Устинов С. К. / О жизни и творчестве

Наедине с заповедной природой
АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЙ ОЧЕРК

С ружьецом — дробовичком 24-го калибра, подаренным мне отцом к тринадцати годам, по воскресеньям я стал бегать за белкой, рябчиком в ближайший лес по пади хребта Улан-Бургасы с названием Шибирочка. До леса надо было пройти открытое пространство долины нашей речки Курбы. По долине куртинами вдоль берегов за­росли дикой яблоньки, ивняка, боярышника. Там зимою можно было обнаружить стайку серых куропаток, которые тоже входили в мой охотничий ресурс. И однажды, возвращаясь от Шибирочки поближе к сумеркам, шёл я вдоль одной такой куртины. Случайно обернувшись, увидел, что прямо ко мне низко летит какая-то большая белая птица. Сдернул с плеча ружьишко и, почти не целясь, выстрелил. Птица упала. Я не поверил своим глазам: это же полярная сова! Как она сюда, на юг Сибири попала, они же живут-то эвон где?

В полной уверенности привести в восторг домашних — батю, маму, сестёр — героем заявился домой. Но батя, молча поглядев на мою добычу, на меня, сказал: «И зачем ты её убил? Тут никто никогда их не видел, прилетела она не от хорошей жизни. Там кормов, наверное, не стало. Здесь она должна была быть ЗАПОВЕДНОЙ. Никогда, нигде не добывай никакую редкость и не стреляй по неведомому зверю-птице, зачастую они исполняют важный закон природы — расширяют свой ареал». Это научение я усвоил на всю жизнь. Примерно так наставлял меня отец в моём детстве.

Тогда впервые я познакомился и с явлением заповедности. Заповедность, запо­ведная этика, по-видимому, уже была во мне — от отца — в генах, она явилась путе­водной по жизни нитью. И вот пример. Где-то в девять-десять лет, увлекаясь добычей удочкой нашей мелкой рыбёшки — «амуляшек», шёл я берегом реки и увидел в ма­леньком, отгороженном от речного потока гравийной перемычкой заливчике много крошечных (со спичку) налимчиков. Они были обречены, это я понял сразу — за­ливчик должен был высохнуть. Сбегал домой за лопатой и разрыл эту перемычку. Рыбёшки, в панике от поднятой мути и волнения, залегли на илистое дно. Назавтра после школьных уроков кинулся посмотреть, что сталось с пленниками. Ни одного не было, все перебрались в реку.

Припоминаю похожий случай из взрослой жизни. Однажды на отмели реки Бе­лой в Иркутской области после бурного весеннее-летнего паводка осталось несколь­ко замкнутых мелководных водоёмчиков. И в одном из них я заметил маленького, длиною в полкарандаша, таймешка. Изловчившись, выловил его и перенёс в близкий бурлящий поток, в его стихию.

Заповедность, природоохранное отцовское воспитание повели меня по жизни и дальше. Думаю, это очередной перст судьбы: учась на факультете охотоведения в Ир­кутском сельскохозяйственном институте, после первого курса в составе всей нашейгруппы летом 1952 года на практике я оказался в Баргузинском заповеднике. Наш учи­тель, профессор Василий Николаевич Скалой, организовавший эту практику, расска­зывал о заповеднике, истории его организации, целях и задачах, стоящих перед ним, природоохране вообще, о необходимости развития природоохранного мышления. Мы прошли многие заповедные тропы, повидали несколько природных заповедных объ­ектов, в том числе великолепный водопад на речке Шумилихе. В душе многих из нас, конечно, и у меня, этот край оставил яркие впечатления. Они и определили место следующей — зимней — практики, снова в Баргузинском заповеднике. За два года многое здесь изменилось, в частности, пришёл новый, молодой, энергичный замести­тель по науке Олег Кириллович Гусев. Он и дал нам, двоим студентам-практикантам, задание: пройти по территории несколькими маршрутами на камусных лыжах, учесть следы соболя и лося, снабдил нас лыжами и продуктами. Учёт численности животных по следам — дело, которым мне всю последующую жизнь полевого исследователя- охотоведа пришлось заниматься, и самые первые уроки я получил тогда в благосло­венном Баргузинском государственном заповеднике.

Преддипломная практика в таёжных угодьях юга Читинской области проходила под руководством Виктора Владимировича Тимофеева, непревзойдённого полеви- ка-исследователя, автора первой методики учета численности соболя, организатора расселения зверька из оставшихся осколков его ареала в Восточной Сибири. Заме­чательно важным было общение на лыжне и в зимовьях с этим редкостно доброже­лательным, глубоко порядочным человеком. Тем укреплялось моё «заповедное» со­стояние души, моё, по-видимому, пока не осознаваемое решение посвятить себя природоохране, заповедности.

Получив диплом биолога-охотоведа в 1956 году, я по распределению должен был поехать в один из районов охотоведом, но направился во всё тот же Баргузинский заповедник, где в научном отделе Олег Гусев по давнему (со времени зимней прак­тики) предложению «держал» для меня должность старшего научного сотрудника. В пору той практики мы много общались с Олегом Кирилловичем, он произвёл на меня сильное впечатление и знаниями о природе заповедника, и личными качествами ши­роко образованного человека. Ясно, что по получении диплома я с удовольствием от­правился в полюбившийся край. Олег Кириллович предложил мне тему по экологии копытных, среди которых лось был массовым. Вскоре Гусев покинул заповедник, но несколько раз, работая в Восточно-Сибирском филиале Сибирского отделения Акаде­мии наук СССР, приезжал в Давшу — центральную усадьбу Баргузинского заповед­ника, и мы, конечно, отправлялись на территорию.

В одно из таких посещений мы на несколько дней остановились в зимовье на «Давшинских покосах». Либо вместе, либо поодиночке проходили свои исследова­тельские маршруты. Был март 1958 года, в сумерках по давшинской поляне, иногда даже на наших глазах (заповедник!), бродили кормящиеся лоси: лосиха с лосёнком и молодой самец. Как-то Олег Кириллович принёс в зимовье две узенькие, длиною по 7-8 сантиметров то ли ледышки, то ли спрессованные кусочки снега. «Что это такое, как думаешь?» — спрашивает меня и, видя моё затруднение, сам и отвечает, что это на следу лося отпадают спрессованные копытом кусочки снега: у крупного зверя они, понятно, большие, у небольшого — поменьше. Далее соображение: не видя зверя, по следам — вот этим отпадающим ледышкам — можно получить вполне ясное пред­ставление о возрасте «хозяина». Великолепное наблюдение следопыта по экологии копытного!

Воодушевлённый этой находкой, я стал внимательнее наблюдать за животными и их следами. Лосей в округе держалось несколько, и я стал ходить по следам каждого. Снег был высотою 40-50 сантиметров, и однажды меня заинтересовало то, что у не­которых зверей (самих я пока не видел) след ушедшей в снег мочи падает наклонно, либо чуть вперёд — почти вертикально, либо под некоторым углом назад по ходу зверя. Представив себе анатомию зверя, я предположил, что вертикально моча падает у самца, назад — у самки. Выследив самих лосей, я убедился в справедливости этих предположений. А что это такое? Это же одна из возможностей, не видя самого зверя, при учётных работах в охотхозяйствах узнавать его пол, что важно также и в популя­ционных, экологических исследованиях.

Следующее наблюдение было таким. На следах некоторых зверей помёт выглядел либо как почти круглые шарики-катышки, либо как продолговатые. Наблюдение по­казало: у самцов помёт круглый, у самок — продолговатый, разница заметна даже у телят. Знание этого тоже реальная помощь в определении пола зверя при учётных работах, проводимых в охотхозяйствах. Я также заметил, что в течение года окраска помёта изменяется от почти чёрного до слегка жёлтого. Это зависело от набора сезон­ных кормов: кора и веточки осины весною давали желтоватость, побеги кустарников осенью и зимой — тёмный цвет. По наблюдаемой окраске помёта, замеченного в уго­дьях в разный, в том числе и бесснежный сезон, можно определить время, когда лоси здесь «стояли», то есть получить материал к миграциям популяции.

Постоянные наблюдения на следах в течение всего снежного периода выявили чёткую картину: лоси постепенно поднимались над поверхностью почвы, и спрессованный под копытами столбик снега весною (твёрдое высокоснежье) «поднимал» зверя иногда более чем на 20 сантиметров. При «железном» насте в апреле кое-где обычно моло­дые лоси шли по самой поверхности снега. Это яв­ление, увеличивая доступность веточных кормов на одном и том же участке зимнего «стояния», в какой-то мере устраняло необходимость перехода в другие угодья, определяло оседлость в тяжёлую весеннюю пору. Оседлости способствовали (опре­деляли динамику доступности кормов) ещё два обстоятельства: падающий снег несколько приги­бал тонкие веточки кустарников, берёзы и осины, и они попадали в зону доступности для зверя (лось часто стоит, «задрав» голову, — это он дотягивает­ся до побегов, которые оказались доступными). Сильный мороз, как известно, также пригибает всякие побеги, и они тоже попадают в зону доступности зверя. Динамика нарастания твёрдости снега в течение зимы облегчает существование и кабарги. Она всё выше поднимается над поверхностью почвы и в период настов часто идёт по по­верхности снега, что обеспечивает ей расширение доступной к лишайникам на ство­лах деревьев зоны...

За четыре года работы (с 1956-го по 1960-й) Баргузинский заповедник, кроме этих находок, дал мне ещё три, не известных ранее в научном отделе, наблюдения: обна­ружение в горном озере на плато Зародном огромных (около 10 сантиметров) пиявок, обитание карасей в Керминских озёрах и скопление щитомордников на Заезовочном мысе. Всё это, в ряду прочих достопримечательностей и находок, отпечаталось в душе яркой благодарностью заповеднику, заповедности.

Названные выше подходы в наблюдениях я использовал и при сборе материала по экологии копытных, будучи научным сотрудником Восточно-Сибирского отделения ВНИИ охотничьего хозяйства и звероводства.

Полевые работы в Баргузинском заповеднике во все времена года выработали на­выки и длительной (1—2 месяца) автономной жизни, что пригодилось при работе в других организациях, связанных с полевыми исследованиями. Мне приходилось мно­го охотиться на разного зверя, но «заповедность» души, окрепшая в Баргузинском заповеднике, всегда определяла природоохранную меру добычи.

В 1988 году я получил возможность перейти в только что выделенный Байкало- Ленский государственный заповедник, в подготовке организации которого я прини­мал некоторое участие. Его территория расположилась как раз напротив заповедника Баргузинского, за Байкалом. Это тот край, который в ясную погоду хорошо виден был даже с крыльца моего дома в посёлке Давша — центральной усадьбе Баргузинского заповедника. И теперь, иногда оказавшись у северной границы Байкало-Ленского, я вижу за Байкалом цепочку вершин Баргузинского хребта. Где-то там, в знакомом сре­ди гор понижении, благословенная Давша.

В Байкало-Ленском заповеднике, где я ра­ботаю уже двадцать пять лет, автономно, как бывало в Баргузинском, прошёл более тыся­чи километров познавательных маршрутов, сделал множество для себя открытий, собрал экологический материал о жизни заповедных обитателей. В 1996 году к десятилетию БЛГЗ удалось уточнить, описать и сфотографировать коренной исток Большой Лены, обнаружить (по рассказу геолога Александра Алексеевича Бу­харова) заповедный палеовулкан, возраст ко­торого — миллиард семьсот двадцать миллио­нов лет, таких древностей на Земле единицы. Удавалось неоднократно на резиновой лодочке сплыть по великой Лене с самых её верховий более двухсот километров девственной заповедности. Теперь всё это в моей памяти и моих книгах: «Заповедник на Байкале» (1979), «Волчья песня» (Иркутск, 2003), «Вести от Синих гор» (Иркутск, 2006), «Визит к Берен­дею» (Иркутск, 2008)и других.

Весь этот пройденный путь жив в памяти благодарностью судьбе, звенящей стру­ной которой была заповедность.