозначена дата – 1652 год.

В том году, на излете лета, поднявшись вверх по Ангаре – стремительной, дикой, своенравной реке с хрустально-про­зрачной водой, холодной до ломоты в зубах, – казацкий отряд, руководимый боярским сыном (был такой чин в казачьей суб­ординации) Иваном Похабовым, облюбовал место для зимо­вья: остров в слиянии рек Иркута и Ангары. С одной стороны – дикий, стремительный стрежневой ход, с другой – глубокая протока заменяли на первых порах тын, стали натуральными крепостными стенами. Из бревен, срубленных тут же, сложи­ли казарму-зимовье, а задерживаться здесь не стали: Иван Похабов и его отряд двинулись за Байкал, облагать ясаком тех, кто еще не платил дань «Белому Царю».

А через девять лет, в 1661 году, другой Похабов – Яков, или, как тогда называли его, Якунька, углядел, что «место здесь угожее» – и «пашня есть и скотинной выпуск», и леса вокруг полны дичью, а вода рыбой, решил основать на правом берегу Ангары острог, назвав его Иркутским.

Приречная долина упиралась в невысокие горы — семь хол­мов, как в Риме и в Москве, –поросшие лесом. В пойменной низменности земля была плодородна, река, плавным полуколь­цом обнимавшая местность, была величественной, а вода ее, тысячелетиями отстоянная в Байкале, вкусна, как родниковая.

Иркутскому острогу повезло: возникший в долинах рек, служивших в давние времена главными транспортными арте­риями, на перекрестках возникающих и крепнущих торговых связей Запада и Востока, вблизи мест обитания сибирских на­родов – бурят, эвенков, якутов – он начинает играть все более и более важную роль в Сибири. В 1670 году через Иркутск в Китай проехал с бумагами первый гонец из Москвы, а 6 сен­тября 1675-го отправился в Поднебесную Империю первый посол, Сибирского приказа переводчик Николай Спафарий. И с этого времени Иркутск начинает играть все более важную роль в делах международных. В «Записках» о своем путешест­вии Спафарий отметил: «Острог Иркутский... строением зело хорош, а жилых казацких и посадских дворов с 40 и больши, а место самое хлебородное». Через тридцать лет после пост­ройки первого зимовья, и через двадцать после рождения острога, в Иркутске «учинено» самостоятельное воеводство, ост­рог стал городом. Сохранилась опись 1684 года, в которой с подробностями описан Иркутск конца XVII века:«... А по ос­трогу строенья: 6 башен с мосты (мостами в те поры называли перекрытия между этажами. – М.С.), 3 башни покрыты тесом, 3 дранью, в двух башнях ворота проезжие створные... в той же острожной стене приказная изба, с сеньми покрыта тесом... Да на проезжей башне казенный амбар... Всреди острога церковь во имя нерукотворного образа господа нашего Иисуса Христа, да в пределе Николы Чудотворца, а под папертью кругом 6 ла­вок о двух житьях; колокольня рубленная шатровая с перехо­ды, а под нею 4 лавки да амбар церковный, казенный...» Далее сообщается в переписи, что есть в остроге государев двор, где живут иркутские воеводы, жилье для служителей воевод­ской канцелярии, еще амбары с ледниками для хранения продуктов, погреб, баня, избы для холостых казаков, нечто вроде гостиницы для заезжих купцов, хранилища для мехов, кара­ульное помещение. В башнях были прорезаны бойницы, на прочных помостах стояли пушки, под одной из башен была «пороховая изба», где хранилось оружие и боеприпас.

Главным бичом деревянных городов были пожары. Ир­кутск не представлял в этом смысле исключения, он горел ча­сто и страшно. Первый «сатанинский огонь» выжег крепост­ные постройки и деревянную Спасскую церковь. Вместо нее построили каменную – она и осталась до наших дней памят­ником острога, древнейшим из сохранившихся строением Иркутска. Украшенная каменным узорочьем, строгим и наряд­ным, присущим сибирскому барокко, наружной стенной живописью, единственной в Сибири (сцены, соединившие библейский сюжет со взятым из жизни, но символизированным крещением аборигенов, новообращенных в православие), она стала для жителей современного города и памятью о его древ­ности, и ориентиром, ибо была встроена в южную стену остро­га, и, стало быть, можно определить точно: где стояла деревян­ная крепость – Иркутский Кремль, как называли острог впос­ледствии, когда улицы вырвались за толстенные бревна тына, расширились, растеклись в долине, взобрались на Петрушину, Веселую, Кайскую и другие горы. Почти ровесник Спасской церкви собор Богоявления, построенный в начале XVIII века (заложен в 1718 г. на месте сгоревшей деревянной церкви). В какой-то степени напоминающий храмы Русского Севера, он отличается от них многими особенностями. Собор украшен изразцами, секрет изготовления которых на многие годы был утерян. Дело в том, что храм стоит над кипением Ангары, ко­торая, прежде чем замереть на зиму под торосистым белым по­кровом, до середины января обычно спорила с крутыми си­бирскими морозами, исходила клочковатым паром, а то и не­проглядным туманом, заполнявшим улицы города. Зимой мороз ниже сорока, летом жара порой за тридцать, и все это – и стужу, и зной, и влагу – должны были веками выносить на­рядные многоцветные, покрытые глазурью изразцы. В наши дни ситуация усугублялась еще и тем, что после постройки ги­дростанции Ангара в пределах города и вообще зимой, даже в самые крутые морозы, не замерзает, а только парит, парит... Иркутские художники после упорных и поначалу казавшихся безнадежными поисков нашли все же секрет стойкости и дол­говечности столь ранимого материала, и при реставрации со­бора Богоявления в 60-е годы нашего века четверики и вось­мерики храма опоясали возрожденные узоры.

Постепенно весть о новорожденном городе, о его удобном месторасположении, о «выгодах, которыми пользовались оби­татели», расходилась по всей Сибири, по европейской части России. Из уст в уста передавались слухи, что зверя пушного на берегах Ангары столько, что женщины-иркутянки, отправ­ляясь поутру к зимним речным прорубям за водой, попутно коромыслом бьют драгоценных соболей – какая на шубу, какая на шапку. Люди прибывали: кто в поисках приключений, кто – судьбы, купечество с товаром и за товаром, мастеровые ради заработка. В 1697 году правительство прислало сюда 600 пашенных крестьян, в начале царствования Петра I при­было немало стрельцов, сосланных после разгрома молодым царем их восстания. В первом году XVIII века в Иркутске бы­ло 726 жителей, а в 1722-м уже 3 447. По тем временам это был уже серьезный сибирский город.

* * *

В шестидесятые годы XIX века в Иркутск пришел знамени­тый сухопутный тракт, называвшийся сперва Московской столбовой дорогой, потом получивший название Московский тракт. Трудно переоценить это событие, мир как бы сжался, уп­лотнился, до Москвы теперь было рукой подать – всего какой-то месяц в дороге – и ты у цели! Двинулись в столицу уже не по рекам обозы с мягкой рухлядью, потянулись из разных городов из-за Камня, как тогда называли Урал, купеческие кара­ваны пообильнее, чем в прошлые времена, когда настоящая проезжая пора была лишь заматеревшей зимой, перекрываю­щей хрустальными мостами реки, умиротворяющей болотные топи. С 1768 года в Иркутске стали проводиться ежегодные яр­марки. Это подвигнуло местных купцов на создание стеклоде­лательных и шелкоткацких фабрик, строительство новых мельниц, пивоварен, кожевен и, наконец, на создание гостино­го двора, в котором размещалось более двухсот магазинов и ла­вок. Построено это величественное сооружение было по проек­ту выдающегося архитектора XVIII века – Джакомо Кваренги. Гостиный двор время не сохранило, зато и до сегодняшнего дня украшает город так называемый Белый дом, прекрасных чис­тых линий ампирный дворец, поставленный несметно богатым купцом Сибиряковым на берегу Ангары, со временем ставший резиденцией иркутских генерал-губернаторов, а в 1918 году в нем разместился новорожденный Иркутский университет. Теперь здесь одно из крупнейших книгохранилищ России – Научная библиотека Иркутского государственного универси­тета, хранящая неповторимые собрания книг многочисленных дореволюционных учебных заведений, из личных библиотек декабристов, иркутских писателей, выдающихся книгособирателей, в том числе собрание книг и журналов купца, почетного гражданина города Василия Баснина, где есть практически лю­бое из периодических и повременных изданий XIX века, пуш­кинской и послепушкинской поры.

Иркутск, город, отдаленный от крупных центров страны, должен был в те времена сам производить многое. Путешест­венники, побывавшие в нем в разные годы, отмечают, что здесь обитают замечательные мастера-краснодеревщики, из­готовляющие, нет – творящие мебель, которая способна сде­лать честь самому Петербургу и заграничным мебельным фирмам: ее отделывают не только красным деревом, но и сво­ими, сибирскими материалами – тайга богата, в ней много не­обычных пород деревьев, чья древесина декоративна и благородна. Здесь пишут иконы, изготовляют нарядные серебряные оклады, здесь создают богатые кареты и легкие демократичные дрожки, приспособленные для сибирских дорог, о которых можно сказать бы стихами Петра Вяземского: «рытвины, ямы, канавы, ухабы – все, что в России зовется шоссе». Здесь куют оружие и изготовляют стекло способом, который еще не шагнул в Европу, а шагнув – приведет к революции в стекловарении: дело в том, что в XVIII веке живет в Иркутске заме­чательный ученый, воспитанник Ломоносова, близкий знако­мый и ученик создателя классификации животного мира Карла Линнея, естествоиспытатель, ботаник, минералог, эн­циклопедически образованный Эрик Лаксман. Размышляя о том, сколь много изводится лесу для того, чтобы сжечь его и из древесной золы извлечь нужный в стекловарении поташ, он приходит к выводу, что нужно найти природную щелочь, или иной заменитель поташа. Он находит такое вещество, и вскоре под Иркутском, на заводе, который создает Лаксман вместе с компаньоном – купцом Солдатовым, появляется по­суда из нового стекла – оно прозрачнее, чище, оно дешевле, чем все, что делалось раньше, вскоре лаксмановская техноло­гия побеждает во всем мире.

Так постепенно Иркутск становится «складочным местом России», серьезным торговым, административным и диплома­тическим центром Восточной Сибири. Здесь оседают товары из Европы, Средней Азии, Китая – шелка и чай, серебряные руды, слюда, бытовое чугунное литье, посуда, меха, пшеница и рожь, кедровые, сосновые, лиственничные плахи, – товары привозные и свои, дары караванных путей и дары природы, – все соединяется в купеческом и ремесленном городе. Но здесь и центр международных связей, поэтому есть в городе, единст­венном в России после столицы, не только приходские школы, но и школа монгольского, японского, китайского языков, ибо через Иркутск движутся на восток – в Китай и Монголию – дипломатические, духовные, торговые посольства и миссии, здесь ведутся переговоры о государственных отношениях, гра­ницах и многом-многом еще.

В 1764 году последовал указ, которым Сибирь разделяется на два наместничества –Тобольское и Иркутское. С этой по­ры город над Ангарой становится на долгие годы столицей Восточной Сибири, опорным пунктом освоения, изучения ог­ромной земли, лежащей меж южными песками и полярными тундрами у Ледовитого океана, меж Енисеем и тихоокеански­ми островами, становится средоточием науки и культуры. Ог­ромный интерес к Сибири, которая не только для Европы, но и для самой России все еще терра инкогнита, привлекает в Сибирь и убеленных сединой академиков, и юных адъюнктов, спешащих сюда за открытиями и, стало быть, за судьбой. Иркутск становится опорным пунктом для будущих истори­ков Сибири, естествоиспытателей Санкт-Петербургской Ака­демии наук, сюда все больше отправляют людей опальных, неугодных правителям России. Это, между тем, люди недю­жинные, многознающие и многодумные. Они становятся свое­образным средостением между членами знаменитых экспеди­ций и любознательными сибиряками. Через два года после смерти Петра I, зимой 1727 года, в Иркутске, вызывая восторг и удивление горожан своим чернокожим ликом, появляется полукомандированный, полуссыльный Абрам Петров, знаме­нитый «арап Петра Великого», прадед Пушкина, позднее при­обретший фамилию Ганнибал: инженер, крупный специа­лист-строитель, получивший образование во Франции, он бу­дет строить в Забайкалье Селенгинскую крепость, перенесет немало трагических приключений, прежде чем покинет Си­бирь. А еще позднее, уже при Екатерине II, сюда примчат в казенной карете «бунтовщика похуже Пугачева», как назвала его императрица, автора потрясающей книги «Путешествие из Петербурга в Москву» Александра Радищева. Он, кстати сказать, в 1791 году писал в Петербург своему покровителю графу А. Р. Воронцову: «Иркутск... если можно проницать на­шими взорами в будущее, он по положению своему определен быть главою сильный и обширныя области... Хотя путешествие мое и совершалось с большой поспешностью, я запомнил то, что меня более всего поразило. Иркутск есть город, кото­рый, особливо благодаря его обширной торговле, заслуживает внимания отменного. Он есть склад всего торгового дела сей губернии... Я познакомился здесь с г-ном Шелиховым, кото­рый только что вернулся из Охотска, куда он отправляется каждую весну, чтобы встречать свои корабли, прибывающие из Америки. Ваше сиятельство знаете его и читали описание его путешествия, которое только что напечатано в Москве...» Радищев встречался в Иркутске со многими поразительны­ми горожанами, занесенными сюда и собственной волей и превратностями судеб. Одним из этих новых знакомых и был Григорий Шелихов. Теперь, наверное, кто-нибудь уди­вится и не поверит, что благодаря этому человеку — купцу и мореходу и его сподвижникам, в составе Иркутского гене­рал-губернаторства на переломе XVIII и XIX веков был Аме­риканский уезд: Аляска, Алеутские острова, Калифорния...

Восемнадцатый век — от правления Петра I до заверше­ния царствования Екатерины II – памятен Иркутску таким количеством самых разнообразных экспедиций, оставивших след во всех сферах жизни России, каких не знал ни один го­род столь огромной страны. Здесь готовились в путь Первая и Вторая экспедиции Витуса Беринга – многим членам их суждено оставить имена свои на карте Севера и Востока. По топким улицам его ходил великий командор, в обществен­ных и частных домах местные знатоки собирались вкруг ученых известных уже и тех, кому еще суждено прославиться на весь мир, здесь помощники Беринга готовили для экспеди­ций снаряжение, а так как таких академических и государевых путешественников было много, то в памяти иркутян впечатле­ние оставалось надолго – и тем, что они пробуждали у молодых тягу к знаниям, и что брали энтузиастов в неисследован­ные еще дальние пределы, но и тем, что городу порой трудно­вато было собрать нужное количество канатов, мешков, коней и конной сбруи, продуктов и прочего. В «Иркутской летопи­си» П. И. Пежемского и В. А. Кротова сохранилась запись: «Та­кой огромной и ученой экспедиции в Сибири еще не было... она оставила в стране следы сильного негодования, вследствие тяжелой повинности, которой подвергались тогда еще мало­численные по Сибирскому тракту жители...» Они должны бы­ли выставлять множество лошадей, выделять проводников и переводчиков, перевозить сквозь таежные дебри корабель­ные снаряды и орудия, «перебросить» из Иркутска в Охотск многие тысячи пудов провианта и других припасов. Сверх то­го, в Иркутске нанимались и мастера, дабы вместе с охотски­ми корабельщиками строили и оснащали корабли для море­ходной части экспедиции. Для молодого, еще только форми­рующегося края это было непросто. Но экспедиция, с другой стороны, положила начало многому, чем потом гордилась Си­бирь, и что резко продвинуло Иркутск как средоточие культу­ры и науки на востоке России.

Эти экспедиции были побудителями и движения местного купечества к берегам океанов, ибо на возвратном пути не было конца рассказам о лежбищах котиков на незнаемых островах, о бобрах и прочей живности, сулящей купечеству несметные доходы. В истории исследования и, если хотите, обследования Тихого океана остались имена Трапезникова, Голикова, Бичевина, Лебедева-Ласточкина и других предшественников Шелихова, но наиболее всего вторая половина XVIII века отмече­на деятельностью этого умного, крутого, предприимчивого, государственного ума человека. В середине века разворачива­ет «Русский Колумб», открыватель Аляски, островов Кадьяк и Афогнак, свою обширную деятельность, одолевая пучины незнакомого грозного океана. «И будучи сам на первом галио­те с женою моею, – писал Шелихов в «Записках», о которых упомянуто выше в письме Радищева, – которая везде со мною следовать и все терпеть трудности похотела, и двумя детьми, назначил на случай разлучения противными ветрами сборным местом остров Берингов. 3 сентября (1783 г.) пустились в назначенный путь, в котором 12-го числа сделавшийся шторм, продолжался двои сутки, разлучил все галиоты один от другова. Буря сия была столь велика, что лишались и надежды в спасении своей жизни...» Но уже ничего не могло остановить купца-морехода: ни взбешенный океан, поглотивший в пучи­ны свои не один корабль, ни сложные, не сразу сложившиеся отношения с первожителями островов, ни вечная нехватка продовольствия, пресной воды, боеприпасов. Ставились избы, строились порты в бухтах, закапывались в берега островов и «самой матерой земли» Аляски медные доски с надписью: «Земля российского владения». И от берегов океана через всю огромную немеряную сибирскую тайгу текла мягкая рухлядь сперва в Иркутск, а потом за Уральские горы в Москву да Пе­тербург. Медленно возникала, рожденная в мечтаниях Шелихова, Российско-Американская компания, которая осваивала американский материк от северной его оконечности до Кали­форнии. Еще и сейчас на углу улиц Красного восстания и Ле­нина, против Крестовоздвиженской церкви, можно увидеть массивный толстостенный простой по архитектурным фор­мам дом — бывшие казармы шелиховской компании: здесь об­суждались проекты, заключались контракты и договоры, от­сюда отправлялись в путь на Камчатку на «самую матерую землю Америки» партии охотников, крестьян-хлебопашцев, мореходов и разведчиков, возможно, что здесь же или в сосед­нем, уже не существующем строении работала первая на вос­токе страны мореходная школа, в которой вместе с сибиряка­ми проходили курс наук полтора десятка парнишек-алеутов: первые грамотные люди своего народа. Недавно в городе обна­ружен дом, в котором, правда, уже после кончины Шелихова, располагалась взлелеянная им Российско-Американская ком­пания.

* * *

Вот так описывает Иркутск начала XIX века писатель Мат­вей Александров, некоторое время прослуживший чиновни­ком в Сибири: «На площадь большого гостиного двора каждодневно производилась перегрузка российских и китайских товаров и этою только извозною деятельностью оживлялась прекрасная площадь, украшавшаяся в то время домом генерал-губернатора. На так называемом малом базаре более было движения и житейской суеты с утренней зари и до позднего вечера. Тут продавалось все, кроме птичьего молока, как гово­рит русская пословица. Иркутск в то время имел физиономию чисто сибирского города. В продолжение дня по улицам дви­гался простой народ: женщины под накидками, мужчины про­мышленного разряда в синих кафтанах и буряты в своих наци­ональных костюмах с озабоченными угрюмыми лицами. Окна домов, выходившие на улицу, задернуты были постоянно зана­весками или закрыты китайскими шторами».

С того момента, когда возник посад, городские улицы заст­раивались хаотично; получив участок земли, горожанин ставил свой дом где ему заблагорассудится, поэтому к началу XIX ве­ка часть улиц, и особенно в центре, выглядела зигзагообразно. До поры до времени губернская власть это терпела. Но вот по­явился в Иркутске в 1806 году губернатор Николай Трескин. Человек жесткий и предприимчивый, он взялся за организа­цию жизни в городе и за приведение в порядок самого Иркут­ска с небывалым рвением. Вместе с воинским гарнизоном и по­лицией Трескин окружил пригородные леса облавой, истребив и арестовав множество разбойников, не дававших жизни купе­ческим обозам, так что купцы должны были для безопасности нанимать солидную охрану. Потом началась подсыпка болоти­стых и ухабистых улиц, и, наконец, дело дошло до генеральных линий центральных улиц и «прешпектов». Были поставлены вехи, определяющие красную линию, и хозяевам давался год для выравнивания своих домов по ранжиру. Жители отнеслись к этому распоряжению легкомысленно, не зная истинного ха­рактера нового губернатора. Через год и три месяца Трескин создал особую команду, поставил в ее руководство ссыльнопо­селенца некоего Гущу, и эта «гущинская команда» отпилила безжалостно все то, что мешало улице быть прямой: у кого пол­кухни, у кого полспальни, у кого угол дома, у кого чуть не по­ловину. Жители вопили, взывали к императору и к господу Бо­гу, зато улицы стали «регулярными».

* * *

Серьезное влияние на судьбу города оказало пребывание здесь в должности генерал-губернатора крупного государственного деятеля России графа Михаила Сперанского. Человек недюжинного ума и огромной воли, многосведущий в науках и неординарно мыслящий, Сперанский стал ближайшим спо­движником императора Александра I. Его попытки преобразо­вать управление страной, его требование, дабы чиновники пе­риодически сдавали экзамены по знанию своей профессии, а большинство злачных мест в те поры занималось не по дело­вым качествам, а по родственным связям, его нововведения во многих сферах жизни вызывали упорное сопротивление, бесконечные на него кляузы, так что в конце концов по прямо­му наговору и обвинению Сперанского чуть ли не в предатель­стве император сослал своего сподвижника в отдаленные гу­бернии, а затем, решив вернуть, в качестве «испытания» на­значил его наместником своим в Сибири. Ревизия Сперанско­го, установившая казнокрадство и поборы иркутских (и не только иркутских) чиновников, разбирательство многочис­ленных административных и финансовых злоупотреблений, подготовленные новым генерал-губернатором законы сибир­ской жизни, установления, регулирующие отношения между русским населением и народами Сибири, его «Устав о ссыль­ных», в котором подчеркивались права этих опальных, чья судьба до того не волновала государство и была отдана само­властию местного начальства, – все это позволило позднее го­ворить, что история Сибири делится на два периода: до Спе­ранского и после Сперанского.

Сохранилось любопытное его письмо к дочери, написанное 23 июля 1820 года: «...У меня вчера был обед, какой в Сибири только быть может. На одной стороне сидел архимандрит и свита его, сегодня отправлявшиеся в Пекин, на восточный конец света. На другой стороне – трое молодых морских офи­церов, также сегодня отправляющиеся на Ледовитое море к белым медведям, к самому полюсу... Я думаю, Сибирь есть настоящая отчизна Дон-Кихотов. В Иркутске есть сотни лю­дей, бывших на Камчатке, на Алеутских островах, в Америке с женами и их детьми, и они все сие рассказывают, как дела обыкновенные. Человек ко всему привыкает, а привычка к странствованию, к тому, чтобы искать похождений, кажется еще скорее других приходит».

Глубокий след в истории Иркутска и всей Сибири остави­ло пребывание здесь декабристов. Участники тайных обществ, восстания против «рабства дикого», как определил Пушкин александровскую эпоху, они были отправлены на каторгу и в ссылку «в ледяные пустыни Сибири» и провели здесь тридцать лет, а многие остались навсегда в стылой и суровой земле, покинув сей бренный мир. Пребывание крупнейших русских интеллигентов, просвещеннейших людей в Сибири не могло не сказаться на судьбе этой земли. Их пример возбуж­дал демократические настроения местной интеллигенции, де­кабристы несли просвещение в народ, во многих глухих мес­тах зауральского края открывали школы, и не только для мальчиков, но и для девочек, опередив в этом Европейскую Россию. Хозяйственная деятельность сибиряков, наука, сель­ское хозяйство, медицина, культура – многие стороны жизни Иркутской губернии и других районов Сибири претерпевали облагораживающее влияние декабристов.

Представьте себе город, в котором около двух тысяч дере­вянных домов, менее ста каменных, церкви, монастыри, две сотни купцов, а всего населения под двадцать тысяч человек. И вкруг такого города в близлежащих деревнях поселяется це­лый отряд людей приметных, значительных, особенных – тут и Михаил Лунин, философ и писатель, один из острейших умов эпохи, тут и поэт, просветитель Владимир Раевский, тут и не лишенный дворянского звания, ибо рано отошел от тай­ного общества, но все же сосланный градоправитель Алек­сандр Муравьев, тут и один из авторов «Русской правды», за­мечательный музыкант, обучивший игре на фортепиано мно­гих иркутян Алексей Юшневский, тут и выдающийся врач, ре­цепты которого еще долгие десятилетия после его отъезда из Иркутска пользовались доверием горожан, Фердинанд Вольф и многие еще (могилы Алексея Юшневского, Артамона Муравьева, Иосифа Поджио, Владимира Бечасного, Петра Муханова, Николая Панова и жены декабриста Екатерины Трубецкой, разделившей вместе с другими своими современ­ницами судьбу опальных мужей, и до сегодняшнего дня вызы­вают у горожан, у многочисленных любителей отечественной истории, приезжающих сюда, священное почитание).

Особенно повезло Иркутску, что в середине сороковых го­дов XIX века в город разрешено было переехать из подиркутных деревень семьям Сергея Волконского и Сергея Трубецко­го. В их домах ставились домашние спектакли, давались кон­церты своими силами и силами заезжих петербургских, италь­янских, французских, датских музыкантов и певцов. Здесь со­биралась молодежь – друзья, сверстники детей декабристов, и общение с людьми недюжинными было для них высшей школой разума, нравственности, поведения. «Истинное про­свещение сделало то, – писал воспитанник декабристов, выда­ющийся врач и мемуарист Николай Белоголовый, – что люди эти не кичились ни своим происхождением, ни превосходст­вом образования, а напротив, старались искренне и тесно сблизиться с окружающей их провинциальной средой и вне­сти в нее свет своих познаний. Естественно поэтому, что они скоро завоевали себе общую любовь и уважение в Иркутске и благотворное влияние их на окружающую среду было глубо­ко... Каждый из них в отдельности и все вместе взятые – они были такими живыми и превосходными образцами культуры, что естественным образом поднимали значение и достоинства ее в глазах всякого, кто с ними приходил в соприкосновение, и особенно тех, в ком бродило смутное сознание «чего-то лучшего в жизни...» и нет сомнения, что весьма многие из иркут­ских чиновников и купцов только в силу этого непосредствен­ного обаяния и просвещения почувствовали большую потреб­ность в духовных наслаждениях жизни, стали больше читать и особенно стали заботиться о том, чтобы дать своим детям и по возможности совершенное образование. Недаром же с этого именно времени, т.е. с конца сороковых годов, которые считаются в России самым глухим и неблагодарным периодом в истории русского просвещения XIX века, в иркутском обще­стве обнаруживается первое стремление молодежи в русские университеты, которое, получив тогда первый толчок, продол­жало с тех пор только прогрессивно расти и развиваться».

Мы позволили себе столь объемную цитату, ибо нет ничего достовернее свидетельства человека, который общался с дека­бристами, был их учеником, и стал одним из истинных интеллигентов России – главным врачом одной из первых в Иркут­ске больниц, позднее –лечащим врачом наших классиков – Некрасова и Салтыкова-Щедрина, другом знаменитого Бот­кина, автором приметных в русской мемуаристике «Записок».

Дом, принадлежащий семье Трубецких, отреставрирован в 1970, Волконских – в 1985 годах. Теперь в них – музей. Это не мертвое бесстрастное собрание раритетов – это живые дома, продолжающие, как некогда их хозяева, играть своеобразную роль в духовной жизни города, и позволим предположить, стра­ны. По вечерам здесь зажигаются свечи, на этот огонек тянутся горожане и гости Иркутска. Звучит музыка, которая исполня­лась здесь полтора века назад, читаются ученые трактаты, игра­ются водевили, оперные певцы поют арии и дуэты из опер, ста­ринные романсы. И кажется, что хозяева этих домов незримо сидят меж нами и благословляют нас сквозь толщу времен.

* * *

На памятнике в честь строителей Великого сибирского же­лезнодорожного пути, поставленном в 1908 году там, где глав­ная улица Иркутска обрывается аквамариновым свечением Ангары, пьедестал украшен тремя скульптурными портрета­ми: покоритель Сибири Ермак, реформатор сибирской жиз­ни граф Михаил Сперанский и генерал-губернатор Восточной Сибири граф Николай Муравьев-Амурский.

Знатоки событий отечественной жизни в конце XIX века уже говорили, что история Сибири делится так: от Ермака до Сперанского, от Сперанского до Муравьева и после Муравьева. И в самом деле, этот государственный деятель, человек конструктивного ума и твердой воли, так много сделал для на­шего края в его переустройстве к лучшему, в его резком движе­нии к прогрессу во всем – промышленности, культуре, поли­тике, освоении богатств, образовании, – что и доныне туго за­веденная им пружина жизни продолжает разматываться. Ему было 38 лет, когда 14 марта 1848 года он прибыл в Иркутск и показался местным чиновникам человеком малообщитель­ным и нелюбезным, окруженным командой молодых чиновни­ков, которых привез с собой. Он и в самом деле повел себя не­стандартно: властители Иркутской губернии, которых он сме­нил, с опаской относились к декабристам – Николай Муравьев стал бывать в их домах. В 1849 году в Иркутск прибыли по­литические ссыльные – петрашевцы – вскоре они уже были сотрудниками местной печати. Гражданский губернатор Пят­ницкий написал в Петербург донос на «неуставные» отноше­ния нового главы генерал-губернаторства к государственным преступникам, а Николай I на этом доносе написал: «Он един­ственный меня понял...»

В 1851 году в октябре на Большой улице открывается театр. «В первый вечер давала представле­ние труппа устроителя театра Марковича, были поставлены три пьесы: «Русский человек добро помнит», «Девушка-моряк» и «Жена за столом, а муж под столом». Все места были заняты, билетов многим желающим недоставало». Через ме­сяц учрежден Сибирский отдел Русского географического об­щества, сыгравший выдающуюся роль в развитии науки в Си­бири. Этот отдел, позднее названный Восточно-Сибирским, отправлял экспедиции в неисследованные пространства Си­бири, на Дальний Восток, в Монголию и Китай. Даже первая экспедиция знаменитого Н. Пржевальского была санкциони­рована им. В 1855 году при содействии Муравьева было зало­жено каменное здание Иркутского девичьего института, в 1857 вышел первый номер газеты «Иркутские губернские ведомости», в редакции которой сотрудничали политические ссыльные. Можно вспомнить многие еще реалии иркутской жизни того времени, когда главой Восточной Сибири был этот выдающийся деятель России. Можно вспомнить, например, что не кто-нибудь, а именно Муравьев первым высказал мысль о необходимости соединить Сибирь с Европейской Россией железной дорогой. И добивался этого. Но есть три главных момента в его разносторонней деятельности, которые навсегда оставили его имя в истории России, которые выдели­ли его из целого ряда властителей, стоявших в разное время во главе Управления Восточной Сибирью: Амурская эпо­пея, заключение договора с Китаем и организация экспедиции адмирала Геннадия Невельского. Плавание по Амуру Муравь­ева со своим штабом, исследование берегов великой восточ­ной реки, устройство поселений, не обходившееся без траге­дий и подлинного героизма казаков и крестьян, закрепило ог­ромный малонаселенный край за Россией. Экспедиция Невельского обследовала берега реки Амура, его устье и устано­вила, что Сахалин, который до той поры считался полуостро­вом, на самом деле остров. Путешествие это было опасным. Жена Геннадия Ивановича Екатерина, разделявшая все трево­ги и сложности плавания с мужем, рассказала в письме к дру­зьям такой вот эпизод: «18-го (июля 1851 г.) ветер был не так силен, но зато густой туман со всех сторон окружал нас... Мой муж был некоторое время на палубе, и вдруг я услышала его сбегающим с лестницы и бросившимся к кругу офицеров, где большая часть из них находилась в это время, крича им тре­вожным голосом: «Господа, взойдите все, сколько вас тут есть»... Я последовала за ним, но едва поднялась до верха лест­ницы, как увидела одного офицера, совсем бледного, одежда в беспорядке, который остановил меня, закричав: «Спуститесь вниз, Екатерина Ивановна, ради Бога, спуститесь!» Можете себе представить, в каком я была состоянии, войдя в каюту... В эту минуту показался мой муж... Я бросилась к нему, схватив его за руку и спрашивая его задыхающимся голосом о причи­не криков и шума, от которых дрожало судно. Тогда с ужасаю­щим спокойствием он сказал: «Оказалась течь в трюме, и опас­ность велика». «Но мы должны умереть?» – шепнула я чуть слышно. – «Я не знаю, – возразил он, – по крайней мере мы сделаем все, что человечески возможно... Господь полон мило­сердия. Возложим нашу надежду на него одного». И он по­спешно поднялся наверх».

Тихий океан постоянно доказывал, что его название пара­доксально. И в самом деле, ненасытные штормы набрасыва­лись на парусники, рифы прятали под вздыбленными пенны­ми бурунами свои коварные кулаки, туман окутывал воду, су­шу, затягивал небо, скрывая путеводные звезды. Но экспеди­ции адмирала Невельского во славу России в конце концов за­вершались благополучно.

И, наконец, третье важное событие, связанное уже с дипло­матическим талантом Муравьева: заключение 16 мая 1858 го­да договора с Китаем о присоединении левого берега Амура к России. В тот день генерал-губернатор издал приказ, в кото­ром были знаменательные слова: «Товарищи! Поздравляю вас! Не тщетно трудились мы: Россия вышла к Амуру». За эти заслуги Муравьев был удостоен титула графа и к его фамилии добавилась приставка – «Амурский».

Вот почему на пьедестале памятника строителям Великого Сибирского железнодорожного пути рядом со скульптурными портретами Ермака и Сперанского появился и портрет графа Муравьева-Амурского.

«Иркутск, – писал в сентябре 1862 года известный путеше­ственник, граф, теоретик анархизма Петр Кропоткин в «Мос­ковские ведомости», – довольно большой город, в котором считается в настоящее время до 28 тысяч жителей, город кра­сивой наружности, с несколькими каменными и другими хо­рошенькими деревянными домиками, со множеством лавок (и несколькими фотографиями), расположенный на берегу Ангары, на большой равнине, обставленной горами. Впрочем, во всем этом нет еще ничего особенно оригинального. Но сто­ит побыть в Иркутске два-три дня, чтобы убедиться, что этот город нимало не похож на любой из великорусских губерн­ских городов. А подумав немного, легко убедиться, что иначе и быть не может.

Иркутск – столица самостоятельной части Восточной Си­бири, которая в высшей степени своеобразна; своеобразность страны должна была, конечно, означиться и на столице. При растянутости страны, при недостатке хороших людей на мел­ких местах требуется частая проверка действий чиновников при помощи доверенных людей, посылаемых от высшего начальства. Вот уже причина скопления в Иркутске множества молодых, деятельных людей. Постоянная бродячая их жизнь придает обществу особый колорит; в городе вечный прилив и отлив: стоит выехать из него на два года, чтобы, вернувшись, встретить наполовину новых лиц; тот уехал за Байкал, тот на Амур, а того взяла тоска по своим, уехал в Россию, и все это заменилось новыми приезжими, которых, особенно в послед­нее время, стало прибывать очень много.

Далее, Иркутск лежит на перепутье к новой стране (имеет­ся в виду Приамурье. – М.С.) где несколько лет тому назад за­горелась сильная деятельность: это сообщило сильный толчок иркутскому обществу, заставило его больше думать, говорить, горячее спорить...

Наконец, и сама отдаленность послужила Иркутску на пользу: отдаленность от патентованных центров тем уже полезна, что дает более простора самобытности. А главное, ли­шая возможности каждого выписывать себе все нужные вещи из Москвы, как это обыкновенно делается в других менее от­даленных городах, эта отдаленность развила торговлю, кото­рая должна снабжать жителей всем нужным на месте, и дейст­вительно, в Иркутске... можно достать почти все...

Вот целый ряд обстоятельств, которые должны были сооб­щить Иркутску особенный характер.

Чем же он выразился?

Прежде всего, оживленностью, положительно несвойствен­ной русским губернским городам: оживленностью на улицах, в гостиных, вообще в разговорах... Мне кажется, он столица, где лица Высшего круга менее обыкновенного заражены свой­ственною им замкнутостью и что хотя и туда пробирается пе­тербургский элемент, который не прочь образовать свой кру­жок, но столкновение с действительной жизнью, разъезды по голым степям имеют удивительно отрезвляющее влияние».

* * *

«Прежде всего, своей оживленностью» Иркутск, несомнен­но, был обязан местному купечеству. Этот слой в Иркутске рос довольно быстро. И если в XVII веке его главным занятием была торговля, снаряжение обозов в Москву и в Китай, скуп­ка пушнины у таежных народов, поощрение ремесленничест­ва, поставка снаряжения и питания казачеству, продвигающе­муся все дальше на Восток, то постепенно в их руках оказался лесной промысел, золотые и серебряные копи, а также много­численные фабрики и заводы, производящие все на свете. Уже цитированный нами Петр Кропоткин писал, как помните, что отдаленность Иркутска от Москвы и Петербурга заставляла местных жителей все производить у себя – от упряжи и теле­ги до стекла и фарфора.

Да, купечество снаряжало корабли для плавания в Русскую Америку, содержало рудники со всеми их рабочими и техниче­скими специалистами, да, бывало, что и придерживало в своих закромах обильный, скупленный ими задешево урожай, а по­том, в недородный год продавало и пшеничку и рожь втридорога. Но, с другой стороны, являясь здесь хозяевами жизни за­долго до того, как в этой роли стало выступать купечество Ев­ропейской России, ибо в Сибири не было помещиков, которые и в XVII, и в XVIII, и в первой половине XIX веков были глав­ными поставщиками производимых в их имениях, на их пред­приятиях, в их деревнях насущных товаров, сибирское купече­ство по воле и поневоле должно было быть обеспокоено и обу­стройством жизни. Вот почему сегодня, оглядываясь в про­шлое, мы обнаруживаем, что церкви, которыми славился Ир­кутск, городские школы, гимназии, больницы, сиротские дома, пожарные вышки, благотворительные банки, магазины, самые красивые здания, и до сего дня удивляющие неповторимой архитектурной фантазией, и многое, многое еще было рожде­но здесь купцами. Их лавками были уставлены главные линии улиц, их доходные дома, в которых сдавались горожанам квар­тиры, занимали целые кварталы. Их личные библиотеки удив­ляли библиофилов столиц и иноземцев, являвшихся по той или иной надобности в Иркутск. В ремесленных училищах, возведенных на их деньги, будущие мастера получали до двад­цати профессий!

Сибиряковы, Трапезниковы, Солдатовы, Дудоровские, Мыльниковы, Баснины, Кузнецовы, Соломатовы и многие еще – все потомственные почетные граждане Иркутска, все купцы 1-й гильдии, действительные советники, многие удос­тоены дворянского звания. Но даже и то, что возникало в го­роде по указам императора, или по замыслам местной админи­страции – театр, Иркутский девический институт, городской музей и прочее, создавалось не без их участия. Усадьба Сибиряковых, самый красивый в городе дворец – Белый дом. С этой семьей связано многое: от создания этого здания, со вре­менем ставшего резиденцией генерал-губернаторов, до порт­рета Гавриила Державина, ныне хранящегося в нашем Худо­жественном музее, портрета, который великий русский поэт заказал итальянскому художнику Тончи, получив от Сибиряковых в подарок соболью шубу. До легендарного ледокола, но­сящего имя «Сибиряков», который первым из кораблей тако­го класса торил Великий северный путь по Ледовитому океа­ну. Усадьба Басниных. Один из ее владельцев Василий Николаевич Баснин собрал уникальнейшую библиотеку, он выпи­сывал все собрания сочинений, все столичные журналы в те­чение многих лет. Его коллекция древних гравюр с изображе­нием европейских, российских, сибирских городов не имеет себе равных. Незадолго до кончины Баснин передал ее в Румянцевский музей в Москве, ныне это Государственная библи­отека России. Усадьба Сукачевых. В ней ее владелец, город­ской голова Владимир Платонович Сукачев, основал город­скую картинную галерею, старанием искусствоведов и музей­щиков города превращенную в одно из выдающихся собраний страны.

Когда идешь по городу, купеческие голоса окликают тебя из глуби времен: Хаминов – и встает пред тобой гимназия (ныне в этом здании пединститут), драмтеатр, построенный по проекту академика, популярного архитектора XIX века Вик­тора Шретера – Иван Степанович Хаминов был председате­лем комитета по строительству театрального здания, и когда праздновалось открытие его, то генерал-губернатор Восточ­ной Сибири вошел в ложу Хаминова и в его лице выразил бла­годарность всему иркутскому купечеству за столь драгоцен­ный подарок городу. Базанова – сиропитательный дом (ныне глазная и отоларингологическая клиники). Трапезников – и вспомнится промышленное училище, в котором теперь био­логический факультет университета, и первая в нашем городе оранжерея, которой все дивились – ведь в ней было много эк­зотических растений, одни названия которых вселяли восторг и уважение. Медведникова – и это значит, что мы стоим перед одним из корпусов сельскохозяйственного института, в кото­ром на деньги купчихи Елизаветы Медведниковой было со­здано в 1838 году одно из самых первых в России учебных за­ведений для девочек-сирот разных сословий. При сиропитательном доме образован был банк, капитал его шел на нужды преподавательниц и воспитанниц, на будни и праздники. Вто­рое, чья торговля простиралась от Харбина до Парижа... И все звучат, звучат голоса тех, от кого получили мы нынешний го­род в наследство. Во многом стараниями купцов в Иркутске в конце XIX века на 47 358 человек жителей работало 58 школ, в них занималось 4 834 мальчика и девочки – каждый десятый иркутянин учился. И это тоже выделяло Иркутск как примет­ный культурный центр России.

* * *

Ныне в Иркутске около 633 тысяч жителей. Его улицы за­полнены машинами всех марок, множеством людей – корен­ных жителей этого края и тех, кто приехал сюда из дальних стран – по делу, по тяге ли к перемене мест, или привлечен сю­да синим сиянием священного Байкала. Лесные окраины, еще лет сто назад полные зверя и дичи, ягод и грибов, ныне ото­двинулись на добрый десяток километров в одну, другую, тре­тью стороны, а на холмах и просторных долинах расположи­лись многочисленные микрорайоны, застроенные современ­ными девятиэтажными домами. Еще недавно, в связи с тем что горы близ Байкала молодые и рифтовая система еще подвиж­на и то и дело дает о себе знать землетрясениями, описания ко­торых сохранились в исторических записях с XVIII века, стро­ения здесь возводились не выше четырех этажей, их снабжали специальными антисейсмическими поясами. Затем появились серии, испытанные во время крупных, трагических подземных толчков в разных концах страны, и с 60-х годов нашего века Иркутск стал застраиваться распространенными «от Москвы до самых до окраин» девятиэтажками. Но дух города, его связь с давними и недавними днями сохраняет центр, нестандарт­ный, особый, уютный. «До сих пор в Иркутске, – пишет не­мецкий писатель Питер Шютт, – сохранились целые кварта­лы деревянных домов. Резьбой по дереву, ажурным орнамен­том искусно украшены островерхие крыши, оконные рамы и дверные косяки. Прикрытые слоем снега, дома дышат особым теплом и уютом. Я отнюдь не страдаю ностальгией, но в таком городе, как Иркутск, умиляюсь каждому знаку прошлого... Так возникает историческое самосознание, ощущение причастнос­ти к истории».

...Город бывает нарядным и праздничным в дни первого снега, когда предстает он перед глазами эдаким бравым пар­нем в белом дубленом полушубке, крепким, основательным, добрым. А в июне, когда нестерпимо горят на солнце бело­снежные яблони, набирает силу сирень, но еще кое-где в мес­тах, менее освещенных, таинственно светится черемуха, он кажется южным приморским городом, странно заброшенным в прибайкальские шири. Современный большой город с разнородной промышленностью, с развитой инфраструктурой, центр огромной области, - сбылось пророчество Александра Радищева – в 769,9 тысячи квадратных километров – хлебородных полей, богатой зверем и птицей тайги, о которой Антон Чехов говорил, что ее красота заключается в том, что тайга сама не знает, где у нее начало, а где – конец, с оленьей тундрой, могучими реками, с многонаселенными городами, стоящими на этих реках, перегородив стержень плотинами электростанций. И дивное диво Байкал тут же – рядышком: разрастающийся Иркутск уже выставил на его заветном берегу свои заставы, и поселок Лиственничное – место паломничества тысяч туристов изо всех континентов мира – считается частью одного из городских районов.

Сибиряки верят, что у первозданной красоты Байкала есть колдовская приворотная, влекущая к нему сила – поэтому и стремятся сюда люди ближние и дальние – повидать его, прикоснуться душой к его очищающей чистоте, ощутить высокую нравственность его существования на планете и, уехав, долго хранить в сердце его синеву.

Но, будучи административным центром, Иркутск не забывает о своем предназначении города, отнесенного правительственными постановлениями и самой историей к городам историческим. Он хранит и реставрирует свою старину, хотя время безжалостно, хотя сама жизнь вызывает напористые стремления потеснить древнюю застройку, но кварталы пока выдерживают напор времени, поражая наше воображение, связуя времена и судьбы. Вот почему гости чувствуют себя в городе уютно. Вот почему коренному иркутянину трудно покинуть свой город: переведенный в бытовые условия куда более благие, чем он имеет здесь, он все же мается, тоскует, стремится воспользоваться любой возможностью, чтобы снова душой прикоснуться к аквамариновому кипению Ангары, потрогать рукой шершавые бревна родного дома, пройти по набережной в надежде встретить самого себя, душу свою, для которой каждое дерево, каждое событие, сам дух городской и есть точка опоры.

Это называется притяжением Иркутска.

1984